Тихо в саду.
Сыплется с веток белый рассыпчатый рис,
Мелкозернистый дождь полирует вишни.
Кот Кардамон в гамаке развалился, турист.
Вечер прохладный до зябликов.
Дышим. Вышли.

Это к вопросу о святости мест пустых:
Кот в этом смысле сожрал не одну собаку.
Если я рядом, он мышкам сдаёт посты.
И отключается.
Всё.
Мирозданье – вакуум.

Кофе – шедевр, ассорти ароматов трав –
Презентовали на память в одной харчевне
В Южной Италии. Пьётся легко с утра.
На философии тянет глоток вечерний.

Рыжих тут нет: ну-ка быстро вставай, подъём!
Вот тебе сборник поэзии – спится клёво.
Тихо в саду. Мы мурчим в гамаке вдвоём.
Я – где положено. Кот – на стихах Гумилёва.

Хочешь, подвинусь? На ноги накину плед.
Терпкий зелёный чай… Настоялся, крепкий.
Зонтики веток густых и душа в тепле.
Где-то на столике были твои сигаретки.

Стоп. О политике хватит: сплошная муть.
Я покажу тебе небо, багрянца вымпел.
Влажные листья и губы… Про всё забудь.
Не докурил ты ещё. И чаёк не выпил.

… Завтра уеду. На станции А. сойду.
Завтра всё рухнет. Свихнётся, слетит со склона
Всё мирозданье. Останется кот в саду.
И в недопитом кофе – зерно кардамона.

... Я допиваю бессониц янтарный яд.
В листьях лимонных комочки пушистых цыплят.
Осень отходит, в коньяк собирая тепло
тусклого солнца. Зима защищает диплом:
белые тапочки шьёт на заказ ноябрю,
гонит иголку по телу домашних брюк.
Тётка ворчит: обрывается нитка. И мел
чертит ограду на ткани всему, что имел
я - человек, ожидающий свой приговор.
Без конфискации здесь не казнят никого.
Тётка не знает про волос и меч над Дамоклом.
Голос прокурен у деда; ругается: крыша промокла.
Капли на стенах загадки столетья хранят.

... Я допиваю бессониц янтарный яд.
Русская печка. Солдатики, смирно равняйсь.
Дед поднимает щеколду, счищает грязь.
Уголь бросает, разносит его кочергой.
Пламя танцует и греет с водой ключевой
выварку, таз и ведёрко - помыться чтоб.
За шифоньером у деда заныкан штоф.
"Зингер" старается, тётка за дверью следит.
Там, у соседей напротив - гулянка. Эдит
или Эдита. Пиаф или Пьеха. Провал
в памяти девичьей. Кот "комсомолку" порвал.
В речи у деда всё меньше "хороших" фонем:
значит, успел незаметно "пройти" шифоньер.

Так устаканилось время и так повелось:
в тысяча первом колене срывают злость
люди в пещерах, палатках, бараках, элитных домах.
Тётка - на "Зингере" мать вспоминает, и ах,
как же ей хочется тряпкой погладить кота.
Дед просвещается: к уху - динамик, а там
хрипы. Хотя иногда пробивает Мирей.
Но не надолго: динамик - в расход. Из дверей
вылетел кот, а за ним перепало и мне
доли нелёгкой отведать в отцовском ремне.

... Так закаляется молодость. Странно: с тех пор
я обожаю всё острое: нож и топор,
перец, приправы, и клин, выбивающий клин;
розы. И розги, которыми - нет, не секли, -
только пугали, когда возвращалась домой
после полуночи. Где-то вращается мой
спутник. Идёт совещание вот уж три дня.

Я - на иголках.

А яд - допивает меня... .