Любовь во мне последние года
Жила, пусть старый я и едет крыша,
Пусть говорили – стены еле дышат,
Что жизни нет, а я мечтал тогда

Согреть её со всех последних сил.
Её любил своим саманным сердцем…
Она любила жареные хлебцы
И запах неподсушенных чернил.

Писала прозу. Иногда стихи.
Лет семьдесят ей было, может меньше.
Любовь была прекраснейшей из женщин.
Я был трухляв, двухкомнатен и хил.

И видел нафталиновые сны,
Про новый тюнинг с блеском евроокон,
И солнце апельсиново и ловко
Сползало к ней по краешку стены.

А после – утро…хмуро и темно,
И неотложка. Поздно. Не успела…
Я, отменив ремонт и перемены,
Смотрю на мир потресканным окном.

И где-то перемкнуло провода –
Гори всё ярким пламенем, да к чёрту,
Не тронь меня, пожарная аорта,
Ты не спасешь от смерти никогда…

Устал часовщик, исковерканы возрастом пальцы.
Разбиты часы, заржавели души шестерёнки.

Убей его, доктор, оно не желает сдаваться -
Упрямое время с кривой циферблатной каёмкой.
Песочит виски и гофрирует тонкую кожу,
Стирает из памяти лица, и числа, и даты...
Убей его, мастер, а после вернётся, быть может,
Пропащая молодость с ровной каймой циферблата.

Твой таймер устал кукарекать, не надо фантазий...
Всё сломано, видишь?
Ответит стареющий гений:
«Ты, время, не деньги - но тоже тебя не хватает»*...

Жаль в новых часах не найдется иных измерений.

*Ты, время, не деньги - но тоже тебя не хватает.( А.Вознесенский "Лонжюмо")

А я неуклюж с тобой, как большая панда
(с) Алексей Порошин

Она приходит котёнком на мягких лапах, ложится рядом, свернувшись клубком у ног. И твой от этого клинит сердечный клапан на самой нежной из всех кардиальных нот. И ты готов убежать с ней за сто Ростовов, как верный Шарик за ней волочиться вслед. Но как девчонка могла полюбить такого, при дикой разнице вкусов, проблем и лет? На кой ей сдался - пойди, по себе найди ты. Седой зануда, эх, чёрт бы тебя побрал. Несчастный Гумберт, создавший свою Лолиту с чужого, как будто ангельского, ребра. Она – смешная Алиса среди безумцев. Ей быть с тобой – пропадать, ты и сам не рад…

Уйдешь один с обещанием не вернуться, колёсами рвать артерии автострад.

***

А ты приходишь котёнком на мягких лапах, запрыгнув взбалмошно в кресло с ногами вмиг. Ты можешь, глупая, душу всю исцарапать, ему не по чину дебри твоих интриг. Ему эта непосредственность не по средствам, твоё баламутство вряд ли его игра, ведь в дочки почти годишься, нашлась, невеста. А ты говорила – твой седоватый граф. А ты утопала в каждом его молчанье, в сердечном цокоте. Девочка, оглянись… на кой он нужен, ревешь по нему ночами безумным зайцем в ряду королев-Алис. И пишешь стихи в строку по его манере, про псевдолюбовь, философов и творцов. Ему с тобой – неприлично, по крайней мере…

Прочти Набокова на ночь - и сладких снов.

***

А он говорит себе – уезжай, так надо. Она говорит себе – засыпай, уймись… И каждому так охота остаться рядом, но время калечит Шариков и Алис, Лолит и Гумбертов, зайцев, занудных графов… Не можешь иначе? – Ну что же, сминай и рви. Сойдет всё это за промахи биографий, и мало толку с неравной такой любви
**********

Два котёнка,
Два ребёнка,
И одна большая миска.
Есть сметану
Вместе станем,
Рядом сядем близко-близко.
Саше – киска,
Эле – киска,
Саше – ложку, Эле – ложку.
Ложкой в миску,
Ну же, киски,
Ешьте с нами понемножку.
Морду вправо,
Морду влево,
Не умеют есть из ложки,
И придется
Нам учиться
Есть из миски, словно кошки.
Ели, ели
Саша с Элей –
Только мордочки в сметане.
Съели кошки
И без ложки –
Моют морды языками.

Тут не надо громких реплик,
тостов, поводов и дат.
Пью, не чокаясь за крепкий/
тонкий/колкий/громкий/едкий
высококультурный мат.
Пью за тех, кто прячет лица,
бьёт в лицо и пьёт с лица.
пью за тех, кому за тридцать,
кто в больнице, у бойницы,
в теплых странах и дворцах.
За коней для русской бабы
и богов для алтарей,
за дороги и ухабы,
пью за немощных и слабых
льстивых гипсовых вождей.
Пью за пьющих и за нищих,
ум и заумь, нечисть, честь,
первых леди, третьих лишних,
рацион духовной пищи,
что ни выблевать, ни съесть.
За рабов, солдат, мессий и
размалёванных б… людей…
Пью за красный, белый, синий,
пью за то, чтоб плач российский
стал хоть чуточку слышней…

Черно-белый матрас, полосатый, скрипит раскладушка.
Ненавижу, когда остается гостей полный дом.
Мама тихо шепнет: "С Днем Рожденья"- и чмокнет в макушку.
Только десять, пусти, не хочу...
Засыпаю потом.
Фиолетовых снов до рассвета плывут анфилады,
Вот, я тоже плыву по асфальту, коленкой гребя.
Я не плачу, мамуль, только йодом на рану не надо.
А мальчишки смеялись, да ну их..да я им..да я...

Черный кот, полосатый и грязный, на белой подушке.
"Намывает гостей", ну-ка брысь! Отлуплю наглеца!
Отпусти, ну не тронь, дочь его приласкает за ушком,
И тотчас убежит за широкую спину отца.
Фиолетовый плащ и простуженный осенью город.
Я работаю до десяти. Мам, прости, мне пора.
Засыпаю в момент, ненавижу всех тех, кто так молод,
Глуп, наивен, и счастлив, и плакать способен от ран.

Черно-белый альбом монохромно-бумажных историй,
Мой затертый диван все скрипит и скрипит не о том.
Мать - во сне обреченных инсультом, а дочь - алкоголем.
Фиолетово все. Отпустите. Не троньте. Потом.
И десятки оторванных лет по стареющей крыше
Метрономом дождя превращают меня в порошок.
Просыпаюсь...
и плачу так тихо, что Боги не слышат...
А мальчишки смеялись, а...
...Мамочка, так хорошо!

Всё, что ты хочешь –
продрогшей грудью последний вздох,
Кромкой ресниц проморгнуть на моих губах.
Всё, что ты можешь – с ложью спрессованное в комок,
Сердце своё отпечатывать в злых стихах.
Всё, во что веришь –
Фонарный факел в твоём окне.
Старый диван… и чуть менее старый сам.
Истину прячешь в давно открытом сухом вине,
И собираешь проблемы свои в карман.
Всё, что сумеешь…
Ты только выдохни на стекло…
Выдохновенье -
сильнее, чем просто вдох…
Пальцем стираешь -
И всё проходит, почти прошло.
Я обещаю, так будет, мой старый бог

"В любимом человеке нравятся даже недостатки, а в нелюбимом раздражают даже достоинства". О. Хайям

А я ненавижу тебя
за твое "люблю",
за каждый сопливый шорох "Моя! Моя!"...
Я самая лучшая
из перелётных
шлюх,
сбежавшая с юга в северные края,
где тот,
у кого нет ни белого, ни коня,
ни бога ни, чёрт,
ни пропастей, ни высот...
где тот,
кто молчит, если движется вдоль меня,
и каждый мой вздох,
как воздух
креплёный
пьёт...

"Слишком много в мире людей, которым никто не помог пробудиться"
(с) А. Сент-Экзюпери

Все спишь и спишь, небесна и легка,
Невидима,
невинна,
невиновна.
Уходишь, как дорога, в облака,
Как лунный диск уходит в фазу Овна.
А я бы мог,
А ты…
они могли…
И бог, и черт, и те, кто ТАМ встречали…
Мешались придорожные огни
С дождем, тобою, кровью и врачами,
Разбитыми останками авто,
Сиренами,
Сиреневыми снами...
А ты уже не ведаешь о том,
Чего теперь и так не будет с нами.
И слишком много граней и границ…
Все спишь
и спишь,
не в силах пробудиться…
И только сон, стекающий с ресниц,
Не может сбыться ...

«В третьем лице говорить о себе забавно:
Сразу ломаются схемы, меняются коды,
Не совпадают ответы (вопросы - подавно!),
Наглухо перекрываются все переходы…»
(с) Виталий Федоров
**********************************

Так, наверное, проще – закроешь глаза, и слеп.
Пусть не будет улыбок, но, может, и меньшей боль.
Запираешь себя, словно в сейф – а выходит в склеп
каждый раз, будто кто-то придумал иную роль.
Будто кто-то попал левой пулей в чужой висок,
перепутал любовников,
небо,
финал,
этаж.
И предел ожиданий – заждаться. И потолок.
Ты за это, красавица, сердце своё отдашь?
Вот же знаешь, что после – лишь груда камней с души,
так завалит-задавит, что мамочка, не горюй.
Не захочешь уже и иных никаких вершин, а она отвечает:
«Да знаю…
... и отдаю»

И опять как по маслу –
e-mail,
sms,
звонки.
Дескать, ждет всё равно, дескать, любит его, хоть плачь.
Одиночество давит на шейные позвонки,
словно ржавой секирой упрямый седой палач.
А потом – Vogue с ментолом /так странно начать курить
к тридцати/ и слепыми стихами себе же врать.
Незаметно ломаются схемы, размер и ритм,
и не знает она, что такого еще сломать.
Так бывает, находит, и думаешь – поделом.
Так бывает, хорошая, часто бывает,
но…
закрываешь глаза…и всё бьешься о стену лбом…

Да уж…в третьем лице о себе говорить смешно…