Вы когда-нибудь замечали,
Как, расправивши крылья свои,
Зачарованно кружат ночами
Под туманами звёзд фонари?

Открывая просторы вселенной,
Замыкая невидимый круг,
По путям – металлическим лентам –
Перезвон… Передвздох… Перестук

Пере… Ветер, бегущий по струнам
И зовёт… и зовёт в никуда
По мостам, под свечением лунным
Словно в сердце стрелой – поезда.

И летят коридорами лета.
Под громадой железной горы
За собой оставляя лишь ветер
Поезда рассекают миры.

2009

Здравствуй, родная. Если опять не спится,
Веки сомкни и прислушайся – еле-еле
Где-то на самой слышимости границе
Ржавые песни скрипло поют качели.
Будто пропало все мировое свинство,
Будто до осени вечность и две недели
И сиротливый свист жестяного вистла
И напевают старенькие качели
Ржавые песни про дворовое детство,
Парки закатные и городскую душу,
Про неразменно-общее солнце-сердце…

Ты засыпаешь, крепко обняв подушку

1.
Стены мелко дрожат,
Сипло трещит паркет.
В реве густой толпы
пестрой,
многоголосой
Тонут слова,
плывут
первые кадры.

Гибельной хваткой сжав
Солнышко в кулаке
Люди,
смеясь,
встречают сырую осень
В маленьком
захолустном
кинотеатре.

2.
Осень молилась Джа и дымила трубкой,
И,
раскрываясь
больше, чем догола,
Кровоточила.
Осень случалась грубой –
В пьяном порыве связки себе рвала.

Крыла всё матом,
градом дробила кости
Пела стихи,
врала
на грани провала –
Перед толпой
на сцене
сдыхала осень.
Толпа ликовала.

3

Видно, время поспело
Врать, что любят и помнят,
Восхвалять оголтело
Её деревянный скелет.
Вчера, приблизительно в полночь,
Осень лихо разделась –
Осень вышла из тела,
Её больше нет.

Дворовая шпана
И первый,
Бросивший камень
И самый последний,
Ломавший ей ребра
Холодным стальным кулаком
Орут её песни и весело пьют
До дна
За светлую память.
А осень уходит.
Одна.
Далеко и легко.

С Федота на Якова, с Якова да на всякого.
Считая внимательно каждый рельсовый стык,
Сгущеночный* поезд едет в сторону Кракова.
В его голубых вагонах полно пустоты.

В просторном плацкарте найдется место для каждого:
Бабушек, гопников и молодых отцов.
Счастливый ребенок рисует фруктовыми кашами
На грязном окне улыбчивое лицо.

Сгущеночный поезд едет, вагон качается.
Несутся над поездом серые облака.
В соседнем отсеке снова коньяк кончается.
Спешат за догоном. Душно гудит плацкарт.

Мимо снуют торгаши и конвой курильщиков
Взял под охрану тамбурные посты.
Сонно ворочаюсь. Слушаю Костю Кинчева.
Тоже считаю каждый рельсовый стык.

__________

*Синий поезд в желтую полоску визуально напоминает банку сгущенки

Уже на висках поседели волосы,
Приятен оливок вкус.
И мне б уже в пору читать в Хогвардсе
Защиту от тёмных искусств.

Я даже согласен на магловедение
Или устройство мётл,
Но совы пока не стучат в окно ко мне,
И Дамблдор не зовет.

Гарри зачем-то шеймит Роулинг,
Волшебный прошёл сезон.
Этим миром правят Кроули
И пятисотый айфон.

Возможно, миры исчисляются сотнями,
Но я же не Макс и не Фрай.
С Зеленой улицы не спасет меня
Беспилотный трамвай.

Реальность сера. Я отшельник, пария.
Зачем же я только вырос?
Из сказок осталась одна лишь Нарния,
Но там - восемнадцать минус.

Немного спасают в почтенном возрасте
Доступность женщин и алкоголя,
И оливки (лучше без косточек).
Пойду заедать ими горе.

Наше дыхание пахнет железной водой.
Наша свобода затиснута в график смен.
Наши отцы отхаркивают с рудой
Жаркие искры струящиеся вдоль вен.

Нам огромады градирен дарили тень.
Мы отливали сталь, варили стекло.
Каждое утро нам на кухонной плите
Разогревали борщ или рыжий плов

Женщины наши в многокирпичных домах.
Нынче же встало ковкое ремесло -
Нынче планетой размашисто ходит страх,
Рван его вдох и горяч его красный лоб.

Рван его выдох, оскал его просит пломб.
Выйдя на промысел с позднего декабря,
Он собирает траурный свой улов,
Распространяя едкой тревоги рябь.

Но, что итальянцам скорбь и нет счёта гробам,
То металлургам - жалкое оэрви.
Ветреной пошести будет не по зубам
Густая и яркая плазма нашей крови.

Чтобы и дальше в прокат превращалась сталь,
Мы переплавим график, скуем режим.
Чётко расставив всех по своим местам,
Мы подготовимся к бою и будем жить.

Всех: неприкаянных, робких, больных, красивых…
Я до того устал, что готов простить.
Господи! В час отчаянья дай мне силы
Выдержать всё, что встретится на пути.

В мире, пропахшем гарью и керосином,
Не различающем искренность и вину,
Просто напомни, что небо должно быть синим.
И не позволь свернуть.

Господи Боже, случайся на свете чаще.
Вверь нам, на ощупь блуждающим по Земле,
В сотнях столетий, бессмысленных и пропащих,
Пару десятков любимых тобою лет.

Далеко-далеко
то ли за морем
То ли за стенкой
Соседнего
Измерения
Живет
Она.
Хорошо живет
И не знает
Ни зла ни печали ни горя
Ни грусти, ни веры
Ни сна не ведает
Ни песни птичьей,
Ни губ человеческих
Ни глаз.

Ни дня у неё
Ни ночи
Ни духа мятущегося
В потемках
Над гладью водной

Хорошо живет.
Не печалится
Только вот
Кошмарами -
Так она их называет
Мучается
Временами

Будто бы и глаза у неё
Синие
И губы
Яркие
И песни вокруг
И люди
И праздники
И дела

Будто бы руки у неё
Тонкие, белые
И голос чистый
И стан гибкий
Ещё не изломан
И сердце не вырвано с корнем.

Далеко-далеко
То ли за морем
То ли за стенкой
Реанимационного
Отделения.

Город из прошлого напоминает Марс* -
Такой же далекий и точно такой же рыжий.
Забытые сказки вьют гнезда в его домах,
Прохладных подъездах и в корпусах телевышек.

Там дни нескончаемы. Клены там выше крыш.
Весна там гудит симфонией разнотравья.
У речки-вонючки от ветра шуршит камыш.
И тянется к свету зелень из трещин камня.

И кажется вот оно, детство - достать рукой,
Но образ тускнеет за грязным стеклом вагона.
И город мой - Марс. Далеко-далеко-далеко.
Билеты погашены, поезд ушел с перрона.

Чумазая память о детстве уходит спать,
А я уезжаю (и мне необычно странно)
Из места, где сказки проламывают асфальт
Неистребимой
зеленью
одуванов.

________

*В Кривом Роге, из которого я родом, добывается железная руда. Поэтому рыжие в нем даже лужи. А многие локации, как на фотке, и прям выглядят по-марсиански.

Это было давно и правда.
Отболело и заросло.
Но под слоем земли и праха
Сохраняется ворох слов,
Отбракованых и забытых
Ярких светочей острых чувств.
Ливнем плаканных, ветром вытых
Недодушенных "я хочу".
Ковырнешь - а оно живое
Разгорается и дрожит,
Стылым небом над головою
Заклинает себя дожить.
Лезет в память, печёнку гложет,
Замусоливает до дыр
То что выжгло под белой кожей
Нестираемые следы.
Вечер, кухня, бумага, чайник,
За окошком кровит закат.
Я не спал без тебя ночами
Тридцать сотен ночей назад.

Я слышу твой голос, когда
читаю твои стихи.
Не так уж и много таких,
чьи слышу я голоса.
А значит я не смогу
и ты, пожалуйста, не моги
Умолкнуть. Сдаваться.
Отчаяться. Раскисать.

И это в общем-то пошло -
писать стихи о стихах.
Чего терять на них время?
Уж лучше освоить гитару.
И научиться петь.
А осенью - на Эсхар*,
Где горький дым от костра.
Где счастье для всех и даром.

И ты, конечно, не лучше -
ваяешь, творишь, растешь
В духовное "над собой"...
Копить бы тебе на квартиру,
Спокойно и сыто жить.
Но, вот же, ядрена вошь,
Со временем лишь растишь
в душе и в карманах дыры.

А все-таки хорошо!
Нам есть от чего грустить.
И есть для чего дышать,
Есть музыка многостиший.
Когда ты очередной
читаешь свой новый стих.
Я радуюсь, что могу
вживую твой голос слышать.

________

Осенний Эсхар - бардовский фестиваль под Харьковом.

Середина осени. Гаснут огни в порту,
Намекая на скорую смену людей и мест,
Но пока (представляешь?) каштаны ещё цветут,
Горячо разгораясь навстречу грядущей тьме.

Мне намек на вечное - гибельный их призыв.
Зазывают свечками летнее колдовство
И качая ветками мертвую гонят зыбь
От туманов берега в темень холодных вод.

Приключись вернуться мне в круглый земли живот,
Я бы выбрал вечную осень в морском порту,
Где такое небо синее над головой,
Что не важно сколько до неба тяжелых туч.

Клеится муха к пленке,

Вянут тюльпаны в вазе,

Спит Диоген в бочонке,

Бьются амперы в фазе.

Цитрусовый и нервный,

Ждет Чебураш в картоне.

На гидропонных фермах

Плещутся гидропони.

Пишет романы Олди

Точит кузнец катану.

И ничего что полдень,

Я все равно не встану.

Грустит Персефона в уюте Аидовых стен,
Рисует цветами по мертвой заснеженной стыни.
Итоги зимы прорастают в зеленых и синих
Чернилах весны на нетронутом белом холсте.

Рассеяв туман и приятно прогрев сквозняки
Стирает простуды, перчатки и теплые боты.
Ведь в центре картины, лучится оранжево-желтым
Горячее солнце - огромный сияющий кит.

Радужный звонкий покой тихого дома
Хвоя и чернозем мягкой постели.
Сладко и плавно сползешь в сонную кому
Ноги твои обовьет нежный мицелий.

В рыхлых глазах не отразятся звезды
Но внутри тебя они горят непрестанно
Вбираешь влагу, жирный скомканый воздух,
Нитью грибницы шьешь бескровные раны.

Внутренний гриб растет, рвется наружу
Мечтает прорвать кожу, жилы и кости
Пробить тонкий слой прелого падо-листа
И с гулким хлопком рассеять горькие споры

Твой маленький бог свернулся калачиком в листьях
Лесной паучек пригрелся на мочке самадхи
Он видит пряные, ярко пахнущие сны
Шершавые на вкус.

Древность прилипшей к скамейке жвачки
Стремится к возрасту пирамид
А на ней - пожилой собачник.
Спит.
Или делает вид что спит

Рядом пристроилась дама в черном -
В очках, с характером и клюкой.
Всеобъемлющесть пантеона
Завершается юным мной.

Сижу. Скучаю. Лопаю вишни.
Пора завязывать осторожничать:
Во мне недостаточно индуизма
В вишнях - полно косточек.

Бросаю косточку в собачьего бога
Ему на мелкого хулигана
Плевать, как чукче плевать на йогов
Созерцающих воды Ганга.

Промазал. Клякса красного цвета
Явно хуже молнии Поттера.
Но кажется, даме хватит и этой.
Звонко смеясь, улепетываю.

Больными медузами в небе плывут облака,
В небесном фонарике свет еще теплится, но
За край безоглядно укатится твой закат,
Ускоренной перемоткой схлопнется ночь.

Без скидки на возраст, статус и уровень трат
В глыбах-ульях из ста пяти-сот квартир
Вселенная кажется точкой в четыре утра.
Едва умещаясь под одеялом к пяти.

И вот уже, хмурясь ветру нового дня,
По слякоти, лужам,.грязи привычных троп,
Гуськом покидаешь родные свои ебеня,
Поспешно прячась в теплых глубинах метро.

Чуть позже назад - по развалинам пост-совка
Из светлого прошлого в серое все равно.
Больными медузами в небе плывут облака,
Проектор жует зацикленное кино.

Мир математика полон ненужных вещей:
Формулы, постоянные - психбольница,
Бред и безумие. Косинус вообще
Вряд ли когда кому-нибудь пригодится.

Все же, я верю: под пылью его работ
Тщательно спрятаны пропуски и пароли
В место, где прячутся скрытный чеширский кот.
И в червоточину юркнувший белый кролик.

Ты будешь слушать меня внимательно,
С таким серьёзным лицом, что боязно –
Про моль и страшного подкроватника,
О спичке, бабочке или поезде,
Который вскорости в пропасть двинется.
Ты будешь искренне соболезновать,
Но вряд ли даже на тройку с минусом
Усвоишь принцип ходьбы по лезвию.
Не знаю даже, зачем рассказывать.
Порой не очень-то мне и хочется
Опять выдумывать эти разности.
Одно, однако, я знаю в точности.
Когда в покои твои просторные
Тоска и скука начнут захаживать,
Садись и слушай мои истории
О жизнях спичек, сгоревших заживо.

Надев навыворот майку,
Напялив рыжую робу,
Больно стукнувшись пальцем
О табуретку,

Заправив воздуходувку,
Он слушает как скребутся
В окна сырой каморки
Голые ветки.

Обмыв водкой ангину
Зайдясь кашлем хрипучим
Доверив боль аспирину
И сигарете

Мужик в оранжевой робе
Сметает в огромную кучу
Листья каштанов. Гробит
Память о лете.

Трамваи уходят в небо. Земля шатается.
Сладкой патокой мироточат фонтаны.
Такое бывает. Грани миров стираются
Удивительно, радостно и спонтанно.

Общество в хаосе. Все, кто не любит патоку,
Выходят на митинги, городовых ругая.
Но все-таки (эх!) сбылась мечта конопатого
Мальчишки — погонщика стада красных трамваев.

Не зная дороги ведет их — как сердце чувствует,
Внимая напевам, сквозь пять земных поколений
Дошедшим от деда, камлавшего над Тунгускою,
Зовя к водопою табун небесных оленей.