Стоял на площади в толпе прохожих дед,
Держал в руке листок, в сердцах помятый,
То комкал и клочок поспешно прятал
За пазуху, шепча какой-то бред,
То снова брал, уставившись в просвет

На буквы, что по строчкам растеклись,
Все щурился смешно, подслеповато,
Как мантру повторяя вслух невнятно:
— Пожалуйста. Прошу тебя, найдись.., ‐
По кругу бегал, будто в клетке рысь.

Не смел уйти, с тоской вселенской выл,
Глотал питье из маленькой бутылки,
Бросал пальто на землю, как подстилку,
Ложился и вставал совсем без сил.
Записку всем протягивал, просил.

Девчушка подошла, лет десяти,
Спросила:
— Вам помочь, наверно, нужно?
Он улыбнулся и, кряхтя натужно,
Ей отвечал:
— Пожалуйста, найди...
Открыв бумажку в скрюченной горсти.

Взглянула быстро — адрес не прочесть.
Слова и цифры выцвели от снега.
Он потерялся, о себе не ведал,
Не помнил имя. Был продрогший весь.
Испуганный. Где дом его? Невесть...

Она всмотрелась в цифры - телефон,
И набрала поспешно нужный номер,
Все объяснила, крикнула:
— Не помер!
Вы поскорее, мерзнет очень он....
Заныла вдруг так горько, в унисон

Его утробным искренним слезам
И обняла тщедушную фигурку,
Он замолчал и крикнул с болью:
— Шурка!
А я так ждал… Вернулась, егоза...
Пойдем домой, бедовая, назад...

- Вот ты думаешь, чудес не бывает…- протянул дед, дотрагиваясь до моей ладони, в которой был зажат сотовый телефон. Я вздрогнул от неожиданности и недоуменно посмотрел в его прищуренные хитрые глаза.
Поймав мой взгляд, старик усмехнулся и подмигнул. В этот момент объявили об отправлении поезда, вагон качнуло и нас на мгновение притянуло друг к другу. Его лицо оказалось совсем близко, и мне стало почему-то не по себе. Поезд начал набирать скорость. Скрипя и потрескивая, колеса мерно отстукивали привычный ритм.
- Вы о чем? Мы знакомы? - Спросил я, поеживаясь и пряча телефон в карман.
- Тихон я.- Буркнул под нос дед и тут же поинтересовался: - Студент, небось?
- Студент.- Кивнул головой я и отвернулся к окну, вглядываясь в мелькающие силуэты деревьев.
- А имя-то есть у тебя, студент? Али не скажешь? Засмущался, поди? – осведомился старик и добродушно засмеялся с широко открытым ртом, откидывая лохматую седую голову назад. Окладистая борода непонятного серо-сизого оттенка смешно затряслась в такт старческому сухонькому смешку. Я с удивлением отметил белые и ровные зубы.
«Словно чеширский кот из сказки про Алису» - подумалось почему-то мне.
Я раздраженно передернул плечами и нарочито серьезно ответил: - Владимир меня зовут. Нет, не смутился. Что Вы там про чудеса говорили? Не понял…
- Вона как. Володимир. Хорошо. Так я и говорю. Учишься, значит, науке. А наука - вещь серьезная. Какие уж там чудеса… А ведь бывают, милок. Только не каждому видеть дано. Так-то…- старик оперся на столик локтями и начал медленно крутить массивную печатку из почерневшего серебра на своем безымянном пальце. В центре был изображен всадник в рыцарских доспехах с обнаженным мечом.
Я не смог удержаться от восклицания: - Ого… Какая старинная и красивая вещь у Вас! Откуда такая?
Дед многозначительно кивнул и, важно откашлявшись, сказал бархатным голосом:
- То-то и есть. Чудо. Это Настюшка моя подарила мне, когда на фронт я уходил пацаном безусым. Сказала, что ангел-хранитель изображен. Родовая печать-то, семейная. Так разве я поверил! Война - это тебе не сказка. Но всякое бывает… - Голос старика на мгновение предательски дрогнул, и мне показалось, будто тень мелькнула по морщинистому лицу, и глаза заволокло слезами. Но дед тут же всплеснул костлявой рукой в воздухе, и, понизив голос, пробормотал:
- Простите, братки, что остался жив… Светлая память вам…
Я заерзал в нетерпении, ожидая рассказа, но старик, будто вовсе не замечая моего интереса, погрузился в себя, беззвучно шевеля губами и покачиваясь в такт поезду.
В открытое купе заглянула румяная кареглазая проводница и, проверив наличие билетов и паспортов, защебетала задорным голосом: - Чай? Кофе не желаете? В соседнем вагоне ресторан…
Дед радостно закивал: - Чайку, милая. Два стакана. С сахаром. Кусковой-то есть?
- Поищу, дедушка… - понимающе протянула проводница и растаяла в глубине вагона, оставив после себя нежный аромат цветущей сирени.
Через пять минут дед с наслаждением отхлебывал глоток за глотком крепкий душистый чай, каждый раз макая в стакан кусочек сахара и посасывая его с полузакрытыми глазами. Наконец, удовлетворенно крякнув, он продолжил разговор, будто и не прерывал его до сих пор:
- Так я и говорю, судьба… Кому – погибель, а кому - спасение. Зима тогда злющая была, январь 1943 года. И мне – 18 … Мальчишка совсем. Помню, отправили нас «языка» добыть. Двенадцать бойцов с командиром. А всего-то чуток до неприятеля по нынешним меркам. Как потом мы уже поняли, разделяло нейтральную полосу минное поле… Да кто ж знал... Шли, конечно, ночью. Сам понимаешь – не сахар. Боязно и холодно до чертиков. Когда наткнулись на первую мину, уже далече прошли по полю. И возвращаться так же опасно по темноте-то. Решили все-таки вперед двигаться. Задача боевая поставлена. Все казалось, что вот-вот грянет взрыв и разорвет на куски….Эх… Да что может быть страшнее для юнца? Каждый шаг с трудом давался. Ногу заносил и молился про себя всем богам, хоть и комсомолец был, да и молитв никаких не знал, но бормотал чего-то. Уж и не помню…
Дед внезапно вздрогнул и закрыл трясущимися жилистыми ладонями глаза, медленно закачался из стороны в сторону, жалобно шепча что-то…
Я осторожно кашлянул и сказал сочувственным голосом, пытаясь отвлечь старика от грустных мыслей:
- Конечно, страшно. Я же понимаю. Война. Но ведь победили…
Дед опустил руки и, глядя на меня слезящимися васильковыми глазами, пробормотал: - Да что вы сейчас понимаете в войне… Победили… Сколько народу безвинного полегло. Эх….
Достав синий платок в крупную клетку из бокового кармана, старик вытер глаза и щеки, затем шумно вздохнул и продолжил:
- Так прошли минут пять. И вдруг – БББах! Словно змей из-под земли вырвалось черно-красное пламя. Раздался взрыв. На мгновенье я тогда зажмурился. А когда открыл глаза, Пашки, шедшего впереди, нет. Только что он был, и вот его нет. Вокруг тишина. Ни стона, ни звука. Все замерли. Стоим и на командира смотрим. Оглядываемся по очереди. А он знак дает – вперед, мол. Оставалось метров 100 всего. Потихоньку двинулись, а тут россыпью из леса очередь автоматная по нам. Немцы... Смотрю, друг за другом наши ребята, как подкошенные, падают. Кто-то побежал, и снова взрыв. Меня взрывной волной отбросило, оглушило. Я сознание потерял.
Крупные красные пятна поползли по серым старческим щекам, и капельки пота выступили на покатом лбу, руки задрожали.
Заметив, что дед разволновался, я осторожно спросил:
- Вам тяжело вспоминать. Может, не стоит сейчас об этом?
Тот возмущенно отмахнулся:
- А когда стоит? Мне уж 89 годок идет. Не проживу долго. А вспоминаю об этом чуть не каждую ночь… Так-то, милок. Нет уж, слушай.
Дед крякнул огорченно и продолжил рассказ:
- Очнулся рядом с воронкой от разорвавшейся мины. Ребята мертвые вокруг. Немцы к каждому подходят, проверяют, есть ли чем поживиться. Да и раненых добивают. Жалеют патронов, кинжалами орудуют. А печатка у меня на пальце сверкает. Я перед вылазкой надел, Настену вспоминая… Перстенек намертво тогда и сел. Пальцы опухшие были и не снять. Ребята посмеялись, но решили после разведки эту проблему решить. Некогда было. Судьба…
Дед помолчал, взъерошил чуб на седой голове и грустно добавил:
- Парочка фрицов всего рядом и была, когда я в себя пришел. Остальные, видать, вперед ушли. Вот одному рыжему нехристю и приглянулся мой перстенек… Ему бы проверить, жив ли я еще, а он от нетерпения ко мне-то наклонился и давай тягать печатку с пальца. Она не идет. Пыжится рыжий, сбросил автомат. Я прикинулся мертвым и ни гу-гу. Сквозь щелочки глаз смотрю, он нож достал. Палец, значит, резать. Тут я и вдарил ему по-нашему. От души. Нож выкатился, и мы вместе сцепились. Только я-то от злости за ребят сильнее оказался. Быстро прирезал гада. А тут второй на меня напал со спины и, как клещами, сжал мне горло. Дыхание перехватило, в глазах поплыло красное с черным. Не знаю, как изловчился, ударил фашиста каблуком в живот. Хватка его и ослабла, я впился ему в горло руками, теперь уж он захрипел... Как я тогда контуженный назад дополз по минному полю, не ведаю... Ноги отморозил,но в живых остался... Один...
Дед снова замолчал, отвернувшись к окну, не глядя на меня.
Я не решился задавать вопросы, у самого ком в горле встал... Так мы и проехали остаток пути в тишине. Уже прощаясь, на выходе из вагона дед вдруг прижал меня к своей груди и прошептал в ухо:
- Живи, сынок… Мир береги…

Забытый невод с янтарной рыбкой.
Трепещут жабры. Влечёт улов.
Дар на потребу - капкан для прытких.
Под щит Паллады стекает кровь.
Мелькают списки погибших в битве. Им рай неведом. Под гул времен
Повержен пращур. Главой поникнув, уходит следом. Как зверь пленён.
В озёрном царстве их жизнь сокрыта. Живая влага, но мёртвый лед.
Заблудший грешник - вселенский мытарь. За ним под кромкой змея плывёт.
Глуха, но слышит. Слепа, но видит. Бросок, как будто разит копье.
Укус излишен. Скользя в веригах, на дно уносит и душу пьёт.
Трещит, ломаясь, покров сакральный. Она всесильна и голодна.
Не насыщаясь, все ищет "манну". Но в каждом смертном горчит вина...

Мечутся бандерлоги,
вечно назойлив ор.
Взять бы, да всех в остроге
спрятать под свой затвор.
Нет на них власти Каа,
Балу в берлоге спит.
К этой безумной стае
выплыла рыба-кит.
Что-то свое лопочет,
в такт открывая рот,
роется между строчек,
словно гигантский крот.
Следом за ней Багира,
злое рыча, творит.
Вдруг зазвучала лира, -
Вздрогнула рыба-кит.
Вновь на Парнас немое
звуками прорвалось,
и бандерлоги с воем
дружно схватили ось.
Гордо вокруг шагают,
выстроив рифмы в ряд.
Мысли мои едва ли
скоро заголосят.

Но если так: и просто я устал
не видеть сны и думать о невинном,
ведь чувства рвутся в небо пестрым клином
вслед за тобой, уже воспетой Грином,
бегущей по непознанным волнам
в волшебный мир, за истиной.
К волхвам
мою реальность, слышишь? Я устал…

Здесь без тебя нет всполоха огня,
не различу греховность или святость, -
вокруг царит безумная "всеядность",
молясь своим придуманным богам.
Я целый мир за шанс один отдам –
Тебя… Живую… Встретить и обнять…

1. В фантазии реальность чья-то скрылась.
2. Как много в мудром глупостей сбылось!
3. Рождается закон от беззаконий.
5. В предчувствии заката мы рассветим.
6. Как много "завтра" в прожитом вчера!
7. Таится в клине свой извечный клин.
8. Об истине толпу не вопрошают...
9. Чем старше мы, тем зеркала кривее.
10. Позвольте вас навечно проводить.
11. И в этот споре мысль не родилась.
12. Напился из колодца. После - плюнул. Как видно, я не первый подошёл.
13. Царь в голове был все- таки не(мой).
14. Зачем-то нас планета все же кружит.
15 Как мы в своем пороке безупречны...
17.Мне зеркало на рожу попеняло.
18 Я слышал, вы о чем-то повторили?
19. И дому не рад, когда ты рогат.
20 Ах не ищите! - Я ушла в себя.

А завтра снег. Пока еще не хожен,
и в каждой клетке хрупкой, белокожей
невинный мир, непознанный покой,
морозный дух и чей-то шанс благой
на первый шаг вперед и новолетье,
узорный след как добрая примета.

Как много завтра в прожитом вчера,
по-матерински, с трепетом добра
укрытый лес по-девственному нежен,
под инеем покорен и повержен,
земную суть качает в люльке мгла,
и жизнь в любви еще не истекла.

1. Дарёный конь, увы, стоял беззубый.
2. Отпетые мошенники воскресли.
3. О сколько в необъятном пообъято!
4. Один был воин, но не вышел в поле.
5 Ассоль ждал Грей, но только Дориан.
6 Ученье - свет, да вот ученых - тьма.
7 В борьбе с собой победы не дождаться
8. Судьбу еще попыткой попытать?
9 Взглянув в себя, себя не разглядел.
10.За голым королем народу веселее.

Незримый город, в котором не был.
На крышах зданий гаргульи в ряд.
В зеркальном древе сокрыты веды.
Химеры, в камне застыв, кричат.
Вещают вечно про смысл сакральный,
да только глас их не различим.
Вбирает судьбы портал спиральный,
и время бродит, как пилигрим.
Там прокуратор о вере бредит,
и знак скрижалей ждет Моисей,
Того, кто в прошлом Иудой предан,
страшится небыль любых мастей.
Зачем мне снится, любовью ранит?
Какой-то символ? Я изнемог!
Врач усмехнулся: — Симптомы маний.
Мы Вас избавим от всех морок.
В палате Вашей: Горгона, Рыцарь.
Как бишь его там? Да, Ланселот!
И Папа Римский. О Вас молился.
Не скучный, значит, сидит народ.
Больной, вздыхая, вдруг встрепенулся:
— Я — падший ангел. Смотрите — след.
От крыльев? — Врач, не нащупав пульса,
ворчливо буркнул: — А был поэт.

Ты пришел? Не впускай студёность.
Дверь прикрой. Почему один?
В каждой встрече своя условность,
В каждом клине свой вечный клин.
Что нахмурился? Чудо важно.
Ты присядь. За меня радел?
Не ревела… - Боролась с блажью,
Да не вижу ее предел.
Все исполнишь? Волшебник блудный,
Слышишь струны незримых лир?
Вдруг окажется вечность скудной,
Как и этот безумный мир.
Не ропщу, в Новый год желаю
На скрижалях небесный звон,
Чтобы каждому в дар могла я
Дать, что прячет от смертных Хрон-
"Время править свои ошибки",
Разве это не стоит свеч?
Дед Мороз, ты не шмыгай хлипко,
Нужно всех от беды сберечь.

Каждый день, что логово для потерь.
В пустоте постылого он продрог,
Но сегодня радужный брадобрей -
Выбривает грязное, словно Бог.

И течет по капелькам лиходей.
Растеряв могущество в русле мук.
Тонет зло клыкастое в пене дней,-
Не разгрызть бессильному "кракатук"

***
Растворилось бренное под водой,
Забурлило в омуте мертвых строк.
На ковчеге скорчился грустный Ной.
В глубине «нечистого» скрылся прок…

Мыс одиноких душ. Крест над остывшим пеплом,
Криком пронзают небо полчища воронья.
Каждый в своей берлоге, в той, что зовется склепом,
Штопают рвань из чувства, лишь о себе скорбя.
Время застыло горько черной фатальной меткой,
И никуда не скрыться, вечность секунды - боль,
Треск от тугих заплаток. Швы загнивают в клетках,
Каждый здесь раб желаний. Каждый во тьме король.
Только однажды парус ветер пригнал попутный,
Маленький хрупкий ялик. В люльке уснул малыш.
Призраки к морю вышли. Тянут ручища к судну.
Тут заревел младенец.
- Что же ты так вопишь?
На изможденных лицах вестником дух бесплотный,
Жилками заискрился неугасимый свет,
Кинулись тени к чуду, рвут в лоскуты лохмотья,
Им бы укрыть любовью. Только вот силы нет...
По волшебству наверно. Люди же, не отродья.
Память, наполнив сердце, нежный взвела курок,
Смотрит в глаза ребёнок. Богу тот свет угоден,
Ма...- прошептали губы.
Эхом в ответ: -Сынок…

Отстукивает сердце по секундам
Родных ладоней нежное тепло…
- Горит лицо? Ну что ты! Не простуда,
Да просто время наше истекло.

Как губы пламенеют в поцелуе!
-Бежишь? Конечно. Сразу позвони,
Как доберешься. Разум мой бунтует.
Счастливо. Боже, только сохрани…

Тянулись дни усталой чередою,
Лишь встречи в скайпе, частые звонки,
Под властью чувства тяжело, не скрою.
Работа – омут. И к тебе рывки…

Но каждый месяц - дальняя дорога,
Граница, люди, иностранный быт,
Два дня блаженства, бурного восторга,
Отъезд домой и вновь душа навзрыд…

***
Перелистала желтые страницы,
Потрепанный девический дневник,
Вот угораздило меня влюбиться!
Сейчас уже, конечно, он старик…

Закашлялась, о встречах вспоминая,
Откинула рукой седую прядь,
-Все хорошо? Ты не больна, родная?
-Я счастлива, что мы умели ждать…

В старой избе на лежанке уютно - тепло.
Терпким дымком пропиталось насквозь покрывало.
Дед шевельнулся и спину потёр - припекло.
Вспомнил о том, что когда-то с ним раньше бывало.

Колом кольнуло в груди и рассудок впотьмах.
Рваные кадры сознания, как отголоски.
Огненный смерч померещился. Взрыв. Маята.
- Рота, вперёд! Осторожней, бойцы. Эх, подростки...

Вспомнил прорыв. По болоту. Не всем и судьба.
Холод змеёй наползал и покусывал душу.
- Топит трясина. За мною держитесь, братва...
В горле комок. Рвётся в горечи кашель натужный.

Новый провал.
Скрип калитки у старых ворот.
Время назад отмотало года так беспечно.
Слышно, как мать, вышивая, тихонько поет.
- Васенька, что? -
Обняла и прижала за плечи.
Слёзы из глаз. Вкус забытый, желанный, родной.
- Ешь пирожок. Как ты любишь - с капустой, румяный.
- Можно останусь? –
- Конечно. Ты будешь со мной.
Сердце взметнулось, вобрав в себя боль покаяний.

Вьётся дымок. Раскричались вороны над крышей.
Бабка торопится - ждёт угощения дед.
Утром отправил в соседний поселок, бесстыжий.
Сала ему захотелось. Неси на обед.

Вот и ступеньки на лестнице скрипнули глухо.
В горнице тихо. Лишь тени снуют по углам.
- Вася, ты где? - Проворчала с досадой старуха.
- Может, налить ради праздника наши сто грамм?
Что улыбаешься? День-то – девятое мая.
Или уже пригубил и доволен сполна?
Бабка вгляделась и вздрогнула:
- Вот я дурная.
Значит, ты знал.
До тебя дотянулась война...

А он говорит, и мороз по коже,
И волосы встали в ряд,
Застыли, как лед, от его безбожья,
А сердце стучит: - Свят- свят...

Ты видишь его, понимаешь - призрак,
Все прочее - дикий вздор,
Он шепчет о том, что людьми не признан,
Сбиваясь на "лад-минор"...

О чем говорит? А мозги, как вата,
Ты носом вдыхаешь флер,
И молишь судьбу, словно рифму, складно,
Чтоб вечно вел разговор.

Не вылечить тело рукой корявой,
Хлебнув в водопаде вин,
А он говорит, и ты шепчешь:
"Браво! Мой чокнутый господин".

Ты мечешься тщетно, крепки оковы,
Пускаешь от страха ток,
А он заявляется снова и снова,
Скорей бы уж уволок...

Никто, никак… Таланта нет в порожнем.
Бездетный, одинокий, холостой.
Огонь горел, но как-то заполошно,
Не первый был и даже не второй.
Худел, себя ругая и жалея, -
Все занято,  кругом один расчет.
Остались на закуску плац и рея,
Да шансы в педагогике ещё.
Всё белое - давным-давно цветное,
Писал он, по привычке торопясь,
Боясь прослыть отверженным изгоем,
Искал в случайных встречах Божью власть.
В толпе имущих милости канючил,
Порою дебоширил, как смутьян,
Не веря, что вернется добрый случай,
Частенько закрывался в стельку пьян.
Мечтая о Тоскане, раз в неделю,
О Родине великих мастеров:
Да Винчи и Веспуччи, Боттичелли
Вещал он в окружении котов.
Картины всё же редко продавались,
А если нет, покорно он говел,
Но как-то раз смертельная усталость
Добила, оторвав от важных дел.
Схватил в порыве диком кисть и краски,
Метнул, разлив в сердцах на полотно,
Размазал их, зубами гневно клацнув,
Изрек, бледнея: - Ценится не то.
Внезапно боль невидимым удавом
Скрутила, не давая вновь вздохнуть.
Не вымолвив по-прежнему о главном,
Упал, схватившись пальцами за грудь.
И в тот же миг, истошно замяучив,
Вскочили перепуганно коты,
Дурея от потери неминучей,
Вцепились в бесполезные холсты.

Предав останки автора могиле,
Открыл товар расчетливый народ.
Последний холст, однако, оценили:
- В нём тайный смысл оставил сумасброд.

- Вона, как заливается. Чисто соловей! - Иван Никифорович протер клетчатым платком потную лысину и улыбнулся. Лоснящиеся щеки слегка дрогнули, заплывшие жиром глазки цвета болотной тины подслеповато прищурились.
- Она по-своему ничего... Грациозна. Ножкой–то какие кренделя выписывает. И звук до печенок пробирает… Ах, чаровница! Животик блестит, словно сахарный…
У Ивана Никифоровича вдруг пересохло в горле, по лицу разлилось жгучее тепло, ноги задрожали от волнения, пропуская предательскую волну томной жажды. Он попытался сглотнуть искушение и трижды перекрестился.
– Ванька, завтракать! Где тебя черти носят! - раздался раздраженный женский голос.
Иван Никифорович вздрогнул, засуетился и сконфуженно забормотал:
- Иду, маман!
Он бросил вожделенный взгляд на пруд, в котором беззаботно квакали лягушки, и незаметно махнул ладошкой самой толстой, восседающей на камне…