На исповеди утреннему часу
коленопреклонённая земля
снимала ночи призрачную рясу
и укрывала сонные поля.
Кружили в небе звёзды-барбариски,
писал себя космический сонет,
в дубовых бочках ждал свободы виски,
и чуял запах дичи арбалет.
Струился войлок нежных ароматов
над лепестками розовых колец,
и Млечный Путь – любви реаниматор
летел над миром любящих сердец.
Искрился хаос, повинуясь слепо
воинствующим танцам саранчи,
за изгородью солнечного склепа
искали жизнь рассветные лучи.
Флиртуя с покрывалом сновидений,
в медовых росах пряталась луна…

...И всё сплелось в клубок стихотворений,
пока я ждал у твоего окна.

Мне страшно быть одной. И не одной.
Мне страшно жить счастливой сумасбродкой,
но притворяться глупенькой и кроткой
с тобой. Твоей игрушкой заводной.

Мне страшно быть твоей. И не твоей.
Мне важно знать, когда желтеют листья,
и осени когда походка лисья
спугнёт уставших наших голубей.

Мне страшно оттого, что я жива,
люблю в тебе всё то, что мне противно.
Я – злой паук, плетущий кружева,
но без тебя они – не паутина.

Не попадись – прошу тебя, молю,
неведомый, родной, о, кто б ты ни был, –
на ореол не попадись и нимбы,
и на доступность лёгкую мою.

Нам не сойтись в атаке лобовой,
не умереть в жестокой рукопашной.

...А стих написан. И теперь мне страшно,

что будет он прочитан
не тобой.

Лечебный стих. Читать на сон грядущий, качаясь, как маятник.
_____________________________________________________

тик так тик так
ночь мрак ночь мрак
хрип храп храп хрип
тьма зрит сквозь скрип
тьмы плен в сеть свит
мир спит мир спит
спи прах спи всласть
я здесь я власть
я страх крик птиц
сто лап сто лиц
я плеть дом слёз
я цепь ты пёс

спи прах спи всласть
ты мышь я пасть
ты дробь я хруст
я цел ты пуст
я глас я речь
я щит я меч
ты слух я весть
ты лесть я честь
я гром ты гул
я трон ты стул
я свет я цвет
я суть ты бред
ты слеп ты глух
я твердь ты пух
я груб ты глуп
я гроб ты труп
я Князь ты грязь
я здесь я власть
я ток я рок
но я не Бог
я Зверь Он Дверь
Бог есть
ты верь

тик так тик так
ночь мрак ночь мрак...

…нехитрое дело – на языке прокурорском – дурное
улики – косвенные, неугомонный истец ноет и ноет
боль к едрёному знаменателю сведена, и переиначит
она золотое сечение в золотую спираль Фибоначчи*

да, одноглазый холуй мореплавателей не пугает, о, нет
совокупляются кролики** на баррикадах интимных планет
ветреной похотью заносит песком ушастых по самый маяк
двойные стандарты двойного мышления, вывод двояк

то, что сейчас поётся, уже далеко не песня, практически гимн
уния сна – унисонна, монотонности тонна, с которой певец един
пульверизатором пуль или затором улиток на тормоз давит
так составляется аффидевит***; для рифмы пишу: аффидавит

дерзкой золой усыпал мой зал узала дерсу
чтоб ты ни написал, я трансформирую и принесу
в жертву мании графа – экслибрис, печать
к вердикту короче стих; нехитрое дело – начать…
___________________________________________________

*золотая спираль или спираль Фибоначчи – логарифмическая спираль, коэффициент роста которой равен φ4, где φ – золотое сечение.

**изначально дана новорождённая пара кроликов (самец и самка); со второго месяца после своего рождения кролики начинают спариваться и производить новую пару кроликов, причём уже каждый месяц; кролики никогда не умирают, – а в качестве искомого выдвигает количество пар кроликов через год. (см. Числа Фибоначчи)

***аффиде́вит – в праве Великобритании и США письменное показание или заявление лица, выступающего в роли свидетеля, которое, при невозможности его личной явки, даётся под присягой и удостоверяется нотариусом или иным уполномоченным должностным лицом.

Не трать себя. Прошу, не трать
в спираль закрученные нервы:
ты – не последний, и не первый;
положишь старую тетрадь
на полку. Или спрячешь в ящик.
И станешь жить как настоящий.
А я смогу тебя понять.
Я убегу на шабаш вьюг,
снега спугну гортанным ором,
сгорю кометой-метеором,
тебя убью. В себе убью.
Закроюсь, спрячу душу в тень я.
И стану жить как привиденье.

Вот как тебя я не люблю.

Режет папиросная бумага
в табаке фискальную межу.
На меня наложено эмбарго:
как товар – тебе принадлежу.

Больше нету сил на подвиг тяжкий –
клеткой дыма быть в тебе нагой.
Выкури меня за две затяжки,
и на память – раздави ногой.

Стреножен свет. Ужели вечер
на красном кирпиче домов
гадает, кто из нас не вечен,
потёрт, измотан или нов?

Кому подать на жизни сбрую,
кто жив, как пыль, и есть таков,
зачем любить в себе другую,
зачем бежать от простаков?

Так полночь всё переиначит
замком тяжёлым навесным...
О, тьма! Я – жёлтый одуванчик
в зелёном платьице весны.

"Я хотела тебе пожелать
безмятежных спокойных ночек,
постелила тебе кровать
между буковок, слов и строчек.

...Хорошо быть для всех чужой,
не стесняться ни лжи, ни фальши.
Не кривя обнажённой душой
погружаться всё дальше и дальше

в пустоту обезличенных строк.
Бесполезные и пустые –
подшивать наугад запятые
в одеяла измятый листок.

Расскажи, как живётся там?
Есть ли радость и счастье с нею?
Ты соври, я поверю, да.
От стыда за тебя покраснею.

Я пойму. И года простят.
Это чувство мне так знакомо:
ты – в гостях, но как будто дома.
И теперь – навсегда в гостях.

...А у нас замело крыльцо.
Ночка будет морозная, злая.
На лошадке сынок – цок-цок.
Зубик лезет – орёт малая.

Одевайся теплее, зай.
Ради сына и ради дочи –
берегись и не перемерзай.
Всё. Целуем. Спокойной ночи".

Когда-нибудь – не будь, когда не быть
уже нельзя
без маски и без грима.
Чуть-чуть на грудь,
и можно смело ныть
своим друзьям,
что жизнь проходит мимо.

Пусти слезу – скупую, только в цель,
когда почуешь запах пластилина.
Но не меняйся в образе, в лице;
запечатлеть тоску шарадой длинной
поможет дым табачный и кальян.
О, хищный взгляд!
Пронзил тебя Колян,
а ты в ответ
поправь волос шиньон,
и думай где б
на час найти жильё… .

…Когда-нибудь пойдёшь домой.
Одна.
Он слепится фигуркой у окна,
и, докурив, найдёт в тебе изъян,
чтоб рассказать подругам и друзьям.
И в той же маске, но уже без грима,
он будет чёрт.

А ты – неповторима.

Привет, слова. Как долго мы ни-ни!
Я обитаю в море Средиземном
и собираю камни. Те, что всем нам
завещано собрать. Пустые дни
по лысым склонам Тавра, как химера
османского султана, сходят к волнам
и требуют бахшиш. В дыму зловонном
эгейские предгорья. От Кемера
каких-нибудь несчастных двадцать миль -
и чистый воздух, сосны, пальмы, сосны,
каньон Гейнюк. Экскурсовод несносный
за тридцать баксов Родину...
...Джалиль
зовет к воде. Очки сжимают голову седую.
Ныряю с ним. И тихо протестую:
меня кусают рыбки; ноги, вишь,
мои по нраву бестиям коварным.
Последний раз, недалеко от Варны
мой эпидермис пробовал на зуб
в открытом море зверь, как пить дать, - идол.
Джалиль ныряет сам. Там Атлантида
и города забытые. ...В грозу,
когда словами этими горишь,
мечтаешь о сокровищах пиратских,
потоки мыслей - золотые цацки,
не более, чем блики на воде.
... Уже видна дорожка: будет где
зайти спокойно и не спотыкаясь.
Все собрано. Уходим. Ночи завязь
латунным солнцем пожирает ту,
что бегает по Свету, будто заяц.
К себе что ищет мост.
Сквозь суету.

(14.08.21)

На овнов золотое небо рун
расплёскивает радужные нити…
Когда-нибудь от скуки я помру;
зевая, вместе с ней похороните.
В могилу положите соли пуд,
и поля ветер, чтобы не искать мне.
А сплетни, что вокруг меня плетут –
увековечьте на надгробном камне.
Оставьте номер вайбера, вотсап
сбежавшим от одной, неминовавшей.
Что смерть? Смертельно скучная овца –
от жизни оторвалась, от мамаши.
Жалеешь? Плачешь? Нервы гробишь? Но
готов за мною вслед идти при этом?
Теперь я понимаю, что смешно
бывает только истинным поэтам.
Я, слава Богу, не из их числа,
так панегирик мне печальный пойте.
…Прости, мой друг, что я не принесла
тебе улыбку в этой грустной ноте.

Ты веришь синоптикам, в сказки про утренний снег,
про белую замшу на крышах домов утонувших.
И перекреститься стесняешься в церкви при всех,
стыдливо краснея – от сердца по самые уши.

Расколото время, но гневом Господь не кипит.
Последнюю свечку сжигаешь – звено саботажа.
Закончилась музыка, плавится в углях пюпитр.
Такие дела. Просто белая, белая сажа.

на "Муза приходит не вовремя"
(Елена Наильевна)

(компоновка исходного текста изменена мной - А.Л.К)

Муза приходит не вовремя, невпопад.
Платье прокурено, голос её хрипат.
Рваный чулок, размазанный макияж.
Вечно она такая – в глазах кураж,
страсть, авантюра, радость, обман, игра!
- Хай, - говорит, - поэтка! Физкульт-ура!
Чай, залежалась, скуксилась на печи.
Ладно, давай, погнали! Дерзай, строчи!
Ходит вокруг по плитке да по коврам.
- Я не могу, блин, тут у меня аврал!
Тут у меня цыплёнок в своём соку,
тут у меня ребёнок (малыш, ку-ку!),
тут у меня ... да неважно, - и то и сё!
Где ты шаталась? Ты прогуляла всё!
Было так тихо, на город сползала мгла –
ни в голове ни в сердце! Ты где была?
Ну а сейчас мне некогда рифмовать.
Муза ложится обутая на кровать.
Смотрит куда-то вдаль, произносит "ик"... -
и в голове моей возникает бриг:
ветру подставив белые паруса,
скорость набрав, летит под созвездьем Пса;
и в голове моей возникает снег;
рыбий косяк в лимане и устья рек;
страны, туманы, рельсы и якоря;
башни мечети, золото алтаря;
пальмы и волны, бабочки и цветы;
и в голове моей возникаешь ты...
______________________________________________
______________________________________________
Дым косяка летит под созвездием АК.
Церкви, мечети и синагоги, мак...
Солнце в соку; наливается луч – сгорим.
Куцые скунсы скуксились – скучно им.
Да, я такая, и ты, мой ку-ку, такой:
шляемся где-то в сползающей тьме, на кой?
И невпопад попадья попадает в паб:
тихо икает и пишет стихи для баб.
Что в этих строчках? Неважно. И сё, и то,
плитки и коврики, манны, туманы и шапито,
рельсы и шпалы, псы и собаки, и парус – бел.
Кто опоздал на свидание с Музой, тот не успел.
Нефик шататься, скорость набрав в ночи!
Нечем заняться? На пальму залезь и строчи
что-то про волны, про рыбу, да про чешую.
Вкусный цыплёнок с блинами? Дай, пожую.
Бабы и бабочки, на физкультуру! Ура и хай!
Чай залежался, купаты – хрипаты, в урну пихай.
Бриги, ковриги, комбриги, из Риги – полк.
Это поэзии золото; знаю в стишатах толк.
Это нормально, что возникают и Герда, и Кай.
Я рифмовала так долго, и ты возникай
на алтаре и в лимане, на альте, в лимоне, и
тут у меня от тебя ребёнок, но не реви.
В общем, обута я в лыжи и ты обут,
а кто не обут, того необутым зовут.
Кажется, всё написала. Ан нет, ПыСы:
всё-таки я – красава созвездия Псы...

Не дуло чтобы в шею, плечи выше;
иду из восвояси в восвоясь.
За мною следом амфибрахий вышел:
мы с ним причинно-следственная связь.
Синоптиком зелёным жаба в яме,
а за шишою нету ни душа.
Следи: Алёша жарит на баяне,
Иван ванюшит Олю неспеша.
На складе стычка: сторож и дружинник.
А где бабуля? Пишет, помолясь,
вот этот стих, о том, как положили
на нас (причинно-следственную связь)
Причины след: ты не ломался – чинят;
ты спать не хочешь – в доме тушат свет.
А на твои причины капучинят
которые со следствием в родстве.
Но я не кисну, думая о крахе,
погод морозно-снежных не боясь,
я анапестю ямбом амфибрахий,
стихов причинно-следственную связь.

на "Привет, любимая"
(Елена Наильевна)

Я написала ему: "Камон,
люби меня, ты красив и светел!
Я не могу без тебя".

А он...
а он мне попросту не ответил.
И я подумала: "Вот же чёрт,
наверняка я ему противна".
Взяла билетик на самолёт и влезла в платьице из сатина.
Скорей, высматривать модный Крит в залитый солнцем иллюминатор!
Внутри поставила на репит: "Мне_Ничего_От_Него_Не_Надо".
А может, вру я, не обессудь, а может, села в дрожащий поезд;
что дальше было со мной, не суть, не в этом соль, не о том и повесть.
Считай, проглочено рыбьим ртом, уж если скрыла и умолчала,
ни слова жалостного о том, как я лежала ничком сначала,
о том, как жажда была долга и жизнь дырявила, словно шило,
но раз решила, что нифига, то хоть трава не расти: решила.
Покрылся снегом сорочий гай, белее сахара-рафинада,
а я твердила, как попугай: "Мне_Ничего_От_Него_Не_Надо".

И вот когда поломался лёд и мамы мыли усердно рамы,
удача верно пошла на взлёт, и ныть о нём перестали шрамы,
я ела утренний круассан, в тени платана предавшись неге,

он написал мне!
Он написал!
\а я подумала: "Блин, Онегин"\
"Привет, любимая, как дела?
Ты что же, милая, мне не рада?"

Я улыбнулась и поняла,
что ничего_от_него_не_надо.
_____________________________________________________
_____________________________________________________

You know, Пьер-Огюсте́н Каро́н,
я – драматична и комедийна.
Твой Фигаро́, what a shame,
сome on,
is simply ice – то есть, просто льдина.
Английский знаю: могу снежок
легко почистить, сложить кирпичик…
Но этот Он… Он меня обжёг, как солнце стаю летящих птичьих.
Так рыбьим ртом я рифмую Крит с repeat, и нафик немодный русский.
Сорочий гай на снегу искрит, (читайте: «Армия Трясогузки»).
Своим подругам о Нём молчу, не то завидовать станут дружно.
Когда Он видит на мне парчу, то забывает, что мне не муж, но
вбивает гвоздик в усталый шрам, ломая лёд и окна фрамугу.
Наверно, хочет, чтоб я ушла есть круассан с рафинадом к другу.
…Он долго думал, смотрел в глаза, растил траву, изнывал от жажды.
«Мне так дыряво», Он мне сказал, «Как будто в копчике шило. Дважды».
А я подумала: «fuck the What?», и стих слепила в тени платана.
Читатель думает – проза вот, а говорили, что бесталанна…
И вот когда на Илью - босой иллюминатор иллюминатов
кропит крапиву пивком-росой, когда не хочешь ни в рай, ни в НАТО,
когда брачуются як да конь, и попугай попугаен попой,

когда без нефти (а Я такой) оставил все США с Европой, –
творю поэзию English with, но с божьей помощью андэскора.
На взлёт удача, but fortune – вниз. Ой, в графоманы запишут скоро...

You know, дедушка Бомарше,
я – фееричнее лимонада.
Никто не нужен, а Он - в душе.
Хоть я Ему – нифига_ не_ надо.

The End.

Затихло, отсвистело. Город ожил.
Проходят страх и рези в животе.
На чудеса надеются, похоже,
соседи. И вот эти. И вон те.
Им всё равно, чьих будут королева,
закон и суд; валюта будет чьих.
Когда играет мускулами небо,
пугает страшно даже детский чих.
Усыпан дворик вишней белокурой,
по белому ковру гуляет кот.
Я тоже верю в чудо, что халтурой
словесной проживу военный год.
Весенний воздух – мёд; гортани – узко:
истоптанное сердце давит в грудь.
Трещит по швам приталенная блузка –
как шарик лопну я когда-нибудь,
на нервной почве тонны поглощая
печенья, обезжиренных галет.
Вот, на Кавказе пьют помногу чая:
я – много кофе, хоть здоровья нет.
Планшет – постель, его экран – подушка,
дуэли дум наедине с собой…
На лавочке вздыхают равнодушно
соседи. Я опять ушла в запой.

на "Он садился в поезд" (Елена Наильевна)

Он садился в поезд. Гудели вены
уходящих в долгую ночь путей.
Только руки были прикосновенны -
и уже нет мальчика холостей.

Только были общими синий иней,
фонари, снежинки и провода -
и уже нет мальчика нелюбимей
за его прощание навсегда.

Обняла предателя и нахала,
не журя за дерзкое воровство.
Он садился в поезд, а я махала -
ни одной слезинки, ещё чего.

Он садился в поезд. А проводница,
шириной фигуры закрыв проход,
не могла им досыта усладиться,
мнилось мне - проглотит его вот-вот.

Он садился в поезд, я провожала.
Поезд шёл в какие-то е б е н я.
И тоска дрожала во мне, как жало,
и зажала брошенность, как клешня.
______________________________________
______________________________________

Я люблю язык свой – могучий, древний;
не мешает всыпать бы мне ремня
потому, что вышел состав из Гребни,
а пришёл в какие-то Гребеня.
.
Я в нахала жахнула бы из ружей,
под колёса сунула бы клешню
мальчика из поезда, но замужней
я была. За это ведь срок пришьют.

Я пожала руку мальчишке вяло,
он поднялся в поезд, и был таков.
И до Гребеней до самых я догоняла
с мальчиком вагончик. Без дураков.

…Фух, стоянка поезда – три минуты:
обниму предателя и козла.
Проводница (все они гребануты)
солнышко затмила моё – со зла.

Я б её сослала на Южный Полюс,
где Витюша прежний вмерзает в лёд.
А мальчишку – на кол. Не успокоюсь.
Говорил, что любит. Не любит. Врёт.

на "калюка" (Елена Наильевна)

больше не наливайте
а, нет, налейте
милый играет
на обертоновой флейте
на лёгкой травяной дудочке
на калюке
передуванием извлекает звуки
нежно гармоники льются, как стебли вьются
чтобы напиться ими и захлебнуться
а если пить смузи с водкой, то и не слышно
как шелестит в пальцах его камыш
но
нам хорошо в кровати, на стекловате
нет
всё же больше не наливайте
_________________________________________
_________________________________________

давай не на кровати
увидят дети
старший глазастый
все у него на примете
средненький пасёт он туточки
в блуде руки
я во время вдувания издаю звуки
поставь им порнуху, пусть, черти, смотрят
гля: в замочную скважину зырит Мотря
бате дай водки, будет храпеть нас не слышно
вырубим свет – не поймут где хомут где дышло
а то заколдованный круг у нас
в чёрном квадрате
куда ты мне дудкой в анфас
я вся в стекловате

на стих Елены Наильевны
"Во мне бормочут города"

Во мне бормочут города,
вздыхают парки,
их жители, как в рот еда,
заходят в арки.
Их рынки, с маслом и треской,
дождём разрежет
и смоет, пылью городской,
на побережье
меня, уставшую давить
котов и готов,
и будут чайками парить
мужчины в шортах,
ныряя клювами в волну,
волнуя бездну.
И я, как раньше, утону
в твоих небесных...

А города жуют еду
да пьют лекарства.
Я терпеливо жду и жду:
когда же, гадство,
во мне умолкнут города
и стоны чаек.
И вот тогда-то, вот тогда
и полегчает.
_________________________________
_________________________________

Треска и масло, кот и гот –
десерт, ну шо ты!
Запихивал еду мне в рот,
снимая шорты,
мужчина с рынка. Обещал,
мол, гадом буду.
Хотя похож был на дрыща,
и на Иуду.
Не помогли ни ох, ни ах;
почто брыкаться?
Я бормотала в городах,
он пил лекарства.
Клевали волны арки арк,
и пыль парила.
Во мне буянит Жанна Д'Арк,
скрипят перила.

Ломают чайки наш уют,
а в парке вздохи:
в кустах кого-то там жуют,
дела там плохи.
Я всех и вся в себе люблю:
се Божья льгота.
Пойду, котяру придавлю,
и кокну гота.

на "сиди на яйцах всласть" (Елена Наильевна)

и если гнёздышко свила
то в гнёздышке стареть
не так, как без его тепла
поглядывать на смерть

не так, как птичке без гнезда
во всякий ураган
не так, как падает звезда
хмельная вдрыбаган

покуда время не пришло
попасть в кошачью пасть
на яйцах сыто и тепло
сиди на яйцах всласть

прикроешь нежным их пушком
поёрзаешь слегка
покуда смерть идёт пешком
к тебе издалека
________________________________________
________________________________________

старей в гнезде тепло и тишь
вокруг яиц пушок
стареют все но ты мне льстишь
мол молодуха шок

ты ёрзаешь в моём тепле
птенцом своим кряхтя
насильно в плен не силь ву пле
гламурненько хотя

покуда крепок мой верстак
покуда смерть пасут
сиди во мне и так и так
мой дрыбагань сосуд

пребудь во мне нагой босой
но с золота мешком
а та что без яиц с косой
идёт в звезду пешком

на стих Елены Наильевны "средь бала шумного случайно"

средь бала шумного случайно
на туфлю в тонкой мишуре
он наступил и я печально
сказала ой какого хре

острющий взгляд в меня втыкая
он певчим щебетал щеглом
о боже мой тыктотакая
коснись чела своим крылом

стройна и страстна как аджарка
позвольте ручку божество
и я его любила жарко
как не любила никого

а вот и осень городская
когда от злости ликом ал
орал заткнись тыктотакая
тыктотакая он орал

манто накинула устало
рассеянно сказала ой
и навсегда печальной стала
и на балы невыездной
_____________________________
_____________________________

небесна туча странник вечен
болото старый дом во мху
я здесь бывала каждый вечер
спроси меня какого ху

по голым стенам дождик сикал
крылатый чел щебло щегла
за новый примус-керосинка
аджаркой под него легла

стащил червонец из кармана
порочный ангел как в раю
я всем аджарством рисковала
а он орал да ху а ю

но я рассеяно лежала
манто под спину притуля
он проникал в меня кинжалом
потом спросил а чей туфля

с тех пор я поклоняюсь маю
люблю грозу и грома хрусь
а туфель я теперь снимаю
когда под ангела ложусь

Чёрной ночи икра, дождливый холодный брют
на пикник приглашают в небо, в райские кущи.
Хоть скуднее рука, всё равно иногда подают,
и не грех кормиться из добрых рук подающих.
То не грех – сгореть вместе с лавкой; бабах – и нет
ничего из того, что минуту назад считалось телом.
Привыкай же к пустыне отшельник, анахорет.
Это личное, слышишь? Сейчас над башкой просвистело.
То не грех – умереть: за идею, за Родину, за
потерявших рассудок людишек и плачущих деток.
У подруги с косой – на костяшке в кольце – бирюза,
свет-бы-зеркальце ей: суицид совершила бы где-то.
У меня кошелёк от простора свободой надут;
потеряет меня – проживёт без хозяйки и блата.
То не грех – выживать, и скулить постоянно: я тут.
Хорошо хоть скулить разрешают скулящим. Бесплатно.
Кто зенитку хранит, кто зеницу заплаканных ок,
кто на пушечном мясе ворон не считает – нет мочи.
Не дождётесь: я буду.
Я глажу от кеда шнурок.
Это мудро, пока
не свистит над башкой среди ночи.

…А утром ты делай, как я:
глаза открывай постепенно,
как будто
пытаешься вспомнить название кофе
и вес его брутто,
который указан… не важно.
В желудке и комнате – пусто.

Походкой праздно-вальяжной
в сознанье заходит робуста
и ты понимаешь,
куда тебе следует ножками топать:
туда, где на стенах годами
коптится копчёная копоть,
и газовой печки глазок,
повидавший немало на кухне комедий,
шипя, отвечает на зов,
выпускает танцоров по кованой меди.

У жёлтого в синей рубашке
расчёт удивительно трезвый:
нагреть в металлической чашке
холодную воду для джезвы,
и чтобы хватило на чистку зубов,
на умыться-побриться,
но это всё – лирика.

В ящике нижнем стола
засиделась корица,
а также козырная карта
для стимула сердца, снятая с трона
царица всех специй –
восточная мудрость зерна кардамона.

На третьем поднятии пенки
артисты уходят с подмостков,
расширились ноздри: визируют волны,
идущие к сонному мозгу;
сгибаю коленки – тахта принимает
со стоном и скрипом седло.

Густым ароматом вдыхаю
над чашкой кофейной тепло…
Глоток шоколадного взрыва
контузит гармошку извилин;
могучие лопасти миксера

сахар со сливками взбили;
вливаю белёсую смесь
из большой антикварно-серебряной ложки:
и с ночи сбивается спесь,
и глаза наливаются зрением кошки.

…А вечером делай, как я:
глаза закрывай постепенно, как будто…

Там, в глубине души – большой, но тщедушной
Прячется моя голова, закрываясь подушкой.
Носа не кажет нос, пылесосит ноздря.
Глаз наблюдает за глазом негласно. А зря.
Зря в глубине души остывает день, напрасно минувший,
Тщетно стучит молоточек в закрытые двери-беруши.
Нёба небожьего неба – не бойся. Небось
Координаты орды ординарны: один дробь авось.

Там, в глубине души, где пепел светлее золы,
Мягкие карандаши силуэт убиенной совы
Воссоздают ежечасно, минуты секундами сбрызнув.
Плётки идеи фикс – позвоночник в солёную брынзу
Переплавляют, хребет, аки ветку-креветку ломая.
С днём солидарности всех трудящихся. Первое мая.
Тут восклицательный знак – игнорирован. Он – за бортом.
Эмоции запрещены глубиной – у души забор там.

Там, в глубине души, темноте в темноте уютно.
В тело глобальное перемещается тело – пустая каюта,
Волны воздушные запахи дарят рецепторам; импульс, ток.
Меридианы по широте одёжки и ножек, полный восторг.
Двор глубины души – одеяло в зелёную клетку, для гольфа лунки.
Старый хозяин – помер; игрок он был криворукий.
Новый хозяин – такой же, увы, дилетант: не разбирается в гольфе.
…На этом, пожалуй, закончу: души глубина просит кофе.

ликуй
всё стало на места
и букве следует закона
ты исцеления икона
я бесполезная киста

у нас двоих один недуг
искус обмана и прощений
теперь ты сам себе хирург
а я сама себе священник

мне в церкви а тебе в больнице
не думать о любви ни дня

мне на тебя не намолиться

тебе не вырезать меня

Существовать в пустоте – как жить в согласии с нигилизмом.
Да, всё равно, что искать глухонемых непорочных свах.
Ветер, срывающий крышу дома, ни сквозняком не признан,
Ни телом, которое в доме, хоть дому и телу – швах.

Временем собраны, древним философом наимудрейшим
Камешки преткновения; аккуратно сложены в груду.
Вакуум требует зрителей, как лесу положен леший –
Такая игра бытия; играешь? А я, наверное, буду.

Луны обратная сторона – такая же круглая, но не дура вовсе.
Это я о себе; Фёдор Михалыч копаться велел: вот, рою.
Герой нашего времени – пустота, вечная обнажённая осень,
Икона, прижатая к сердцу, и меч – ориентир герою.

Можно, конечно, биться в истерике или кричать караул,
По полкам раскладывать, раскидывать по понятиям, братка.
Тебя никто не обманывал; ты сам себя обманул,
В сей пустоте родившись – суммирую кратко.

Так что достань платочек, высморкайся в него, и поплачь
В жилет товарищам по несчастью, что шиком бриты.
Здесь каждый друг другу – друг, судья и (однажды) палач:
Симметрия пустоты, говоря просторечно, квиты.

Ты можешь любить – традиционно, заочно и би,
Настолько же ненавидеть лузеров и победителей фрески.
Могу подсказать: ты памятник нерукотворный – себя и люби.
А больше – не знаю. Ничего не сказал Достоевский.

лук обжарен бронзой ковкой
жир бульона серебрист
над картошкой и морковкой
лавра лист

соль и перец плюх с мизинца
спеет центрифуга щук
водка стопочкой грозится
пропущу

до краёв полна тарелка
ложкой в котелок на бис
словом здесь рыбачит редко
мой снобизм

нос комарик не подточит
джаз жасмина до восьми
в тихо тлеющие ночи
чёрт возьми

Как в начале начал Моисеевом –
деревушки безвидны, пусты.
И конячки мечтают рассеянно,
чтобы кто потянул за узды.
Ничего не посеять: не вспахано –
известковый желтит минерал.
Я бы спряталась в музыке Баха, но
за неё ты уже умирал.
Громогласных небес усыпальница
облаками закатана в гипс.
Абрикос во дворе осыпается;
не осыпься и ты, стерегись.
И осталась надежда за поясом,
что весна поменяет наряд.
Невредимым ты выйдешь из боя сам;
ты в рубахе рождён, говорят.
Я бы спряталась в снах, но уверена:
не видать мне возврата из дрём.
Вот, закончатся молнии – мерина
к водопою с тобой поведём.
А за речкой, где Боженьки теремы,
(не дождаться нам помощи той),
я к тебе – даже кони уверены –
прикоснусь опалённой щекой.

Ночью мурашки по коже идут:
всякая снится ересь.
Как хорошо, что нет тебя тут,
но где-то ты есть, надеюсь.

...Этому ужасу нет конца,
нет для него словечек.
Вся красота с моего лица
выпита тем, кто вечен.

Как хорошо, что тебе недосуг
тем же травиться ядом.
В рай или ад меня унесут –
лишь бы с тобою рядом.

...Если не выдержат, не устоят
в сердце больном стропила,
не говори никому, что я
страшно тебя любила.

В родах заря цвета бедра испуганной нимфы,
сонны артерии, в зоне эроса – terra incognita.
Хлопцы коней распрягают, колодцы копают рифмы,
ягоды рвёт Маруся. А вы отдыхайте. Такие вот кони-то.

В зелёном саду – калина и девушка невысокого роста,
добрый казак с бесом в ребре, в бороде – седина.
Сбор витаминов, а добрый казак приставучий просто:
хочет большой, но чистой любви. Казак, иди на.

Песню послушаешь вечером – ночка, считай, пропала.
К светлому рому листочки мяты – коктейль мохито
этим стихам не подходит: мешает аморфность опала.
Опал, иди на. А вы отдыхайте. Такие стихи-то.

В Красную книгу хочу: вид исчезающий, редкий;
песенка про Марусю и казака уже занесена.
Люди без сердца, не видеть вам ягод на ветке.
Люди без памяти – мёртвые люди, идите все на.

Куда бы ты ни грядеши, куда бы майна и вира,
выискивай щели и бреши от сотворения мира:
так ли уложены катеты, остроугольны ли ромбы,
чтобы не был в прокате ты, не продувало чтобы.

Спор о количестве сахара в редьке и хрене – излишен;
отца всех народов усатого не выжимай из вишен,
чтобы, твою дивизию, после не харкать кроваво:
замесят мессии миссию, приз за победу – вава.

Славен величеством случай: звёзды правильно лягут –
виноискатель не мучай, освободи бродягу;
в помощь – Сенека и Плиний, се – для искры огниво.
Из поэтических линий мир сотвори красиво.

Правдой вина косея тему бери любую;
коль ничего не сеял, ты не пожнёшь и бурю.
Если путает леший, слово рождается грязным,
значит, твоё грядеши в мир обнажило язвы.

Значится, так и запишем – диагноз: сарказма саркома.
Подпись доктора Ницше Фридриха. Знаешь такого?
Знаешь, конечно, слышал; бурю познанием жня,
правильно едет лыжа и правильная лыжня.

Каркай, карая, карма; щёкам ударным – лещи;
с Ним ли грядеши камо? Трепетно трепещи.
…Утро, кофе, корица, солнца лучистый ёж.
В общем, как говорится, думай, куда идёшь.

Уж не сыскать красавиц, певших не при мне,
что жили в переулке по соседству.
Речей давно не слышно милых сердцу,
и патефон в распахнутом окне
скрипящее своё существованье прервал;
ямщик не гонит боле,
берёзке не стоится в чистом поле,
и стынет под дождями сеновал.
От плесени до ржавчины и гнили –
теперь страна заброшенных церквей.
Нет любящих и тех, кого любили,
приходится на Пасху Маковей –
вздыхает календарик безразлично.
И душам отлюбившим вяжет птичка
гнездо травой, проросшей из цепей.

Не спрашивай, как у меня дела,
и как деревья мокрые тела
к весне готовят – бурной и жестокой.
Когда и печь согреть перед растопкой
необходимо, разбудив кирпич.
О корне зла задумавшись, Ильич
на «Правде» тезис ворожит апрельский.
Из звёзд – рубанок, свёрла и стамески
со скуки смастерили Млечный Шов.
А что такое, крошка, «хорошо» –
вестимо только Богу и огню.
На цыпочках, не смея тишину
движеньем пробудить, дыханье стиснув,
крадусь к окну восстановить Отчизну.
Забыто всё. И в том себя виню.

Нет, ночь нежна, о, как она нежна!
Какого же, скажи, мой друг, рожна
не спится кавалерии крылатой?
В землице пухом, пеплом – вот уют;
а кто не с ними, в тех плюют, плюют,
лопату называя не-лопатой*.
Пошли меня подальше, да. Ой, на –
не посылай: ушли владельцы оных.
На станции – разбитые вагоны,
кто круче – выясняют гегемоны,
в ушах свистит стальная тишина…
Гармония?
Война, сынок.
Война.

Может быть, и тебя угораздит влюбиться
в старого, толстого, очень богатого принца –
не на белом коне, зато кошелёк пузат.
Брачный контракт с вариантом пинка под зад,
дети совместные в браке родятся если.
Дом трёхэтажный и алименты… Старые песни.

Может быть, и тебя оседлает строптивая старость,
будешь возить решетом жидкую память – всё, что осталось
делать в домике одноэтажном для престарелой леди;
шамкать постную кашу под соусом древних комедий,
не понимая, к чему девяносто свечей
у королевы в торте. И быть ничьей.

Дуй на узкоколейку! Строй, пока закаляется сталь.
Или паломником в Мекку. Стань пилигримом. Стань
патриотом, пламенным чегеварой, борцом за мир.
Даже если твой день однообразием мил,
время не ждёт; подвигом – утоление жажды.
Съевших на этом собаку знает каждый.

Песенка эта стара, как мир, как вокруг твоей богадельни холмы.
Смело, товарищи, в ногу! С песней по жизни! А мы
золота не хлебавшие, сядем у телевизора дружным бабским рядком.
…Жизнь одной неудачницы. Бляха, муха. Дот ком.

Бродит петух гребешковый
около школы.
Бегает курица,
на петушару дуется,
ряба.
Выкрикни кукареку,
ударься тем, что на шее,
об стенку, –
яйцо не снести,
даже если напишешь стих
в тетрадке или на сайте.
Кому говорили:
до шестьсот шестьдесят шести, –
пишите. Потом – бросайте.

А пока – Апокалипсис.
Может, надуло
в то, что на шее?
Температура,
система иммунна, –
дно адекватно и чисто,
слезоточиво монисто
буквенных подразделений.
Не балуй-ся, Кхалиси, не балуй-си.

Квочка твоя дрябла,
она немного Эль Дьябло,
и ты маленько Бетховен,
музыкой слова верховен.
Не говори никому, не надо,
на капельку мизер чуть-чуть, –
ни петуху из Гамбурга, ни врачу,
что в башке – канонада,
что в нашейной надстройке
всё чисто.
Она – рудимент пародиста.

Интересуешься буем?
Мы в инсте публикуем
рифмы, а в ритмы не лезь.
Просто пиши про поля,
про вуаль, вуаля,
и прочий куриный движ.
Ты всё ещё здесь?
Ты спишь?

Чем дальше в лес, тем понятней,
тем головастее дятел,
работоспособнее остальное,
чувак, братишка, сообразим на троих?
Фертильные все – в перегное,
петух плюс курица – трое.
На куче навозной – изгои,
но я не пишу про них.

Это, во-первых, –
алого паруса фабула Грина,
это система, она – эндокринна,
и может (ей не в облом)
выписать витаминку в табло:
неча тут демонстрировать нервы.
Мать и сын ея, Кузя,
тот, что ещё не проснулся,
держится за весло,
чтобы не унесло
на экскаваторе в три шестёрки,
обласканных матом.
Present-ы, Past-ы...
Рой, броненосец, потёмки:
глазурованные отёки,
скафандры и ласты –
мы спим в костюме крылатом.

Больше гвоздей, больше модных словечек,
больше избушек на курьих ножках, –
разных, модных, красивых.
Франшизу, петя, на фарш!
Бес – бесчеловечен –
переплывает Ла-Манш,
к Агату-кциону Кристи.
Жирного шрифта курсивы,
разметка полей, чёрный квадрат и кошка, –
основоположники истин.

И нечего здесь понимать,
beat about the bushes Кузькину мать,
выплёскивай сны по-английски.
Храпи, мура Хаммурапи,
коль раб пера не кольраби,
в полости рта полоскай премудрости виски,
оставь за смыслом погоню.
В бидоне – сахар и дрожжи,
стихи самогоню
с ароматом арнольдираффлезия,
ломаю копии лезвия,
зловонно лезу из кожи.
Верю: может, поможет.

Накормленный баснями соловей
ищет подругу: место в гнезде вакантно.
Хочешь, себе такое же гнёздышко свей –
лучшее общежитие для вагантов.
В нём и фиксируй, когда рассвело,
когда голосистые кличи
пернатых прилетают в село,
и сам заливайся по-птичьи
про колыбель эволюции. Подвинься, я лягу, а
кто не успел, пусть из гнезда глазеет
на козлов отпущения, пока ягуар
гоняет перепуганных насмерть газелей.
Трель соловья – лунных сонат звукоряд,
таинство причащения музыкой вместо кагора.
Козла отпустили, убежал, козёл, говорят,
спариваться с газелями; вернётся не скоро.
Вакуум, оставшийся после него, не тревожь,
не нарушай гармонию пустоты – сгоряча, со зла.
Высшие разумы только – человек или вошь
периодически делают из ягуара козла.
Если ещё не Пасха, сиди и говей,
или стоя говей. Уши заткни, и слушай,
как ищет подругу внутри тебя соловей
по адресу: Малая Африка, дикая груша.

Пушкинские старухи, прорухи судьбы обходя,
выносят на солнце ревматизма весёлый артрит.
Видишь ли, после оцинкованного железа дождя
ярче горенье того, что обычно в небе горит,
острее запахи, чётче полутона, кирпичнее лица
тех, кто ещё от бедлама политики не угорел.
Пушкинские старухи предпочитают и журавля, и синицу,
и туз – непременно козырный – у каждой из них в рукаве.

…К берегу пришвартовался корабль, сходит по трапу шкипер.
Судно коммерческое: масло, дрожжи, мука на блины-оладьи, и
строительный материал – для Клавдии импортный шифер.
(Клавдии со стариком повезло; ему ничего не жалко для Клавдии).
Следом за капитаном Руслан, от скитаний уставший, но милый;
верности пояс – для жёнушки спящей, (все перерыл кладовые комиссионок);
made in Лукоморье, жемчуг да бриллианты в сокровищницу Людмилы;
вот удивится Людмила, мутные очи открывши спросонок.

В клетке – золотой петушок; для Дадона заказывал зведочёт.
Зело тревожно Царю: беда какая незваная, силы бранной набег,
а петушок в ту сторону обернётся и кукарекать начнёт,
оружие к бою, мол, свистать всех дадонопослушных наверх.
Кстати о них, встречай цветами, оркестрами поскорей!
Пушки палят салюты, ура! Ребятушки – бравы.
Гроб из дуба зелёного для мёртвой царевны несут семь богатырей,
и для припарок мази лечебные да целебные травы.

...Я же одна возрастом – не Бальзак, и по Тургеневу – не дева,
вышла на берег: себя показать, на читателя посмотреть.
Направо ходила – коня потеряла. Голова пригодится: налево
пока не пойду. Вообще никуда не пойду, везде без разбору – смерть.
В лампаду керосинчика подолью, добрым утешу словом
женщин Некрасова, женщин Блока, лежащих во рву.
Пушкинские старухи – в тренде и в моде снова,
а мало вам будет – цариц Шамаханских сюда позову.

на погоду разнылись колени,
голова – хоть орехи колоть
двое в зеркале – я и лени
отраженная скучная плоть

мы не пьём, презираем еду мы,
не глядим в одеяло окна,
вспоминаем былое и думы,
я – былое, а думы – она

что смотреть? суета, суматоха,
где-то дождик весенний прошёл
мне без дождика очень неплохо,
да и лени весьма хорошо

не копаем, не пашем, не сеем,
чай у нас не поля, не Париж,
где на улице сто елисеев,
а ты с ленью одной говоришь

господа и товарищи где-то
с бронепоездом путь запасной
потеряли, а в зеркало лето
по-осеннему дышит весной

и зимы словно не было вовсе,
тишина – и внутри, и вовне
мы как будто почившее в бозе
одеяло в замёрзшем окне

мы, наверно, спирали в пружине,
мы – эфир, что меж пальцев течёт
кто ты, лень? о себе расскажи мне,
может ангел, а может быть, чёрт

мы бесплодны, не жди урожая,
то колени, то сердце, мигрень…
двое в зеркале: я и большая,
прямо скажем, большущая лень

тик циферблата, размеренный ход
строит кукушке глазки
биомеханику гнёт Мейерхольд,
верю, кричит Станиславский

пень и колода – я и тень
пересекаются оси
брат умирает в огне идей,
Митька ушицы просит

кушать не подано, тело – фантом,
сутки – мгновенье ока
пластика, поза и речь – потом
пьесу играть одиноко

тяжести центр тю-тю, примечай
страшно, и страшно очень
конфликтовать со свечой Ильича
между собой и прочим

координируй, толкайся взашей,
точку зрительно чуя
в ряде калашном полно калашей
Митька, терпи, лечу я

…братец тарелку прижал к груди
ложку, другую – вкусно
кончится бойня – меня разбуди,
великая сила искусства

…попался, дружище, усаживайся напротив
чокнемся с «Бахусом» Микеланджело Буонарроти
ассортимент широчайший: коньяк, текила, крюшон
ангел у нас – как выпьет – бывает смешон:
несёт всякую чушь о низвержении с небесного стула
...последний раз поминали нелёгкую, что ветром сдуло
шапка что ли на ней, невидимка, но рядом видно
моавитянкой попахивает прабабка Царя Давида
…быть должны удовольствия дорогими – за те заплатив,
ищет ангел связного в гостинице «Атлантик»
пуговицы из перламутра, халатик – дешёвый стёб
собака – друг человека, срок управдомов истёк,
а глухонемой папаша топает до хазы, плюя слюной
там собираются наши – волхвы, Младенец и ясли, Ной,
Михал Иваныч – яйцами по сковородке – варганит омлет
жаль, электричество кончилось, кина не будет ещё много лет
…тревога – воздушна, фрагментарна, осколочна, зыбка
каждый прав, но по-своему, досадное упущение или ошибка,
производные обстоятельств; они же – дочери истерики философской
упругий вогнутый диск – является элементарной присоской,
закреплённой в полости синего – то ли неба, то ли тронного зала,
откуда низвергаются ангелы, но я уже об этом сказала
…места не столь отдалённые – ристалище избранных, что по понятиям трут
малин что ли мало в Марьиной роще, за мир, май и труд –
не грех и выпить; и Облигации Маше не до вранья
ассортимент широчайший: текила, крюшон и коньяк
Фокса таки возьмут за жабры, но значительно позже
ох, и рожа, у тебя, Володя; со шрамом на роже –
больше внимания от Вареньки, медицинской службы сержанта
…эта плита – словно корсет, затянутый по самое никому, и рука пережата
ни вздохнуть по прошлому, ни завопить караул
ангел не вяжет лыко, не лыком шит, он меня обманул
здорово накидался, недоперепил нехило
ассортимент широчайший: крюшон, коньяк и текила
…голь перекатная – придумана свыше хитро
катится времени шарик, звенит пустое ведро
и нет ничего, что может радовать, кроме кубка и чаши
выручает полёт фантазии, когда выпивки – ассортимент широчайший

Продвигается к шкафу кровать:
ей спокойней скрипится в тени.
Двум смертям, говорят, не бывать,
как за что-то кота ни тяни.
Вместе с хатой сгоревший сарай,
и с оторванной лапой Мишутка.
Ты не бойся, шарманка, играй:
по тебе я соскучилась жутко.
Ой! Сухарик стащил птичий вор!
Я б догнала, но в ямах дорога.
У меня есть ещё, ничего,
и души нерассказанной много.
Дай мне музыку, ныть перестань.
Где, шарманка, великая сила
против птиц окровавленных стай,
всё, о чём я в молитве просила?
Так, наверно, спокойней – на дне
поклоняться зеленому змею.
Я стихов не пишу о войне.

А о смерти – и думать не смею.

"В пять утра, во дворе ни эллина, ни иудея
только дворник Борисов и его пожилая собака
бутылек боярышника делает мир добрее..."
"В пять утра просыпаются в стойлах трамваи..."
"Дворник думает, собаку подкармливают кришнаиты..."

"***(В пять утра, во дворе ни эллина, ни иудея...)"
(Андрей Мансветов)
__________________________________________________
Испаряется ночь, до утра безнадёжно худея
пожилая собака на пенсии, кость соковита
по дороге в аптеку хочу повстречать иудея
но встречаю эллина, похожего на кришнаита

Покупаю боярышник, в стойле любуюсь трамваем
но стихи не стихи, если дворника я позабуду
так зачем же, поэты, мы копья напрасно ломаем?
напишу про метлу и про дворницкую халабуду

Под конец января разгулялось метельное жало
во дворе только снег, натыкаюсь на ёлки, да где я?
напугала собака, я быстро домой побежала
и опять на дороге нет даже следов иудея

Подбегает к подъезду эллин, физкультурно потея
всё готово для праздника, жидкость в стаканы налита
появляется дворник, он тоже искал иудея,
но за стойлом трамвая случайно узрел кришнаита

По утрам камасутра полезна; со спиртом калина
регулирует метаболизмы, в сосудах пьянея
разве только во сне ты увидишь в постели эллина
а глотнёшь – появляется нимб головы иудея

...Всё, что я написала, случилось (для рифмы) во вторник
на Таймыре у нас население дружбою сбито
в каждом доме у нас проживают собака и дворник
иудеи, эллины, и целый подъезд кришнаитов

Хрен да маленько сказавшие надвое бабки,
скатерть дорогой – передом к лесу, но к небу вниз;
летка и енька – не шаткие, даже не валки, –
каждому значат своё, а дзену – буддизм.
Коржики суржика, всякие «тута» и «тама»,
ихние нашенский не понимают бельмес:
тридцать восьмой попугай у гиппопотама
спрашивает дорогу (сарказма не без).
Джунглей, экзотики в стихотворении данном
ты не увидишь (услышишь) – вот тебе шиш.
Банды под главарями, арба под шайтаном,
а ты под Богом и в Боге, коль не грешишь.
Что тебе истина, если не будет завтра?
Что тебе поп и приход, если всегда вчера,
если сама философия – энергозатратна,
а к маю останется Майя, она же пчела?
Девочка на пеньке, пирожок хрустящий,
Мишканасевере с Машканаюге – врозь.
Чай голова не чайник, гвоздиком мыслей ящик
накрепко заколоти – философствовать брось.
Цацки и пецки, сюси и пуси, рыльца –
в пухе и прахе; правдой нудисты все.
В грязном белье бытия уничижительно рыться;
пища для размышления только буддизма дзен.
Ноги пока не протянешь, помощи не протянут руки;
харборы – перлы, голод не тётка, веник не швабра.
Смелого пуля боится, стопка боится рюмки;
я ничего не боюсь: со словами сражаюсь храбро.
Резкое просветление наступает, о, круто,
и философия больше не липнет к мозгу, словно репей.
Вот, до конца дочитаешь, станешь мудрым, как Будда;
главное – закусывай хорошенько. Да! И много не пей.

то рябина то берёзка
куст ракеты над рекой
синеву пронзает хлёстко
где найдёшь ещё такой
леденеет нос у гульки
спят мальчиш и кибальчиш
хочешь от ольхи сосульки
вижу хочешь и молчишь
в личной форме два глагола
запятые где вы где
сыро голодно и голо
небо ходит по воде
объективно непредвзято
точки расставляй над у
если что к трём поросятам
в райский домик попаду

…А на пальцах – не кольца, ярлыки-номерки,
неизвестная местность в забытом стоп-кадре,
и плывущий в каноэ в тумане великой реки
отмоливший грехи всем желающим жить отче-падре.
Да плевать на обман, но случиться, конечно, могло:
унесло, утащило под утро сознание-куздра.
И с вершины холма в толоконный стучится мой лоб
охраняющий тьму Дятел-ибн-Заратустра.
Ниспадать вместе с листьями платья устали.
Постой. Помолчи.
В аромате полян и остаточном запахе ночи
ты – абстрактно живой, но по ряду латентных причин –
на почин кто-то вето суровое зверски по веткам курочит.
Вот подсыпят песка, выделяя намёки тропы
к неизвестным цветам в интерьере домашних обоев,
и уже не каноэ, а волоком как бы гробы:
перспективы печальны для любящих булки изгоев.
Ты не выйдешь за рамки, за порченый вспышкой экран,
хоть на лодке гнилой паруса – фильдеперсовой марки.
Так и носится ветер за лаем охрипшей собаки.

И, стихи выдыхая, по небу плывёт кара ван.

…Чайка из чакры, забывшая к вазе путь,
роза ирландская – трепета времени жертва,
соотношение запонки и манжета,
остервенение сердца, бьющего в грудь, –
клаустрофобия чувства и разума разве
не поражает нарывами, язвами насмерть?
В скуке простого числа от себя отдохнуть,

гжелью желе, иероглифом, бюстом сугроба,
в кофе, корицей избитом, гадательной гуще
прошлого, что интегрирует чаще и гуще,
интерполирует происки страха сурово
на перекрёстки спокойствия силы и воли,
то, чем не могут похвастать рабы да изгои,
вирус, микроб, параллель и смотрящие в оба.

Так приходящий в себя от ожога на пляже,
вытряхнет сон, как песок, и прикроет рукою
то, что уже взбунтовалось, противясь покою,
то, что в небрачное ложе с лосьоном не ляжет,
и, независимо от категории раны,
будет стыдливо искать равнобедренных, равных,
что в треугольник его умещаются. Я же

где-то поблизости сущностью немощной чахну:
то ли, за чайкой гоняясь, забыла про чакру,
то ли, шипов наглотавшись, прикинулась розой,
где-то естественной, где-то не очень тверёзой…
Запонку солнца в манжет облаков застегнувший
энтузиазмом спасает заблудшие души,
время от времени разум включая, чтоб сразу
вспомнить ирландскую розу.
И чайку.
И вазу.

На границе – багровые тучи кучкуются хмуро,
но народ веселится, ликует, дым коромыслом.
Что же вам снится, янки двора короля Артура?
Речки, наверное: Волга, Днепр и Висла…
В уездном городе N всякому прохожему рады;
встречают оркестром, словно из космоса Терешкову.
А то, что окна дрожат, ясное дело – петарды:
детишки балуются, прогуливают, негодники, школу.
В домах теперь не поймёшь, где окна, где двери;
заправки сверхприбыль имеют, соляркой торгуя, бензином.
Пипл рехнулся, милые янки, и в будущее не верит.
На улицах столпотворения, но город почти резинов.
Впрочем, везде хорошо, особенно там, где нас нет,
трава зеленее, пышнее на той стороне забора,
и ты, человек, не жалуйся, что появился на свет:
ещё ведь не вечер, правда, хотя уже очень скоро…
Тем более, что работа нынче точно не волк:
слоняйся, считай слонов, и сонно молись.
Может, какой Тимошка увидит – надо просить. У него,
по сводкам синоптиков, – сезонный сомнамбулизм.
А дедушке на деревню писать бесполезно, увы:
Печкин-то, почтальон, «докУментов» требует, жаба.
Как, милые янки, селёдку вы чистите? С головы?
У нас – пипл не чистит; с картохой глотает жадно.
Вот раньше, в те времена, когда всюду клин,
возьмёшь хрустящий багет, да маслицем его с осетриной…
И крыша нигде не текла, поскольку на ней «ондулин»;
теперь же сквозняк до границы, дорогой длинной…
Не плачь, светофор, зелёный ты мой, be good!
Не то – электричество кончится, всё, увольте.
Пока путь открыт, все куда-то бегут, бегут,
влюблённые в жизнь, как поёт Валера Леонтьев.

Солнца выдавлен прыщик, носит порхато-пернатых,
трамвай перепуган в рельсу, дятлам – кору бы.
Тут ниже плинтуса хоть, но всё же пенаты:
есть и огонь, и вода, и какие-то трубы.
Первое марта, други. Морда сурка – тениста,
бдит в готовальне времени хитрый циркуль.
Кофе – цикорий плюс порох, завтрак туриста,
клоуны лупят по уходящему цирку.
Птицы-сирены, дымчатый воздух сизый,
за неимением листьев осины – в веки кои
дрожат на своей волне, психуют карнизы,
с ними дурак-балкон, и в горшках левкои.
Прощай же, зима, нас, грешных, и здравствуй, весна,
здравствуйте, дочки и матери, день девичий.
Я же гипотетически где-то уже красна,
и всё коту – масленица, как говорил Да Винчи.
Режутся зубки – лоскут детским матом орёт,
у любопытных варвар – от онлайна глазные отёки.
Первое марта, весна. Марш, Маша, вперёд,
где молодые пряхи в низенькой, сука, светёлке.

Унылая, пора! Блиндаж-то первый – комом.
Давай ко мне в подвал; авось пересидим.
Что в имени моём и в голосе знакомом?
Отечество и дым, Отечество и дым…
Не по тебе ли Бах и увертюры града,
И свой среди своих – наигранно чужой?
Готовь же хлеб и соль. Ты тоже, вижу, рада:
Веночек и рушник за каменной душой.
Унылая, пора! Очарованье ока,
И алых губ союз – живее всех живых.
Что в языке моём и сердце одиноком?
Бесплодные слова и веры прошлой жмых…
Унылая, пора! Боишься, страшно – помню.
Поставь бумажный крест на треснутом окне.
Люблю тебя, страна. Но странною любовью:
Как будто луг цветёт, но жаворонок – нем.
Всё будет хорошо. Да мало ль чёрных пятен
На снежной полосе под небом голубым?!
Не слушай никого: так сладок и приятен
Отечественный дым, отечественный дым…
А коль в ушах свистит и гусеницы визги –
В подвал ко мне, и жди. Своих, спасибо им.
Кто доброй вестью мил – с тем и разделишь виски:
Унылая пора, когда кругом свои.
Тебе ли горевать, рождённая в рубахе,
Тебе ли биться лбом – о стену, об заклад?
Я с доброй вестью вот. Напьёмся в сиську нахер.
Ещё не умерла. И не пробил курант.

особое время
где тише воды
и ниже травы дыхание
когда расправляет крылья
и хвост распускает несусветная рань
когда не проснулись пернатые
и голуби всё ещё спят нахальные
и солнце не в бровь а в глаз
и грань убегает за грань
театра и вешалки
третьего сорта не брака
и ног унесённых
где руки пока не дойдут
особое время
когда всё реальное врака
и ты как бы здесь
но здесь уже как бы не тут
что правда то правда
само собой разумеется
да уж
открыто забрало
к приёму неточеных ляс
и девка не ходит
а если и ходит то замуж
и парень не промах
а промах под сенью ряс
трещит без умолку
что верит в зерно горчица
шестая ума палата
хранится в зеницах ок
плохие сыграют
хорошая мина случится
синица в рукав
и огромное небо в сапог
так сложатся в рамки
приличия из неприличий
вот ванька не встанька
вот с возу не баба а ком
особое время
когда не взлетится по-птичьи
и нить серебрится
над голым ребром прямиком
из пуха и праха
раздуто светила кадило
бегут пилигримы
из тлена к болотам гнилья
я с ним не знакома
я стрелкой в часах не ходила
особое время
пусть мимо
где ты или я

В пять двадцать пять рассветом бог горизонты вывел,
улицу в сотню домишек, два теремка да погост.
Белки заводят колёса, спят мясники и портные,
сладкий вдыхая запах спелых утренних роз.
Терпит бумагу Гойя, горюя о непоправимом,
играет в бирюльки кошка, гонит волну свеча…
Тёмное прячется в угол – поговори с раввином,
если носишь рубаху явно с чужого плеча.
…Бредит в трёх соснах ветер, облако небо мажет,
и проповедуют птицы бисером перед хрю.
Чем бы дитя ни тешилось, хаос и верх тормашек.
Нынче семи не хватает, нянек-то, говорю.
Старшая крутит носом; в ссылку дочка вторая,
третья – перекрестилась, и ноги из дому прочь,
топится в речке четвёртая, пятая – в поисках рая –
жить уезжает в Америку. Самая умная дочь.
…Думает думу философ, крестьянин об урожае,
волки – о шкуре овечьей, с мясом овечьим внутри.
Ждёт сыновей молочник, только жена рожает
девочек… А с раввином всё-таки поговори.
…Шепчет на ухо челюсть остроконечного мыса,
ласточки воздух сшивают – речке на платье крой.
Пять двадцать пять опять же – время для поиска смыслов.
Вот тебе лом и лопата. Думай. Долби и рой.