Литературный процесс в России последнего десятилетия трудно подвергнуть какой-либо структуризации и обобщению в силу целого ряда объективных причин, как общественно-социальных, так и глубоко внутренних, психологических, связанных с «вывернувшимся наизнанку» русским менталитетом. Назовём эти причины:
- Крайняя нестабильность современной социокультурной среды, которую можно охарактеризовать не как установленную, но как становящуюся систему с присущим ей огромным количеством разнородных и разнонаправленных процессов.
- Наличие культурного и языкового плюрализма как следствия социальной дифференциации общества. Безграничное число субкультур порождает не меньшее количество стилей и способов самовыражения.
- Переживание наиболее сложного периода в истории современной культуры, когда смена одной ценностной шкалы при отсутствии чётко обозначенной новой системы нравственных ориентиров порождает настроения нигилизма, депрессии и всеобщего отрицания. Мы имеем в виду отрицание в самом глобальном понимании этого слова: отрицание общества, культуры, самого себя в контексте современного социума. Разумеется, каждый из современных авторов по-своему реагирует на этот печальный феномен российской культуры. Кто-то стремится критически осмыслить его, как, например, Татьяна Толстая; кто-то пытается преодолеть этот хаос в мире и в себе, противопоставив ему внутренний микрокосм: наконец, кто-то испытывает наслаждение, самозабвенно погружаясь в этот расколотый, разламывающийся мир диссонансов, пытаясь увидеть в нём своеобразную логику и красоту. Таких авторов, испытывающих «упоение в бою, у бездны мрачной на краю», в наши дни не так уж и мало.
- Современная культура – это эпоха эклектики, полного смешения стилей, направлений, субкультур и семиотических систем. Поэтому подчас бывает трудно, даже невозможно, отделить реализм от постмодернизма, наивно-бытовую философию от концептуально осмысленной и индивидуально понятой реальности, антиутопические настроения молодых авторов от своеобразной попытки, преодолев всеобщий нигилизм и депрессию, выйти на качественно новый уровень восприятия мира и себя в нём.
Тем не менее, в нашем критическом обзоре мы предпримем попытку систематизации процессов в области современной русской прозы с целью её наиболее осмысленного и логически упорядоченного восприятия.
Основные тенденции развития современной русской прозы
Развитие современной литературы со второй половины XX века и до нашего времени можно включить в контекст единого глобального стиля, именуемого «постмодерн». В рамках этого стиля, предельно неоднородного и предельно сложного с точки зрения научного изучения, формируются многочисленные литературные течения, одни из которых тяготеют к наивно-бытовому восприятию мира, другие – к изысканно-утончённому, философско-афористичному способу выражения авторской идеи. Прежде, чем давать характеристику современным направлениям русской художественной прозы, попытаемся теоретически осмыслить сущность постмодернизма как в формальном, так и в содержательном аспектах.
Исследуя тексты современных художников слова, мы одновременно восстанавливаем современную картину мира, отражённую в языке. Если в целом определять характеризующие черты современного мировосприятия, то неизбежным станет факт его антиутопической направленности, наводящей на мысли о возвращающейся эпохе декадентства. Бесспорно, мы переживаем то время, когда все ранее господствующие в общественном сознании ценности отходят на второй план, а культура, «творимая из хаоса», базируется на законах самоотрицания, самоуничтожения и даже самоглумления. Разумеется, культура продолжает развиваться, но в каких новых формах она себя утверждает? Можно прибегнуть к символу, упомянутому Библером в его статье о диалоге культур. Это картина Пабло Пикассо «Герника» - шедевр изощрённого модернистского сознания. Осмыслить это произведение искусства вне своей эпохи невозможно – невозможно понять, что хотел сказать автор, не опираясь на конкретный исторический контекст с его чередой войн, миграций, общественных катаклизмов. Ясно одно: человек оказывается потерянным в современном мире, пугающем и отталкивающем своей неупорядоченностью, хаотичностью, утратой всяческих нравственных ориентиров. Такова смысловая подоплёка постмодернизма. В формальном же аспекте существует ряд общих черт, присущих «постмодернистскому произведению». Пользуясь данными Новейшего философского словаря, отметим эти черты:
1.Постмодернизм выдвигает в качестве главного творческого принципа радикальный плюрализм стилей и художественных программ, мировоззренческих моделей и языков культуры.
2. "Естественный", подлинный мир культуры, согласно Постмодернизму, лишен привычной для нашего сознания иерархичности. Все элементы культурного пространства абсолютно самоценны и равнозначны, любое деление на "высокое" и "низкое", "элитарное" и "массовое" изначально абсурдны. Добавим от себя, что с этой точки зрения даже литературу массового спроса можно считать частью современного постмодернистского пространства.
3. Литература постмодернизма, говоря языком С.Ю. Библера, обретает себя «в контексте диалога культур», и с этой точки зрения современный текст должен аккумулировать в себе критически переработанный и по-новому осмысленный культурный опыт предшествующих поколений. Культура прошлых эпох заново обретает себя в современном мире, органически вкрапляясь в контекст нового художественного мировоззрения. Поэтому постмодернистский роман, как правило, насыщен «инкрустациями», инородными вкраплениями, культурными реминисценциями из прошлого. Говоря иными словами, литература конца XX – начала XXI века – это литература «цитаций» и ссылок на первоисточник.
4. Личность автора проявляется при этом преимущественно в особой манере языковой игры, яркой импровизации по поводу ключевых сюжетов и образов уже завершенной, "сделанной" культуры Запада. В ключе Постмодернизма философия в значительной мере отказывается от традиционных претензий на четко артикулированную истину, превращаясь в своеобразный генератор метафор и языковых игр, а привычные этические приоритеты сменяются эстетическими.
Языковая игра и языковой эксперимент – это наиболее значимые доминанты постмодернистского сознания. В этом смысле мы можем наблюдать две противоречивые тенденции, сложившиеся в современной литературе. С одной стороны, язык идёт по пути усложнения за счёт культурной неоднородности, «коллажности» художественных текстов. В то же время среди современных писателей всё меньше остаётся тех, книги которых могут считаться образцом правильной и чистой, литературно нормированной и грамотной речи. Это не означает, что языковая система находится в стадии деградации и распада, но приводит к мысли о формировании принципиально новых способов выражения авторского сознания. По мысли многих авторов, одним из главных символов современной культуры является именно язык, и задача художника заключается в том, чтобы показать, как в самом языке идёт процесс отрицания форм, существовавших ранее.
Обозначив философско-эстетические, формально-стилевые и языковые границы постмодернизма, перейдём непосредственно к анализу современного литературного процесса в России.
Сразу отметим, что в числе литературных направлений последнего десятилетия мы выделяем и те, которые связаны с реализмом. Однако, на основании вышеизложенного, мы утверждаем, что реализм и постмодернизм как два различных художественных метода вовсе не исключают друг друга. Более того, мы согласимся с исследователем Абишевой У.К., что «значительное расширение рамок реализма происходит за счет обогащения его новыми средствами художественной выразительности, которые в основном черпаются из модернизма» .
Итак, в числе основных направлений современной русской литературы можно назвать такие, как:
- ЛИТЕРАТУРА МАССОВОГО СПРОСА
- НЕОРЕАЛИЗМ
-РУССКИЙ АВАНГАРД И ПОСТАВАНГАРД:
1. Маргинальная литература
2. Философско-аллегорический роман (литература «потока сознания»)
3. Роман-антиутопия
Главным бичом современного литературного процесса, как во всём мире, так и в России, по-прежнему остаётся тенденция к коммерциализации, в связи с чем книга как произведение искусства перестаёт существовать и превращается в продукт массового потребления. На российском книжном рынке недостатка в продукции подобного рода, безусловно, нет: прилавки магазинов завалены всяческого рода беллетристикой, пользующейся спросом у читателя. Представлена она огромным количеством жанров: фэнтези, мистика, детективы в духе Александры Марининой и Дарьи Донцовой, любовный роман, авантюрный роман и т.д. Не видя необходимости в том, чтобы подробно описывать все эти, по большей части преходящие, явления современной литературной жизни, тем не менее, остановимся на одном из наиболее интересных феноменов русской литературы сегодняшнего дня. В эпоху глобального социального расслоения, чётко разделившего людей на «богатых» и «бедных», на тех, кто живёт в сказочных замках, и тех, кто находится за гранью нищеты, литература породила абсолютно новую, в прошлые эпохи практически не существовавшую тему. На смену роману о жизни людей из городских трущоб, социальных низов пришёл роман о жизни обитателей Рублёвки – так называемой финансовой элиты общества, представителей шоу-бизнеса и высших кругов власти. Одной из первых этот жанр породила Оксана Робски, в прошлом критик и журналист, в настоящем – модная писательница и весьма состоятельная женщина. Её первый роман «Casual», написанный в 2005 году, стал своеобразным лозунгом в духе «Богатые тоже плачут». Художественное пространство романа испещрено бытовыми реалиями из жизни богачей, а также новомодными словечками из их повседневного речевого обихода: «сумочка за 200 долларов», «шестисотый мерседес», «новая прислуга», «модные бренды», «гламур» и т.д. Кажется, что на все, описываемые Робски, явления (включая даже самих героев) наклеены ценники, а отдельные страницы произведения – это не более, чем прайс-листы. Так, например, писательница с чисто женской расчётливостью и тягой к подробностям описывает свои покупки в магазине: «… В «Хозяйственном» мне понравилось. Я купила разноцветные прищепки для белья (на них очень здорово вешать всякие штуки на новогоднюю елку), круглый механический будильник, очень красивые прихваты для штор, новую люстру, детскую комнату в виде большого праздничного торта и еще много необходимых мелочей. Все стоило очень дешево. Мне показалось, раза в три дешевле, чем я покупаю обычно. Когда я не могла выбрать чистящее средство новой домработнице, очередь дружно помогала мне. Продавщица подобрала мне в гостевую комнату пять зубных щеток разных цветов. Я от души ее благодарила. Когда я шла к выходу, таща три огромные сумки, симпатичная бабушка в платье с оборками заботливо поинтересовалась, на машине ли я, все-таки такие тяжести носить”. Несколькими штрихами в романе очерчен обобщённый образ современной «светской львицы» с её совершенно особой системой приоритетов и более чем прагматичной мотивировкой «тяги к прекрасному»: «Вероника живет по соседству и является типичным обитателем нашей деревни. Про таких моя косметичка говорит: бедные, они же не могут расслабиться! Даже во время процедуры им надо держать руку на пульсе. На пульсе своего мужа. Потому что если он еще не ушел к молодой любовнице, то вот-вот уйдет. И страх перед воображаемой соперницей заставляет их получать по два высших образования в сорок лет, и учить пять иностранных языков, и простаивать двухчасовую очередь в Музей д'Орсе на выставку американских импрессионистов вместе с остальными парижанами, на общих основаниях.
Благодаря им наши садовники и домработницы признают классовое неравенство. В связи с нашим явным интеллектуальным превосходством».
Не чужды «гламурной» теме и писатели-мужчины. Правда их, как правило, больше интересует агрессивная, кроваво-криминальная подоплёка отношений «великих мира сего». Так, например, в книге Андрея Лебедева «ТВари» две соперницы - богиня прайм-тайма и восходящая звезда - сошлись не на жизнь, а на смерть за телезрителей и рейтинги. А за кулисами этого соперничества - схватка капиталов за влияние и власть. Муж-олигарх узнает в дорогой проститутке свою жену. А в центре этого смертельного водоворота - история девочки-мармеладки Агаты, прошедшей головокружительный путь от официантки в придорожном кафе до телезвезды.
В целом можно сказать, что литература подобного рода, возникшая в условиях российской действительности, действует на читателей по-разному. Кто-то проникается сочувствием к «великим мира сего», которые тоже плачут, страдают и решают свои наболевшие проблемы. Тем самым сокращается чудовищная дистанция между богатыми и бедными, теми, кому всё позволено, и простыми обывателями. На остальных же книги в духе Оксаны Робски действуют, как красная тряпка на быка. Создавая пространство в высшей степени бездуховного мира материальных ценностей, маркируя людей исключительно по уровню их финансового достатка, авторы «гламурного романа» оказываются способными пробудить в обществе такие настроения, как агрессия, зависть, депрессия от ощущения собственной несостоятельности, даже склонность к суициду. О том, насколько жизнеспособным у нас в стране может стать такое направление, как «светский реализм», пусть судят историки.
Значимым явлением современной литературной жизни можно назвать деятельность современных молодых писателей неореалистического толка. Ещё раз напомним, что сами понятия «реализм» и «реалистический метод» сейчас следует воспринимать с некоторой оговоркой. В эпоху культурной эклектики большая часть произведений возникает на стыке разных, иногда даже противоположных, художественных методов. Именно поэтому современный реализм может выражать себя, пользуясь средствами постмодернизма и поставангарда. Об этом очень точно и филологически грамотно пишет в своей работе Ирина Адельгейм, молодой российский учёный, критик и переводчик с польского языка: «Выбирая в качестве отправной точки сюжета «здесь и сейчас», узнаваемую современность, молодые писатели, однако, нередко погружают его затем в фантасмагорию. Предсказуемая как будто поначалу повседневность ставится с ног на голову, открывая свою абсурдную и жуткую изнанку, но подчиняется в конечном счёте стереотипам и критериям сегодняшней реальности» . Ссылка на М. Сеневича делает мысль Ирины Адельгейм о сложной природе неореализма ещё более выпуклой и очевидной: «Реализм изображения общественных язв имеет свои границы. Этот деградировавший, дьявольский мир, этот реализм…требует магии и гротеска. Позитивизм обращается в метафизику…».
Затрудняясь в ряде случаев отграничить собственно реалистический метод подачи материала от модернизма и авангарда, поскольку сейчас эти направления активно между собой взаимодействуют, мы тем не менее, в качестве исходных критериев для определения неорализма в России выделили следующие: 1.Стремление к бытописанию (описанию значимых, важных сторон жизни современного общества); 2. Отклик на важные исторические события своей эпохи, отображение их в творчестве; 3. Активное использование многочисленных «языков современности», сотканных из медийной культуры, интернета, СМИ, молодёжного жаргона и рекламных слоганов.
Можно назвать немало имён молодых многообещающих писателей постсоциалистического пространства: это Роман Сенчин, Аркадий Бабченко, Ирина Богатырёва, Ирина Мамаева, Майя Кучерская, Сергей Переляев, Валентин Постников.
Каждый из указанных авторов сумел открыть в литературе свою особую тему. Например, считается, что «литература о чеченской войне началась с Аркадия Бабченко». В декабре 2001 года в журнале «Октябрь» был опубликован цикл его коротких рассказов «Десять серий о войне». Слово «серия», а не «рассказ» выбрано автором не случайно: пройдя в 24 года сквозь горнило этого страшного, совсем не юношеского, испытания, Аркадий Бабченко кинематографически достоверно описал войну так, как видел её собственными глазами. В рассказе «Кусок чужой войны» возникает чувственно осязаемый, представленный на уровне ярких зрительных образов, поданных в импрессионистической манере, пугающий и отталкивающий мир, в котором убийство - обычное, даже будничное, дело:
«Январь двухтысячного. Несколько недель после Нового года. Слякотное поле в пригородах Грозного…
Невысокое пасмурное небо, непрекращающийся, задравший уже всех дождь, вечная вода в землянках, холод, туман и слякоть, слякоть, слякоть…
В этой слякоти живут люди. Несколько сотен человек приехали сюда за несколько сотен километров, нарыли ям в земле и копошатся в этой глине уже несколько месяцев…».
Для таких кинорежиссёров, как, например, Фёдор Бондарчук, рассказы Аркадия Бабченко – настоящая находка, так как они могут быть использованы в качестве сценарной основы для практически любого фильма на военную тему. Взять хотя бы помещённый в конец рассказа «Кусок чужой войны» эпизод с лежащим в грязи мёртвым солдатом. Этот фрагмент, ярким воспоминанием запечатлённый в сознании автора, под объективами кинокамер превратился бы в один из наиболее эффектных эпизодов какой-нибудь военной киноэпопеи:
«Я никогда не вспоминал об этом куске чужой войны. Никогда больше не был в этом полку. Я даже не знаю, что это за полк. Не знаю, что это было за поле.
Сегодня приснилось почему-то.
Как в грязи лежит убитый человек. Его щека измазана глиной. Глаза санитар не закрыл, они остались открыты».
Война в Чечне становится одной из ключевых тем современной мужской прозы. Молодых авторов, которые совсем ещё мальчиками прошли через эту безумную и дикую встряску, Чечня буквально «от себя не отпускает». Вслед за Аркадием Бабченко, буквально три года спустя (в 2004 году) молодой писатель Захар Прилепин, уроженец деревни Ильинка Рязанской области, написал роман «Патологии». Как отмечает критик Роман Сенчин, в этом произведении «много боевых сцен, герои романа - сильные, мужественные ребята, есть чёткая грань, делящая людей на своих и врагов. ... Сам же герой, да и остальные ребята, вынужденные убивать, умирать…по своей натуре люди совершенно не военные, они попали на войну против воли и сами восприняли то, что с ними случилось, как некую цепь патологий» .
Однако, справедливости ради, следует отметить, что Захара Прилепина как молодого думающего автора интересует не только военная тематика. Круг затрагиваемых им тем значительно шире, а ключевым вопросом, который он поднимает в своём творчестве, становится вопрос об условиях выживания молодого поколения в глубоко чуждом им мире, где утрачены моральные ценности. Именно таков герой второго романа Прилепина «Санька» - он член экстремистской молодёжной партии, уничтожающий все уродливые, на его взгляд, проявления новой цивилизации, ориентированной на западные стандарты. Александр громит бутики и «Макдоналдс», и даже устраивает в родном городе бессмысленное восстание. Можно напрочь отвергнуть те формы протеста, которые избирает для себя главный герой, но при этом нельзя отрицать, что главной его целью является не разрушение, а возврат тех более прочных, более фундаментальных жизненных основ, которые в современном мире оказались невостребованными.
Духовный мир современника, человека, чьи жизненные ценности стали формироваться в переломную эпоху – та магистральная тема, которая в конечном итоге и формирует облик современной российской литературы. Каждый из молодых авторов раскрывает эту тему по-своему. Например, Сергей Переляев – «писатель из нового поколения тех нервных, честных, наивных и проницательных молодых людей, кого Достоевский называл «подростками», «русскими мальчиками» и «мечтателями», чьи «нелепые герои вызывают сочувствие своей упёртостью и наивностью, но сквозь наше сочувствие проступает более серьёзное чувство – уважение с оттенком затаённой завидующей грусти…» .
Герой рассказа Сергея Переляева «Когда мне будет…» - обычный человек, строящий свою жизнь в соответствии с общепринятыми критериями человеческого счастья:
«Когда мне будет двадцать лет, я встречу Веронику, и мы поженимся…Когда мне будет лет сорок, у меня будет юбилей…Когда мне будет лет шестьдесят, у меня будут внуки и внучки…».
Тем не менее, в какой-то части своего сознания герой, традиционно и буднично выстраивая свою жизнь от рождения до смерти, мыслит совсем иными, глобальными категориями, надеясь, что его духовный опыт не окончательно умрёт для потомков:
«Однако, может быть, когда-то они прочтут мою книгу. Прочтут они, как мы с Вероникой гуляли по бензозаправке, и возле домов, где они живут, тоже найдутся заправки. У нас-то всегда заправки возле домов!».
Упрятанный в будничную рутину сакральный смысл человеческого существования - вот подлинная тема творчества Сергея Переляева. И каждая вещь (даже простая бензозаправка) в его художественном мире сакральна, если она становится проводником духовного опыта между старым и новым поколениями.
Особого внимания в русской литературе последнего десятилетия заслуживает женская реалистическая проза. Здесь круг тем, выбираемых в качестве предмета художественного описания, также невероятно обширен: это и простые человеческие взаимоотношения, и проблемы семьи, и поиск истинной любви, и даже, к примеру, жизнь обычных российских школьников. Именно этой теме посвятила несколько своих произведений Ирина Богатырёва, дипломант литературной премии «Эврика» 2006 года. Например, в её повести «Новый Камелот» описывается модная в конце 90-х игра школьников в управление государством. Ирина подробнейшим образом и с поражающей въедливостью к отдельным психологическим деталям описывает все изменения в жизни и мировоззрении ребят.
О простых людях с невыдуманной судьбой, любящих и страдающих, спускающихся «с небес на землю», но ещё способных подняться с земли, Пишет Майя Кучерская, лауреат премий журнала «Знамя» (2004) и «Студенческий Букер» (2007). В своём рассказе «Малые задачи» Майя находит свежий, оригинальный подход к давно уже неоригинальной теме в русской литературе – это тема «заедания бытом», тема утраты человеком своего «я» в условиях повседневной рутины жизни и семейных отношений. Главный герой рассказа – молодой человек Алёша – это не чеховский обезличенный Ионыч, а лишь временно утративший способность «радоваться жизни», немного усомнившийся в ценности своего существования «почтенный отец семейства». Финал рассказа неожиданно оптимистичен - Алексей вновь обретает гармонию в своей душе, проникнувшись философией «малых задач»: «И он понял вдруг, что день, который через пятнадцать минут уже кончится, был совсем не плохим, был очень хорошим. Что все эти небольшие, в общем, дела, которые он за сегодня сделал, правильные дела».
Ещё одна юная писательница из Петрозаводска Ирина Мамаева своей дебютной повестью «Ленкина свадьба» возродила, казалось бы, ушедшую в прошлое деревенскую прозу. Эстетике рушащегося, утрачивающего последние черты духовности, столичного мира Мамаева противопоставила бесхитростную, но искреннюю и добрую жизнь русской глубинки, где люди ещё способны любить чисто и страстно. Именно так влюбляется главная героиня повести Ленка, и мы понимаем, как трудно любить в наши дни, когда людьми правит не столько чувство, сколько корысть и желание «хорошо устроиться».
Вторая повесть Ирины Мамаевой «Земля Гай» продолжает лучшие традиции реалистической прозы. Речь в ней пойдёт о вымирающем посёлке Гай, когда-то появившемся в карельской тайге при леспромхозе. В 90-е годы леспромхоз закрылся, работы не стало, и люди начали покидать посёлок, однако сама Ирина, похоже, искренне верит в то, что возрождение русской провинции, новое обращение к нравственным истокам деревенской общины всё же возможны и даже неизбежны.
Из русских писателей-реалистов – корифеев сегодняшнего дня - можно назвать Людмилу Улицкую, Евгения Гришковца, Павла Санаева. Каждый из этих авторов, сохраняя верность традициям русской классической литературы, всё же сумел проявить себя в ней как-то совершенно по-особенному. Отсюда драматургически выстроенный «театр одного актёра» Евгения Гришковца, «проза нюансов» Людмилы Улицкой, автобиографический роман Павла Санаева.
Павел Санаев, сын знаменитого советского актёра Всеволода Санаева, в 26 лет написал повесть «Похороните меня за плинтусом», которой гарантировано место в истории русской литературы. Это лирическая, смешная, хотя и по-своему трагическая история маленького мальчика, ставшего жертвой безмерной любви бабушки (Лидии Санаевой) и непонимания отчима (Ролана Быкова). На страницах повести показаны понятные всем (особенно советским детям) переживания, душевные противоречия и муки нравственного выбора.
Людмилу Улицкую можно назвать одной из представительниц «психологического реализма» в литературе. Литературоведы отмечают, что «тончайшие проявления человеческой природы и детали быта выписаны у нее с особой тщательностью, а её повести и рассказы проникнуты совершенно особым мироощущением, которое, тем не менее, оказывается близким очень многим». В романе «Даниэль Штайн, переводчик» (2006 год) Улицкая пишет о той философии жизни, которая, в соответствии с христианскими заповедями, должна привести всех людей к духовному единению и взаимопониманию.
О весьма своеобразном творчестве Евгения Гришковца очень хорошо написал критик Стас Ефросинин: «В общем-то, на первый взгляд кажется, что Гришковец пользуется довольно традиционным материалом реалистического письма. Письмо действительно реалистическое (пожалуй, даже с налетом натурализма). Но метод, который выработал писатель, отнюдь не традиционный. Я не ошибусь, если скажу, что практически все творчество Евгения Гришковца строится целиком и полностью на внутреннем мире одного конкретно взятого человека (не будем здесь прибегать к школьной формулировке «маленький человек» — у Гришковца человек не маленький, а нормальный, живой, в меру способный задумываться). Если быть точнее, то главной интенцией Гришковца как писателя является стремление к поиску тех условий, в которых человек может наиболее ярко ощутить, почувствовать действительность текущего момента» .
Всё это накладывает немалый отпечаток на предельно оразговоренный и всё же по-своему уникальный язык автора. Грамматически, логически и интонационно незавершённые высказывания являются отличительной чертой индивидуального авторского стиля Евгения Гришковца. В то же время этот стиль отражает типичные особенности современного языкового дискурса. В качестве примера приведём следующий речевой контекст: «И ведь ты всё выучил, и уроки сделаны, и в общем бояться нечего. Но…эти три окна… И в голове проскакивают разные варианты того, как этого можно избежать, и мысли о том, как было бы здорово, если бы…, или о том, что пацаны из 48-й школы рассказывали, как они…Но ты идёшь…Ужас…». Именительный представления (…эти три окна …) употребляется на фоне общей неполноты и недоговорённости высказывания, которую можно рассматривать как особый стилистический приём. С одной стороны, автор воспроизводит типичную языковую модель разговорного стиля речи, отражающую неподготовленность, хаотичность и спонтанность речевого акта. В то же время благодаря именно данной модели (типичной для Евгения Гришковца) возникает эффект «чтения между строк» и имплицитной выраженности смысла. Мы понимаем, что за каждой фразой стоят авторские воспоминания, пережитые ощущения, эмоциональные потрясения.
Реалистической литературе можно противопоставить те явления в области художественной прозы, которые возникают в русле актуальных сейчас традиций авангарда и поставангарда. Отметим, вслед за В.А. Луковым, что «авангардизм покрывает лишь часть явлений, определяемых понятием «модернизм» . На вопрос о том, как разграничивать модернизм и авангардизм, мы ответим, также ссылаясь на Лукова: «Очевидно, в авангардизме главную роль играет проблема языка, желание разрушить традиционное языковое оформление текста» . Нет никакого сомнения в том, что мы живём в эпоху глобального языкового эксперимента, который можно осмыслить и как концепцию языковой игры и мифотворчества, и как некий языковой нигилизм - опосредованную форму протеста традиционным жизненным ценностям. Попытка осмыслить мир с его «изнаночной стороны», стремление эстетизировать жизнь социальных низов общества наблюдается в творчестве писателей-маргиналов. По данным словаря, маргина;л, маргина;льный челове;к, маргинальный элемент (от лат. margo — край) — человек, находящийся на границе различных социальных групп, систем, культур и испытывающий влияние их противоречащих друг другу норм, ценностей, и т. д. В современном русском языке это слово часто также употребляется как синоним понятия деклассированный элемент — представитель социального «дна».
Некоторые социологи приписывают явление маргинальности таким группам, как цыгане, иностранные рабочие, гомосексуалисты, проститутки, алкоголики, наркоманы, бродяги, молодежные субкультурные объединения, нищие, преступники и освобожденные уголовники. Таким образом, маргинальная группа людей — группа, отвергающая определённые ценности и традиции той культуры, в которой эта группа находится, и утверждающая свою собственную систему норм и ценностей.
В настоящее время с понятия «маргинальный» частично снимается отрицательная коннотация, и в области литературы эта категория осмысливается как одна из форм художественного самовыражения. Как утверждает в своей статье Ирина Адельгейм, важнейшей чертой поэтики современной прозы является её «дискурсивизация», когда мир является автору через язык. Такие молодые писатели, как, например, Сергей Шаргунов, Михаил Самарский, Анна Болкисева, Ирина Денежкина, «выросли на поэтике мультфильмов, комиксов, рекламы…», их язык – это «язык самоидентификации поколения как очередного потерянного, воспитанного на рекламных акциях и клипах…» .
Например, Ирина Денежкина соединяет в своём языке элементы молодёжного сленга, интернет-жаргона и даже блатной, просторечной лексики. Книга Денежкиной «Герои моего времени», куда входит четыре рассказа и две повести, в корне разрушает представление о традиционном грамматическом строе языка. Рассказ «День учителя» начинается следующей фразой: «Волкова тащилась по лестнице и вздыхала. – Блин! Блин! Блин! – говорила она…».
В данном языковом контексте ругательное слово «блин» явно преобразуется в завершённое логически и по смыслу высказывание, которое можно толковать по-разному, но в самом общем виде как эмоциональное выражение досады. Как видим, подобного рода мини-синтаксемы являются и своеобразным способом текстовой передачи эмоций. Особенно часто в текстах Денежкиной функцию подобного рода мини-синтаксемы выполняет ругательное слово из трёх букв. Говоря о предельной вульгаризации речи в текстах современных авторов, отметим, что данный пример наиболее ярко демонстрирует эту языковую особенность. Так, вышеупомянутое слово, равно как и другие ругательные слова, в текстах Денежкиной становится семантически и структурно многофункциональным, то есть может выступать как в роли предложения, так и в роли любой части речи – существительного, прилагательного, глагола и т.д.
Ещё один атрибут современности – молодёжный жаргон, базирующийся на иностранных заимствованиях. Отсюда комбинаторность синтаксической единицы, вбирающей в себя и русские, и иноязычные слова. Говоря об иноязычных словах, мы, в первую очередь, имеем в виду англицизмы. В текстах Денежкиной они могут по-разному вкрапляться в повествование – как вульгаризмы (то есть иноязычные слова, сохранившие свой исходный фонетический облик) и как адаптированные, написанные русскими буквами английские слова и выражения. Приведём пример комбинированной синтаксической единицы в текстах Денежкиной. Так, в рассказе «Wolkowa» читаем: «Он сказал «Конечно, малыш! Как можно что-то такое исполнить?! Йес, оф кос!». Здесь мы сталкиваемся со своеобразным примером молодёжного «билингвизма», то есть со способностью говорить и мыслить сразу на двух языках.
В творчестве молодого, одного из наиболее известных современных писателей Сергея Шаргунова, сына протоиерея Александра Шаргунова, «воспевается» жизнь социальных низов – алкоголиков и наркоманов. Такова, например, повесть «Ура». Язык писателя образен, аллегоричен, насыщен метафорами и метонимиями, но это отнюдь не делает повествование изысканно-утончённым, а скорее наоборот – придаёт ему какую-то грубую, устрашающую слух и зрение натуралистичность, моральную «взъерошенность» и психологическую напряжённость:
«Се-ергей? - вкрадчиво звучит в телефоне. - Привет, это Алиса, - голый обиженный голос.
- Я не хочу с тобой разговаривать, - отвечаю я и вешаю недавнюю подругу.
Тугое ее тело покачивается на виселице, взбалтывая мрачными грудями. А я когда-то имел к ней отношение.
Нет, я ищу хорошей пронзительной любви. И у меня, кажется, начинается такая любовь к одной красивой крымской девочке. Я был там этим летом. Свел нас ее брат, который у меня прикурил на улице. Прикурил, а затем мы с ним разговорились.
Ей всего четырнадцать, Лене. "Модельная внешность", - как все говорят, чавкая этим определением. Точеная, с уже пружинистой грудью, с огромной усмешкой серых глаз, и тонкими скулами, и крупным ярким пузырем губ. Я бы сравнил ее красоту с уродством. Слишком красивая, почти уродец. Зверская красота. У нее и фамилия зверская и сочная – Мясникова».
«Зверство и грубость» как форма авторского эпатажа – одна из отличительных особенностей художественного стиля Сергея Шаргунова. Герои его романов самозабвенно погружаются в мир «кокаинового забытья», алкоголя и проституции: как рекламные постеры, мелькают чудовищные названия глав: «Несколько слов про ментов», «Пидоры», «Выплюнь пиво, сломай сигарету!». По сути, это антиутопия, но какая-то странная, вся насквозь пронизанная авторским упоением всей это какофонией жизни – такой отталкивающе жестокой, безгранично безобразной, мучительно смердящей, но показанной в повести так «сочно», ярко, выпукло и зримо, что от этого становится ещё противнее.
Если в повести Шаргунова «Ура!» показана жизнь алкоголиков и наркоманов, то в рассказе молодой писательницы Анны Болкисевой «Стоп! Снято!» описываются нравы и быт сотрудников издательского дома. Как выясняется, это мир не менее страшен, и в нём главная героиня, читающая втайне от всех Ницше, становится несчастной жертвой, «съеденной рекламой» (почти как Татарский в романе Пелевина «Generation P):
«Иногда мне кажется, что глупо все получилось. Я хотела снимать фильмы, и перед глазами все время – сцены и герои или действующие лица, а я пишу рекламные тексты и составляю коммерческие предложения. Меня сожрала реклама. Ничего не осталось. Предложения превратились в слоганы,
и кадры стали мелькать с бешеной скоростью…»
В рассказе Болкисевой много диалогов, передающих особенности языка издательских служащих. Языка, кое-как «скроенного», наспех скомбинированного из иностранных словечек, интернет-жаргона и местного диалекта, включающего, в том числе, периодически звучащую фразу «Стоп! Снято!»:
-Тебе же записку бухгалтер оставила, чтобы ты забрала флаг для шоу-показа, - ах, да, я и совсем забыла о медиаподдержке.
- И что мне теперь самой за ним ехать? – возмущаюсь я, ну я же редактор: не PR-менеджер и даже не курьер.
- Ну как бы да, – даже не пытается оправдываться Паша.
- Хорошо. Это далеко?
- На ЖБИ.
-Вот ничего себе… С Уралмаша на ЖБИ пилить. ОК, тогда я завтра после обеда вернусь, понял?
- Да. Отбой.
-Стоп! А адрес?
-Я сейчас по мылу отправлю.
- ОК, – вот теперь отбой.
Приятно, что за всей этой суетой всё же отчетливо видна авторская позиция: героиня чувствует себя чужой и потерянной в мире, насквозь прокуренном сигаретами, пропитанном пустыми и неискренними фразами, отравленном ложными чувствами. Да и как полюбить мир, в котором ещё вчера близкие друг другу люди становятся совсем чужими, а прожитые эпизоды жизни завершаются печальным итогом «Стоп! Снято!».
На фоне грубого, местами даже вульгарного, реализма и причудливого поставангарда в России, тем не менее, продолжает развиваться так называемая элитарная литература, вбирающая в себя черты ключевых направлений начала XX века: это возникшие в контексте модернизма и постмодернизма «литература потока сознания», и «новый роман», и «экзистенциализм», и «роман-аллегория».
В литературе «потока сознания», например, весь мир даётся сквозь призму чувственного восприятия человека. Сюжетность, как таковая, отсутствует – есть только бесконечный ряд ассоциаций (слуховых, обонятельных, осязательных), моделирующий в голове героя образ зримого, реального мира. И поступательность любого действия (интеллектуального, мыслительного, механического) определяется исключительно сменой этого ассоциативного ряда. Возможно, поэтому так по-фолкнеровски «пахнет копчёной рыбой» деревянная флейта из рассказа молодой писательницы постмодернистического толка Надежды Горловой. Окружающий мир, увиденный глазами ребёнка в рассказе Горловой «Музыкальный период», напоминает причудливые образы главного героя романа Фолкнера «Шум и ярость». И в том, и в другом случае это реальность, постигаемая не интеллектуально, но чувственно, поэтому за каждым объектом (предметом) в сознании героя закрепляется некое ощущение-маркер, некий опыт (положительный или отрицательный) непосредственного контакта с ним как с частью окружающего мира. Такое восприятие мира может быть у слепого или же умственно недоразвитого человека (каковым является герой Фолкнера), или же у ребёнка (как у Надежды Горловой):
«Был «музыкальный период»: Отец купил гитару, мандолину, балалайку, баян и флейту. Учились играть. Рите больше нравилась деревянная флейта - она пахла копчёной рыбой. От гитары и мандолины болели пальцы, на них не научились. Вася полюбил баян, его клавиши стучали как домино…».
Объект реального мира мгновенно схватывается сознанием героя и фиксируется в нём как чувственно запечатлённый и периодически припоминаемый образ, цвет, запах вкус, прикосновение. Три таких чувственных доминанты (ЗАПАХ- ТЕЛЕСНОЕ ОЩУЩЕНИЕ-ЗВУК) демонстрирует нам в данном фрагменте Горлова: флейта нравилась, потому что «пахла копчёной рыбой», гитара и мандолина не нравились – от них «болели пальцы», Вася полюбил баян, клавиши которого «стучали как домино». Характер возникших в голове героя (автора) ассоциаций, базируясь на явлениях окружающего мира, тем не менее, глубоко индивидуален, предельно субъективен. В романе Фолкнера герой, вспоминая свою сестру, всегда повторяет одну и ту же фразу: «Кедди пахнет деревьями». В рассказе Надежды Горловой «Экслибрис» образ случайного и не состоявшегося возлюбленного религиозной девушки Дины нарисован несколькими яркими штрихами: «золотой луч, посланный оправой его очков», журнал «National Geographik», экслибрис в конце журнала. В рассказе нет описания чувства и его развития – есть только слабый намёк на возможность отношений, запрятанный в ставшую символической ситуацию совместного чтения журнала.
Если, согласно данным Новейшего философского словаря , «художественная практика постмодерна предполагает, прежде всего, искусство цитирования, авторского монтажа фрагментов наличных культурных текстов в свободной технике бриколлажа», то у Надежды Горловой эта черта проявляется не на уровне конкретных реминисценций, но как органически воспринятая и индивидуально переосмысленная в контексте собственного творчества особенность художественного стиля. Если быть точнее, мы можем наблюдать у молодой писательницы смешение различных и умело переработанных авторских стилей: это и экзистенциализм Сартра, и «поток сознания» Фолкнера, и причудливый мир Борхеса. В наши дни писателя такого уровня можно, безусловно, назвать заметным и значимым явлением современного литературного процесса.
Отрадно замечать, что жанр аллегорического философского романа становится популярным среди молодых, даже начинающих, писателей. В творчестве совсем ещё юного прозаика Олега Зоберна, например, формируется жанр философского рассказа-притчи. Герой его произведений - это, как правило, молодой человек, не желающий расставаться со своим детством, с лучшими юношескими воспоминаниями. Особенно актуально проблема духовного взросления, даже старения, героя звучит на фоне глобальных процессов современного социума, утрачивающего связь с советской эпохой и переходящего в стадию «капиталистических отношений».
Рассказ Зоберна «Тихий Иерихон» в форме иносказания описывает жизнь человека, потерявшегося где-то в далёком пионерском прошлом, да так там и оставшегося, застывшего в образе горниста, влюблённого в Верку из четвёртого отряда. Реалии современной жизни мало волнуют героя, а он сам кажется среди них каким-то мистическим динозавром, чудом уцелевшим в ледниковый период. Осознание себя в новом социуме приходит мучительно и страшно, и страшнее всего то, что в этом новом мире герою места нет:
«Горнист поправил галстук и затрубил. Умолкли птицы в роще за спортплощадкой, и небо застило наплывшими с запада тучами. …Он удивился, но побудку доиграл.
Пионеры на зарядку не выбегали, а здания лагеря стали вдруг ветшать: трескались стены, со звоном сыпались стёкла. Облез и накренился гипсовый вождь возле столовой, всё заросло крапивой и лопухами.
Горн в руках горниста потускнел, будто много лет за него не брались…».
«Очнувшись» от долгого забвения, герой вместе со своим приятелем, долговязым Лёхой, шагает по дорогам новой эпохи, сначала взрослеет, потом стареет, и наконец навсегда уходит туда, куда, по словам автора, «уходят все советские люди».
Совершенно особое место в молодой российской прозе стоит, на мой взгляд, отвести, такому автору, как Александр Иличевский. С импрессионистической виртуозностью писатель «живописует» жизнь как нескончаемый единый поток времени, событий, человеческих судеб. Не являясь собственно афористической прозой, проза Иличевского – это всё же явление высшего порядка, если оценивать литературу «по гамбургскому счёту». Представляя собой нечто среднее между повествованием и вольным стихом (верлибром), рассказы Илличевского волнуют, захватывают, как будто вовлекают читателя внутрь оживающей картинки:
«Дорога волнится на стыках плит.
Машины скачут на юг, поднимая колёса.
Бетонный тракт вздыбливается к горизонту.
В предзимнем небе ползут шеренги низких облаков.
Кюветы полны ряски, рогоза. Чёрная вода подрагивает от капель.
Машины с зажжёнными габаритными огнями, унося яростный гул шин, мчатся в шарах из брызг.
Над перелеском стая скворцов полощется чёрным флагом.
С облаков свисают сизые клочья. Впереди тут и там они завешивают мокрую дорогу…».
«Поэзия прозы» - так можно назвать художественный стиль Иличевского, и если здесь уместно говорить о столь популярном сейчас языковом эксперименте, то он, безусловно, удался, поскольку породил новое литературное явление – соединённые в одном поэзию, прозу и живопись.
Тенденция к экспериментаторству, к игре со словом, мифом, с любыми культурными реалиями эпохи, наиболее отчётливо выражена в жанре, который по праву можно назвать вершиной современного литературного процесса – это роман-антиутопия. Родившись в недрах добротной, концептуальной, исполненной глубокого смысла прозы поставангарда, антиутопический роман представлен в творчестве писателей, ставших уже в наши дни метрами, настоящими мастерами художественного слова – Татьяны Толстой, Виктора Пелевина, Александра Сорокина.
Осмысливая современную культуру как апокалипсис (в первую очередь апокалипсис языка) писатели данного направления создали уникальный жанр – притчевый лингвистический роман-антиутопию. В границах этого жанра язык становится мощным символом-маркером современной культуры, творимой из небытия и уничтожающей всё, что было создано до неё.
Татьяна Толстая в одном из своих рассказов цикла «Река Оккерман» «втискивает» современную культуру в формат чёрного квадрата. Эта картина Малевича, по мнению писательницы, наиболее точно отражает то, что происходит в общественном культурном сознании на сегодняшний день. Своим чёрным квадратом художник одним махом перечеркнул всё ранее существовавшее в культуре и жестко сказал ей «Нет!».
Считая одним из ключевых лингвистических процессов сегодняшнего дня процесс «десемантизации» и «примитивизации слова», Татьяна Толстая наиболее точно определила эту тенденцию в одном из своих интервью, когда сказала о том, что мир её художественного романа «Кысь» населён «мутировавшими словами». Бесспорно, «Кысь» как подлинно языковая антиутопия вызывает чувство страха у тех, кого волнует духовное будущее нации и кто не может спокойно читать о том, как населяющие роман персонажи едят «мышей, червырей, хлебеду, грибыши, пьют ржавь и даже в конце концов съедают птицу-древяницу». Процесс превращения организованной и осмысленной речи в поток бессвязных и отрывочных фраз – таков внутренний сюжет романа Татьяны Толстой.
Сам образ Кыси нельзя назвать абсолютно новым в литературе. На наш взгляд, Толстая опирается здесь на возникшую гораздо ранее, ещё в начале 20 века, литературную традицию, у истоков которой стоял Фёдор Сологуб. Образ Серой Недотыкомки из романа Сологуба «Мелкий бес» - это, безусловно, прототип толстовской Кыси. В самом общем смысле и Недотыкомка, и Кысь – это квинтэссенция всего негативного, мелкобесовского, пугающего, что только есть в человеческой природе.
Ярчайшим образцом лингвистической антиутопии является роман Виктора Пелевина «Generation P». Пожалуй, никто из авторов, кроме Пелевина, не использовал с таким мастерством эстетику абсурда, условного игрового пространства, в том числе пространства мифа и языка. Сюжета, как такового, нет, да он и не важен – мы знаем только, что главный герой, Вавилен Татарский, служит в рекламном агентстве и хочет адаптировать западные бренды к российской действительности. Термином «бренд» можно очертить всё художественное пространство романа, испещрённое рекламными слоганами, создающими обезличенный, в определённой степени прогнозируемый видеоряд. Мысль Пелевина проста и страшна одновременно: современному обществу не нужен человек, и человеческие отношения тоже не нужны. Согласно новой, интерактивной версии, «человек человеку Wow». Мир гибнет в сетях современного информационного пространства, которому для поддержания его нескончаемой энергии нужен обслуживающий персонал. Этим обслуживающим персоналом и является Вавилен Татарский - рекламный служащий, превращающий всё (включая страну, людей, политических деятелей и, в конечном итоге, самого себя) в модный бренд-продукт купли-продажи. На страницах романа оживают заново осмысленные образы шумерской мифологии – богиня Иштар (чьей ипостаси из чистого золота поклоняются и служат современные «криэйторы»), Зиккурат, олицетворяющий вавилонское смешение языков, «небесные мухоморы», чьи галлюциногенные свойства позволяют приобщиться к высшей мудрости.
Именно сушёные мухоморы (как, впрочем, и другая наркота) спасают Вавилена от осознания своей страшной роли в современном мире (гибнущем, между прочим, и от его руки). Квинтэссенцией абсурда и бессмыслицы, моральной «страшности» современной жизни в романе Пелевина становится пятилапый зверь по кличке «П…ц». Этим зверем главный герой романа, Вавилен Татарский, считает самого себя и всех тех, кто самозабвенно служит современному информационному пространству.
Большим экспериментатором слова можно назвать и Владимира Сорокина. Его художественный метод – это буквализм, реализация метафоры, пугающий гротеск, за которым кроется абсурд и жестокость современной жизни. В одном из самых скандальных рассказов Сорокина «Настя» выражение «новоиспечённая» доводится до полного абсурда, до немыслимой, недоступной сознанию жестокой реальности: именинницу Настю живьём запекают в духовке и подают к столу как самое изысканное блюдо. Этот рассказ вошёл в сборник «Пир» 2001 года. По мысли самого автора, «главная тема сборника — пища во всех ее видах и формах, от духовной через физическую пищу и до её конечной формы в виде испражнений». Стиль Сорокина можно назвать гротесковым натурализмом.
Писателей - антиутопистов в наши дни становится всё больше и больше. Так, в 2006 году автору Ольге Славниковой была вручена премия «Русский букер» за антиутопию «2017». Многие критики с недоверием отнеслись к выбору названия романа, поскольку увидели в этом всего лишь новомодную попытку возобновить традиции, начатые Оруэллом (в его романе «1984»). Однако идея произведения совсем иная. По одной из версий, дата «2017» - прямое указание на столетие Великой Октябрьской революции, хотя созданный Славниковой мир – это отнюдь не советская эпоха, а относительно недавнее прошлое и настоящее, историческая ситуация конца XX-начала XXI века. По своей структуре роман очень сложен: это и тривиальная история «героя без имени», и захватывающее событие, происходящее на Севере Рифейских гор и связанное с деятельностью хитников – нелегальных добытчиков драгоценных камней. Возникает вопрос, о чём же собственно пишет Славникова, и что в её идеях антиутопического? На него пытается ответить современный критик Светлана Шишкова-Шипунова в своей статье «Гора, уменьшенная до размеров мыши». По мысли Светланы, роман Ольги Славниковой – это «роман о деньгах», где все герои тем или иным способом пытаются разбогатеть. В этом и весь ужас ситуации: возлюбленная главного героя Татьяна, которая на протяжении всего повествования позиционируется автором как бестелесное, возвышенное и утончённое создание, в корне меняется, когда становится наследницей найденного в Рифейских горах несметного сокровища: «Она была нарядней всех вокруг: ее облипало что-то блестящее, с узором леопарда, ветер раздувал до укромного светлого пуха распахнутую шубку розового меха, на ногах сверкали стразами и виляли зеркальными каблуками розовые сапоги… Татьяна летела, как слепая, лицо ее было пятном, но там сияло такое счастье, что Крылову захотелось сесть на асфальт и заплакать».
Главной заслугой Ольги Славниковой, по мысли Светланы Шишковой-Шипуновой, является её уникальный язык: «О сравнениях, которые придумывает Ольга Славникова, можно написать целую диссертацию. У нее что ни слово – то сравнение. Все на что-то похоже, любой предмет напоминает ей какой-то другой предмет.
«Река лежала на песочке, будто женщина на простыне». Можно и наоборот: «Женщина лежала на простыне, будто река на песочке», так даже лучше. Обычно сравнения и прочие эпитеты и метафоры призваны как бы «приподнять» предмет, а у Славниковой, наоборот, ее сравнения предмет как бы «опускают» .
Завершая обзор современной русской прозы, отметим ещё раз наиболее характерные черты её развития в начале XXI века:
1.Многообразие стилей и художественных направлений современной русской литературы можно свести к таким ключевым понятиям, как неореализм и постмодернизм.
2. В содержательном плане одна из главных тем российских авторов XXI века - хаос и бессмыслица современной жизни, абсурдность существования в мире, утратившем нравственные ориентиры.
3. В плане формы выражения авторской мысли мы сейчас можем наблюдать параллельное существование огромного количества разных стилей и жанров, обусловленное наличием множества языковых и социальных субкультур. Даже в рамках отдельного романа могут соединяться на первый взгляд разнородные, связанные с абсолютно разными культурными традициями, элементы.
4. Язык, ставший одним из ключевых символов современного социума, апокалиптическим предзнаменованием конца эпохи, порождает такие черты художественного произведения, как дискурсивность, диалогичность, кобинаторность, семантическая многослойность, недосказанность. Роман-антиутопия становится лингвистической антиутопией и в целом задаёт определённую направленность дальнейшего литературного процесса.
5. Несмотря на явные признаки духовной деградации общества, а также литературы и культуры в целом, имена интересных, многообещающих, мыслящих авторов по-прежнему появляются на литературном небосклоне, и это говорит о потенциальной возможности качественного, ориентированного на будущее литературного процесса в России последнего десятилетия.
В то же время вызывает некоторые опасения тот факт, что современные авторы, всё больше увлекаясь языковым экспериментом и «упадническими», не вселяющими оптимизм, настроениями, могут повести литературу по ложному пути, который станет не началом, а концом её развития, своеобразным духовным тупиком, из которого нет выхода. Поэтому, на наш взгляд, задача молодого писателя заключается не только в том, чтобы воспевать хаос и абсурд жизни, но, прежде всего, в том, чтобы этому хаосу что-то противопоставить, вселить в душу молодого поколения радужную надежду на духовное выздоровление. Говоря иными словами, за всем этим гротесковым антуражем, массовым психозом и нигилизмом должна стоять не только безнадёжность и пустота, а желание вновь обрести утраченную, исконно русскую идею, которая «спасёт мир». В противном случае, мы будем обречены навсегда остаться в «страшной сказке с очень печальным концом».
© Елена Севрюгина
