Осень. Очень тёплая, почти летняя погода.
Дача Мадины. Видна изба. Заборчик, калитка. Во дворе куча наколотых дров, колода с колуном. Просторная беседка с длинным столом. За таким столом удобно играть в шахматы.
Из дома появляется Мадина с резиновым мячиком и от порога начинает играть с ним, как девочка. Потом этот мячик может перемещаться по сцене.
Вдалеке слышны звуки железной дороги, щебечут щеглы.
Звук подъехавшего автомобиля. К калитке подходят Лена с Анатолием. Лена совершенно преобразилась — модная, счастливая женщина. При ней сумка, которую подарила Мадина, дачный наряд Лены с этой сумкой в полной гармонии. Лена держит гитару в чехле. У Анатолия в руках хозяйственные сумки, одна из них та самая, с которой Лена приходила к Мадине.

ЛЕНА (весело, громко, машет рукой). Мадина, это мы! С днём рождения, красота ненаглядная!

Мадина бросает мячик и, разгорячённая, идёт навстречу, шлёпая друг о друга и о бока руки. Обнимается, целуется с Леной.

МАДИНА. Здравствуй, Леночка, здравствуй! Выглядишь просто волшебно!
ЛЕНА. Знакомься: Анатолий.
МАДИНА. Молодцы, что приехали! (Пожимает руку Анатолию.) Очень приятно, Мадина. Проходите, Анатолий, располагайтесь… Павел! К нам гости!

Чувствуется, что Мадина смущена, Анатолий тоже смущён, но оба быстро справляются с неловкостью, которую Лена не замечает, она с любопытством осматривает дачу Мадины и мужчину, который к ним подходит. Он в футболке и штанах для физической работы.

ПАВЕЛ. Рад знакомству, Павел. (Пожимает руку Лене.)
ЛЕНА. Мне тоже очень приятно, Лена.
ПАВЕЛ. Очень рад! (Пожимает руку Анатолию.)
АНАТОЛИЙ. Будем знакомы, Анатолий. Могу чем-то помочь? Дрова рубить? Лес валить? Камни дробить? Землю пахать? Предлагаю на «ты».
ПАВЕЛ. Запросто! Дровишки частью вот покрошил, юность вспомнил. Присоединяйся! Могу колун уступить. Есть задумка сложить для ландшафта и фотосессии ажурную поленницу, смотри, в интернете картиночку отыскал (показывает с телефона) — инструкция прилагается.

Женщины уходят в дом с сумками. Мужчины увлечённо складывают поленницу и разговаривают. Телефон лежит на колоде, время от времени кто-то из них сверяется с инструкцией, что-то поправляет в поленнице.

АНАТОЛИЙ. Где дрова колоть выучился?
ПАВЕЛ. В деревне вырос, в Бурятии. Тайга за околицей, волки-медведи. Дрова всегда колоть любил — работа мужицкая, настоящая. Но дрова, это было так давно, что почти неправда. А тут колун взял в руки, он лёг так привычненько… Кожу, правда, сорвал, ладони давно не те, пришлось залепить. Потом остатки доколю потихоньку.
АНАТОЛИЙ. А где с Мадиной познакомился?
ПАВЕЛ. В Москве, год назад, случайно. Иду по Арбату, на денёк взял выходной, смотрю — такая красота позирует, сразу видать, с периферии поставка, не имитация. Художник пузыри пускает, ей хоть бы что — от счастья светится, что-то своё видит, хорошо ей… А мне хреново… Вот всё достало, и денег с пропиской не надо. А тут Мадина… Вся настоящая... Хотя, прикинь, Чехова не читала! Разве что в школе, но что она в школе могла прочитать? А я ещё в начале эпопеи своей московской кое-какие томики из полного собрания по случаю подобрал: какие-то наследнички книжки на помойку снесли, ни на раз не открытые, народ не всё растащил. Было как-то не по себе Чехова в таком месте увидеть — перенёс, что осталось. Вот и лёг на душу Антон Павлович… В общем, как следует начитался. Мадине пересказываю — она заводится, глаза горят! Так её зацепило о литературе поговорить, о театре, мы на «Дядю Ваню» тогда сходили, что начала про себя, да так искренне, словно ей лет пятнадцать. Я вконец обалдел — женщины пыль обычно пускают, невесть что о себе... А тут она, такая простая, и я со своим Чеховым ей интересен. Как в девятнадцатом веке гуляем, настоящая провинциальная дама, без порчи, без зависти, рядом с ней так отдохнул... В общем, не полез я к ней в номер. Она телефон дала, такси через три часа в аэропорт — ну, думаю, проехали, до свидания. А следом «Дядя Ваня» как следует торкнул... И засвербело: жизнь надо менять, менять надо, пока не поздно, дело своё делать. Про день рождения я не забыл, позвонил, спросил, могу ли лично поздравить. Багаж на вокзале, сам вчера к ней нарисовался, под ночь.
АНАТОЛИЙ (заинтересованно). И как?
ПАВЕЛ. Да никак пока. Обживаюсь. Она предложила здесь, на даче пожить, вроде как сторожем. Дом деревенский, тёплый, просторный, дров себе подкуплю, магазин на станции. Что ещё надо для творчества?
АНАТОЛИЙ. А столица?
ПАВЕЛ. Всё, уехал, закончился брачный контракт. Домой, в Сибирь возвратился: тайга, медитация... Не успел оглядеться — сразу угол нашёл, место, считай.
АНАТОЛИЙ. А ты чем, такой красивый, в Москве занимался?
ПАВЕЛ (вздыхает). Представительскими услугами. Супругу сопровождал. Она любит молодых мужей. Я у неё третьим работал, семилетку свою отрабатывал.
АНАТОЛИЙ. А сколько ей лет?
ПАВЕЛ. Дело к полтиннику.
АНАТОЛИЙ. Поди, заездила парнишечку молодого?
ПАВЕЛ. Не то слово. Семь лет не вздохнуть. На мне был эскорт, протокол и сетевые ресурсы.
АНАТОЛИЙ. Постой, так ты и личным секретарём — на два фронта работал?
ПАВЕЛ. Ещё чего! Она не в моём вкусе.
АНАТОЛИЙ (веселится). На вкус и цвет…
ПАВЕЛ. На вкус! На цвет, впрочем, тоже.
АНАТОЛИЙ (подозрительным тоном). У вас там, в Москве, всё так запутано.
ПАВЕЛ. Согласен, тут только меч — топор по-русски, по-нашенски.
АНАТОЛИЙ. То ли дело в глубинке. Мужик, он и есть мужик.
ПАВЕЛ. Э-э!.. Ты чего выдумал?!
АНАТОЛИЙ. А чё выдумал? Вон ты, красивый такой!
ПАВЕЛ (подхватывая игру). Я такой не один?!
АНАТОЛИЙ (обиделся). Пошёл ты!.. Щас врежу как...
ПАВЕЛ. Ну, взвёлся! И всё из-за моей бывшей, которая ни на вкус, ни на цвет... И лучше не спорить. Кстати, работать баба умеет, вкалывает как вол, и меня научила. На экранах я не светился, но пресса знала — муж есть.
АНАТОЛИЙ. Не пойму только, муж ей внаймы — зачем?! Да ещё молодой.
ПАВЕЛ. Как зачем? Без мужа — куда? Соответствие социальным нормам. Моя бывшая занимается политикой и на поприще этом преуспевает. Но, что поделать, любит... женщин. Последнее приходится прятать. А что молодой… Ну, тут больше каприз. Мода на молодость. Опять же, меньше больничных. Опять же, стиль — модные мужские аксессуары — в этом толк она понимает. Не только мужики заводят себе выставки для бриллиантов.
АНАТОЛИЙ. А ты-то как?!
ПАВЕЛ. Выходные и отпуск — по трудовому законодательству. Но порочащих связей и слухов я обязан был всячески избегать. Впрочем, ненавязчивый флирт с дамами даже входил в роль. В целом о личной жизни, учитывая проживание в её особняке, напрочь пришлось забыть. Это оговаривалось, и неустойка была такова, что лучше не пробовать. Предыдущий не выдержал — вылетел. А я решил ренту себе заработать, коль случай выпал такой.
АНАТОЛИЙ. Сам-то устоял перед модными тенденциями?
ПАВЕЛ. Я бы места не получил! (Оба смеются.)
АНАТОЛИЙ. А сюда вернулся зачем? Почему?..
ПАВЕЛ. Зачем?.. Почему?.. Не спрашивай, ещё не решил. Поживу в тиши, в глуши, о жизни подумаю. Есть задумка писать о болотах и звездах над ними, да уже и пишу понемногу. В столице столько лет проваландался, чего только не насмотрелся. А тут вроде повод: Мадину поздравить, в гости заехать, а дальше как сложится. Странно, она очень обрадовалась, что готов на даче пожить. Неужели здесь неспокойно?
АНАТОЛИЙ. Может, медведи? (Рычит, умело подражая медвежьему рыку.) На лесных дачах у нас — дело обычное, вон, в интернет загляни. Вышел из домика и пугай, в небо пали, чтобы без приключений до уборной добраться.
ПАВЕЛ. Медведи? В самом деле, и в голову не пришло. Отвык, подзабыл. Буду медведей гонять, чтобы беседку не разломали, в погреб не забрались. Зато зимой снег, лыжи… Банька — держитесь, сугробы! Ух, как представлю! Да, лыжи куплю обязательно. Лыжню проложу… Как в детстве, в деревне. Нашей уж нет, леспромхоз, десять лет, как закрыли. Ты ходишь на лыжах? (Не дождавшись ответа.) Толя! А пошли, озеро поглядим, а то и переплывём, во всяком случае, я сегодня планировал, пока тепло, вода не остыла.

Поленница частично сложена. Появляются Мадина с Леной, направляются с продуктами к столу. Мужчины заходят в дом за полотенцами и отправляются на озеро.

ПАВЕЛ (оборачиваясь). Девочки! Мы на озеро — искупнёмся!
ЛЕНА (радостно им машет). Купайтесь, купайтесь! (Мадине.) Что у тебя за мужчина?
МАДИНА. Павел, тот самый, с которым в Москве познакомилась, на «Дядю Ваню» вместе ходили. Представляешь, портрет мой привёз, в рамке красивой. Духи хорошие подарил. Как снег на голову свалился, может, оно и к месту…
ЛЕНА. К месту? У тебя что-то случилось?
МАДИНА. Да ничего… Не спрашивай, не надо. Златовласка на днях, утром встаю — кверху пузом болтается. Вроде, не кошка, не собака, а так её жалко, привыкла с ней разговаривать.
ЛЕНА. Не переживай. Может, рыбка была уже старая? Кто-то в зоомагазин сдал, я зашла, она мне и попалась. Может, не стоило покупать, игрушечной обойтись?
МАДИНА. Стоило, стоило! Ещё как стоило! Она до последнего дня желания исполняла. А тут как что-то испортилось… Всё когда-то кончается... Приятный мужчина — твой Анатолий.
ЛЕНА (наивно). Ты разве знаешь его?
МАДИНА. Нет, что ты! Вижу впервые!
ЛЕНА (немного другим тоном). Я смотрю, ты земледелием совершенно не увлекаешься. Грядка виктории, зелень, огурцы грунтовые и всё. Остальное трава и цветы.
МАДИНА. Дача мне ради отдыха, озера, леса. Там мои ягоды, много не собираю, я любитель таёжного мёда, у нас тут сосед ближе к лесу участок под ульи держит, мы все мёд у него покупаем, так что варенье почти не варю. За грибами люблю ходить, грибов здесь хватает. Дача — мой рай, ещё с юности. Тогда Аполлон меня в какую-то деревеньку под Красноярском увёз, мы почти месяц там жили. Это было такое счастье, что почти ничего и не помню, только озеро, лес, полянки какие-то, мы на них, как дети, в жмурки играли. У нас был свой музыкальный хлоп (хлопает ладошами ритм, которым Аполлон стучался в дверь). Любили гулять под звёздами, а в жару спали. Долго искала похожее место, чтобы сердце отозвалось, кажется, отыскала. Отсюда, точно, уже никуда не уеду…
ЛЕНА. А что Апполон? Появился?
МАДИНА. Да, Апполон появился. Он будет сегодня, так что ты познакомишься. А как ваши дела?
ЛЕНА (с радостью). Я беременна! Даже не чаяла! Думала — всё, не знать материнских утех, а так ребёночка захотелось!.. Вот всё-всё за ребёночка бы отдала!
МАДИНА. Что Анатолий?
ЛЕНА. Ещё не говорила, сама вот только узнала о новом своём положении. Толя... Он по весне рассказал... Какая-то женщина, ещё до нашей встречи, он был тогда ни живой ни мёртвый, всколыхнула его, и исчезла, как не было. Что у него с ней случилось, не знаю, говорит, то ли сон это был, то ли явь… В общем, женщина эта как стоит между нами, призрак какой-то. Но ребёночка по-любому оставлю. Мой ребёночек! Этого буду держать, что бы вокруг ни случилось. Вдруг поняла — это и есть самое главное! Боже мой, ну почему, почему же так поздно?!
МАДИНА. Брось. И совсем не поздно. Поздно, это когда никогда. Зато теперь жить начнёшь заново.
ЛЕНА. Уже начала — радуюсь! Вот горы свернуть готова! Уже решила: после отпуска по уходу — на пенсию! Буду ради ребёночка жить… Мадина, родная, ведь это всё ты! Это ты меня оживила! Если родится девочка, Мадиной её назову.
МАДИНА. Ну, даёшь... Разве мало красивых имён? Дело, конечно, твоё. Глядишь, и у нас появится много-много Мадин. Главное, сама не теряйся: ребёночек — это всё хорошо и прекрасно, но себя тоже не забывай. И тех, кто рядом.
ЛЕНА. Да-да: Анатолий, ребятишки. Маришка, представляешь, врачом хочет быть! Я ей с работы мелочь всякую натащила — пузырьки, пластырь, бинтики, помазки — нас всех лечить. А Юра мечтает о геологии, камушки собирает. Мы тут в музей геологии вместе ходили, семьёй.
МАДИНА. Молодцы!
ЛЕНА (осторожно). Как ты думаешь, эта тень, женщина эта, она… растворится?
МАДИНА. Вот точно, до ваших детей дела ей никакого, так что ты на верном пути и горы свернёшь обязательно.
ЛЕНА (довольная). Смотри-ка, картошку начистила — в воду пойду опущу. И тестом в избе займусь.
МАДИНА. Иди. Я салатики пока покрошу.

Лена уходит в дом. Проходит какое-то время.
Раздаётся стук калитки. Во двор вламывается небритый Пётр в неопрятной одежде. Он явно с похмелья.

ПЁТР. Мадина! Ты где? Петька к тебе пришёл! Соскучился, разохотился! Ты — жена моя, поняла? Ты где, кошка (…)? (Хватает полено и со всей силы кидает его в поленницу. Стук полена заглушает оскорбительное слово. Кидает ещё одно, другое. Часть поленницы рушится. Мадина прижалась лбом к беседке, наблюдает оттуда за происходящим.)

Из дома осторожно выглядывает Лена.

МАДИНА (увидев Лену, выходит из беседки, чтобы отвлечь внимание Петра на себя). Петя! Я же просила тебя больше не приходить. Уходи, пожалуйста. У меня гости на озеро пошли, скоро вернутся. Уходи, очень тебя прошу!
ПЁТР. Никуда не уйду! Жить здесь останусь! Некуда мне идти, а ты, (расставил объятия) у-у-у, кошечка! Ты — жена моя! (Пытается к ней подойти.)
МАДИНА (отходит за поленницу, подальше от дома). Петя, никакая я тебе не жена, у тебя другая жена. Петя, почему ты так опустился, ты же был другим человеком! Петя… (Мадина говорит осторожно, боится его разозлить.)
ПЁТР (теперь пиная поленья). А ты знаешь, почему. Потому что с работы выгнали! Закрыли нашу работу, закрыли завод. А другой нет! Всё это время — нет никакой работы. Я не грузчик тебе, в магазинах мешки таскать. Я — слесарь-инструментальщик! Шестого разряда.
МАДИНА. Петя, мне очень жаль, что так получилось. Но я не виновата, что у тебя нет работы.
ПЁТР (с ненавистью). Жена выгнала. Тварь! Выписала! Развелась, сука, через суд. А куда идти? Даже общагу не дали. К тебе пришёл.
МАДИНА. Петя… Не надо ко мне приходить, прошу тебя. Мы с тобой второй год не встречаемся, ты работал ещё. У меня своя жизнь, я тебе не жена.

В калитке появляются Павел с Анатолием, переглядываются. Выходит из дома Лена. Пётр стоит среди развороченной поленницы, рядом с колуном.

МАДИНА. Петя, прошу тебя, уходи. У меня гости. Я очень прошу тебя уйти.
ПЁТР (оглядывается). А это кто такие? Оба с тобой живут?
МАДИНА. Петя! Прошу тебя, уходи! У меня день рождения, сделай подарок…
ПЁТР. Подарок! Сделать тебе подарок?! Какой же я могу теперь подарок тебе сделать? Уйти? Ну уж нет! Некуда мне идти! Здесь жить останусь! (Он направляется в дом. Лена отскакивает от дверей.)
ПАВЕЛ (решительно направляется к Петру). Гражданин! Полковник Иванов. Я не в форме, но попрошу вас покинуть частную территорию.
ПЁТР (резко разворачивается, взбешённый, сжимает кулаки.) Ты кто такой, мусор? Ты… Ты, может, спишь с ней? Убью! И того тоже!
МАДИНА (кричит). В тюрьму захотел? Сейчас наряд вызовем, загремишь, если по-хорошему не понимаешь! (У неё в голосе слёзы от обиды) Пристал, как банный лист!
АНАТОЛИЙ (тоже наступает на Петра, внушительным голосом). Гражданин! Полковник Дёмин. Я тоже на отдыхе, попрошу вас не буянить.

Пётр, рыча, уходит и так хлопает калиткой, что она ломается.

МАДИНА (очень расстроена). Ну вот, день рождения… Гости… Откуда неладная притащила… Он же месяц, как к матери в Ачинск уехал. Там, вроде, работу нашёл.
ПАВЕЛ. Не работу, наверно, а выпивку.
МАДИНА. Может, и так. Чем дальше, тем хуже… Заведётся — не остановишь. Видно, надо собираться, уезжать, теперь не даст нам покоя. Тебе, Павел, тоже не стоит здесь оставаться.
ПАВЕЛ. Мадина, мы его напугали. Что он, совсем ненормальный? Побоится с полицией связываться. Сегодня хотя бы. А там видно будет. Если он тебе угрожает, надо писать заявление. Он же ничего не понимает — ты теперь у него виновата.
ЛЕНА (бодро). Так. Давайте, мужчины, дрова собирайте, что им валяться, а мы стол сервируем. Нас много, сюда он больше не сунется. Сейчас за стол сядем, перекусим, чем бог послал.

Мужчины укладывают поленницу, ремонтируют калитку. Звучит лёгкая музыка. Женщины заняты у стола.

ЛЕНА. Откуда этот кинг-конг? Ты где его подобрала?
МАДИНА. На дороге. То есть, в лесу. Вернее, он меня подобрал.
ЛЕНА. Это как?
МАДИНА. У нас в прошлом году кислица уродилась. Висит кистями виноградными, на солнце светится. Не удержалась, тоже пошла собирать. У меня здесь соковарка — такой мармелад из сока с сахаром получается, за уши не оттянешь. Дачники ближние заросли обобрали, пришлось подальше уйти, оказалось, незаметно утопала чуть не до речки. Вышла с вёдром к старой грунтовке — всё не по лесу волохать. Спешить некуда. Я, вся такая селянка, бреду потихоньку, погода прекрасная. Глядь, из-за кочки джипарь новенький переваливается, оттуда хит про красивую жизнь блажит. За рулём мужик. Цепь его, как увидела, вспомнила древних персов. Где-то читала, что они надевали до тридцати килограмм золотых украшений. В общем, ни дать ни взять блуданувший в тайге олигарх. Притормозил, рот до ушей, весь добродушный, тут же хвойным спреем облился — комары со стёкол попадали. Оказывается, ехал от матери, к речке съехал машину помыть, потом свернул не туда, и теперь не знает, куда ползёт по колдобинам.
ЛЕНА. И ты не боишься одна ходить? В тёмный лес?
МАДИНА. Да если бы я одна там ходила, недалеко бы ушла. В общем, подвёз женщину с полным вёдром. Слово за слово. У меня перед забором как раз машина дров была свалена, на зиму заказала. Пока картошку жарила, колбасу резала, помидоры с лучком крошила, он дровишки перекидал. Смотрю, за колун схватился, верхонки сыскал, давай силу показывать молодецкую. На следующие выходные мы вместе уже приехали. За маслятами на жарёху сходили, поаукались вволю. Потом он по-хозяйски дровами моими занялся, сложил поленницу, по пути затопил баньку — он в частном доме вырос, всё на земле знает. Мужчина женатый, у жены взрослые дети от первого брака. Что ещё надо? Так и подобрала, без задней мысли. Только он за пару месяцев мне надоел — машина вчера из салона, а сам… дикарь дикарём, только дубины ему не хватает. Не о чем с ним говорить. Пока было, как ему нравилось — культурно держался. Стоило начать выпроваживать — началось… Всё полезло… И пошло, и поехало... Потом оказалось, машина в кредите, платить за неё и платить, дутая цепь — из золота самоварного, сам — «кодированный» алкоголик со стажем. С заводом полная хренотень. Вдобавок с женой разругался. И, вообще, он ей зачем, безработный, нужен? Она его из квартиры попёрла.
ЛЕНА. Про тебя, может, узнала?
МАДИНА. Да брось ты! Первый год они, что ли, живут? По рассказам его, та ещё стерва. Он зарабатывал всегда хорошо, по его же рассказам, а может, и правда. Но мне-то не деньги нужны, так что я ей никак не помеха. Именно в то время на заводе зарплата сначала всех удивила — упала, потом стали и эту задерживать. Он — ко мне, то с проклятьями, то с причитаниями, под конец с пузырём самогона. Ну, тут я терпеть не стала, иди, говорю, откуда пришёл...
ЛЕНА. Никак добраться не может? Идти далеко?
МАДИНА. Да некуда ему идти, кроме как к матери. Уезжает, и снова обратно.

Мужчины закончили укладку поленницы. В калитку входит Аполлон с сумкой продуктов и с арбузом в руке.

АПОЛЛОН (громко). Привет честной компании!
МАДИНА (пафосно). Друзья! К нам явился... Аполлон!

Все подходят, заинтригованные именем, знакомятся. Аполлон сумку поставил на землю, одной рукой обнимает Мадину, они целуются как приятели.

ЛЕНА (пожимает с восторгом руку). Очень приятно, Лена. Мадина рассказывала про вас.
ПАВЕЛ (пожимает руку Аполлона). Рад знакомству, просто Павел. Позвольте ваш арбузик… сахарный.
АПОЛЛОН. Для друзей я короче — Поль! Давайте, ребята, без церемоний, по-братски. Держи, Паша, арбуз.

Павел забирает арбуз и уносит его на стол в беседку.

АНАТОЛИЙ (пожимает руку). Будем знакомы, Анатолий — Толя. (Не может удержаться, чтобы не спросить.) Поль, имя твоё, что полное, что короткое — ей богу, такое впервые… Потрясён родительским пылом.
АПОЛЛОН. Народ как слышит — отступает на шаг (смеётся) — я почти что привык. (Показывает на сумку.) Девочки, разного тут накупил, разберитесь, красавицы. Там кое-что надо бы холодильник. Или в погреб снести.

Анатолий забирает сумку Аполлона, несёт в дом. С ним уходят Мадина и Лена. Аполлон с Павлом неспешно проходят во двор. Аполлон разглядывает двор, Павел - Аполлона.

ПАВЕЛ. Простите, с кем имею честь? Аполлон... Александрийский?
АПОЛЛОН. Он самый. Давай по-простому.
ПАВЕЛ. Да, конечно… Извини за любопытство, но я, кажется, тебя узнал. Видел в общаге афишу «Платонова» с тобой в главной роли. О твоих успехах у женщин ходили легенды, антрепризы, все, говорят, были с аншлагами. Всюду искал имя твоё, хотел игру посмотреть.
АПОЛЛОН (философски). Человек предполагает...
ПАВЕЛ. Согласен. Я после армии поступал. Никто мне так и не ответил, настоящее это имя или псевдоним.
АПОЛЛОН. Такое и есть. Фамилия семинарская, а имя папа Яков придумал — уж не знаю, трезвый ли на радостях, легенда не сохранилась — царствие небесное, весёлым был скрипачом. Матушка моя цыганских корней. Такой вот замес. Ну что, показывай дачу Мадины. Я здесь ещё не бывал.
ПАВЕЛ. Я, что ль, бывал? Утром приехали, на первой электричке. Подскочила ни свет ни заря, так на дачу ей не терпелось. Я у неё на диванчике перекантовался — сам вчера из столицы вернулся. В Сибирь, на малую родину. Тоже только осматриваюсь. Вы с Мадиной давно знакомы?
АПОЛЛОН. В юности были… Она и сейчас невеста завидная. А тогда…
ПАВЕЛ (простосердечно). Да... Нет слов...
АПОЛЛОН. Хороша!.. И климат прекрасный — сюда перебрался, тоже на родину предков, отец был из этих краёв. Квартиру, вот, недавно купил. Обставил, теперь обживаю.

Мужчины оценивающе, но дружелюбно, смотрят друг на друга. Неожиданно в калитку врывается Пётр. Он несколько протрезвел, полностью мокрый, с волос капает вода. При нём бесенёнок. Аполлон стоит к Петру спиной.

ПЁТР. Как, ещё один не прошёл мимо! Не успел я нырнуть. Вот кошка!

Аполлон поворачивается к Петру.

ПЁТР. Ба!.. Ба-тюш-ки... Какая встреча! И ты, валет, в этот же домик?! Где ноги взял, полумерок?

На дворе появляются Мадина, Лена и Анатолий. Аполлон молчит. Все смотрят на Петра и Аполлона.

ПЁТР. Что молчишь? Ноги тебе — зачем? Или без ног она с тобой не желает?

Пётр по-дурному хохочет над своей шуткой. Всем становится не по себе. С колоды, в которую воткнут колун, ему шестерит, подхохатывая, вскочивший на неё бесенёнок, он тоже мокрый, внешне похож на пропойцу, но двигается проворно. Аполлон решительно направляется к Петру. Все понимают, что сейчас будет драка. Аполлона опережает Павел, встаёт между ними. Анатолий подходит ближе.

ПАВЕЛ (Петру, угрожающе). Ты... неясно понял? Недостаточно чётко тебе объяснили?
АНАТОЛИЙ (презрительно). Как собака, только палку и понимает.
АПОЛЛОН (Павлу). Тут до меня касается. Отойди.

Аполлон отодвигает Павла, у обоих буквально чешутся руки броситься в драку.

ПАВЕЛ (вновь встаёт между ними, пытаясь их отодвинуть руками подальше друг от друга). Так, мужики... Понятно, кому-то подраться хочется. Теперь без сатисфакции не обойтись. Давайте без крови. Армрестлинг! Выясним, кто сильней, и по-мужски разойдёмся. У нас дамы...

У разъярённого Пётра бегают глаза, он видит арбуз на столе, подходит, хватает его и сначала хочет вроде бы раздавить, но затем легко поднимает над головой и швыряет обо что-то. Слышен хруст разбитого арбуза, на двор отлетают несколько полосатых ошмётков, один из них попадает в бесенёнка, тот брезгливо стряхивает с себя налипшую мякоть.
Аполлон видит резиновый мяч, поднимает его, сжимает, сначала ритмично, затем резко — мяч лопается. Все молчат.
Пётр и Аполлон для поединка садятся за стол, с которого убираются все предметы. Сцепляют правые руки.
Павел, Анатолий, Лена и Мадина подходят ближе. Противники кажутся равными. Аполлон сосредоточен и спокоен. Пётр рычит, вскидывает набок голову, напрягая плечо — подражает героям боевиков.
Схватившиеся руки ходят туда-сюда. Зрители забыли, где они находятся, болеют за Аполлона, как на ринге. Бесенёнок соскочил с колоды, он болеет за Петра.
Наконец Пётр начинает одолевать, медленно, но верно. Он громко, с усилием дышит. Зрители стонут, бесенёнок ликует. Трясущейся рукой Пётр уже почти прижал руку Аполлона, но в какой-то момент рука Петра остановилась и началось медленное непрерывное движение в обратную сторону — удар костяшек о стол — под общий возглас Аполлон побеждает. Противники встают и демонстративно расходятся.
Пётр пинает подвернувшего под ноги бесенёнка, тот летит кубарем, вскакивает, ловко перепрыгивает через заборчик, оглядывается, делает угрожающие и неприличные жесты.
Павел кидает ему вслед арбузную корку, попадает, бесенёнок скрывается. Мадина и Лена собирают ошмётки арбуза.

МАДИНА. Вот дрянь… До чертей допился… Сам не знает, чего несёт…
АПОЛЛОН (ко всем обращается). Всё он прекрасно знает. Шила в мешке не утаишь. У меня протезы.
МАДИНА. Поль… Да таких здоровых ещё поискать.
ЛЕНА (осуждающе). Иным протез для головы так и просится… (Другой интонацией.) Поль, никогда бы про ноги твои не подумала — шагаешь как на своих.
АПОЛЛОН. Это бионика всё. Действительно, как на своих. Снова бегаю, прыгаю. Жизнь, спасибо Мадине, заново началась! Заживо! Всё зажило! (Обнимает Мадину, целует по-дружески.)
ЛЕНА. Живенький чёрненький каламбурчик! Может, нам тему сменить?
ПАВЕЛ. А что? Хорошая тема. Ещё со школы подметил: люди потенциально увечны, только увечье скрывается под физической полноценностью, пока почву не выбило из-под ног. И тут писатель ...потирает руки!
МАДИНА. Писателю хорошо, ведь спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
АНАТОЛИЙ. Вот именно — рук. Тренированных! Жаль, ничем из Писания козырнуть не могу, а то бы к месту пришлось, ей-богу. Я по-простому: Поль, ты молодец и силён не по-детски!
ПАВЕЛ (уважительно). Да… Ты, случайно, не мастер-международник по рукам?
АПОЛЛОН. Нет, я по нашему, по ремеслу, остался. А руки… Сила, она ведь из слабости. Считай, всё это время руки — и руки и ноги одновременно.
АНАТОЛИЙ. Сколько раз подтянуться можешь?
АПОЛЛОН (как будто это обычное дело, с лёгкой усмешкой). На какой: правой или левой? А сколько надо?
АНАТОЛИЙ (восхищённо). Сила...
ЛЕНА. Мальчики, скоро на стол соберём — опять... О… Запах… Пора... Бегу вынимать! У нас царская выпечка: рыбник с форелью! Поль, твой обалденный шашлык в маринаде решили на вечер оставить, под петарды в честь именинницы. У нас на всю ночь большая программа с прогулкой к озеру: будем смотреть отражения в тёмной воде.

Лена убегает в дом. Аполлон с Павлом уходят в сад, Мадина, оглушённая происходящим, остаётся в беседке, к ней заходит Анатолий.

АНАТОЛИЙ. Мадина? Ты меня помнишь?

Мадина молчит.

Я адрес напрочь забыл, словно стёрло: вызов не был зарегистрирован, уточнить негде.

Анатолий внимательно на неё смотрит, ждёт, что она скажет.
Лена возвращается что-то спросить, слышит разговор и останавливается. Не потому, что хочет подслушать — это происходит помимо её воли.

АНАТОЛИЙ (медленно). Только тебя забыть не получается. Ты не думай. Я совсем не такой. Жену схоронил, ради детей только жил, только ради них. Вдруг ты. Внезапно. Ничего такого не ожидал. Потом искал, всюду тебя высматривал.

Тут Лена спохватывается и убегает, не дослушав.

Нет-нет… Я — ничего... С тех пор оживать и начал. Лена встретилась — такая славная, детей моих любит, меня… Она… сильно мне нравится… Но ты...
МАДИНА (устало, не глядя на Анатолия). Толя, забудь, пожалуйста. Это был сон… Сон об осени. И о любви. Сон… Просто сон...

Анатолий уходит, Мадина остаётся за столом. В беседке появляется Аполлон. В его руках папка.

АПОЛЛОН. Мадина, всё вижу, ты не волнуйся, всё понимаю: ты — женщина свободная. Но я тоже свободен. Вот, подарок тебе приготовил. (С горькой усмешкой.) Лучше, наверное, не тянуть. Привёз копию завещания — пускай у тебя тоже будет. Ты — единственная моя наследница. После тебя будет наследовать дочь. После неё внук. Здесь всё указано. И список движимого и недвижимого имущества. (Раскрывает папку, подаёт Мадине. Та берёт, читает. С изумлением глядит на Аполлона.)
МАДИНА. Это всё... твоё?
АПОЛЛОН. Как очухался, с тех пор не бездельничал. Работал, поблажки себе не давал. Ни телу, ни духу. Иначе не знаю, во что бы мог превратиться… Братва такого пошиба быстро со сцены сходит. А я, может, к тебе всё это время дорогу искал. Пускай без ног, но добрался...
МАДИНА (признательно). Поль… Спасибо.
АПОЛЛОН. Ты мне ничем не обязана. Наоборот.
МАДИНА (говорит медленно, она ещё не оправилась от посещений Петра). Поль... я Вике письмо отправила. По-старинному, на бумаге. Подумала, так будет и спокойней, и правильней. Решила всё-таки не откладывать, и так месяц писала. Вчера утром на почту зашла, отдала, чтобы в руки вручили. Про всё написала, даже про гусельки для Руслана, гиматий и твой венок. Про то, что в юности за тобой бы в огонь шагнула. Про то, как ты внезапно исчез. Про то, как вновь появился. Про ноги твои. Так что вместе с письмом у неё появишься ты. Сам остальное доскажешь.
АПОЛЛОН. Как ты думаешь, она..?
МАДИНА. Она взрослая. Думаю, будет любить. Если бы ты, именно ты, оказался моим отцом, ну, представим такое, я бы любила. Без всякого завещания. Деньги здесь не при чём.
АПОЛЛОН (горячо обнимает Мадину, она сдержанна). Знаю. Потому и люблю.

Лена заносит в беседку тарелки.

АПОЛЛОН (Лене). Могу помочь?
ЛЕНА. Да, можно из кухни нести, всё готово. Вино и водку надо поднять из погреба.

Аполлон уходит.

ЛЕНА (очень взволнованно). Мадина… Так ты... с Анатолием знакома? Так это была… (Не может произнести.)
МАДИНА (устало, без тени раздражения). Лена… Зачем спрашиваешь? Какое это имеет значение?
ЛЕНА (ей очень неловко). Прости… Вот она какая… Ревность, оказывается… Прости, я не могла не спросить.
МАДИНА (спокойно). Ничего. Да свадьбы заживёт. (Пауза.) Вот, смотри. Аполлон мне подарок сделал — распорядился. Замуж зовёт.

Мадина подаёт Лене папку, Лена читает…

ЛЕНА (крайне удивлённо, с уважением). Да он крёз!
МАДИНА (кладёт раскрытую папку на стол). Хороший Поль человек.
ЛЕНА. А Павел? Вроде, Павел тут зимовать собирается?
МАДИНА. Да, Павел... Не мужчина — мечта… Очень мне нравится. Общаться с ним безумно интересно. Мне выбирать никогда ведь не приходилось, каждый был вовремя и по-своему незаменим. А тут какое-то совпадение, да ещё этот, с чертями, лезет, щели всё ищет… (Глубоко вздыхает.) Ничего не буду загадывать. Само пускай разрешится. Ладно… Пора за стол, да и праздника хочется, наконец.

Поль заносит в беседку спиртное и возвращается. Вместе с ним уходят Мадина и Лена. С продуктами появляется Павел. Он видит папку, читает текст и, задумавшись, уходит. Навстречу идут Мадина с Анатолием, несут посуду, еду, на обратном пути Мадина забирает папку.
Скоро все собираются за столом. Тосты сопровождаются одобрительными возгласами.

ЛЕНА (хлопает в ладоши, говорит оживлённо). Друзья! Давайте для начала скажем нашей Мадине самое-самое! (Сопровождает слова жестами.) Вынем из сердца и протянем ей на ладонях!
Мадина! Ты... ты просто волшебница! Рядом с тобой я изменилась. Нет, я продолжаю меняться и мне это нравится!
ПАВЕЛ. Мадина! Вы мне мечту подарили и веру в Женщину — пленительную и… настоящую!
АНАТОЛИЙ. Мадина! Я не мастак говорить. Скажу просто: одно ваше имя вызывает сердцебиение.
АПОЛЛОН. Мадина! Кто бы сомневался, что я вытянул счастливый билет, родившись мужчиной! (Все смеются.)
МАДИНА. Спасибо, друзья, спасибо! Как здорово, что вы есть! Как здорово, что бог создал женщину и мужчину. Быть может, в этом и есть счастье, ну почему бы и нет? Вот оно, здесь, рядом и никуда не теряется: будьте и восхищайтесь друг другом! Это люди вдруг забывают, зачем родились…
ПАВЕЛ. Мы сегодня об этом непременно поговорим!
АНАТОЛИЙ. И споём обязательно!
ЛЕНА. И не только об этом!
АПОЛЛОН. Будем!

Все встают, чокаются, все забыли о плохом, настроены на праздник, им хорошо. Внезапно слышится тревожный гул, подобный рою рассерженных ос. Гул нарастает, слышны сначала отдельные слова, затем фразы. На заборчике появляются бесенята — мелкие пакостники, они кривляются. Затем в калитку врывается пьяный Пётр, его заметно трясёт. В состоянии безумия он мечется, зажав уши, падает, встаёт, а вокруг бесятся прыгнувшие во двор бесенята, подстрекают его (каждая фраза жалит как оса), от их голосов и стоит гул.

ГОЛОСА БЕСЕНЯТ. «Валет недорезанный, унизить тебя хотел! Полумерок — тебя!» «Не уважает! Он тебя, тебя не уважает!» «Он, вообще, кто?» «Попрошайки живут, а нормальному нет работы!» «Она твоя! Ты должен ему отомстить! Реванш! Реванш!» «Заруби их! Всех заруби!» «Поджечь и пепел развеять!» «Я тридцать лет на заводе… И меня тоже, сволочи, растоптали!» «Всем рыла начистить! Хребты обломать!» «Моя сучонка и меня кинула. Все бабы, все до единой такие! Не зря Стенька Разин их за борт! Всё из-за них...» «Это из-за неё, из-за неё! Это она! Она во всём виновата!»
ПЁТР (с перекошенным лицом). Где?! Кошка! Ведьма!

Все подскочили, смотрят, мужчины оценивают ситуацию.

ЛЕНА. Да у него же делирий!
МАДИНА. Что?
ЛЕНА. Белая горячка. Вязать его надо. И в дурку.

Пётр в своём хаотичном движении натыкается на колоду с колуном, хватает его и начинает им люто махать — кажется, это колун машет Петром. Бесенята беснуются — во дворе настоящий ад.

АНАТОЛИЙ (командирским голосом). Женщины — в дом, и запереться. Паша, уводи — мы вас прикроем. (Аполлону.) Надо поленом снять терминатора. Поль, отвлечёшь. Сможешь?
АПОЛЛОН (кивает). Конечно.

Все покидают беседку. Мадина и Лена с Павлом за беседкой пробираются к дому. Павел присоединяется к отряду. Анатолий руководит мужчинами — до поленьев надо ещё добраться. Пётр ведёт свою войну. Мадина и Лена наблюдают из окна.
Анатолию удаётся дойти до поленьев и кинуть по полену мужчинам — зрелище почти первобытное. Бесенята сбегают к забору. Пётр обложен противниками, но он одержим, находится в помрачении. Анатолий подбирается, пытается оглушить Петра, однако у того крепкий череп, он лишь поворачивается в сторону удара. Тут к нему приближается Аполлон, чтобы оглушить окончательно. Но Пётр, видимо, наступает на небольшой кусок арбуза, и, неожиданно крутанувшись, спонтанным движением задевает Аполлона колуном по голове, но удерживается на ногах.
Аполлон падает навзничь. Мадина с истошным криком бросается из дома к нему.
В это время Петра ударяет Павел и только тут Пётр начинает медленно валится, не выпуская из рук своё оружие, вновь поворачиваясь в сторону удара. Анатолий окончательно оглушает Петра. Но в последнем смертельном па колун задевает Мадину в висок. Колун падает на землю, Мадина — на грудь Аполлону. Павел прыгает на Петра, заламывает ему руки. Бесенята сбегают прочь.
Анатолий проверяет пульс у Мадины, Аполлона и Петра.
В это время Лена звонит по телефону. Анатолий идёт в дом, возвращается с верёвкой, они вдвоём с Павлом связывают Петра.

ЛЕНА (кричит в телефон). Полиция! Человека убили! Двоих... Колуном... Пьяный… Да, нужна психбригада… Связали... Адрес? (Стонет, опускает телефон.) О, Господи! Какой же здесь адрес?! Мы здесь в гостях. (Сообразила. Твёрдым голосом.) Станция Минино, центральная улица, двадцатая дача справа. Ориентир: напротив нас — сгоревшая дача.

Немая сцена. Пётр связан. Мёртвая Мадина обнимает мёртвого Аполлона. Лена стоит, в опущенной руке телефон. К ней со спины подходит Анатолий и крепко обнимает за плечи. Павел на коленях, не веря случившемуся, он смотрит на Мадину с Аполлоном.
Внезапно в беседке ожил телефон Мадины. Одновременно налетает порыв тёплого ветра, выглядывает солнце, начинается листопад. Медленный ветерок тянет по воздуху жёлтые листья, они словно прощаются с Мадиной. Звучит скрипка, минорный мотив которой — вариация музыки «Мадина, любовь моя!». Звонок прекращается. Новый звонок. Музыка и звонки продолжаются.
Слышен вой приближающейся сирены. Он заглушает все звуки. И тоже внезапно обрывается.
Теперь слышен лишь шелест листвы.
Листопад.

ЗАНАВЕС

2019

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Весна. Мадина с Леной случайно встречаются на улице, по пути разговаривают. Лена хорошеет, она одета значительно более ярко и смело, нежели в прошлый раз, на ней заметны украшения. Сумка тоже другая, но не та, что подарила Мадина. Обувь на среднем каблуке. Мадина, как всегда, обольстительна.

МАДИНА. Его веночек за зиму вышел — в суп ощипала. А парфюм ещё есть.
ЛЕНА. Запах роскошный.
МАДИНА. Гиматий на летнее платье пущу, там шёлка довольно метров. Из отреза заказала этот костюм. Как тебе гарнитур?
ЛЕНА. Украшения бесподобные. Ткань супер, очень тебе к лицу, костюм просто шик. Слушай, вкус у него весьма и весьма. А это, точно, он подарки прислал?
МАДИНА. Без подписи больше некому.
ЛЕНА. Ты думаешь, ещё нарисуется?
МАДИНА. Думать тут бесполезно. Поль и тогда напоминал мне драгоценный ларец, который открывается всякий раз с новыми чудесами. Потом схлопывается, да так крепко, что без ключа не откроешь. Только вот ключ неизвестно где. Однажды он, знаешь, что мне сказал? Что мы умрём в один день, слившись в любовном экстазе, ну, что-то вроде того. Я, конечно, понимаю, банальность затёртая, но она-то как раз и запомнилась: ничего не помню, а это забыть не могу. Лучше бы он совсем не являлся, может, (подсмеиваясь) я бы вечно жила! А теперь, знаешь, даже его боюсь. Этих его появлений, исчезновений…
ЛЕНА. А сколько раз этот рок тебя настигал?
МАДИНА. Вполне достаточно — два. В юности за месяц успел сделать Вику. Потом, не прошло и четверти века, в ночь после тебя появился, часов, может, на семь. Что сделать успел, пока не догадываюсь. Спала как убитая, когда проснулась, его уже не было. Постель аккуратно сложена, прикрыта прекрасным его гиматием, гусельки на стене, картинкой висят, веночек в кухне на гвоздике.
ЛЕНА. А… у тебя, прости, ничего не пропало?
МАДИНА. Было бы, чему пропадать. Наоборот, вечером доставили корзину цветов и подарочный свёрток. В нём — отрез на костюм, бижутерия в тон и флакончик любимого аромата. Надо ж так, откуда-то вычислил...
ЛЕНА. Чудо! Слушай, не понимаю, чего ты боишься? Почему бы не жить долго и счастливо, а потом — в один день?! Это же сказочная мечта! Слушай, что-то с тобой происходит… Что-то не то... Да-а… Выпал тебе тогда денёк: скучно не было. (Бодро.) Это ведь главное?! А я ломаю голову над образом к волшебной котомочке — крепко ты меня озадачила. Видно, всё придётся менять, даже причёску и мысли.
МАДИНА. Надо когда-то. К тому же весна. Природа и всё такое.
ЛЕНА. Такое... А что с соседкой по даче?
МАДИНА (грустно). Луиза скончалась в хосписе. (Пауза) Может, оно и к лучшему. На девять дней с кафедры приглашали, в то же кафе. Прикинь, там скандал грандиозный: у Луизы родственники объявились, целая свора, она о них ни разу не упоминала. Там же и начали выяснять отношения, кому что достанется. Вот тебе и одна-оденёшенька...
ЛЕНА. Дело обычное: было бы что наследовать. Дача, квартира… Поделить будет непросто, чай, не горшки.
МАДИНА. Бог с ними. Девочку жалко. Луизу тоже. Наверное, судьба. Перед дачей моей пустырь. Чуть снег сошёл, покупатели ходят, участком интересуются — место хорошее. Не знаю, зачем эта дикость случилась?.. Помню их голоса, слышатся всё оттуда, из-за забора, Луизы и Джулии... Всё так неясно... Однако как здорово, что мы-то живые!
ЛЕНА (после паузы). Так Аполлон где живёт? С кем? На что? Неужели так ничего и не сказал?
МАДИНА. Я была уверена — утро вечера мудренее. Сама ничего не соображала.
ЛЕНА. А в целом как он тебе показался?
МАДИНА. Если забыть увечье, то… необыкновенно неплохо. Он в юности был убойно витальный, красив, как имя своё, и сейчас не уродлив. Уж точно, на убогого он не похож. Странно... В отличной физической форме... Из ванны выехал без гиматия своего, в стильном спортивном белье — я поразилась статуарности торса. Такой обычно лишь у спортсменов.
ЛЕНА. А может, он и есть спортсмен? Ну, есть же параолимпийские игры...
МАДИНА. Гадать не буду, не знаю. Но то, что следит за собой отменно, это видать.
ЛЕНА. Ты — как?..
МАДИНА. Да в том то и дело, что — совсем, ну, совсем никак! Да, это он. И уже не он, не тот молодой бог — первый, единственный навсегда, никем никогда не заменимый... К тому же, появился... Снова исчез… Сколько можно! Как будто Меркурий, а не Аполлон. У меня больше досады, чем интереса. Чем дальше, тем меньше мне хочется каких-то волнений, кульбитов, хлопот…
ЛЕНА (иронически). Что ты говоришь!?
МАДИНА. Может, старею. А, может, мудрею. Может, русло ищу. Надёжное, которое не высохнет завтра, не скроется вдруг, не исчезнет. И вообще, мне захотелось той самой стены, за которой...
ЛЕНА (удивлённо). От кого?!
МАДИНА (отмахивается возгласом). А... не хочу говорить… Я ведь тоже не бабочкой тут порхаю. Молодость в прошлом. То, что случилось осенью — всполохи, может, от жизни подарок, вроде зарплаты тринадцатой — помнишь, была такая в Советском Союзе? Я всё понимаю, время идёт, дорогу пора уступать молодым, но надо ещё и привыкнуть к новому статусу. Ну, ничего, лишь бы у Вики с Витей было всё хорошо, да рос бы Русланчик. После контракта обещают вернуться, здесь квартиру купить. Осталось всего-то год обождать, и я стану по-настоящему заботливой бабушкой.
ЛЕНА. А я познакомилась с мужчиной!
МАДИНА (счастлива за подругу). Вот это известие! И выглядишь соответственно!
ЛЕНА. Представляешь, по твоим следам тогда в театр отправилась. На «Дядю Ваню». Здесь, у нас. Классическая постановка. Наверное, такая мне и нужна — разволновалась как следует. Такси дождалась, сажусь в салон, а там… Песня… Наша, афганская… Сразу Серёжу вспомнила, не удержалась, слёзы... бегут…
МАДИНА. Ох, Леночка, что-то и ты стала слезливая…
ЛЕНА. Всё хорошо, здорово даже, так и должно быть. Потому что Анатолия именно слёзы мои проняли. Он, было, песню выключить потянулся, я остановила — пускай играет. Он тогда говорит: давайте по городу покатаемся — вызовов интересных нет — по мостам. Я согласилась: давайте, так и быть, покатаемся. Разговорились с ним понемногу. Он служил, там, на срочной. Не поверишь, мы в медроте встречались, он вспомнил меня, я его — нет, у меня тогда всё горело. У Анатолия палец на ноге оторван, ерунда по тем временам. Вдовец, жены, два года, как нет. Дочь и сын в школу ходят, второй и четвёртый класс. Хорошие ребятишки, мы уже подружились. Для начала пошли в зоопарк — у них дома пушистая кошка Осинка, представляешь, спит только у Толи в кровати — в зоопарке всех зверей рассмотрели. Зимой на ёлки поездили. А твоя как зима?
МАДИНА. В рабочем порядке. Утрясаю дела…
ЛЕНА. Тебе что-то приходится утрясать?
МАДИНА (грустновато). Ох… Приходится. Не хочу говорить, прости.
ЛЕНА. Это ты прости. Время как сорвалось… Я тебе даже не позвонила…
МАДИНА. Брось. С Новым годом друг друга поздравили. Я ведь тоже тебе не звонила — книжки читала, Чехова… Рассказы, пьесы. Письма, воспоминания... Главное, знаю, ты рядом, стоит взять телефон. Ты хорошая подруга. Терпеть не могу, когда люди друг к другу лепятся, жить друг без друга не могут — друзья, имею ввиду. Такие загрузки не для меня. Так что мне с тобою комфортно. Дай бог, чтобы всё у вас получилось, желаю от всей души. Приезжайте оба ко мне на дачу на день рождения — уже решила, буду там отмечать. Может, раньше где встретимся. Ну, ладно, я специально сюда приехала: надо на рынке кое-что посмотреть. А ты здесь какими судьбами?
ЛЕНА. Толик в парк пригласил. Договорились в летнем кафе посидеть, потом погулять. Он мне сказать что-то хочет!
МАДИНА (с пониманием). Удачи! Пока!
ЛЕНА (совершенно счастливая, машет рукой). Пока-пока!

Мадина идёт к рынку вдоль ряда коробейников, покупает букетик весенних цветов. Она не знает, что за ней следит Пётр, двигаясь чуть поодаль. Вдруг Мадина замечает в ряду Аполлона и останавливается. Пётр наблюдает происходящее. Аполлон на низкой тележке, в солдатской форме без знаков различия, он в приподнятом настроении, очень динамичен, деньги к нему, можно сказать, текут рекой.

АПОЛЛОН (обращаясь к прохожему, модно одетому молодому человеку, протягивает руку как для пожатия). Брат, не проходи, помоги! (Тот останавливается, подаёт купюру.) Спасибо, брат! За помощь спасибо!

Каждый второй прохожий сам ссыпает мелочь или вкладывает купюру в руку, которую Аполлон сразу протягивает и благодарит. Через некоторое время Аполлон обращается к хорошо одетой женщине.

АПОЛЛОН (проникновенно). Сестра! Чем можешь, если можешь помочь… (Женщина достаёт кошелёк, протягивает купюру.) Спасибо, сестра! Всех благ! (Склоняет голову, прижимает руку с купюрой к груди.)

К Аполлону подходит бабушка, соседка по ряду, у неё на коробке половичок, пинетки, носки, тапочки.

БАБУШКА. Милок, разменяй, сдача моя покончалась. (Чуть отъехав назад, Аполлон меняет ей деньги.) Спасибо, милок!

Аполлон возвращается на своё место и неожиданно замечает Мадину. Они некоторое время смотрят друг на друга. Она поворачивается и быстрым шагом уходит. Аполлон бросается на тележке следом, довольно ловко объезжает прохожих, кричит ей: «Мадина, постой! Мадина!» Мадина роняет букетик, Аполлон его подбирает. Слышен звук подъехавшего к остановке автобуса, Мадина на нём уезжает.
Аполлон возвращается на своё место, букетик Мадины вставлен в нагрудный карман. Он продолжает работать, несмотря на то, что явно озабочен встречей. Неподалёку останавливается Пётр и начинает кидать по одной мелкие монетки вокруг Аполлона. Аполлон пристально смотрит на Петра, не подбирает.

ПЁТР (предварительно цыкнув слюну). Неплохую придумал себе работёнку…
АПОЛЛОН (дерзко). Я не на пенсии. Работаю.
ПЁТР (подходит вплотную, угрожающе). Слышь ты, валет недорезанный, не знаю, из какой колоды ты вылез, только к Мадине не суйся.

Аполлон не вступает в разговор, ждёт, когда Пётр уйдёт, собирает его монетки, швыряет их прочь и продолжает работать.

Летнее кафе. Лена с Анатолием сидят за столиком. Перед ними порции мороженого.

АНАТОЛИЙ (очень взволнованно). Лена, ты мне очень, очень нужна, я счастлив, что мы с тобой познакомились, что тебе понравились дети, что ты понравилась детям. У нас с Машей всё было по-честному, без всяких секретов. Хочу и с тобой так же. Лена, милая, не торопи меня, только дождись… (Пауза от переполнивших чувств.)
ЛЕНА (пытается успокоить). Толик, ждать я умею.
АНАТОЛИЙ. Тогда, после спектакля, то, что ты о Сергее сказала… Я бы хотел, чтобы так обо мне говорили… Лена, Леночка... (Собирается сказать что-то важное, обречённо.) У меня есть тайна, и она меня мучает. Мне не даёт покоя одна женщина… Всё кажется, она где-то рядом, а я встретить её не могу, разобраться, понять.
ЛЕНА (обеспокоенно). Какая женщина? Толик, что-то случилось?
АНАТОЛИЙ. Нет, это было до нашей встречи.
ЛЕНА. Тогда расскажи сначала о Маше. Ты давно обещал.
АНАТОЛИЙ. Да, конечно, о Маше. Как обещал. Мы в поле с ней познакомились, совсем не студентами. Оба были полевыми геологами. Палатки, тайга, гитара, костёр... Как Маша песни походные пела, а военные — особенно, с чувством, особенно, те, с Великой Отечественной... И работу сильно любила, без поля жить не могла. Когда всё рухнуло, я в таксисты пошёл, а Маша… Маша чуть руки на себя не наложила… Уговорил детей рожать, но это её не спасло. Говорила, что жизнь её обманула — знаю, она мечтала в походе её провести, в изысканиях. Конечно, она и тогда курила — больше баловалась самосадом — нравился аромат, а тут стала дымить одну за другой, за сигаретами пошли папиросы… Я на работе почти круглосуточно, дети у бабушки с дедушкой, у неё рак лёгких — пряталась от больницы. Скоротечная форма. Для меня это было таким же ударом, как для тебя гибель Сергея. Время идёт, я как заживо похоронен, ничего не надо, только тень моя копошится, крутит баранку. Маришке с Юриком улыбаюсь, а улыбка, чувствую, деревянная, и сделать с собой ничего не могу... И вдруг! Она пару слов сказала, а голос... Голос был Машин. Мне всё казалось, она сейчас запоёт.
ЛЕНА (от волнения теряет нить разговора). Кто? Кто запоёт?
АНАТОЛИЙ. Та женщина, которую встретил. Как Маша, в поле, ещё здоровая. Я — не я, сам не свой. Всё во мне к ней потянулось. (В отчаянии.) Лена, прости, я к тебе такого не чувствую... Кто она, тоже не знаю. Может, жрица любви городская, может. А может, и нет. Может, и у неё что-то случилось. Но после такой любви умирать не страшно — теперь понимаю, за что воины отдавали жизнь Клеопатре. Понимаешь, я испытал... А она ушла, не то телефона, имени не сказала.
ЛЕНА. Наверное, дорого тебе обошлась?
АНАТОЛИЙ. Лучше бы деньги взяла. И отпустила. Прости, Лена, честным хочу с тобой быть. То Машу забыть не мог, теперь эту женщину.
ЛЕНА. Город большой, можно друг друга знать, а так никогда и не встретиться. Может, она приезжей была?
АНАТОЛИЙ. Может. Всё может быть. Но дело не в этом. А в том, что тут какая-то мистика: после той встречи мне захотелось жить и любить, и вскоре ты появилась. Скорее всего, я никогда её больше не встречу. Но зачем-то хочу, чтобы ты знала об этом. Прости, я тебя мучаю…
ЛЕНА. Толик, я тоже думала, что после Серёжи лишь доживаю. Но появился ты, Юрик с Маришкой, и мне теперь хочется всё по-новой. Я так тебе благодарна! За твоё доверие тоже. Мне спешить некуда, не беспокойся. (Проникновенно.) Но... если что... Я всё готова понять.
АНАТОЛИЙ. Спасибо, Лена… У меня — камень с души. Может, наконец и забуду. Я так рад, что мы встретились! Детям ты нравишься. Мне с тобой хорошо, спокойно, надёжно, так, как должно быть...

Лена с Анатолием уходят гулять.

Мадина возвращается домой. Несмотря на то, что на ней тот же новый костюм и украшения, выглядит она другим человеком — неожиданная встреча с Аполлоном крепко её озадачила.
Мадину поджидает Пётр. Он выныривает из-за спины и хватает её под руку, идёт рядом.

МАДИНА (измученно). Господи, ты ещё...
ПЁТР (со злой обидой). Машину из-за тебя угробил!
МАДИНА (осторожно пытается вырваться). Из-за меня? Ты с ума сошёл?! При чём здесь я?
ПЁТР (отчаянно, продолжает держать её руку). А при том! При том, что ты мне сюда, вот сюда (в грудь себя долбит) влезла! (Интонация меняется на угрожающую.) День и ночь о тебе, кошке, думаю…
МАДИНА (дёргает рукой, недовольно). Если у меня появится хоть один синяк — сейчас еду в травмпункт и снимаю побои.
ПЁТР (продолжает угрожать). Не беспокойся, кошечка… Без синяков, мурка, ляжешь… Лучше ты не противься. Я с детства упрямый.
МАДИНА (останавливается, стряхивает его руку, твёрдым голосом). А ну! Давай, уходи, слышишь? Это становится по-дурному назойливым. Твои возвращения… Ты же куда-то там уезжал… Вот и снова туда проваливай!
ПЁТР (теперь как милость выпрашивает, отпускает её). Слушай, ну... давай, давай поговорим… Мадина, у нас же всё получалось чин чинарём… Я же так тебе нравился, ну…
МАДИНА (уставшим, но решительным голосом). Пётр… Я устала тебе объяснять. Нравился — разонравился. Всё! Мы друг другу ничего не должны, ничем не обязаны!

Мадина уходит.

ПЁТР (рычит вслед с уголовным гонором, подражая героям боевиков). А ты не груби мне, кошечка. Не груби... Только попробуй кого-нибудь завести… Смотри, выведешь из себя...

Квартира Мадины. Поздний вечер того же дня, за открытым окном темно. В дверь кто-то колотит, Мадина не отвечает.

ГОЛОС ПЬЯНОГО ПЕТРА (колотит и кричит). Мадина, я знаю, ты дома. Открой! Надо поговорить!

Мадина сидит за столом перед аквариумом. Она то опирается головой на руки, то откидывается на спинку стула, то наблюдает за рыбкой, гладит аквариум, как кошку. Наконец Пётр уходит, следом раздаётся ритмичный стук. Мадина сразу распахивает дверь, медленно поднимает голову: перед ней Аполлон… на ногах, в городской одежде. Выглядит он привлекательно, в руках розы.

АПОЛЛОН. Здравствуй! Что за горилла к тебе ломилась?
МАДИНА. Привет, проходи. (Они дружески целуются. Мадина принимает букет, нюхает, любуется розами.) Это не просто горилла, это стихийное бедствие, дурная напасть, порча какая-то… Никак не могу отвадить. Напридумал чёрт знает чего. Полгода живу, как в осаде.
АПОЛЛОН. И долго ещё в осаде жить собираешься?
МАДИНА. Долго не собираюсь. Должен же он успокоиться. Или по пьяни где-нибудь загремит. Но утомил предостаточно. На даче стёкла недавно побил, благо, сосед — стекольщик, быстро поправил.
АПОЛЛОН. Мадина! Это не шуточки. Это мужику одному хорошо, да и то не всякому подойдёт, а женщину любой может обидеть. Скажи ему, что замуж выходишь.
МАДИНА. Что ты, совсем озвереет. На этот счёт он дурной основательно. Поль, честно скажу, все эти годы были мужчины, но мы расходились по-дружески, друг другу жизнь не травили.
АПОЛЛОН. Тебе просто везло.
МАДИНА. Всегда везло, получается. Этот тоже был поначалу нормальный. Завод продали, вот и дурит. Цеха один за другим закрылись, работы в городе мало... Ладно, не будем о грустном. Рада видеть тебя. На ногах ты совсем красивый.

Мадина, наконец, переключилась с Петра на Аполлона. Пауза — она переживает нахлынувшие чувства, устраивает цветы в вазе, собирает на стол угощение. Аполлон ждёт за столом.

АПОЛЛОН. Мадина…
МАДИНА (пауза). Я здесь…
АПОЛЛОН. Ты сегодня была потрясающа. Костюм великолепный.
МАДИНА. Спасибо, Поль, за подарок.
АПОЛЛОН. Мадина, тебе защита нужна. Почему ты не замужем?
МАДИНА. Поль… К чему? Тут, не будучи замужем, голова кругом, но всё-таки, думаю, заморочек поменьше.
АПОЛЛОН. И всё-таки, почему ты не замужем?
МАДИНА (после паузы, настроившись на обстоятельный разговор, садится за стол). Поль… Я никого после тебя не любила, лишь увлекалась. Да и тебя любила — того, юного Аполлона. Сколько лет, сколько зим… Ты что, что-то ко мне чувствуешь?
АПОЛЛОН. Я — чувствую. Специально уехал, чтобы почувствовать, понять окончательно.
МАДИНА. Поделись. Расскажи, наконец, что понял. А то я вконец запуталась. Особенно, как этот кретин разохотился. Ты, вообще, откуда и как здесь оказался? Ты, наконец, хоть что-нибудь объяснишь? Ты же не ящерица, в конце-то концов! Что происходит? И где ты живёшь? Где работаешь, я уже видела. Тебя за попрошайничество ещё не привлекали?
АПОЛЛОН. Мадина… Я же не совсем дурак. Не зря в театральном учился. Кормушек в столице навалом, плюс люблю путешествия, так сказать, творческие командировки. На совсем крайний случай — изучаю характеры, в образ вхожу. У меня дружбаны по театрам — прикроют. Актёр я, актёр. Мой помост на колёсиках, улица — мой театр. Среди простого народа работаю, торгую потребностями.
МАДИНА (крайне удивлённо). Какими потребностями?
АПОЛЛОН. Да самыми нужными. Помог инвалиду — себя уважил. Если хочешь — да, плыву по течению. В которое вынесло. Или против — это как посмотреть. Зато сам кормлюсь, и скучно мне не было.
МАДИНА. Да, пожалуй, это самое главное.
АПОЛЛОН. У меня от скуки лекарство есть, на полке лежит. Как только жить станет невмоготу — отправлюсь в кругосветное путешествие, буду кружить, пока не умру где-нибудь в море, заранее распоряжусь, чтобы там же и притопили. Может, всю жизнь работаю ради этой мечты. Ну, так мне казалось.
МАДИНА (мечтательно). А я на пенсии жить уеду на дачу. Буду книжки читать. Гостей принимать. Баню топить. Есть клубнику. Ходить за грибами. Восходы, закаты. Дождь, снег... И чтобы ничего, совсем ничего не делать, кроме того, что необходимо и хочется. Внуки будут ко мне приезжать на каникулы. Правнуки… Деревенский погост не закрывают — ты бы видел это гоголевское местечко... Сплошной лес из рябины, черёмухи, калины, боярки... Сирень... Всюду благоухают лесные цветы: иван-чай, ромашки, вьюнки… Вечера на хуторе...
АПОЛЛОН. Тоже неплохо. Слушай, возьми с собой, а? Будем вместе на даче жить, а захотим — поедем куда-нибудь! Хочешь, к морю тебя увезу, хочешь, в пустыню, к верблюдам и пирамидам, а хочешь… да в санаторий, нервишки подладить? Грязи, бассейн, массаж, тихий час, прогулки, экскурсии... Хоть куда можно ехать!
МАДИНА. Не увиливай. Как ты здесь оказался?
АПОЛЛОН. Да вот, как раз и стало невмоготу… Ну, не стяжатель я — им, считай, повезло, золото видят — и в раж, аж руки трясутся, так жить им охота. А я как-то скоро насытился. Но перед путешествием кругосветным решил объехать те вотчины, где когда-то меня любили. Что-то позвало в дорогу…
МАДИНА. Что?!
АПОЛЛОН. Да кто его знает?.. Утром проснулся и понял: надо ехать, пора. Встал и поехал.
МАДИНА. Это я понимаю… Ну и как твой объезд?
АПОЛЛОН. Врать не буду, женщины наши увечных любят не меньше, чем не увечных. Но ещё больше они любят деньги. К тебе последней заехал — дальше-то на восток не пришлось пробираться, да и здесь делать нечего — бизнес не тот, масштабы смешные. Специально проверил разные точки — на одной ты меня и застукала. Вот антрепризы в этих краях были ударными… Я же тогда, с предпоследнего курса, подработать приехал. Тебя увидел: как Ромео, крышу снесло — ну кто, пускай в тайне, не мечтает об этом — самому вот так пережить… С настоящей Джульеттой... Дача какая-то подвернулась — снял и увёз. Мне надо обратно, а я никак не мог рассказать, не находил в себе силы — ты на меня, как на бога, смотрела… Я ведь тогда был женат, она старше, уже работала на телевидении. Жил у неё, как сыр в масле катался. Нужды ни в чём, будущее у ног. Свербило: пора, надо диплом получить, работу, да и не знал ничего о ребёнке. Те деньги… На всякий случай, мало ли что...
МАДИНА. А... помню… Утром проснулась, занавески колышутся, тебя нет. На столе триста рублей пачечкой. В жизни денег таких не держала. А мне и в голову не пришло, что это твой отступной. Представляешь, я деньги эти до города не довезла: наверное, выронила из кармашка, а может, в электричке или на вокзале из сумки вытащили, а может, там, на столе и оставила… Я ведь не о деньгах этих думала...
АПОЛЛОН (виноватым тоном). Вернулся домой. Учёба, репетиции. Через два месяца как отрубило — трамвай... Совсем по Булгакову. Только сам поскользнулся, к автобусу вдруг понесло. Что это было?.. Ведь никуда не опаздывал. Какое-то потемнение сознания... Так что с женой само развязалось, и быстро. Нет, Валерия — молодец. Сильно мне помогла. Но ей к тому времени тоже свобода потребовалась. Потом перестройка. Она занялась недвижимостью, и, знаешь, успешно. До сих пор с ней сотрудничаю: покупает объекты, в аренду сдаёт. Мадина! Я… сильно тебя вспоминал. Прости… К тебе вернуться не мог — зачем я с обрубками? Тебе, молодой и безумно красивой. И на сцене — кому бы сгодился? Как занавес опустили... Мне (говорит с горечью) оставалось только шутить. В шуты и подался. Видно, судьба. (С воодушевлением.) Но бывает и хуже!
МАДИНА (поддержала, с горькой улыбкой). А то!
АПОЛЛОН. Но вернёмся в недавнее прошлое. (Страстно, но естественным голосом.) Мадина! Тебя увидел когда… Я ведь ночью себя полным идиотом почувствовал... Ты такой оказалась… А я, паяц... Когда про дочку узнал, про внука... Так уснуть и не смог. Впервые захотел ноги, как не хотел ничего никогда! Настоящие ноги! Первым же самолётом... А там бионику заказал, прошёл обучение, по пути привёл в порядок дела, в голове, в первую очередь. И теперь — с тобой — могу быть не как инвалид, теперь есть, ради кого быть не инвалидом. Ведь у меня есть дочь и даже маленький внук! За эти месяцы окончательно понял, что не в море хочу умереть, а среди родных, среди детей, внуков, даст бог, правнуков… За дочку, за внука (перехватывает голос) ...спасибо. Ты одна родила, как я могу тебя не любить? Мне только теперь, больше жизни, теперь захотелось — семью! Чтобы род продолжался. Ведь у нас могут быть ещё дети!
МАДИНА (потрясена). Господи, Поль… Какие дети?! Это же как надо влюбиться! Ещё один сумасшедший! Да все эти годы не думала ни о детях, ни о замужестве. О тебе тоже не думала, ты уж прости. Но ведь и ты обо мне, считай, позабыл. Как с неба свалился. Да, я рада, что ты живой. Но вот здесь (руку к сердцу прижимает), здесь, понимаешь, пусто… Не отзывается...
АПОЛЛОН. Мадина... Не тороплю... (Молча ходит по комнате, думая об услышанном. За дверьми в подъезде что-то стукнуло. Другим голосом, жёстко.) Этому, слышишь, не открывай. Вызывай полицию, пускай забирают. Посидит с бомжами впритирку, одумается.
МАДИНА. Хорошо бы…
АПОЛЛОН (продолжительная пауза). Дочь… Я хотел бы с ней познакомиться…
МАДИНА. Поль… Что я ей скажу? Ты, ей-богу, как метеорит, снова свалился. Дочь тебя любит. Тебя, воина-интернационалиста. Я была несовершеннолетняя. Тебя призвали, ты ничего не знал о ребёнке и не узнал — погиб. Первый призыв. Согласись, легенда надёжная. И достойная. (Пауза.) Конечно, всё надо ей рассказать, всё как есть. Но не сейчас. Она — кормящая мать, давай не будем её беспокоить. Ты же не хочешь, чтобы внук твой остался без материнского молока?
АПОЛЛОН. Не хочу. Мальцу молоко нужнее.
МАДИНА. Его Русланом назвали. Руслан Викторович.
АПОЛЛОН. Руслан... Значит, будет ещё и Людмила. Как хорошо! Ты права, давай обождём. (После паузы). Слушай, я ещё что пришёл?! Квартиру приглядываю в новостройке. Прекрасный вид на весь город: часовня, река, мосты. Три варианта, каждый хорош. Слушай, помоги выбрать! Через месяц дом заселяют.
МАДИНА (смеётся). Вот хитрюган!
АПОЛЛОН. Помоги, Мадина!
МАДИНА. Путь к сердцу женщины лежит через дом?
АПОЛЛОН (хочет заразить её своим азартом). А хочешь, построю дом? Или куплю готовый? Хочешь дом? Как игрушечка, будет!
МАДИНА. Я дачу свою люблю — сама выбирала. Там спокойно, звёзды, озеро, лес, соседи хорошие… (Вздыхает.)
АПОЛЛОН. Домик, если захочешь, можно новый построить.
МАДИНА (укоризненно). Поль…
АПОЛЛОН. Всё. Не соблазняю. Понимаю, надо друг к другу привыкнуть, друг друга узнать. А то я тоже хорош… (Покаянно.) Будто в юности… Пришёл, увидел... (Уверенным тоном.) Но предложение в силе. Так поможешь квартиру выбрать? Сам не могу, одна кажется маловатой, другая большой, в третьей зато панорамные окна — настоящий аквариум.
МАДИНА (задумалась). Аквариум? Дом-аквариум…
АПОЛЛОН. Для золотой рыбки. (Сказал, и тоже задумался над образом, пытаясь понять, что это может значить.)

Мадина смотрит на Златовласку, Аполлон — на Мадину.
На экран под вариацию мелодии «Мадина, любовь моя!» вплывает огромная золотая рыбка: изящные, завораживающие движения плавников и хвоста, блистает чешуйчатое упитанное тело, выразительная голова. Вода, и в ней рыбка, никаких других деталей. Рыбка медленно выплывает из кадра.

РОМАНТИЧЕСКАЯ ДРАМА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

МАДИНА — бухгалтер, очаровательная женщина сорока лет.
ЛЕНА — медсестра, подруга Мадины, ровесница.
АПОЛЛОН — отец дочери Мадины, ему сорок пять лет, теперь инвалид.
ПАВЕЛ — мужчина модельной внешности, тридцати пяти лет.
АНАТОЛИЙ — таксист сорока пяти лет.
ПЁТР — безработный сорока пяти лет.
ХУДОЖНИК с Арбата. ПРОХОЖИЕ. ПРОДАВЦЫ. БЕСЕНЯТА.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Квартира Мадины. Обстановка простая, воздушная и светлая, как поле в осенний солнечный день. В прихожей живописным пятном выделяется стеллаж: там висят зонтики, шарфы, стоят сумки разных цветов и размеров; внизу коллекция модной обуви. Цветовые переходы «пятна» насыщенные, но гармоничные. Вешалка. Трюмо с большим зеркалом.

Звонок в дверь, повторный звонок. Далее слышно, как дверь открывается ключом. Входит Лена. На ней поверх длинной юбки и свитера утеплённый жилет, в руках хозяйственная сумка, всё в оттенках хаки. Ботинки на низком каблуке. Одета она со вкусом, но выглядит как-то по-монашески. Из украшений на ней только маленькие серёжки.
Лена снимает верхнюю одежду, устраивает на вешалке. Проходит к столу, вынимает из сумки и кладёт на него ключи и подарочный свёрток. На столе стоит круглый аквариум с золотой рыбкой. Лена садится, достаёт телефон, пытается дозвониться, рассматривает рыбку.

ЛЕНА (озадаченно повторяет ответ). ...Или вне зоны доступа. Странно. (Рыбке). Хвостом, Златовласка, водишь? Красивый хвост. Я зачем тебя подарила? Где твои чудеса?

Ключом открывается дверь, появляется Мадина.

МАДИНА (из дверей). Прости, Леночка, дорогая, всего не учтёшь. Не поверишь, я к тебе прямо из осени!
ЛЕНА. Мадина, звоню, набираю...
МАДИНА (закрыв дверь, не спешит проходить, спиной прислоняется к косяку). Какой день... Сто лет — ничего подобного... Господи, я вся такая счастливая!
ЛЕНА. Кто бы сомневался! С днём рождения, красота ненаглядная! Лучше скажи, куда пропасть умудрилась? Ключи на столе, вот они. Ты телефон случайно не потеряла?
МАДИНА (проверяет). Здесь телефон, в сумке. Где ему быть? Умница телефон, вовремя разрядился. Томишься давно?
ЛЕНА. Пять минут, пустяки. В поликлинике на часок тормознули, потом подарок тебе выбирала. Паковала. На автобусе ехала.
МАДИНА (увидев с порога на столе свёрток, не спеша расстёгивает пальто). Прелесть какая! Что там внутри?
ЛЕНА. То, чего вечно тебе не хватает.
МАДИНА. Мне? Не хватает? Чего? (Смеётся, явно что-то вспомнив.) В жизни не догадаюсь!
ЛЕНА (подхватывает игру, с интересом разглядывает Мадину). Во, даёшь! Да чего тут догадываться? Смейся, смейся… Златовласка корм лопала, как акула. Кверху брюхом не плавала, тебе, наверное, жутики снились. Но пальто, слушай, отпад! Это его в Москве отхватила?
МАДИНА. А то!
ЛЕНА. Покрутись, красота ненаглядная!

Мадина вновь застёгивается и с удовольствием демонстрирует пальто.

Постой. А листья откуда? Ты где была?.. Ты же сказала, на такси едешь!

Мадина, наконец, снимает и вешает пальто на плечики, убирает на вешалку. Задумчиво собирает с него жёлтые берёзовые листья — несколько штук, пару только ей заметных сухих былинок. Она в чёрных лосинах и водолазке, эффектно обтягивающих её округлые стройные формы.

МАДИНА. Надо ж так, прилипли... Вроде, отряхивалась, он мне помогал…
ЛЕНА. Ты... упала, что ли? Кто — он? Ты где берёзу нашла?
МАДИНА. Там был берёзовый лес... Он — таксист, я же такси поймала, чтобы скорее... Упала? Ну да, можно и так сказать.
ЛЕНА (начинает о чём-то догадываться, смотрит на Мадину, словно видит впервые). Так сказать?.. Как его звать?
МАДИНА. Кого?
ЛЕНА. Таксиста этого.
МАДИНА. А я откуда знаю?
ЛЕНА. Мата Хари... Да ты с ума сошла! Что на тебя нашло?
МАДИНА (ходит взад-вперёд по комнате, привычно позволяя себя со всех сторон рассмотреть, но она об этом совсем не думает). Сама не знаю, что происходит. Экшен какой-то... Не успела приехать, в себя прийти — попала на кладбище… Видишь, я в трауре.
ЛЕНА. Какое кладбище?
МАДИНА (низким похолодевшим голосом). Бадалык.
ЛЕНА. Слушай, давай по порядку, а то каша какая-то.
МАДИНА. Действительно, лучше уж по порядку. Началось… Да нет, ничего... Я просто устала. Отпуск отгуляла в июле, всё складывалось как нельзя лучше… (О чём-то задумывается.)
ЛЕНА. И что случилось?
МАДИНА (словно тему решила переменить, говорит быстро). Такое чувство, что дни отнимает кто-то: одна бухгалтерия, сплошной головняк. Последнее время проверка шла за проверкой, еле угомонились. А тут крем вечерний беру... Так ведь только что утренний был! Выходит, кончился день, как не было, провалился!
ЛЕНА (иронично). День? Жизнь!
МАДИНА (энергично). Не списывай. За жизнь я ещё поборюсь.
ЛЕНА. Да… С тебя станется, ты и в гробу ногой дёрнешь.

Лена берёт в руки подарок, намереваясь к слову его вручить, но Мадина увлечена рассказом, и Лена вновь кладёт свёрток на стол, за аквариум.

МАДИНА. Дойдём до гробов… Не спеши. Я решила — надо срочно сбежать, развеяться, отдыхать-то нескоро получится. Старый проверенный способ: отыскала семинар аудиторский, сдала отчёт и махнула в столицу. Вроде как подарок от фирмы за битвы, да и ко дню рождения. (Подходит к зеркалу, снимает небольшие серёжки, тоненькую цепочку и с удовольствием надевает жемчужные бусы, серьги, перстень. Мечтательно.) Сегодня ночью на балконе Москву вспоминала… Последний день, самый счастливый — специально свободным оставила — побродить, в магазины зайти, может, сходить в музей или театр. Сначала пальто купила: увидела, примерила... Не смогла себе отказать. Правда, красивое?
ЛЕНА. Да... пальто шикарное.
МАДИНА. Так вот, купила пальто, поклажу в гостиницу занесла и решила по Москве прогуляться: по тротуару не иду — танцую. Всем пальто показываю, в витринах себе улыбаюсь, и прямиком на Арбат — люблю с художниками пообщаться, картины посмотреть, об искусстве поговорить.

Арбат. Художник, обставленный картинами, рисует что-то своё. Мадина проходит туда, сюда. Художник заглядывается на Мадину, мурлыча классический романс.

ХУДОЖНИК (Мадине, с чувством). За вами шлейф очарования на километр, я успел в нём запутаться!
МАДИНА (останавливается, рассматривает его картины). Старайтесь поаккуратней.
ХУДОЖНИК. Какой образ... Танец природы... Поверьте художнику — смотритесь потрясающе! Давно не встречал такой нежной улыбки. (Снимает рисунок и укрепляет новый лист.) Найдётся у вас полчаса во имя вечности и красоты?
МАДИНА. Я никуда не спешу, но... Спасибо, портрет в мои планы не умещается.
ХУДОЖНИК (вальяжно). Не обманывайте себя. Любой женщине нужен портрет. Необходим, как помада. Увы, нас поглотил век опрощения, а вот моя бабушка… (Многозначительная пауза. Продолжает с интригой.) От неё уцелел только один портрет. Подарок отца к первому балу. Миниатюра. Эмалевый портрет в золотом медальоне. Теперь семейная реликвия. Это надо видеть! Потрясающая вещица…
МАДИНА (понимая, куда он клонит, смеётся). Нет, нет, спасибо, у меня нет таких денег!
ХУДОЖНИК. Деньги ещё не всё. (Художник меняет интонацию с игривой на серьёзную.) Но какие-то деньги всегда ведь есть?! Графика, карандаш. Очень недорого. Нам хватит тридцать минут. (Кинул взгляд на прохожих, кого-то увидел и вновь игриво.) Во мне проснулся кураж, требует выхода! У вас, чувствую, сегодня особенный день?
МАДИНА. Ничего особенного. Утром улетаю домой.
ХУДОЖНИК. Тем более. Портрет от столичного художника. С Арбата.
МАДИНА. Спасибо. Я крепко потратилась. Надо ещё с гостиницей рассчитаться.
ХУДОЖНИК. Нет, нет, ни за что! Не могу вас отпустить! Буду писать ради искусства! (Делает набросок, поглядывая на заинтересованного мужчину неподалёку.)
МАДИНА. Хорошо. (Достаёт кошелёк, перебирает купюры, показывает одну, небольшого достоинства.) На самом деле, всё, что могу. Даже из любви к искусству.
ХУДОЖНИК (кивает, громко). Такие счастливые женщины встречаются раз в столетие. Повезло, как не знаю, кому...
МАДИНА (встаёт, чтобы позировать). Ой, насмешили! Пишите, если вам хочется. Поймали на лесть!

Мимо проходит стильный мужчина. Туда, обратно. Мадина, счастливая, смотрит поверх улицы, о чём-то мечтает. Мужчина уходит и скоро возвращается с букетом роз. Останавливается неподалёку и ждёт, когда она его заметит. Она замечает и улыбается — у неё прекрасное настроение. Он с улыбкой шагает к ней.

ПАВЕЛ. Здравствуйте! Позвольте представиться: ценитель прекрасного, Павел. (Галантно склоняет голову, подаёт букет, кивает художнику, мол, всё в порядке, рисуй.)
МАДИНА (принимает букет, глаза сияют). Спасибо! Мадина.
ХУДОЖНИК (не может удержаться от комментария). Какое пленительное имя… (Встрепенувшись на миг, со рвением продолжает работу.)
ПАВЕЛ. Погода сегодня на зависть: неделю нас заливали дожди...
МАДИНА (искренне, живо). Да, стою и небом любуюсь: отмыто, начищено. Белое, синее, золотое. Осеннее! Хотя осень в Москве в это время почти незаметна. Не то, что у нас. Но дождь тоже мне нравится. Звук дождя о зонтик всегда особенный — небо стучится, что-то хочет сказать. А ещё в столице люблю прохожих разглядывать: в каждом — история, тайна, мечта, любовь и то, от чего не сбежишь...
ПАВЕЛ. Вы, наверное, любите читать?
МАДИНА. Читать? Люблю. Но гораздо больше люблю гулять, особенно на природе, особенно ночью.
ПАВЕЛ. А где вы ночью гуляете?
МАДИНА (размеренно, наслаждаясь образами). На даче. Под звёздами. У нас там спокойно, а звёзды размером с блюдца, в лучах утопают. Беру соседского пса, идём с ним на озеро. Птицы ночные поют. Если тучи, нет звёзд — луна такая огромная, что можно рассматривать, как картинку в журнале. В такую погоду летом купаться — самое наслаждение: вода — молоко парное, за день прогрелась, ночью тучи не дали остыть. В воду заходишь: тело в тёмной воде белеет, дневная муть отстоялась. Идёшь по тёплому дну на глубину, ступни слегка проседают, как по мату идёшь. Помните, были такие в школе? Чёрные, грубой кожей покрытые. А там, глубже, вода попрохладней, живая, приятная… Если остановиться, стоять, мальки наплывают, ноги клюют... Ах, ничего нет блаженнее — плавать, плавать и плавать, всё позабыв...
ПАВЕЛ. Как я вас понимаю... Где лежит этот рай?
МАДИНА. Я живу в Красноярске, а дача неподалёку от города, на электричке меньше часа езды.
ПАВЕЛ. Наверное, плаваете хорошо?
МАДИНА. Не сказала бы, но воды не боюсь — я в ней неизменно всплываю. (Смеётся, намекая на свою упитанность, которая, впрочем, ей нравится.)
ПАВЕЛ. А зимой, в прорубь, ныряете?
МАДИНА. Ой, нет, ни за что! Я теплолюбива. Вот из баньки выскочить в снег, это — пожалуйста. И назад, на полок, поддать кипятка, и веничком, веничком — берёзовым! А то пихтовым, свежим, сегодня из леса! Пихты у нас вдоль дороги растут. На краю моего участка две огромных берёзы. Там, в старом дупле, горихвостка гнездится, всё лето поёт. А осенью у меня свой листопад. В лопухах за околицей круглый год щеглы распевают. (Спохватывается.) Боже!.. О чём мы с вами здесь, в Москве, говорим?!
ПАВЕЛ. О хорошем. Приятном. О самом святом — о родине, о России. Имение. Лес. Прогулки под звёздами. Чудесное совпадение: у меня в тему два билета на вечерний спектакль. Классика. Смело, по-современному. По пути есть небольшой ресторанчик русской кухни. Борщ, тельное. Подают осетрину, блины с икрой. Сбитень отменный, клюквенный кисель ...ммм густой! На травах чаи всевозможные. На десерт мороженое из деревенских сливок. Можно немного прогуляться, потом зайти пообедать.
МАДИНА. С удовольствием!
ПАВЕЛ. Приятно познакомиться с дамой, не обременённой унылой диетой.
МАДИНА. Зачем диета, когда приглашают так вкусно!
ПАВЕЛ. И арт-блиц, кажется, завершён. Что получилось?..

Павел и Мадина смотрят на рисунок.

Неплохо.
МАДИНА (без кокетства). Я... на самом деле такая красивая?
ПАВЕЛ. Мадина... Суриков вас бы писал! Если мне память не изменяет, он ваш земляк?
МАДИНА. Ваша память — образец добродетели.

Павел рассчитывается. Довольный художник скручивает и упаковывает портрет, вручает его Павлу. Павел с Мадиной уходят.

Ночь. Мадина с Павлом гуляют, направляясь к гостинице.

ПАВЕЛ. Почему вы выбрали именно Астрова?
МАДИНА. Все артисты понравились, все прекрасно играли. Но Астров мне ближе: я лес так же люблю, за лес Астрова и люблю, за преданность лесу. За его слова про одежду, душу и мысли — всё должно быть прекрасно. Спасибо вам за цветы: сколько в этом восторга — цветы подарить артисту!
ПАВЕЛ. А сам спектакль? Что о нём скажете?
МАДИНА. Сумасшедшее прочтение «Дяди Вани», на первый взгляд невозможное, настолько режиссёр увидел не то, что помню со школы, а помню тоску и вдребезги разбитую жизнь. Наверное, я бы тоже так эту пьесу увидела, только так её видеть никто не учил. Теперь знаю, что можно. Ну кто бы подумал, они в постановке этой не чахли, как мухи под зиму, а почти радостно жить продолжали! Казалось бы, беспросвет, а они — небо в алмазах увидели! И веришь ведь им, что небо — в алмазах! Режиссёру спасибо, и вам за приглашение — я окончательно поняла, что живу правильно. А как сомневалась... Правильно, что не стала ни молодость свою глушить, ни чувство, какое ни есть, живое. Всю себя, счастливую, сохранила. Жила и жить продолжаю!
ПАВЕЛ. Завидую вам по-хорошему. Мне бы такую смелость.
МАДИНА. А вы чем занимаетесь?
ПАВЕЛ (после паузы). Специализируюсь. В области... представительских услуг.
МАДИНА. Да?!
ПАВЕЛ. Это нисколько не интересно.
МАДИНА. Ну и бог с ними. (Пауза. Живо.) Завтра уже домой возвращаюсь! В самую осень! Всегда рвусь домой, в другом месте жить никогда не хотелось — может, это на уровень счастья влияет? Все морем бредят, я тоже море люблю, но наше озеро и тайга мне роднее. Как Астрову. На море всегда можно поехать, ведь правда? Зато обратно есть, вернуться куда!
ПАВЕЛ (романтично, певуче). Вот иду я с вами, Мадина... Огни… Ярче, чем днём, а кажется мне, что по тёмному лесу иду… Но может, потому что вы рядом, кажется мне, что-то вдали сверкнуло, что-то там блеснуло неясное, лишь пробивается. И теперь я огонёк этот из виду не потеряю. (Из проезжающей машины слышны звуки вальса. Павел подхватывает Мадину — она мгновенно отзывается, они успевают сделать несколько поворотов, пока звучит музыка. Останавливаются, благодарят друг друга поклонами, как на балу. Счастливые, идут дальше.) Как здорово, что меня понесло на Арбат! Именно в день, когда и вы туда заглянули, выдался выходной. (Мечтательно.) Этот день мы с вами не упустили. Вы уезжаете, а мне почему-то кажется, навсегда остаётесь. Как сказал поэт…
МАДИНА. Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами.
ПАВЕЛ. Да, именно так.
МАДИНА. Я тоже свободолюбива. (Пауза.) Вот это да… Почти два часа ночи! И никакой усталости! Вот и моя гостиница. (Немного с грустью.) В пять уезжаю. Вещи собраны, такси с утра заказала, даже соснуть успею пару часов, потом досплю в самолёте.
ПАВЕЛ (поцеловав Мадине руку). Вы позволите ваш портрет? На память.
МАДИНА. А что объясните супруге?
ПАВЕЛ. Скажу, купил на Арбате. Мимо пройти не смог: женщина на портрете как обещание счастья — модель художника вдохновила. Завтра же, вернее, сегодня, обрамлю и повешу у себя в кабинете. Там, где читаю Чехова.
МАДИНА. Я тоже вас не забуду. Было очень, очень приятно этот день провести вдвоём.
ПАВЕЛ. Вот визитка. Всегда можете мне написать.
МАДИНА. Спасибо! Только не обижайтесь, писать я не буду. Не хочу вас обманывать: не вишу в интернете, и так весь день за экраном. Не обессудьте. (Вырвалось наружу.) Любовь-тоску недоступную не развожу. (Вновь радостно, похоже, она нашла решение затруднительной ситуации.) Мне гулять нравится, в живую общаться! Но день рождения и телефон вам — пожалуйста. Если вспомните этот день и появится желание поздравить — буду вам рада.
ПАВЕЛ. Жаль, что вам пора уезжать.
МАДИНА (записывает дату и номер). Да, жаль…

Квартира Мадины. Мадина с Леной продолжают разговор.

МАДИНА (со вздохом). Потрясающий мужчина. Ему тридцать пять. Мы были вместе двенадцать часов, и ни минуты нам не было скучно. Я под большим впечатлением. Да, жаль...
ЛЕНА. Постой, так до пяти-то утра сколько времени оставалось?!
МАДИНА. Ты с ума сошла! Я человека вижу впервые! Конечно, он мне понравился — начитанный, интеллигентный. Но мне хотя бы пару деньков пообщаться, привыкнуть...
ЛЕНА. Пару деньков?! А листья откуда?!
МАДИНА. Листья?.. Так, кладбище...
ЛЕНА. Мадина, что ты несёшь?! С тобой всё в порядке?
МАДИНА. Спокойно. Со мной всё в порядке, во всяком случае, я на это надеюсь. Дорасскажу и ты всё поймёшь.
ЛЕНА. Ничего не понимаю…
МАДИНА. Сама мало что понимаю. Может, я ненормальная... Давно за собой заметила. Если с кем-то беда, я впадаю… Не знаю, почему так случается… Если с кем-то беда, я... лихорадочно счастлива, потому что живая!
(Экзальтированно.) Будто открылся сим-сим, только я не в пещере, но всё будто заново: любой цветочек и камушек разве только не светятся! Чего не коснусь, даже кофты заношенной — кажется, струн чудесных касаюсь, и всюду музыка, запахи, свет!.. Даже уют привычного одеяла кажется райским: не постель — колыбель! И я — то в неге тону, то взахлёб... Сплошная симфония радости...
ЛЕНА (озадаченно). Радости...
МАДИНА (после паузы стремительно впадает в другое состояние, почти в истерику). Это был ад какой-то… Не знаю, переживёт ли Луиза, сможет ли... Не представляю… Ведь не война! Не должны ни с того ни с сего гибнуть дети! Джулии было семнадцать, на иняз поступила. Ну почему, почему жизнь бывает такой беспощадной? И — к кому…
ЛЕНА (говорит со знанием дела). Конечно, здесь не война. На войне тоже не привыкаешь. К этому невозможно привыкнуть. Давай-ка, тебе накапаю, давай, успокойся.

Встаёт, достаёт из сумки пузырёк, готовит лекарство. Мадина выпивает полстакана воды, вытирает выступившие слёзы, успокаивается, продолжает рассказ.

МАДИНА. Я только открыла дверь, чемодан неразобранный у порога — звонок. Каким образом голос Луизы узнала, соседки по даче, понять не могу — чужой, глухой, как из склепа. Наверное, потому что она больше на английском что-то (Мадина заговаривается) пытать передалась. Я английский ни в зуб ногой, немецкий учила, и его бы не поняла. Разобрала лишь «Жули, Жули». Ну, думаю, авария какая, мало ли в городе, или вдруг потерялась, пропала куда. А Луиза телефон опустила, слышу — стон, нечеловеческий просто… И тут до меня дошло — всё... И в этот миг... это было какое-то превращение, меня как подменили — тело исчезло: телефон в руке, не знаю, держу не держу — не чувствую. Что говорю, если вообще говорю — себя не слышу, во мне и вокруг какая-то вата... И где я?..
(Пауза. Мадина несколько успокоилась.) Луизе было за сорок, когда она, я так поняла, инсеминацию сделала в клинике заграничной, ребёночка родила. Джулия — Юля — Жюли, рыженький ангелочек, я видела детские фотографии — прелесть, англосаксонская кровь. Луиза и не скрывала, что живёт ради дочери. На трёх работах крутилась, но за здоровьем, за внешним видом крепко следила: она преподаватель английского — ученики, богатые их родители, да и дочке старухой быть не хотелось. Всё для Жюли: языки, воспитание, путешествия. Вдвоём пол Европы объехали. И вдруг жуть какая-то… Пламя, огонь… Откуда? С чего? Во сне не привидится... Девочка ночью с друзьями гибнет на Луизиной даче. Вроде, справляли день рождения какого-то мальчика. По версии, задохнулись угарным газом, случился пожар. Никто не выжил — четыре закрытых гроба рядом легли. От дачи — фундамент в золе, я вчера поехала, не удержалась, не могла поверить, думала, то ли мне показалось, может, глюки от моих заморочек, то ли Луиза мозгами тронулась.
...Сегодня днём хоронили. Луизу — в больницу, прямиком с кладбища. Идти не могла, к гробу вели. Не узнать, так она изменилась — японский хоррор. Я не хотела ехать, такое совпадение, совсем не хотела — поехала… Но Луиза, похоже, никого не узнавала. Там вся кафедра собралась, родственники детей, со школы выпускники. Сколько горя… Пожилых людей так не хоронят...
А я сама, представляешь, как ненормальная, в эйфории... Так жить хочется, аж колотит меня и трясёт! С кладбища повезли на поминки. Не помню, что-то ела, пила, и с аппетитом. Тут твой звонок. Отлично, думаю, значит, так надо, и пусть оно движется. (Пауза. Мадина переключается на другое воспоминание. Открывает окно.)
Ночью с балкона на огни городские смотрела, а в глазах Павел с розами своими стоит, мне улыбается — оба счастливые, встретились только-только, друг другом не налюбуемся. Да, вижу кольцо обручальное, брильянтик горит огоньком... В руке свежий букет, чайные розы на солнце края обжигают… Откуда он знал, что люблю именно чайные? Вспоминаю парнишку, фантазии сносят, успела немного влюбиться — такой романтичный... Мне чудились галереи, театры, балы... Кареты, поездки верхом… Романсы, книги, стихи... Ах, да что говорить!..
(Пауза. Вновь взволнованная интонация, но интонирование иное.) С поминок вышла как оглушённая. Вспомнила, день рождения у меня! И это кашпо... У таксиста кашпо такое же… В салоне чуть ощутимый аромат схожий, такой был у Павла, я как вдохнула, так и нахлынуло. А он сам ничего, толковый мужик. Говорю: сейчас бы за город — лес, наверное, очень красивый. Оглянуться не успела — мы за городом. Из машины выхожу: воздух, как тёплое море, волнами катит. Поле, стога, трава с листьями золотыми намешана… Меня какая-то безмерная любовь подхватила... Неподалёку берёзы зелёные, жёлтые наполовину, солнце садится — они хризолитами светятся. Я к ним, как на зов, листочки — навстречу… Отключилась, а дальше... Да хорошо было дальше... Как во сне, такое, может, раз в жизни случается: в осени растворилась, в природе, в любви... Мистерия сумасшедшая, и я как богиня... Вижу, он сам не верит тому, что случилось. Конечно, телефон пытался просить, да мне ни к чему: на улице его тормознула.
ЛЕНА (после паузы). Это всё... было сегодня?
МАДИНА. Конечно.
ЛЕНА. Ну, ты даёшь…
МАДИНА (спохватывается). Мы с тобой, как всегда, заговорились. Так... Тебя могу накормить, сама есть не буду, да и ночь близится. В холодильнике сыр, фрукты, вино — купила заранее. Впрочем, и по конфетке не помешает. Хочешь, оставайся, вместе чуток посидим. Закажешь такси, ты-то без приключений домой доберёшься.
ЛЕНА. Да уж…

Женщины сервируют небольшой праздничный стол и располагаются.

МАДИНА. А то до утра оставайся — на диванчике переночуешь.
ЛЕНА. Спасибо, я дома люблю ночевать, но поболтать поболтаю — не так уж часто мы и встречаемся.
МАДИНА. Предлагаю выпить за счастье, за то, как это здорово — жить! Может, мне повезло с этим родиться, но жизнь для меня, ни на что не взирая — дар!
ЛЕНА. Тебе, действительно, повезло. А для меня жизнь вроде полосы препятствий, за которой, может быть, я не знаю, счастье, а может не быть. Но полосу надо пройти — никто не освобождает. Моя странность другого рода.
МАДИНА. Послушаем!..
ЛЕНА. Мне радость притворством всегда была. Прям наказание божие — ликовать. Все силы берёт, настолько мне сложно себя вымучивать — никогда не смогла бы на сцене работать. А рядом с тобой легко: не надо прикидываться, ты — настоящая. Мадина, ты пей за счастье, а я — за тебя.
МАДИНА. Нет-нет, я тоже пью и за счастье, и за тебя! Только в счастье надо сильно-сильно поверить. Уж, пожалуйста, постарайся! Учись у меня!

Женщины немного пригубили вино, продолжают разговор.

ЛЕНА. Мадина, мне так приятно тебя по имени называть: красивое, редкое. Откуда такое?
МАДИНА. Никто не знает, откуда мама его взяла — в родне не замечено. Скорее всего, где-то случайно услышала, ей понравилось. Может, где-то там, далеко-далеко, много-много Мадин… А здесь я такая одна!
ЛЕНА. А с отчеством как звучит?
МАДИНА. Мадина Владимировна. По дедушке у меня отчество.
ЛЕНА. Музыкальное имя. А твою дочь, напомни, как величают?
МАДИНА. Виктория Аполлоновна.
ЛЕНА (удивлённо). Вот как?.. Ты что, начиталась мифов?
МАДИНА. Её отца Аполлоном звали.
ЛЕНА (крайне удивлена). Антично… А где он?
МАДИНА. Пропал. Неожиданно. Так же, как появился. Бесследно исчез. Мне было пятнадцать. До сих пор жду возрождения. Смеюсь, конечно. Ничего я не жду. Просто жизни радуюсь. Что имею, тому и радуюсь.
ЛЕНА. Ты его вспоминаешь?
МАДИНА. Его давно нет. Он в прошлом, даже если где-то живой.
ЛЕНА. А ты как, в пятнадцать, рожать решилась?
МАДИНА. Кто бы спрашивал... Жизнь так обернулась. Очнулась через полгода. Зима. Одеть нечего — курточка на животе не застёгивается, прореху шарфиком прикрываю. Но самое страшное не это. Вдруг поняла: не придёт. Был и сплыл. Почему — не знаю. А на меня в общежитии косятся. Мест нет, никому не охота жить в комнате с пищащим младенцем. И злорадствуют. Завидуют за Поля, даже несмотря на то, что его уже нет, а я с животом.
ЛЕНА. Почему сразу аборт не сделала?
МАДИНА. Что ты! Какой аборт? Это как Поля убить! Я же его любила! Я и ребёнка в животе, как его, любила. Только стипендия в училище — крохи, даже пелёнок не купишь. Собрала по общаге, у кого что нашлось. Старалась не думать о завтрашнем дне, ребёночка не беспокоить, мне так хотелось, чтобы он был такой же хорошенький, как Поль! Странно, я за время беременности только расцветала. Что там за токсикоз — знать не знаю. Сначала думала, появится Поль — я должна быть красивой. А появился Фёдор Михайлович.
ЛЕНА. Это кто?
МАДИНА. На остановке у общежития ко мне подошёл. Оказывается, заметил давно. Расспросил, я всё ему рассказала. А что скрывать? Какой смысл? Может, во мне жила надежда, что всё как-то устроится, только как — даже в голову не приходило.
Он снял квартиру, там меня поселил. Помог всё купить для ребёночка, из роддома забрал. Семь лет ко мне приходил, а потом эту квартиру купил, вроде как мне приданое, образование помог получить. Хороший человек.
ЛЕНА. А ему почему ребёнка не родила?
МАДИНА. У него своих трое. Плюс огромный строительный трест. Он ко мне, как в другую жизнь, приезжал.

С улицы приглушённо, но различимо звучит шлягер времён Афганской войны из какого-то автомобиля.

ЛЕНА. Мадина... Ладно, это я забыть не могу, это выше моих сил… Последний день так и стоит… Помню, полынь… Такая пряная — хлорку перебивала. Цикады осатанели, кажется, в ушах голосили... Мы, считай, плечом к плечу три года отвоевали... Но ты-то своего давно ведь списала, ты-то замуж когда пойдёшь?
МАДИНА (чуть захмелела от вина, подошла к открытому окну, смотрит на улицу). Я тебя понимаю… Я бы такого, как твой Серёжа, тоже забыть не могла. (Машина отъехала вместе с песней и темой. Пауза.) Леночка, милая… Скажи, мне — зачем штаны на диване? Они, когда любовники, всегда лучше всех, ну, или почти всегда. Мне — жить радостью пот с чьей-то спины вытирать? Воду для ног проверять на локоть? Угождать?! (Тут Мадина взволновалась, поставила бокал на подоконник и, поворачиваясь к Лене, смахнула его за окно.) Вот чёрт, только посуду сегодня не била! Ладно, пусть будет к счастью. Я же вижу, им нравится быть со мной, но они не хотят знать, что тут у меня (прижала руку к груди) творится, им надо не это.
ЛЕНА (соглашаясь). Не это...
МАДИНА. Так что сделал дело своё мужское, комплиментов наговорил, от меня комплиментов наслушался и отчалил. Ну, не встречала больше мужчину, чтобы всегда, всегда вместе хотелось быть, ну, или почти всегда, я не настаиваю, одиночество тоже необходимо.
ЛЕНА. Думаешь, уже… всё, никогда-никогда?
МАДИНА (достаёт новый бокал, по пути говорит). Вообще не загадываю. Влюбляюсь привычно, но это только влюблённость, та, от которой флёр, дымный мираж, корабли в пустыне. Зато легко и красиво, давно поняла, мужики именно так и влюбляются. Я тоже всех их люблю, пока... (Вновь наливает вино.) В общем, их проблемы мне не нужны. Как и мои — им, это подавно. А любовь, это когда с потрохами, не разделяя ни радость, ни боль, когда друг другу — любыми, до последнего зуба больного, до не знаю чего. Это — любовь, это я понимаю. И не путаю. (Утверждающе.) Ни-ког-да. Жизнь — слишком короткая штука. Недолго живём, чтобы путать.
ЛЕНА. И тебе всегда удаётся избежать, как ты говоришь, проблемной стороны отношений?
МАДИНА. Во всяком случае, сильно стараюсь. Сразу всё по местам: я не жилетка и нюни мне ни к чему — только радость. Сама тоже не жалуюсь.
ЛЕНА. Нет, не увиливай. Ведь нельзя же человека насквозь, как рентген, увидеть.
МАДИНА. Нельзя. Но я стараюсь почувствовать.
ЛЕНА. Удаётся?
МАДИНА. Люди закрыты, это я как на ладони, такая уж уродилась. Может, бог меня бережёт?
ЛЕНА. Мадина, мне кажется, ты рисково играешь. Вот, сегодня...
МАДИНА (недовольно). Лена, давай не будем о том, что быть только может. Уголовные сводки я не читаю, фильмы с маньяками не смотрю, страхи гоню подальше. Всего, согласна, не предусмотришь, но я полагаюсь на жизнь, на то, что она меня любит. И буду радоваться, пока есть для этого повод. Сама живая-здоровая, у Вики всё хорошо — и это прекрасный повод. Для тебя, кстати, тоже. Ведь мы с тобой не просто подруги, выходит. Ты же Виктору тётка?
ЛЕНА. Ой… (машет рукой) двоюродная... Мы с тобой свойственницы, только дальние. Так довольна, что не поленилась, на свадьбу пришла — не люблю шумных праздников. Это всё Витя с Викой придумали. Витя рыбку купить надоумил. Сказал, что для Вики, что будет оригинально. Действительно, оригинально: знали, что рыбка тебе останется, они ведь аквариум с собой не потащат. А ты любишь командировки, на даче жить — рыбку кому-то кормить придётся, вот и подружимся. Но мне, хитрец, ничего не сказал. В общем, здорово, что аквариум притащила и с тобой познакомилась. Жить стало поинтересней.
МАДИНА. А у тебя безразличие к жизни откуда? С каких пор началось? Афган?..
ЛЕНА. Афган... Мне после Афгана жить, как раз, где-то полегче. Такого напряга, как там, здесь не водится. Может, для того туда и поехала. По крайней мере, теперь доживаю спокойней.
МАДИНА. Доживаешь? Она доживает! Лет-то тебе, скажи, сколько?
ЛЕНА. Сорок, как и тебе.
МАДИНА. И ты — доживаешь? Ты, вообще, как на войну попала?
ЛЕНА. За Серёжей поехала. Он в Афган — от любви. Жену и простить не мог, и оставить, как приворожила, хоть к бабке иди. Война ему подвернулась. Он — туда, войсковым врачом. Я только-только медучилище закончила, он у нас хирургию преподавал. Следом рванула, ни на что не надеялась, ему в училище было не до меня. А мне бы поближе. Но поближе получалось, лишь когда возвращался, в палату к своим бойцам заходил. Капля камень точит. Заметил… Господи, какое настало время! Вокруг ампутации, боль, а у нас любовь сумасшедшая, как нашло на него, через меня прорвалось. Он уходит с ротой, я работаю сутками, но ведь счастливая! Счастливая! Три года почти счастливая! (Забормотала.) Пока Серёжа... не подорвался... (Справилась с собой, выровняла голос.) У меня выкидыш. Не удержала... Но о ребёнке нисколько не думала — мне нужен был только Серёжа. Потом в Афгане остаться хотела — война кончилась. Вернулась, и в какой-то момент поняла, что войны больше нет. Хирургию бросила сразу. Хотя, как сразу? Сколько лет прошло... Процедуры, перевязки, уколы — всё это делать могу на ощупь. Поликлиника — самое мне теперь место: тихо, спокойно. Так и жила ощупью, пока на свадьбе тебя не встретила. Вот, рядом с тобой оживаю. (С иронией.) Кстати, почему ты в штанах?
МАДИНА. Как на зло, колготки последние зацепила. И денег, зараза, нет. Все спустила в Москве, жду получки. Вот и хожу пока только в штанах.
ЛЕНА (осторожно). А мужчины? У них же достаточно денег! Тебе стоит лишь позвонить.
МАДИНА. Вот ещё! Я со всеми приятными мне мужчинами в прекрасных отношениях, потому что от них — лишь цветы и подарки. Сама никогда не навязываюсь — вот ещё! Пускай в отпуск везут, в театр приглашают, вино приносят, фрукты-продукты, если хотят, но деньги — исключено! (Неожиданно восклицает.) Лена! Прости, увлеклась, чуть не забыла: я же сумку, сумку тебе привезла! Как увидела, так сразу и поняла: она тебя сказочно преобразит! (Мадина идёт за сумкой.)
ЛЕНА (рассуждает вслед, громко, удивлённо). Сказочно преобразит?.. Ты даришь сумку или котомку волшебную?
МАДИНА. Котомка?.. Пускай будет так — котомка, только модерн. Дарю котомку с твоими желаниями — отныне ты знаешь, откуда их вынимать.

Мадина вручает сумку Лене.

ЛЕНА. Знаю? Ничего я не знаю! (Недоверчиво смотрит на сумку, потом заглядывает внутрь, открывает карманы. Притворно-обиженно.) Она совершенно пустая! Где же мои желания!?
МАДИНА. В себя загляни!
ЛЕНА. Легко сказать.
МАДИНА. Ничего, захочешь — заглянешь.
ЛЕНА. Так вот, оказывается, чего я хочу!
МАДИНА. Ну, наконец-то, путь открылся к себе!
ЛЕНА. Ничего не открылся! Котомка, выходит, есть, а... инструкция? Где, скажите на милость, инструкция? Ты её, случаем, не потеряла?
МАДИНА. Ага, утаила, припрятала для себя.
ЛЕНА. Шутки шутками, но как узнать, чего я на самом деле хочу? Ты как узнаёшь?
МАДИНА. Как?… Очень просто...
ЛЕНА. Поподробней, отсюда, пожалуйста.
МАДИНА. Ой… Этого не объяснишь, тут надо самой... Тут, главное, не противиться. Ну, ты же поехала за Серёжей, хотя он не звал? Тут что-то похожее.
ЛЕНА (другим голосом). За Серёжей… Я сильно хотела. Иначе не было смысла жить.
МАДИНА. Вот видишь, тебе тоже это известно. Хотя у тебя, понятно, была любовь. В ней только мертвец ни на что не способен.
ЛЕНА. Да… Это была любовь…
МАДИНА. Любовь любовью, но жизнь — вот что главное! Жизнь, а не дожитие! В общем, я не гуру, пудрить тебе мозги не собираюсь, главное, теперь у тебя — котомка желаний, а дальше сама. Тут, наверное, никто не подскажет, да и что тебе чей-то совет? Хоть один человек в нормальном уме посоветовал бы молоденькой девушке рвануть на войну, хотя бы и за любимым? По-хорошему, войны тебе только и не хватало...
ЛЕНА (встрепенувшись). А я тебе, красота ненаглядная, чулки подарила — три упаковки, шикарные, разные!
МАДИНА (очень довольна, хлопает в ладоши). Ой, спасибо, спасибо! Чулки — вот чего вечно мне не хватает! Чулки! Чулки!

Лена передаёт подарок. Мадина распаковывает свёрток, выбирает чулки, уходит переодеться.
Лена недоумённо смотрит на новую сумку, походит к зеркалу — сумка совершенно не подходит к её платью. Тогда Лена выбирает сумку из стеллажа, прикладывает её так и этак, потом выбирает шарф, пробует варианты драпировки, в конечном итоге оригинально его повязывает. Но этого ей кажется мало, она снимает подходящий зонтик, раскрывает его — образ, который отражается в зеркале прихожей, ей нравится, она его демонстрирует так, как это делала Мадина, показывая пальто. Далее Лена вздыхает и развешивает аксессуары по местам.
Мадина возвращается в вечернем наряде с новыми украшениями, волосы подобраны в причёску, красиво заколоты. Она снова мечтательно ходит по комнате, в такт музыке начинает слегка танцевать.
Лена постукивает по аквариуму.

ЛЕНА. А ну, Златовласка! С тебя тоже подарочек! Наколдуй чуда, да почуднее, красоте ненаглядной, Мадине!

Вскоре за дверью кто-то рухнул, с ругательствами поднялся и начал в неё колотить.

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРИ. Открой, Ритка, не слышишь — пришёл. (Бум-бум-бум — раздаются удары.)

Мадина и Лена переглянулись. Мадина подошла к двери.

МАДИНА (громко). Риты здесь нет. Вы дверь перепутали. Ниже спуститесь.
ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРИ. Открывай, говорю!
МАДИНА (с досадой, усиливая голос). Прекратите долбить! Рита! Живёт! Ниже!

Шум за дверью стихает, кто-то с грохотом падает с лестницы. Через некоторое время слышатся удары снизу и голоса, которые скоро стихают.

МАДИНА. Уф… Ты с заказами поосторожней.

Мадина возбуждена, даже испугана. Совсем не похожа на себя, беспечную счастливую женщину. Она садится за стол, наливает в бокал вино и медленно пьёт.

ЛЕНА. И часто у вас двери путают?
МАДИНА. В последнее время случается. Снизу запил сосед. Его цех на заводе закрыли. Лифт у нас новый, панель другая, он, пьяный, тыкать кнопки продолжает по-старому.

Музыка, женщины вновь наливают вино, и тут начинает непрерывно звонить телефон Мадины. Голоса разных мужчин, средних лет и в возрасте, внимательные, нежные. Мадина мгновенно переключается, встаёт и танцует с бокалом и телефоном, отвечает голосам, погружается в воспоминания. На экране телевизора или на отдельном экране визуализируются фантазии в тему звонков.

ГОЛОС. Мадина, любовь моя! С днём рождения, счастье моё! А помнишь, как ты о беззубку поранилась? Потом на камнях устриц этих в консервной банке варили. (Мадина смеётся.) Сколько тогда ночей в тёплом море проплавали... Вика в палатке, поперёк спальников — за день ласты промокли, из моря пацанка твоя не вылазила. Как молоды мы были! Сколько же лет с тех пор?..
МАДИНА. Роман, каждый год считаю — пятнадцать. Жемчуг твой почти не снимаю!
ГОЛОС (пожилого человека). Мадина, любовь моя! Будь красавица, моя звёздочка! Ты светишь, и мне жить пока ещё хочется. Ах, Мадиночка, помню, Викуля попискивает, ты ей грудь, я на тебя не налюбуюсь… Ведь с юной мадонной жил! Не испугалась моих седин, уважила старика…
МАДИНА. Фёдор Михайлович, дорогой, не были вы стариком, зачем наговариваете? Вам было, как мне сейчас, всего только сорок. Ваша грива только-только ещё серебрилась. За квартиру век благодарна — живу в ней, радуюсь, вас добром поминаю.
ГОЛОС (можно понять, что говорящий курит кальян). Мадина, любовь моя, прекрасная Шахразада, ты и в этом сезоне не оставишь маститого театрала? (Похохатывает.) Ногти и лысину уже полирую! Манжеты крахмалю! Коллекцией запонок и новой булавкой обещаю заворожить!
МАДИНА (хохочет). Райхан, мой калиф, без твоей лысины и перстней — какая музыка, какой театр?!
ГОЛОС. Мадина, любовь моя! Сколько лет замуж зову!
МАДИНА. Захар, а ты не зови! Забудь, и небо у нас — в алмазах!
ГОЛОС ПАВЛА (томно). Мадина, любовь моя! Я-таки болен, и мне это нравится… Вы вдохновили — начал писать: пробую, мучаюсь, тихо страдаю… (Другим голосом, весело.) С днём рождения!
МАДИНА (в тон ему, весело). Спасибо, Павел! Спасибо, что позвонили, мне очень, очень приятно! Пишите, у вас получится обязательно! Жду ваш роман!
ГОЛОС. Мадина, любовь моя...

Лена понимает, что теперь она лишняя, допивает своё вино, тихонько постукивает по аквариуму, как бы с рыбкой прощается, одевается и уходит. Звучит музыка, в ней на разные голоса повторяется лейтмотив «Мадина, любовь моя!»

Тишина. Мадина задумчиво сидит за столом, потом встаёт с намерением лечь спать. Неожиданно кто-то ритмично стучит в дверь, слышатся струнные звуки. Мадина осторожно подходит, заглядывает в глазок.

МАДИНА. Кто там?

За дверью слышатся лишь музыкальные звуки.

МАДИНА. Кто вы? Я вас не вижу!

Звуки звучат громче. Мадина отходит от двери, рассеянно шагает по комнате, она сильно взволнована. Вновь раздаётся ритмичный стук и плеск струн. Она решительно подходит к двери и распахивает её. Потрясённая, отходит, пятится к дивану.
Через порог на низкой инвалидной тележке въезжает ряженый в античном плаще и в лавровом венке, с детскими гуслями на ремешке через шею. Привычным движением он закрывает дверь.

МАДИНА (ошарашенно). Бог мой! Аполлон!?!

Мадина, дойдя до дивана, бессильно оседает. Аполлон подъезжает к Мадине и пытается вернуть её в чувство, обмахивая полой плаща. Она приоткрывает глаза, ничего не может понять и вновь, не желая того, ненадолго теряет сознание. Тогда Аполлон отправляется на кухню, возвращается с бутылкой минеральной воды, наливает в стакан, сначала пьёт сам, затем, набрав воду, опрыскивает Мадине лицо. Она приходит в сознание, но находится в состоянии крайнего удивления.

МАДИНА (взбудораженно). Аполлон!? Ты?!

Аполлон предлагает ей воду. Она пьёт, он обмахивает её ладонями.

АПОЛЛОН (после продолжительной паузы, темпераментным, театральным голосом). Мадина, любовь моя! Это я, твой Аполлон!

Услышав его голос, Мадина давится водой — теперь Аполлон обрызган. Он спокойно едет к столу за салфеткой и возвращается.

МАДИНА. Поль, откуда ты взялся?
АПОЛЛОН (немного по-детски). Откуда, откуда… От верблюда.
МАДИНА (подозрительно). Ты… путешествовал по Азии?
АПОЛЛОН (удовлетворённо). С умной женщиной и общаться приятно. (Салфеткой осторожно вытирает лицо сначала ей, потом себе.) С красивой тем более. (Целует её в губы, слегка, осторожно.)
МАДИНА (улыбаясь, но со стоном). Поль, ну почему ты на каком-то поддоне явился?
АПОЛЛОН. (с чувством) Не обзывай мой трон! Это кормилец! Вершина инженерной мысли для спецзадач. Сам конструировал: на нём я проходим, как внедорожник.
МАДИНА (встрепенулась несообразно услышанному). Что? Какой внедорожник?
АПОЛЛОН (хочет скорее сменить тему). Шутка! Шутка! Успокойся, любовь моя, не всё сразу. Если хочешь, я хотел поразить твоё воображение. Правда, мне удалось?
МАДИНА (справилась со своим волнением. Доброжелательно). Поразил. Даже слишком. Вставай, что ли. А то чересчур поразил.
АПОЛЛОН (удручённо, театрально). Мужайся, любовь моя. Встать на ноги я не могу, разве что на колени…

Длительная пауза. Лицо Мадины отражает её внутреннее состояние.

МАДИНА (совершенно растерянно). Поль… Я не знаю, что сказать… Ты появился так неожиданно. (Обнимает его, тихо плачет.)
АПОЛЛОН (в её объятиях, его глаза тоже на мокром месте). А что можно сказать?.. Прости, родная, прости, если можешь…
МАДИНА. Уже забыла, за что.
АПОЛЛОН. За всё.

Пауза. Мадина смотрит на него и странно для ситуации улыбается. Поль картинно вытирает ей и себе слёзы.

МАДИНА (хочет переменить тему, принюхиваясь). От тебя лавровым листом пахнет, как от картошки тушёной.
АПОЛЛОН. Вот и я о том же. Во-первых, я голоден. Уж будь добра, накорми чем-нибудь, нектар и амброзия приелись мне до оскомины! А у тебя на столе лишь сырная шкурка да приторные конфеты, а я, представь, берегу форму, свой божественный торс. Во-вторых, этому лавру ты обязана великолепным моим пред тобой появлением.

Мадина уходит за едой. Аполлон в это время с интересом осматривает её жилище, особенно живописный стеллаж, открывает ящики трюмо — там хранятся украшения, рассматривает и нюхает флакончики духов. Возвращается к столу. Скоро Мадина заходит с подносом и кормит Аполлона (он ловко пересел к столу, снял гусельки). Аполлон наливает вино.

МАДИНА. Так ты ободрал лавровое деревце? Где ты его нашёл?!
АПОЛЛОН. Мужик на остановке продавал лавровые веники с южных плантаций. Меня, кстати, тоже запах прельстил. Надеюсь, не опоздал? С днём рождения, любовь моя! За тебя! За то, что я здесь! (Они чокаются, пьют, он картинно поэтизирует.) Но продолжу свою новеллу. Я, как вкопанный, остановился, пытаясь понять волнение от аромата. И вдруг крылом обмахнуло: Аполлон, а что, если из этих веток сплести венок?! Создать поэтический образ?! Вдохновение подхватило, я приобрёл три веника и проворно скрутил превосходный венок. Правда, здорово получилось?
МАДИНА. Хм... А откуда хламиду выкопал?
АПОЛЛОН (с гордостью, театрально.) Мой тончайший гиматий натурального шёлка? В ателье заказал, в честь явления. Подрубили по-быстрому.
МАДИНА. Ну а гусли-то — почему? Почему не кифара? Ты эклектикой решил меня доконать?

Мадина теребит струны на гуслях, пока он ест.

АПОЛЛОН. Нынче быстро кифары не сыщешь... Гусельки оказались доступней. Купил в игрушечном магазине. Правда, неплохо звучат? Теперь их можно кому-нибудь подарить.
МАДИНА (загадочно). Подарить?
АПОЛЛОН. Конечно, кому-нибудь подарить. Дети любят музыкальные игрушки. На улице много детей.
МАДИНА. Дети?.. (Пауза.) Вот внуку их и подаришь.
АПОЛЛОН (задохнувшись, теперь натуральным голосом). Внуку?..
МАДИНА. Мне тоже удалось тебя поразить? Это ещё не всё. Твоя красавица-дочь, Виктория Аполлоновна, замужем, между прочим, и живёт со своим принцем в тридесятом королевстве. (Мадина хочет подавить зевок, но зевает.) Поль, на сегодня новелл достаточно. Я зверски измучена и хочу спать. Ты, таки, доконал. У меня был сумасшедший день, и если сейчас не лягу...
АПОЛЛОН (усталым натуральным голосом). Лечь поспать — идея хорошая. Сам на ногах не стою.
МАДИНА. Завтра поговорим... Ложись на диван, коль приехал. Он гостевой, удобный. Хорошо выспишься, отдохнёшь. Ванная там.

Аполлон уезжает в ванную, включает воду. Мадина застилает диван, убирает посуду, устало идёт к кровати.

МАДИНА (восклицает по пути, сначала удивлённо, потом так радостно, что едва не плачет). Бог мой! Аполлон… Как я счастлива: у меня есть ноги!

Мадина — не бизнес-вумен и не богатая наследница, но искренне считает себя счастливой, любимой мужчинами, только замуж не собирается — не верит, что кто-то любит её всерьёз. Отпуска и выходные Мадины полны приключений, и Златовласка, её золотая рыбка, вполне справляется с желаниями прекрасной хозяйки. Не жизнь, а поэтическая сказка среди безработицы, отголосков Афганской войны и просто суровой реальности, договориться с которой Мадина изо всех сил старается… Но однажды наша оптимистка попадает в такой переплёт, что даже рыбка всплывает кверху брюхом. Однако именно эта история заставляет Мадину выбрать любовь, ту самую, настоящую, о которой, конечно, мечтает каждый.
Пьесу можно прочитать в журнале "ЛиTERRAтура" http://literratura.org/
http://literratura.org/issue_d....ya.html

Уходит земля из-под ног.
За легкий колос хватаюсь…
Разлуки миг наступил.
Басё (пер. Веры Марковой)

Устала насмерть. Поздно, да и дымно —
Глаза слезятся. Ветхим миражом
Задёрну блажь, что лезет на рожон,
Но впору гимны петь адреналину.

Ах, полно… Да стоит земля, стоит…
На чём ей плыть? Три кашалота сплыли,
Отвесив обракушенные брыли.
Звезда? Подвёл черту метеорит...

Мы в поле, милый. Нет, не перешли:
Туман, обрыв, и хвостик лжи так тонок,
Что лучше не хвататься за обломок
Пустой надежды. Нам осталось лишь

На этом месте разойтись, и точка.
Спокойно... Досчитаю до пяти…
Иди вдоль пропасти!
Вдоль пропасти иди!!!

...Оглохший ветер что-то мне бормочет.

Неподалёку от нашего дома, у магазина, долго ютился стихийный рынок. Картошка, соленья, ягоды, разноцветные половички. Там же торговал чеканками народный умелец. Я видела его панно: цветы, корабли, якоря, волны, дельфины. Недорого. Примитивно, но романтично — людям нравилось, работы его раскупались. Когда исчез рынок, вместе с ним пропал и умелец. Только его послания, уверена, так и висят на стенах. Было в них что-то нездешнее, но живое и настоящее, то самое, которого так порой не хватает. Чеканщик тоже запомнился: сухонький, с руками — цепкими птичьими лапками.

Дома над телевизором, сколько себя помню, висела чеканка, небольшая, размером с мужскую ладонь, портретик на цепочке. Работа того умельца. Откуда на его прилавке взялся портрет? Кто эта девушка, которой ветер дует в лицо? Ассоль? Нет, не Ассоль. На портрете профиль дерзкой девчонки, вздёрнувшей подбородок. Ветер?! И пусть себе дует: всё, на что хватает вашего хвалёного ветра, это откинуть назад мои волосы — пускай развеваются бунчуком!

Как мне хотелось быть такой же отчаянной! Настоящей!

Отец, я даже не помню, чтобы ты называл моё имя. Маму ты замечал, а меня словно не было для твоего безразличного взгляда. Он оживлялся, лишь находя объекты желаний, а желал ты одного — любви. И пусть остальное катится в преисподнюю — оно ничего не стоит. Только трофеи и токование: ты загорался от вида, от взгляда пылал, получив ответный сигнал, срывался в погоню.

Мне казалось, мы живем в логове паука. Обладая коварством и недюжинной силой, он выползает, хватает добычу. Потом, обернув жертву коконом, наслаждается умиранием, и дом наполняется стонами. Это мучилась мама. Рядом с тобой она скоро поникла: женщины, как мухи, не переводились. А когда-то вы были блистательной парой — на свадебной фотографии. Смакуя, ты рассказывал ей об охоте: как охмурял с полуслова, на ходу плёл из фантазий дурёхи морские узлы, потом поджимал, брал своё и растворялся как не было. И теперь та, конечно, рыдая, ждёт прекрасного своего капитана. Но ты, вытянув сладость нового, никогда не возвращался, разве обратно к маме. Мы ждали день, два, три, ждали неделю. Я долго не могла привыкнуть к твоим «командировкам». Но не это самое страшное.

Мамино отчаяние сводило с ума. Она жила лишь великой своей любовью. Однажды, мне было лет двенадцать, я хотела тебя загрызть! Ведь ничего, кроме крепких зубов, не имела.

Помню, в тот вечер бродила по улице затемно, гуляла с соседской овчаркой. Ты пропадал вторую неделю. Мама погрузилась в себя, будто в воду ушла, с каждым днём спускаясь всё ниже и ниже, на мрачное дно. Меня терзали предчувствия, возвращаться домой не хотелось, но куда я пойду? Всё пыталась себя успокоить, вспомнить хоть что-то хорошее...

Розы! Огромный букет чайных роз, золотистых цветов с пламенными краями! Изумрудная кипень вокруг колючих стеблей. Несколько лет назад мама принесла их с работы — подруги на день рождения подарили. Ароматные красавицы какое-то время оставались свежими благодаря тщательному уходу: аспирину, подрезанию стеблей, погружению на ночь в холодную ванну. Но день ото дня их пышные головки сгибались, блёкли и морщились. Как старушки, жалела я. Усыхая, розы продолжали благоухать. Иногда встречаются такие красивые старушки — видеть их радостно, они похожи на добрых волшебниц. Но угасающие розы томили невыносимо. Запомнилось навсегда: вместе с розами умирает мир, всё вокруг меркнет и вянет. Однако нет цветка прекраснее розы!

Как жалко, что маме моя поддержка была не нужна, расколдовать я её не умела. Умирать рядом с ней не могла тоже — моё жизнелюбие бурно протестовало.

Окончательно продрогнув, я завела собаку хозяевам и вернулась домой. И вдруг обнаружила, что ключа нет, видно, спешила уйти и забыла сунуть в карман. Долго звонила, прислушивалась, потом начала биться в дверь: там что-то происходило, мне непонятное. Ещё немного, и я бы, ошалев, закричала на весь подъезд. И тут ты, взбешённый, едва не сломав замок, рывком отворил дверь. Перехватило дыхание: папа? Давно?! Скользнув диковатым взглядом, ты умчался, плечом снося косяки, в ванную комнату и закрылся. Там, с глухим рёвом, истерзанно кашляя, давилась и хрипела мама. «Пей! Пей, дура, больше! Пей! Чтобы всё, всё из тебя вылезло! Чтобы ты, стервоза, не доводила до белого каления!»

Догадка пронзила ещё в коридоре: мама травилась. Меня колотило, от страха и бешенства стучали зубы — как сложно мне вас любить. С ужасом я поняла, что готова была на тебя наброситься, и ничто бы не остановило — хоть убей! Лучше убей, потому что я не хочу превращаться ...в зверёныша. Эта мысль странным образом охолонила — живи.

Бессильно скуля, я прошла на кухню, механически отыскала в холодильнике что-то съестное, достала, уставилась на еду. Убрала обратно, умылась над раковиной и еле доволокла ноги до постели. Только знала, что не усну ещё долго, как всегда, в часы твоего возвращения. До утра квартира горела огнём: голые стены, доски пола, потолок, вода в батареях и трубах, воздух. Казалось, я сама горю в вашем синем любовном пламени, казалось, переплавляюсь...

Это был то ли сон, то ли бред. Любимая сказка вывернулась наизнанку, видеть которую совсем не хотелось, я мучительно пыталась проснуться. Помню смутно, как среди ночи села на кровати и, плохо соображая, в свете то ли луны, то ли уличного фонаря сделала записи в подвернувшуюся тетрадку. Она так и осталась лежать у стены, карандаш укатился на пол.

«Впрочем, Ассоль... Всё-таки, мне хотелось, чтобы Ассоль была такая, как на портрете. Я почему-то не верила, что её старый отец — добрый малый. Сдаётся мне, он добрый лишь для других. Ловко, старый хрыч, притворяется! Ассоль-то знает, каков папашка на самом деле. Но из того богом забытого края, где они перебивались с мидий на водоросли, кроме как морем, уйти невозможно. А паруса алого цвета... Да ей всё видится в алом цвете, цвете прозрачно-красной воды в ванне, где лежит женщина.

Снова вижу отца Ассоль, крепкого, битого пирата, давно забывшего своё имя. Вижу, как он, приняв дежурную порцию рома, привычно учит её жизни, то бишь, рассказывает подноготную, преисподнюю своих похождений, ибо никто, кроме Ассоль, не желает слушать его задаром. И я тоже учусь жизни, живя в преисподней.

Есть у меня тайна. Я-то знаю, что Ассоль вовсе не его ребёнок. Просто однажды он по пьяни привычно схватил какой-то свёрток, сунул в мешок, дал стрекача. А когда отоспался в надёжном месте, обнаружил, что на мешке сидит белокурая девочка с эмалевыми глазами и ждёт, когда он обратит на неё внимание. Где он видел эту малышку? Это же ангел! Не успел он об этом подумать, как ангел протянул к нему крылышки-ручонки. Так мой отец и познакомился с мамой».

Проснулась я ближе к обеду. Как ни странно, самочувствие было не просто хорошим, а превосходным. Нет, крылья не выросли, но огромная тяжесть давить перестала. Только я собралась подскочить, как в голове появилась мысль, теперь-то, уж точно, мне подходящая. Моя мама — украденная принцесса, а папа — оборотень, среди людей обитающий в образе мужчины. Действительно, было в тебе что-то, позволяющее выходить сухим из воды, а ещё с каждым годом ты, как киноартист, становился, пусть не моложе, но интереснее. Женщины провожали глазами, мужчины вскользь отмечали взглядом. Я гордилась, что папа такой красивый, и переживала за маму: на улице она, совсем неприметная, держалась на пару шагов позади тебя. Изменить я ничего не могла. Но почему бы мне не быть дочерью принцессы и оборотня? Подобное происхождение по праву сулило магические способности, внешние данные, ум, здоровье и всяческую удачу. А пока рядом со сказочными родителями хотелось лишь одного: подрасти и уплыть, убежать, улететь. И только ветер догонит, если сумеет.

Мама тоже встала как ни в чём не бывало. Весёлая, счастливая… Гремела выдвигаемым противнем. Пела! «Я готов целовать песок, по которому ты ходила...» Ах, мама... «Мне бы стать бы синей-синей птицей...» До меня доплыл аромат выпечки. Я с аппетитом пообедала яблочным пирогом и поспешила в школу. Ты спозаранку умчался на работу.

Фантазии фантазиями, а жить приходилось не понарошку. Мама освоила открывшийся способ сброса напряжения. Вскоре у неё появилась карточка в специализированной клинике, и врач предупредил, что подаст заявление за доведение женщины до парасуицида. С тех пор ты безумно боялся лишиться свободы. Но, похоже, это обстоятельство лишь подогрело твой к маме интерес. Теперь ты давил её не только своими рассказами, но вытягивал, как ей пришло в бестолковую голову именно этим способом попытаться свести счёты и почему? Почему, если ты возвращаешься? Возвращаешься именно к ней! Разве это не есть доказательство твоей великой любви? Отвечай! Чем тебе не живётся с таким завидным мужчиной?

Но меня волновало другое. Всю жизнь на мои вопросы, чем отец её околдовал, молчаливая мама, прожившая с ним тридцать лет, отвечала просто: «Этого не поймёт никто никогда. Он внутри — ангел! Чистый ангел!»

Ангел, так ангел! А мне бы скорей повзрослеть. Школа, институт в другом городе, долгожданное общежитие — оазис покоя. Оставалось только беречься чада родительского огня. Я много читала, а с приснопамятной ночи стала записывать сны, мысли и сказки. Сказки? Да, это были, конечно, сказки — ну кто бы мне, скажите, поверил?!

Потому что отец... Он... Так и быть, мама...

Он был — ангел!

Витрина ритуальной конторы пестрила камнями. Наконец пришло время замуровать детские свои обиды, залить бетоном, облицевать, чтобы ни травинки, ни лучика не проникало следом. Вот вы и вместе, вдвоём навсегда. Остался последний штрих, виньетка вашей любви — пришёл и мой черёд что-то для вас сделать.

— Мы можем вам предложить чёрный мрамор, красный гранит, серые гнейсы, цветные мрамора: розовый, бежевый. Есть, кстати, белый, — показывал мне образцы плитки предупредительный менеджер.

— Белый? Откуда? — я тут же заинтересовалась. Белый мрамор — редкость, не чаяла отыскать.

— Кибик-Кордонское месторождение, вчера получили новую партию. Вскрыли ящики, а там белоснежный мрамор. До сих пор шёл полосчатый, с тёмными включениями, желтоватый, розоватый, а этот как снег. За пару недель разойдётся, даже не будем выкладывать на образцы. Нравится — берите сейчас.

И мы отправились смотреть мрамор на территорию конторы. Меня встретило радостное оживление: лето — сезон ритуальщиков. Несколько девушек «травили» портреты, поодаль парни разгружали машину, тут же трещала пила, резала камень. Молодые, бодрые ребята. Шутят, хохочут, довольны: и день замечательный, и работы на весь сезон. Потому что полно первосортного камня, потому что люди желают украсить родные могилы, потому что смерть — это не только траур, а кладбище — самое яркое место в городе. Куда ни глянь — цветы, венки, красивейшие изваяния. От земли исходит покой, глазам — праздник памяти и любви.

Вот всё и решилось: постамент из белоснежного мрамора, на нём два прямоугольных памятника, маме немного пониже, между ними такой же простой формы белоснежная ваза. В ней будут алые, как паруса, огромные розы! И уголки, кованые уголки-виньетки с сердечками! И фотографии родителей со свадьбы, с их свадьбы! Пусть покоятся рядом, навсегда молодые! Пусть будут счастливы!

Через три недели я ставила в вазу роскошные красные розы. Ставила и говорила с отцом.

— Папа, ты любишь розы?

— Как я могу их не любить? Разве ты забыла мои букеты — охапки роз? Чайные, пунцовые, белые! Разве забыла, как вечерами мы с Розой пили вино, вспоминали молодость, море, корабль, на котором я увёз её из захолустного края? Я любил её больше жизни, любил только её одну!

— Папа... Как ты можешь?..

— Ты так ничего и не поняла? Роза, твоя мать, умная женщина, знала толк в чувствах! Мы жизни не мыслили друг без друга. Нам была дана такая любовь, и слушать тебя, уж извини, было нам некогда.

— Понимаю... Жаркая ваша любовь...

— Наконец наша дочь поумнела.

— Спасибо, папа.

— Так устроено: в этой жизни дано немногое, приходится выбирать. Я выбрал любовь, Роза — меня. Ты же знаешь, она ни разу не упрекнула.

— Знаю, ты был единственной её радостью.

— Я знал Розу лучше, чем даже она. И дал ей желанное: любить навсегда, умереть от любви. Поклялся и клятву исполнил.

— Исполнил…

— Не ёрничай. Ты выросла и должна понять. Любя друг друга, мы и тебя любили.

— Спасибо, папа.

— Это была настоящая жизнь. Мы плыли на всех парусах. Когда Роза ушла, вода обмелела. Ветер… Его больше не стало. Женщины? Они были всего-то дровами для нашего с ней костра на морских островах.

— Папа, скажи, маленькая чеканка над телевизором, как она к нам попала?

— Чеканщик, это всё он. Однажды смотрю: среди кораблей и цветов портрет появился. Ты в пелёнках ещё лежала, а я сразу узнал. Мастеру говорю, будто в шутку: «Откуда у тебя портрет моей дочери? — Так это твоя дочь? Вот для кого я старался! Купишь в подарок — будет счастливой». Он был странный немного, говорил, судьбы чеканит. И голос… Как из ракушки вещал, из шума морского. Ко мне обращается, я слова понимаю, но… Язык-то нездешний, не наш! Так мне всегда казалось. Портрет я, конечно, купил — на счастье. Ассоль, для тебя!

Мама говорила, имя выбирал ты, перебрал множество разных. Сказал, у дочери будет такое имя. Как красиво ты его произнёс... Спасибо, папа.

Воспоминания прогорели костром. Как всегда, я говорила с отцом, ведь при жизни мы так и не поговорили. Обиды я не зарыла, да это и невозможно — их постепенно растворила любовь. Та, что была дана. Я сидела в старом кресле отца перед старым его телевизором, глядя на небольшую чеканку. Всего на год отец пережил маму: затосковал и ушёл следом. Конечно, это мой портрет. Романтичная, дерзкая, настоящая — такой и видел, и любил меня папа.

Скоро квартира будет продана, вещи уедут на свалку, а я уплыву. Из детства. Теперь — на всех парусах. Но вас заберу с собой, не оставлю.

Я встала, сняла потемневшую чеканку. Протёрла, убрала в сумку. И, по обычаю, присела.

Тот день Дина запомнила навсегда — последний в звонкой осенней ярмарке. Ласковое солнце, мягкий ещё ветерок, и безудержное веселье торговли, окончания полевых работ, предвкушения свадебных пиров. Кругом возы яблок, ярмарка тонет в яблочном аромате, всё им пропитано, а счастья обещано...

Дина рассеянно шла вдоль жизнерадостных палаток, пытаясь понять, как теперь быть.

«Домой не вернусь, — решила она, — ни за что! Так вот почему отец позволял покупать всё без отказу — бусы, платки, ткани красивые — такого и не припомню. А сегодня Михал, товарищ отцовский, глазами едва не съел, зубами, что как у волчищи, от нетерпения клацал. В нашем околотке дело обычное — вдовцам брать молоденьких, дочек друг друга. Вот и отец пять лет назад взял за себя хохотунью Ядвигу с глазами смородиновыми, среднюю Вацлава, едва возраста ей под венец хватило. В утеху взял, хозяйство ключница ведёт — Ядвига детей рожает. Сумела папеньке угодить, в сытости живет, и хорошо ей.

У нас все говорят: лучше идти за вдовца, да постарше, авось скорее помрёт — капитал достанется, а после сама мужа на выбор отхватишь. Его-то маменька тоже молоденьким прикупила, из долговой ямы вынула — связался с купцами нечистыми по неразумению. Да только недолго радовалась. Разве что мужик он с башкой оказался, дела вёл умело, даром что из батраков вышел, а что красив, то красив. И сейчас на загляденье: видный, кудри рыжим снопом завиты, борода и усы по моде острижены. Да только я за вдовца не желаю!»

Ярмарка ульем гудела. Озорной смех и довольный говор, пересыпанные скорлупой орехов и шелухой семечек, перебивали беззастенчивые шутки, визг с гоготом. В толкучке пихались груди, зады и локти, в пыли скользили огрызки яблок. Продавцы наперебой выкрикивали товар, божась, мол, такая цена лишь за ради красоты да удали покупателей, да дня последнего ярмарки. Не зря нахваливали: товар бойко скупался, уж очень уступчива была торговля в этот последний день. Вот и Михал отцу только что, при ней, ох, какой выгодный контракт уступил. Такой выгодный, что отец расхохотался от удовольствия, Дину сгрёб, расцеловал и сказал, что теперь до конца дней ей горевать не о чем. Не о чем?! Дина из объятий отца вырвалась, слёзы брызнули от обиды — сдержать не смогла, он подумал — от радости, так Михалу и объявил, а Дина с гостиного двора на ярмарку кинулась. Теперь надо на что-то решиться, ведь она уже взрослая, пятнадцать лет, по любому хозяйству управится запросто, трактир умеет вести — в нём и выросла. Да только куда уйдёшь-то, как...

Неожиданно среди шума донесся зычный голос с ярмарочного цирка, что каждый день дивил представлениями заезжий народ.

«Уважаемая публика! Спешите видеть то, что никогда не видели! Проездом по Европе! Последнее представление! Мастер Анджей, метатель ножей, покажет своё непревзойдённое искусство!» — слышалось с площади, где раскинулись яркие цирковые балаганы, белели свежие доски высоких трибун для состоятельных зрителей. Простой люд теснился по бокам широкого манежа, галёрка за их спинами мостила под ноги крепкие ящики. Впрочем, развлечений на ярмарке хватало: карусели разные; шарманщики с обезьянками, с попугаями, кукольные театры — им для выступлений достаточно пятачка.

«Отец в контору уйдёт, и оттуда до закрытия не выйдет — контракты составляет. День последний, самый горячий, — пыталась рассуждать Дина. — Потом в трактире пирушка с товарищами допоздна, утром в обратный путь. Суматоха, никто никого не дозовётся. Концы в воду... В воду?..» В голове Дины толкались мысли, скользили, падали, вставали, потирая ушибы. «Отец от своего не отступится, и коль обещал Михалу свадьбу по возвращению с ярмарки, так тому и быть. Да только с дочкой старшей ошибся. Зря не спросил. Понятно, не привык спрашивать. Ну, ничего, быстро утешится — Ядвига его плодовита. Только мне-то куда? Всюду отыщут, вот разве в омут?.. Нет, в омут всегда успеется, жить твоя Дина любит, ох как любит...»

«Уважаемая публика! Спешите на представление! Самый меткий человек в мире покажет своё искусство! Метание ножей с двух рук одновременно! Метание ножей на скаку! Мастер Анджей! Метание ножей по живой мишени — «колесо смерти»!» — не унималась лужёная глотка на площади.

Дина, сама не зная почему, обратилась на голос, хотя смотреть ни что не хотелось, а может, толпа рекой подхватила — люди потянулись на зрелище. Впереди раздавались восторженные крики, представление метателя ножей началось. Когда она подошла, народ битком стоял вокруг манежа. Дина протиснулась в толпу, проскальзывая мимо мужчин, которые неизменно, в отличие от женщин, пропускали вперёд насупленную румяную девушку, поначалу недовольно оглянувшись, но разглядев, поспешно теснились и старались удержать около, но она устремлялась дальше.

В центре просторной площади, у столба, опутанный верёвками, длинной пёстрой гусеницей бился Арлекин. Для пущего страха и веселья публики он истошно рвался на волю, и если бы не кляп во рту, так крику было бы не обобраться. Вокруг летал, нарезая круги на нервной кобыле, то поднимая её на дыбы, то заставляя играть перебором тонких ног и крутиться, конечно, тот самый Анджей. Весь в чёрном, как и его вороная, такой же неистовый, что казалось, встретились два чёрта и нашли для забавы мишень. Потому что, делая очередной круг, Анджей стремительным движением выхватывал и метал короткую серебристую молнию. Над головой несчастного Арлекина, всякий раз ниже и ниже, с характерным тюкающим звуком втыкался клинок. Через несколько мгновений его догонял одобрительный рёв публики.

Дина наконец пробилась вперед. Два упитанных клоуна, напоминающие красных жуков, уже отвязали Арлекина от утыканного ножами столба и теперь волокли бедолагу к выходу. Там сияло светлым деревом выдвинутое на арену, казалось бы, ничем не примечательное, чуть выше человеческого роста, «колесо смерти». Арлекин выплюнул кляп, из последних сил упирался, волочил ноги и почти выл, умоляя о пощаде, кричал, что впредь не ослушается жены, руки не поднимет на Коломбину, пускай Коломбина живёт как ей нравится. Толпа вперемешку веселилась и замирала от ужаса, а подручные, верша расправу, как бы силой распяли пёстрого мученика на зловещем колесе. Скоро они принялись вращать длинный рычаг с обратной стороны пыточной. Арлекин, который всё пытался выдернуть руки-ноги, на вертикальной карусели заметно сник. Только разрисованная рожа корчилась, изредка издавая мычание. Разгоряченную кобылу увели, а Мастер Анджей, вынув клинки из столба, стоял перед крутящейся мишенью.

Трюк оказался впечатляющим — публика ошеломлённо молчала. Дина забыла о собственной участи и во все глаза следила за мерным полётом ножей в адскую карусель с присмиревшим на ней Арлекином. Ещё подумала: ошибись помощники в скорости вращения или поскользнись метатель в момент броска на слюнявом огрызке — нож даже не в ногу вонзится... Но метатель в великолепной стойке стоял как скала, его движения были выразительны и совершенны, клинки соколами летели в диск, впиваясь ближе и ближе к телу несчастного, вросшего в доски. Последний клинок вонзился точно над головой. Цветной человек закатил к рукоятке глаза и, судорожно вздрогнув, обмяк. Публика удовлетворённо завопила. Густо зазвенели монетки в колпаках мальчишек-цирковых, задорно, по-воробьиному проникающих в толпу, из которой они выпрыгивали взъерошенными и вновь в неё забирались, пока не была развязана мошна последнего зрителя.

Освобождённого Арлекина подхватил силач, легко, как отработанный реквизит, закинул лоскутное тело за спину и унёс с манежа. Мастер Анджей не спеша вынимал из колеса клинки, вкладывая их в ножны на руках и ногах. Дина заворожённо следила за пластичными движениями, неуловимо, как языки огня, перетекающими одно в другое. Странные видения ворвались в голову: «Ножи — часть его тела, и напившись, пусть не крови, но страха, они возвращаются к хозяину, узнавая тепло его рук.

Удивительный человек... Непонятный... Не злой, не добрый... Как не от мира сего. Воин? Но что он делает здесь, среди балаганов? Невысокий, стройный, не юный, не пожилой, с чёткими чертами смуглого нездешнего лица. Прямой нос напоминает клинок, и взгляд... Острый такой же. Комедиант умеет сыграть и оборванца, и короля, а этот… Кто он? Он никого не играет, таков он и есть», — почему-то решила Дина. Она запросто вообразила, как клоуны смоют грим, наденут обычное платье и растворятся в базарной толпе. И никто не разглядит в них клоуна. А этот... На любом базаре — чужак. Дина даже представить не могла, где бы он был своим с такой статью, движениями и взглядом. Разве что в замке рыцарей или на войне, в каких-то отборных войсках.

Представление продолжалось, уже вывели из клетки огромного медведя с булавой для его игрищ, но метатель ножей оставался на площади.

«Уважаемая публика! Внимание! Только сегодня! Только для вас! Смертельный номер!» — выскочив на арену, ликующе завопил зазывала — проворный толстяк в изумрудном кафтане с белым мельничным жерновом под мясистыми брылями. «Храбрец получит золотой, если захочет себя испытать! Один золотой! Только один! Второго не будет! А дела всего ничего! Встать сюда». Выпятив живот, зазывала показал, где придётся стоять храбрецу — в самой середине «колеса смерти». «Встать, и совсем ничего не делать! Можно отвернуться или закрыть глаза! Да хотя бы руками! Мастер Анджей тоже закроет свои глаза! Вот этой чёрной повязкой!» Из изумрудного кармана появилась и затрепыхалась в воздухе широкая чёрная лента. «Кто желает, может убедиться: сквозь неё ничего не видать!»

Вышли два деревенских парня, явно заинтересованные золотым, поочерёдно проверили повязку на просвет, приложили к глазам так и этак, потом один завязал её другому, и тот, покрутив шеей, закинул голову, попытался над круглыми, как яблоки, щеками, разглядеть что-то. Из публики раздались смешки. Всем стало ясно: не видно ни зги. Парни нерешительно потоптались и вернулись обратно.

«Всего-то встать и не двигаться, а мастер Анджей вслепую будет метать ножи!» — не унимался зазывала, с добродушной улыбкой обегая арену. «Десять клинков просвистят вокруг самого смелого! Уважаемая публика получит удовольствие, а храбрец — незабываемые впечатления и блестящий золотой!»

Осенняя ярмарка — богатое заведение, артисты приглашались всегда наилучшие, гонорар высокий, сборы цирковых от публики явно были немалые, потому что золотой — уж очень большие деньги для простолюдина.

«Где же наш герой? Уважаемая публика и мастер Анджей ждут своего героя!» — восторженно улыбаясь, изумрудный толстяк приветственно вскинул руку с вынутым из другого кармана золотым.

Но видимо не только циркачи сегодня были богаты, публика тоже в деньгах не нуждалась. Виданное ли дело! Метать ножи с завязанными глазами! Ну и что — мастер! А когда в тебя, да эти самые ножи, да по очереди десяток?! Пожалуй, если и сможёшь, то как бы в луже не оказаться!

Толпа зарокотала, зашевелилась, оглядываясь, не идёт ли кто, но никто не появлялся. Дина догадалась: золотой так и останется у цирковых, потому что никто не решится. Один нож пережить можно, ну, три... Арлекин потерял всякую способность двигаться после представления, и Дина сейчас решила, что не особенно он притворялся. Десять ножей! У выхода заревел учёный медведь... Вот-вот, медвежья болезнь приключится — позору не оберёшься до конца дней! А золотой твой никто и не вспомнит.

«Последний раз предлагаем удачу! Новенький золотой!» — крутил напоследок бликующей денежкой зазывала, явно собираясь упрятать её обратно.

И тут Дина шагнула. «Какая разница, — подумалось ей. — Отец от слова ни за что не отступится. А ей, чем за Михала, лучше в омут. Да Михал тут не при чём. Не любит она! Не время ей замуж идти — нет для неё пока жениха! Не встретила!» Странная она, Дина... Запало ей после поминок матери, что счастье её где-то в месте другом. А где это место, неведомо. Но есть оно, счастье, есть! Как и люди другие. Есть любовь, в которую никто, кроме неё, не верит. Потому что не видели, а Дина однажды видела такую любовь, что пуще смерти.

В то утро Дина ранёхонько, все ещё спали, в парной воде бельё мыла. Бельё с мостков полощет, глядь — вода вроде сгустилась, холодом, как из погреба, потянуло. Что такое? Понять ничего не может, бельё оставила: за спиной что-то творится. Оглянулась: из пелены тумана женщина вышла, молодая, в рубахе. Дина её узнала: недавно в селе, замуж сюда привезли. Идёт босая, косы растрёпаны, сама снега белее, взгляд неподвижный, будто не видит, куда идёт. Как шла, так и вошла мимо Дины в реку, камыш вслед поклонился. Вода расступилась, на дно пропустила и тут же сомкнулась — как не было ничего. Дина дух перевела… Бельё вдоль берега тянет, едва догнала, ещё подумала — морок. А днём услышала, что молодая Ярослава — люди шептались, не за того, против воли девушку выдали — пропала, а мужа её, Болеслава, что третий раз женился, нашли на перине заколотым. Река у них рыбная, широкая, глубокая, не быстрая, спокойная река, да только утопленников не отдаёт. Внезапно ту женщину вспомнила Дина, к чему...

— Я хочу!

Публика прекратила грызть семечки, все рассматривали Дину. Зазывала недоверчиво поглядел на подошедшую девушку в ярком, по местному обычаю, нарядном платье и спросил:

— Милая пани хочет золотой?

— Нет! То есть, да! Хочу золотой!

— Хорошо. Сейчас мы вас вот здесь и устроим!

Дина послушно встала у середины адского колеса, вдохнула смолистый запах свежих досок и уставилась на мастера Анджея, похоже, не совсем веря происходящему. «Красивый мужчина, глядела бы и глядела. На меня смотрит. Сейчас ножи в меня метать будет. Глаза ледяные, прозрачно-серые, неподвижные». Дина вдруг испугалась пристального взгляда, лица, на мгновение показавшегося ей беззрачным. «Без прищура глаза, не как у наших сельчан, завидущих, надменных — невозмутимые у него, совсем чужие глаза, с татарским разрезом, словно миндаль-орех. Жутко... красивые. Волосы чёрные, гладкие, назад, за уши плотно зачёсаны, в причёску не по-нашему убраны», — проносилось в её голове.

— Вам завязать, милая пани, белый свет?

Дина перевела непонимающий взгляд на зазывалу. Что ему надо? Крахмальный воротничок циркового оказался не новым, как и потный кафтан, но слезливые глаза из-под рыхлых век смотрели по-доброму. Да она умереть готова! Белый свет ей уже завязан! Что там ещё вязать? Может, метатель заколет её? Случайно! Тогда топиться не надо. В омуте холодно, рыбы стоят зубатые — коня объедят, не подавятся. Не хочу быть рыбами съеденной. Лучше умру, на него глядя.

— Нет.

— Может, вы передумали? Ведь страшно-то как! Десять ножей, подумайте только! Десять ножей! Милой пани нельзя даже пошевелиться — смертельно опасно!

Но Дина всем своим видом выражала упорство, оставаясь на месте. Вдруг стало легко: она подчинилась, нет, не мастеру Анджею, подчинилась чему-то другому, неведомому — оно знает, как лучше, и когда время ей умереть. И, вообще, всё хорошо получается: вокруг не видно знакомых, именно сегодня мужчины завершают дела, сельские женщины скупают подешевевший товар. Не ясно, зачем она здесь, но, может, сейчас и поймёт, как дальше быть? А то и за Михала замуж. Дина стояла в оцепенении и смотрела на сжатые, чётко очерченные губы мастера Анджея, на чисто выбритое лицо под чёрной повязкой — он уже успел её завязать. Сколько прошло минут? Похоже, время стало густым, нетекучим, но это ничего, это она уже видела. Дина закрыла глаза.

Нет, она не испугалась. Внутренне содрогнувшись, представила, как Михал, который старше её отца лет на пятнадцать, потянет к ней жадные, крепкие ещё руки, завалит, где захочет — на постели, на сеновале, да где вздумается ему! Мужчины у них до самой смерти охочие, пасеки по лугам отменные, средство для силы мужской всегда в погребке имеется, и она, сила эта, немалое в их селе мерило. От детей она тоже особой радости не ждала. Ну, дети: у отца скоро семеро будет. Нет, ей любовь нужна — любовь, или она не согласна. Так и стояла Дина, сквозь мысли свои упрямые как в реку на дно утопала, пока первый нож не воткнулся где-то над головой, тонко звеня.

Так вот она, смерть-то какая... Нежным посвистом, струйкой холодной с макушки вниз пробирается, ползёт осторожно, языком раздвоенным кожу пробует, противно касается, на грудь заползает, руки, спина леденеют, обжигающий холод внутрь сочится, в животе кольца свивает…

Неожиданно спину волна окатила, качнула, голова закружилась, и непонятно, где верх, где низ, будто не у досок сосновых стояла — исчезли куда-то доски, а у бездны неведомой. Что-то опасное, дикое сзади… Ближе, ближе крадётся... Не будь волосы плотно в косу уложены, дыбом бы встали. Дина бежать, закричать хотела, да застыла столбом, ни вперёд, ни в сторону. Жуть незнамая подобралась и... тут же исчезла, как кто-то её отпугнул. Опять за спиной тёплые доски душистые.

Как долго клинки летали, Дина не поняла, лишь после догадалась, что быстро всё кончилось, не как с Арлекином. Зрители не унимались, вопили, может, от радости за неё?

Подошёл зазывала и, взяв Дину за руку, помог сделать несколько шагов. Она открыла глаза, взглядом нашла мастера Анджея: тот, приложив руку к груди, лёгким кивком благодарил публику — зрители орали как оглашенные. На неё, с тех пор как глаза открыла, даже не взглянул. Зазывала сунул ей золотой и настойчиво подталкивал к толпе — иди, мол, иди. На площадь к столбу подводили огромного медведя. Толпа расступилась, пропуская Дину с монетой в руках.

День прошёл. На золотой она накупила домашним подарков, отцу долго выбирала богатый кожаный пояс с серебряными застёжками. Любил отец её как умел, всем сердцем добра желая. Только по-своему. Пусть думает, что люди лихие дочку сгубили, а себя не гнобит, родимый. Отнесла подарки в гостиницу, в сумку упаковала, вложила перечень — кому что предназначено. После сказалась уставшей, до утра просила не беспокоить, и на глазах у своих в комнату удалилась, ключ повернула.

Вечером, в суматохе сборов, дождавшись удобного случая, накинула на себя плащ неприметный, выскользнула из дверей и решительно направилась к площади, отыскала в шатрах мастера Анджея. Он не удивился: не спроста девушка под ножи встала, под его ножи — была, знать, причина.

Никогда она не забудет первый их разговор.

— Пан Анджей, вы меня помните?

Он молча смотрел на неё, спокойный, непроницаемый.

— Подумала, если бы вместо Арлекина помогала на представлении Коломбина, наверное, лучше бы было. Никогда не работала в цирке, только в трактире нашем работала, да по хозяйству. Я сильная, всему выучусь. Мне даже денег не надо, еды и ночлега хватит. Только не трогайте: на неделе за старика выдают, так лучше уж в омут. Ваши ножи понравились. Певучие. — Она заморгала, неожиданно вспомнив странное состояние под ножами этими, вздрогнула и тут же отогнала, плечами тряхнув. — Некуда мне идти, мама в могиле, а отец как корову продал. У нас так и принято, только во мне не принято, откуда, не знаю. Я там, на представлении, подумала: всё-равно умирать, так может, пойму. Может, за Михала... Нет, не могу за него — клыкастый, постылый. И к молодому не могу, не люблю если. Пока никого не люблю. Отец, он ведь сам решает и слушать меня не будет! Возьмите с собой, пан Анджей! Меня отовсюду добудут, а на цирк не подумают. С вами уеду, никто не отыщет. Прошу, не бросайте, а нет, так к мосту, прямо сейчас, больше некуда...

Дина едва не плакала, незаметно для себя увлёкшись словами, словно это последние звуки в жизни её, да так ведь оно и было, как неожиданно над ухом раздался выстрел. Девушка ошарашенно замолчала — расплывался сизоватый дымок, резко запахло порохом. С шумом взмыли над площадью и пошли кругами в закатном небе уснувшие было под крышами голуби. Анджей убрал пистолет, продолжая смотреть на девушку. Оглушённая выстрелом, она округлила и без того большие, осеннего цвета, глаза, ничего не понимая. Жива или наконец убита? Анджей наблюдал за реакцией девушки: вот оцепенела, быстро приходит в себя; вот поняла, что жива, смотрит в глаза. Стоит на месте и ждёт. Не уходит. Голуби вернулись под свои крыши.

Тогда Анджей сказал:

— Мне не нужна Коломбина. Будешь амазонкой. Расчет по увольнению.

Так у неё началась новая жизнь. Замуж не выдавали, но изнуряющей, нескончаемой работы было больше, чем дома, с утра до ночи, без выходных. На следующий день после ярмарки цирк уже ехал по Европе — так и сгинула Дина. В балагане цирковом укрылась, документы ей Анджей за границей справил.

Кто он был? Откуда? Никто в цирке не знал и не узнал никогда. Окруженный кинжалами, он ни с кем не искал дружбы. Дину в работе не щадил. Она должна красиво двигаться, быть сосредоточенной и улыбаться при этом, особенно лучезарно, когда летают клинки. Улыбаться, что бы ни случилось, даже если кинжалы мерно вонзаются с двух сторон одновременно, даже если к ней подберётся медведь или неожиданно метнётся лошадь. Нравился ли он ей? Об этом некогда было ни думать, ни, тем более, мечтать. Если не занятия на манеже, то был уход за лошадьми, нескончаемая работа по цирковому хозяйству. Цирк просыпался рано, ложился поздно. Но рядом с Анджеем было надежно. Сам не тронет, остальные его уважали, боялись.

Интересное положение: со стороны можно было подумать, что Дина — его собственность, но оба они знали — лишь в работе вокруг представления. Дину он воспринимал как помощницу, не более. Несколько слов за день, вот и весь разговор. Впрочем, Дина понимала его без слов, ведь выступали они молча. Теперь их объявляли: «Мастер Анджей и его амазонка!» Иногда он уезжал на несколько дней. Куда — неизвестно. Наверное, пополнить запас метательных орудий.

Тем не менее, Дина пыталась понять, что она делает в цирке, для чего родилась и почему сбежала из дома. Нет, родилась не для того, чтобы за старика замуж идти, рожать ему детей и желать его смерти, а потом молодого мужа как жеребца покупать. Здесь, в цирке, она видит разных людей, их комедии и трагедии открыты, и только Анджей — загадка. Человек-кинжал, центрованный, холодный, заточенный. На что? И что ему цирк? Выступлений он ждал, к ним ежедневно готовился. Дине представлялось: во время его занятий окружающий мир растворялся, что-то невидимое вызывало воина на поединок. А Дина... Кто она здесь? Между ним и ...кем? А рядом с ним? Год пролетел незаметно, ещё год, ещё...

Через семь лет она приняла решение. Снова была осень. Перед окончанием очередных гастролей Дина спокойно ему объявила:

— Анджей! Я дальше не еду. Мне пора уходить.

Анджей глазом не моргнул. Таинственный метатель ножей, ничем его не проймёшь — ещё не один Арлекин обмякнет на его трюках. Не ощущала от Анджея Дина тепла, ни разу. Даже когда научилась во время представления, презирая страх, обворожительно ему, а не зрителям, улыбаться. Он за ней видел что-то своё, лишь ему ведомое, туда вонзались его кинжалы. А непокорная амазонка с отливающим медью водопадом волос, перехваченных золотым ободом со звёздочками искристых камушков была предназначена зрителям, как и широкие браслеты, сверкающие на плечах и запястьях. Костюмы для выступлений Анджей заказывал у известных ему мастеров, не скупясь на тонко выделанную кожу и бархатистую замшу, отделанную в женском наряде затейливо переплетёнными кожаными шнурками с нанизанными на них золотыми бусинами. Шнурки были не просто украшениями, в трюке на «колесе смерти» они надёжно держали скрученные в пышный жгут длинные волосы Дины. И все мужчины, глядя на дерзкую, полуобнажённую по цирковому обычаю, стройную амазонку, рисовали себе райские кущи и тоже хотели быть укротителями мустангов и женщин, ловкими метателями ножей. На площадь Дина теперь выезжала на гнедом, в цвет её каштановых волос, породистом жеребце.

Не то, чтобы в Анджее совсем не было тепла, оно угадывалось, но укрылось так далеко, так глубоко, словно где-то давным-давно потерялось. Такие не заводят семью, на одном месте не оседают. Похоже, они — случайные попутчики, волей судьбы занесённые в этот мир из другой, неведомой жизни. Дом их — дорога, и в ней они исчезают. Хорошо, если путь их — война, тогда путь этот яростный и короткий. Но войны не было, специально Анджей её не искал, и Дина рада была, что не искал. Анджей здоров от природы, работа его полагает предельную дисциплину тела. Проживёт еще долго и унесёт свою тайну с собой. Теперь она знает, что такое любовь. Та, из-за которой по дну уходят на дно. Та, из-за которой сбежала из дома. Но как же его любить?

— Ты свободна. Назови сумму, — сказал он как ни в чём не бывало, словно речь шла о покупке зерна для лошадей.

— Хочу купить трактир на хорошей дороге в красивом месте. Дело знакомое и надёжное. Анджей... — Дина, давно привыкшая к музыке стали, похоже, разволновалась. Но нет, голос остался верен полученной выучке. — Вдруг когда-нибудь ты захочешь ...просто жить, тогда тебе будет, куда вернуться. Я хочу, чтобы ты ко мне приезжал. Пускай ненадолго. Если твоя любовь такая — пусть будет, какая будет.

В Европе много дорог, много трактиров. Она выбрала заведение на окраине древней столицы, у реки, с яблоневым садом, неподалёку от ярмарочных площадей. Сама сторговалась, оформила купчую, наняла помощников, распорядилась устройством хозяйства. После работы в передвижном цирке такие хлопоты не утомляли. Люди, чувствуя уверенность строгой привлекательной женщины, понимали её с полуслова.

Через некоторое время на три дня приехал Анджей. Такой же. И бесконечно другой. Она сразу узнала: таким он и был когда-то... Почему-то, откуда-то она его помнит... И сейчас из того далека он вернулся. Тот самый. С тёплым любящим взглядом. Нежный, близкий, родной.

Однако настало означенное утро, и с рассветом в дорогу встал мастер Анджей — с точными, как в броске, движениями — метатель ножей. Дина, зная его семь лет, иного и не ждала: среди людей он так и живёт, зачарованный. Кем? Когда? Пускай тайна останется тайной, но эти несколько дней рядом с ней был её Анджей. Он уходит, но она светится от счастья, ведь счастье отныне останется с ней.

В конце концов, это его ножи научили держать улыбку, чего бы она ни стоила. Именно они научили доверять воинскому его искусству так, как теперь она доверяет судьбе. Именно в нём узнала она силу, которая поразила когда-то ранним утром на берегу. Они всегда понимали друг друга без слов. Не забудет, как однажды, подойдя попрощаться к умиравшему в тяжёлой агонии канатоходцу, сыну доброго изумрудного Августина, облепленного поникшими внучатами, Дина взмолилась про себя и взглянула на Анджея. В ответ он ненадолго прикрыл глаза. Сильный мужчина — понял и обещал. Она тоже справится. Будут дети — сама воспитает. И ей, и детям нужен дом и яблоневый сад. А ему пора уходить.

Стихло цоканье лошади. В тишине послышался тихий глухой стук — спелое яблоко не удержалось, упало на землю — нет, это счастье с неба свалилось!.. Странное иногда снится. Будто мы, люди, живём в солнечном городе, обнесённом высокой стеной от мрачного мира. Есть ворота в этой стене, через них кто-то уходит из города, кто-то в него возвращается. Когда ворота открыты, в город ползут чудовища. И кто-то должен их отгонять — охранять город.

Она прожила счастливую жизнь — так сама для себя решила. Родила и вырастила двух дочерей и сына, первых правнуков дождалась. За сорок лет он приезжал четыре раза, оставаясь на несколько дней.

Последняя ночь была ослепительна. С полуночи грохотало и полыхало, новые бочки ливень перелил через край, а она не припомнит, чтобы на сердце было так безмятежно. Казалось, Анджей всегда обнимал её, спящую, казалось, ни на день они не расстались за долгую жизнь. Он почти не изменился, или это только казалось ей, любившей его вместе с тайной. Чудесным образом любовь не давала Дине вянуть, болеть, седеть — сильные яблони долго цветут и плодоносят, но годы… Зеркал она не боялась, однако Анджей не должен больше к ней приезжать.

В то утро разом расцвели яблони, вместе с солнцем проснулись, под пение птиц наполняя округу белым и розовым ароматом — встречи с Анджеем всегда пахли яблоками. Провожая его, Дина глазами спросила: «Помнишь?» Дрогнули тонкие веки, ненадолго прикрыли стальные зрачки.

Закрыв ворота, Дина вернулась в спящий дом. Из открытого окна был виден пока пустующий тракт. Соловьи томились о счастье, блистала роса, яблони дышали любовью. Скоро проснутся пчёлы. Появятся завязи. Осенью сад окатится яблоками. Зимою уснёт. Эта сказка всегда навсегда, а пока соловьи хрусталями звенели...

...Он метал клинки, как Перун молнии.

Медленно, со скрипом, распахивались огромные городские ворота.

Вспыхнул оранжевый, в тот же миг перед бордюром мягко шоркнули шины. Глаза полоснул герб Анапы с футболки велосипедиста, под гербом надпись «2015», на затылке выбриты чайки. Волна бриза окатила переход.

Уши-то… Как у чебурашки, большие… Непроизвольно меня передёрнуло: мочки зияли тоннелями. Это же как надо бояться, — кольнула нелепая мысль. Вдоль коренастой шеи колоритного дяденьки вился чёрный шнурок плеера. На мясистых икрах и бицепсах плакаты цветных тату. Какой ровный загар...

Загорелся зелёный. Ухоженный неформал, вздыбив блистательного коня, перескочил бордюр и скоро исчез, пока пешеходы переходили зебру. Откуда он вынырнул? Впрочем, какая разница.

Осталось пройти сквер, усаженный дикими яблонями, и сразу мой дом. С детства хожено-перехожено, но, странное дело, дорогу словно встряхнули, и меня вместе с ней.

Тополь возле подъезда. Первые жёлтые листья ярким пятном — когда появиться успели? Этот тополь давно выше пятиэтажного дома. Он и тогда был довольно высоким, тенистым, за нижнюю ветку, если подпрыгнуть, можно было уцепиться руками и покачаться. Уцепиться за ветку...

...Лёшка лежал под тополем, рядом со сломанной веткой. Тут же валялся старенький синий «Урал». Руки-ноги вразлёт, на грудь накидал травы, листьев надёргал с ветки. Голова набок закинута, челюсть отвисла, рот скособочил, раззявил, а глаза... Лучше бы мне не видеть: вместо них бельма с сеткой кровавой — как светлые дыры на шоколадной коже. Нижние веки вывёрнуты наизнанку, красным наружу, в цвет его любимой футболки, когда-то густо-вишнёвой. Футболка модная, с моря, на ней известный Лёшке рок-музыкант — от звезды остался смазанный силуэт. Лёшка не моргает, совсем не шевелится. Ключ, что на груди болтался, скинут на землю, поперёк шеи шнурок отвис. Как удавленник, содрогнулась я, хотя удавленников ни разу не видела.

— Мертвяк! — восхитился Стёпа, попинывая Лёшку в бок. Тот не двигался, только его как бы неживое тело колыхалось от лёгких ударов.

— Не видно? — сдавленным шёпотом спросил Лёшка.

— Тамань! Сирота, убогой!

Лёшка, наконец, пальцами осторожно расправил и сомкнул веки, медленно приподнялся на локтях и сел, вцепившись в лицо пухлыми ладонями.

— Что, не выкатываются? — я была потрясена. — Лёша, а ты «там» глаза не оставишь?

Лёшка убрал руки и уставился на меня. Похоже, он об этом не думал. Захлопали пятаки в завитках на круглом лице, совсем как в мультике.

— А как я их там оставлю?

— Ну, закатятся, внутрь, туда, а назад не смогут. Но это я так, на всякий случай спросила! Я же не знаю, — добавила я, пытаясь успокоить не столько Лёшку — себя.

Впрочем, очухался Лёшка быстро и скоро стоял на ногах.

— Давай, теперь ты показывай, — обратился он к Стёпе, шустро счищая мусор.

— Айн момент! Рукой махну, тогда подходите, — сказал Стёпа и пошёл в беседку возле дворового стадиона, сел к нам спиной. Наконец дал знак.

Лёшка спокойно катил велик, а я подходила с опаской. Лёшкин вид впечатлил: распростёртый на земле, похожий на труп с остекленевшими бельмами, выглядел он омерзительно, а что приготовил Стёпа, я даже не представляла. Стёпа много читает, у них дома большая библиотека, отец собирает книги.

Мы зашли в беседку и оторопели: Стёпа улыбался. Улыбочка странная, как у идиота. И блуждающий взгляд. Стало немного не по себе, ведь обычно на Стёпу приятно смотреть. Он скользнул мимо нас невидящими глазами, и тут неожиданно его уши зашевелись! И ладно бы, о шевелении ушей я что-то слышала. Но одно ухо вдруг остановилось, в то время как другое опахалом махало, а потом наоборот! И снова оба они ходуном ходили, вроде ушей слона.

— Во даёшь! Класс! Долго тренировался? — Лёшкины глаза совсем округлились.

Лёшка отчаянно хотел чем-нибудь выделяться, но пока отличался лишь отменной упитанностью — маленький вечно жевал на улице ломти с маслом, сыром и колбасой, его родители в продуктовом магазине работали. Кроме вкусностей, Лёшке тату очень нравились (наколками их тогда называли). Но за подобное папа-директор его бы на месте убил. Лёшка не решался даже синим стержнем на себе что-то изобразить и завидовал тем, кто имел такие, на его взгляд, прогрессивные знаки отличия. На пляжах он только тату и разглядывал, потом нам, давясь от восторга, пытался описать русалок во всю грудь, шагающих по мужским бёдрам стройных амазонок, китайских драконов и скорпионов на плечах «настоящих» мужчин. Их семья каждое лето выезжала к морю, к многочисленным родственникам. Так что шевеление ушами Лёшку заворожило, ведь шевелить запросто можно, когда отец не видит. Он тут же попробовал, но его маленькие ушки (не уши — недоразумение! Просто лилипуты какие-то на ягнячьей его голове!) застыли как вкопанные, зато лицо оживилось: щёки яблоками перекатывались, брови пошли вприсядку.

— Всё лето, как вы разъехались, в день, может, по часу делал «гимнастику». Гулять не особо хотелось — книги, больше, читал. Ещё весной случайно в зеркале подглядел: ухо одно шевельнулось. А тут достал матушкин атлас анатомический, мышцы вокруг прощупал. Я привык уши прижимать, чтобы матушка хоть пластырь свой не лепила. Задние мышцы тренированные, остальными заняться пришлось — вас придумал немного развлечь, удивить, — улыбнулся Стёпа.

— Здорово получилось!

Лёшка помолчал немного, силясь что-то понять, наконец догадался:

— Стэп, только ты мне скажи, в чём твой козырь? Что-то никак не пойму! Меня за жмура примут, да дальше пойдут...

— А, может, я для цирка сгожусь? Вместо слона, ушами под музыку хлопать?!

Ребята рассмеялись, но как-то неловко, невесело.

— Ленка, а ты что придумала? Как будешь спасаться?

Эх, так надеялась, что не спросят… Стёпа словом не обмолвился, это Лёшке неймётся!

— А я не буду спасаться, не знаю как, не умею. От страха, наверно, помру.

В самом деле, что я могла ответить? При мысли, что будут пытать, становилось не по себе. В голове, как перешли в четвёртый класс, и начались политинформации, бродили такие кошмары, что я холодела от ужаса. И куда же от них бежать? Впрочем, это лето я провела у тёти, но мальчикам моё открытие будет, конечно, не интересно.

— Ты зря... Зря не беспокоишься, — назидательно проговорил Лёшка. — Женщин сначала насилуют, нам просто не говорили, а потом издеваются всяко. Тебе надо учиться хотя бы себя убить.

— К-как это ...себя убить? — я остолбенела, крыша дома слегка поплыла за облаком... Вернулась обратно.

— А мне почём знать?! Не меня же насиловать будут!

— Ду-у-рак...

Я кратко «дурак» сказала, это в слово влетел утробный гудок грузового состава с железной дороги, что проходит неподалёку, там, за шоссе.

Летящий мимо станции товарняк, действительно, выл за спиной. События школьных лет, что, казалось, канули и уже никогда не вернутся, вдруг со скоростью поезда ожили. Я присела на скамейку.

Вспомнилась необычная, на улице, лекция после ленинского субботника. Наш пятый «Б» в тот пригожий день чистил аллею между остановками вдоль железнодорожных путей. Сгребали вениками и граблями всякий мусор, освобождали первые одуванчики, цветущие пушистыми пуговками среди прошлогоднего сена под молодыми тополями. На одном из них Лёшка втихаря вырезал «1977». А после субботника на подшефную территорию подъехала деловая дама из администрации, с папкой бумаг под мышкой, и убеждённым тоном вещала нам, притихшим школьникам, о мощи советского государства, о неуклонно возрастающей обороноспособности. Ведь нас окружают враги, и мы должны быть готовы. К труду и обороне. Наша железная дорога, важнейший стратегический объект в будущей войне, сыграет на Дальнем Востоке решающую роль. После её лекции ясно было одно: война вот-вот разразится. Действительно, на открытых платформах, особенно ночами, везли боевую технику. Я не видела, только слышала, лёжа в постели, но об этом все говорили. Приближаясь к станции, поезд сначала басил в темноту, потом наседал мерным грохотом, везя нашу мощь к границам. В панельных ленинградках закрытые форточки не спасали. Спасение было только во сне.

Любка с четвёртого этажа, старшеклассница, однажды по пути из школы мне рассказала, как на уроках начальной военной подготовки они натягивают пахучие намордники с хоботом и круглыми стеклянными зырками. В этих мешках легко задохнуться, если что-то не открутить. Ещё разбирают-собирают автоматы. Недавно физрук (он и вёл НВП) им объяснял, куда и каким образом наша школа будет эвакуирована, как надо одеться и что с собой брать. Голова моя ходуном ходила... Оказывается, школьников погрузят в вагоны и повезут по железной спасительнице куда-то в район, потом со станции маршем двинемся до совхоза, если не смогут прислать машины. А напоследок физрук поведал о каком-то непробиваемом щите над Москвой. Если подобное устроить для всех городов, мы будем ходить голые и голодные, он так и сказал. Я пыталась представить себе этот щит, но воображение, как слепоглухонемой, только и могло, что мычать в безысходности: щит был непредставим. Получается, мы, которые не жители столицы, живём ничем не прикрытые.

На школьных переменах в те годы только и толков было, что про войну да китайские пытки. Жару поддавали классные часы про нечеловеческое мужество комсомольцев и пионеров-героев. Учительница рассказывала почему-то не столько о подвигах героев, сколько о зверствах палачей, во всяком случае, именно это намертво, до тягучих судорог, вцепилось в живот. Сомнений не оставалось: пытать непременно будут; всех, изощрённо; до тех пор, пока насмерть не запытают. Тем более, первичный опыт — вовсе не представление, о пытках я очень даже имела.

— Терпи, деточка! Терпи, милая! Привыкай! Придётся ещё потерпеть, — приговаривала костлявая тётка в белом халате, визжа туповатым бором. Адская боль протыкала меня насквозь. Ночью не помогли три иссосанные «под зуб» таблетки анальгина, и мама с утра повела меня в поликлинику. Вся в слезах, я обречённо тащилась на пытку. Как всегда, приняли нас без очереди. Сначала отправили к терапевту.

Когда меня, снулую, врач передавала маме, как сквозь вату я слышала: «Поставила мышьяк, зуб можно спасти, зачем удалять? Возьмите талон, через три дня обязательно приходите. Зубы ребёнку не стоит затягивать, там ещё есть, что подлечить». Но я знала, что подлечивать мама ничего мне не будет, на работе ругаются из-за больничных, а до отпуска ей далеко — потерплю, ведь не болит. Терпи казак, атаманом будешь — любимая мамина присказка. Почему? За что? Мама отмалчивалась, мол, подрасту и спрашивать перестану.

Поезд, наконец, отгремел, но настроение было безнадёжно испорчено, даже на Лёшкином велике не хотелось кататься: стоит представить войну, и лучше бы не родиться. Я собралась, было, уйти, как Стёпа неожиданно спросил, будто совсем равнодушно:

— Алекс, ты хочешь, чтобы тебя в каком гробу хоронили: в красном или чёрном?

Лёшка уставился на Стёпу, по-рыбьи открыв рот, не понимая вопроса. В самом деле, как можно хотеть? Какой такой гроб... При чём здесь гроб? А Стёпа достал из кармана пятак.

— Орёл — красный, решка — чёрный.

И подбросил монетку.

— Орёл! — как ненормальный, заорал Лёшка.

Монетка мягко плюхнулась наземь. Мальчики не шевелились. Осторожно, двумя пальцами, я подняла пятачок.

— Решка...

Они и сами видели, что решка. Я ошарашенно глядела на мальчиков. Лёшка застыл истуканом, казалось, сейчас сбежит, а Стёпа, посвистывая, глядел на небо, словно что-то хотел увидеть. Да вот он, летит самолётик, крестик серебряный, стрелочкой скошенный, за ним белая полоса. Нет, этот бомбить не будет — наш, пассажирский. Я стояла рядом со Стёпой: в его полупрозрачном ухе виднелись тоненькие кровеносные сосуды, как на лепестках весенних цветов.

Когда появился в нашей компании Лёшка, я совершенно не помню, а вот первую встречу со Стёпой почему-то не забываю. Все только заехали в новый кооперативный дом, было это весной, нам лет по пять, после мы в одном классе учились.

Как сейчас, вижу рыжего мальчика: он широкими шагами через ступеньку активно взбирается мне навстречу. Солнце жарит в подъездные окна, снизу его мама цокает каблуками. Мальчик поднимает голову, видит меня и улыбается! Я тоже рада в ответ — он мне сразу понравился. Ну и пусть, что с боков к его голове белым лейкопластырем прихвачены розовые уши. Нежные, как лесные цветы кандыки, что именно в тот день на кухне у нас появились. Кандыки удивительные растения: так любят воду, что, если её менять, распускаются и продолжают расти даже в вазочке. Стёпины уши-цветы мне сразу понравились, да и после уродливыми не казались.

«Айда в ножички!» — наконец выдавил Лёшка, спохватившись, что ситуацию надо как-то уладить.

Ножички, это надолго, это мальчики любят. Пока не перекроят раз на десять нарисованный недалеко от песочницы круг, не успокоятся. Им нравится метать ножичек в землю, потом тянуться со своего клочка до края противника и, не коснувшись руками песка, лезвием от окружности отрезать себе кусочек или кусище, у кого как получится.

Домой уходить не хотелось, и я придумала на улицу вынести рукоделие, заодно переодеться в длинное платье, которого Стёпа ещё не видел. Прихватила из дома газету, постелила на скамейке и устроилась с пяльцами в тени тополя.

Несколько дней, как я вернулась от Маши. Приехала за неделю до школы, и всё это время старалась поднять настроение Стёпе: просила рассказать о прочитанных книгах, каждый день меняла наряды. Мы успели сходить в кино, в парк на колесо обозрения, ели мороженое, наблюдали с моста корабли и баржи, плывущие по Енисею. Лёшка вернулся вчера, почти ночью, с дороги толком не отдохнул. Вскоре он захотел есть и спать, поднял велик и поплёлся домой. А Стёпа дома чего не видел... Папа в начале лета уехал, сказал, как устроится, заберёт книги. Стёпа не знал, куда себя деть.

Мне и раньше нравилось гостить у тёти, они с мамой шутили, что я была их общим ребёнком. Маша (теперь я звала её просто по имени) жила в соседнем городке, работала закройщиком в ателье, любила рукоделие, особенно вышивку.

Помню, в первый же день я осторожно спросила: что она будет делать, если начнётся война? Маша удивилась:

— Выброси из головы. Война — не женское дело. Будь счастливой! Постарайся хотя бы!

В то лето Маша сшила мне первое длинное платье, не совсем до земли, но значительно ниже колена. Тогда ни женщины, ни тем более девочки длинных платьев не носили, обычной была длина по колено, как у юбок военного образца. А я не отставала от товарищей и гуляла в мальчиковой одежде, чтобы лазать по заборам и гаражам, кататься на Лёшкином велике, балансировать по кромке хоккейной коробки, только в футбол не играла. К тёте приехала в рубашке и брюках, с мешковатым свитером на прохладную погоду, ведь дома из платьев в шкафу висела только школьная форма.
Маша, увидев мой гардероб (это в тринадцать-то лет!), ахнула и сказала, что самое время почувствовать себя барышней — будем шить платья! Надевая первую обновку, я едва не задохнулась от счастья! Про войну напрочь забыла — крутилась так и этак перед огромным зеркалом ателье, подбирая юбку на манер дам в пышных платьях. В это время по радио зазвучала песня в исполнении ансамбля «Самоцветы», задумчивая и немного тоскливая:

Знать бы, что меня ждёт
За далёкой чертой,
Там, за горизонтом, там, за горизонтом,
Там, там-тарам, там-тарам...

Сразу вспомнилось о Стёпе: как он там? Может, скучает?.. Вот, наверное, обрадуется, когда приеду.

Лёшка, увидев меня с пяльцами в руках и в голубом волане едва не до пят, споткнулся о бордюр, но сделал вид что спит на ходу и утопал домой, а Стёпа запросто сел рядом. К моим нарядам он сразу привык, они ему нравились, да и мне ходить в брюках теперь не хотелось.

— Красивое платье.

— Спасибо! Это всё тётя нашила!

Одна ромашка посреди пяльцев уже была вышита — самая крупная, с выпуклым оранжевым сердечком. Лепестки её приподнимались и отгибались, задетые травами. Скоро под её стебельком ещё две ромашки вот-вот встретятся белыми пальцами, появится капля божьей коровки, пёстрая бабочка, и над ромашковым полем расплещется небо.

Стёпа смотрел, как появляются крестик за крестиком, как я сверяюсь со схемой, заправляю нитку, закрепляю её на изнанке, потом оглянулся на тополь. Под ним валялась ветка. Видать, кто-то из мелких лазал на дерево, спускаясь, повис, хотел спрыгнуть, да так вместе с ней и хрястнул. Стёпа выломал небольшую палочку, ножиком ошкурил, огладил концы и тоже принялся за работу. Свежий тополь хорошо поддавался — только стружки, знай, обдувай.

Я вышивала, Стёпа резал. Уличный шум куда-то исчез, каждый занимался своим делом: пройдёт тысяча лет — ничего не изменится.

Стёпа обстучал о скамейку палочку, это оказалась заготовка в шлеме, со щитом и мечом. Теперь я, не отрываясь, смотрела, как Стёпа режет, как у идола появляются черты лица, кольчужка, узор на щите, разные мелкие детали.

— Я подумал, — заговорил он, — не буду прятаться. Воевать пойду.

— Как ты пойдёшь воевать? — удивилась я. — Ты же мальчик ещё, пацан!

— А как дети на войне воевали? Как-нибудь. Но ушами хлопать не буду. Лучше спортом займусь.

Я смотрела на идола, на блестящий ножик, липкие стружки на нём, на Стёпины руки, уже совсем не мальчишеские. Похоже, мы оба за это лето стали немного другими. Да ведь это про таких как он, про мужчин, которые будут нас, женщин и детей, защищать, говорила мне Маша! Рядом с ними о войне можно не думать. Стёпа ловко орудовал лезвием, и я никак не могла на него насмотреться, словно видела первый раз и хотела запомнить. Даже не знала, что Стёпа умеет резать по дереву.

— Тебя отец научил?

— Отец?.. Никогда не видел, чтобы папа резьбой занимался. Он же историк. Книги читает, лекции. Это всё ножик, я только палочку ему подобрал.

— Так ты первый раз?

— Ты тоже первый раз вышиваешь картину, а получается здорово. Мне казалось, этому надо долго учиться.

— Не всем. Тётя говорит, мы обе родились как с иголкой в руках. Летом опять к ней поеду, платья буду учиться шить. Твой идол совсем настоящий! Он ведь на самом деле славянский бог, силу имеет, народ охраняет?

— Держи! — Стёпа хорошенько обдул идола и передал мне. — Пускай тебя охраняет.
Идол поместился в ладошке, тёплый от Стёпиных рук и дыхания, надёжный — я сразу ему поверила, и война куда-то исчезла.

Мы ещё не знали, что это был последний наш год вместе. Лёшкина семья неожиданно засобиралась и к зиме переехала к морю. Стёпа на осенние каникулы отправился из Красноярска в Иркутск, к отцу за книгами, да так у него и остался — тоже решил стать историком. К матери, которая вскоре вышла замуж и родила ребёнка, он вернулся другим.

Я в отъезде была, когда это случилось. Люба потом рассказала: тётя Нина, Стёпина мама, над гробом, когда военные поставили его у подъезда, убивалась, рыдала навзрыд, что не верит, не может поверить, потому что не видит сына. Гроб запаянный был, с крошечным мутным окошком. Отец рядом стоял, плакал. Седой, постаревший. Стёпа сгорел в БТРе. Когда я об этом узнала — увидела внутренним остекленевшим взором на фоне зловещих в своей пустынности гор чёрный, раскуроченный взрывом, обгоревший БТР. И надпись на могиле: «Сибирцев Степан Максимович 16.01.1965 — 17.07.1984».

Стёпа... Ты как там?.. Мы уже бабушки-дедушки, а тебе навсегда девятнадцать. Не о смерти я думаю, тебя вспоминая — о твоём идоле, о ромашковом поле. О детстве, о дружбе. О первых нарядах и первой любви, которая, как цветы кандыки, ни в чём не нуждается, разве только в воде.

А Лёшка так и потерялся где-то на просторах... родины ли... чужбины? Да какая, собственно, разница.

Эта осень была задумчива. Она явилась, словно забыв о своих красках, усыпляя природу без торжества и ликования, уводя её в сон без яркой листвы, без гроздьев рябины — не уродилась в тот год рябина, грибов и тех почти не было, и даже бабье лето случилось, казалось, на полчаса. В тот год я сама искала краски и свет в её патине, серости и дождях. Мне хотелось увидеть красоту и поэзию превращения, даже если лето просто мутнеет и размывается, сменяясь монохромной зимой.

Мгновение на паутинке

Лес в ожидании перемен. Певчие птицы уже улетели.
На тропинке, на поникающих травах, в зубчиках елей, на лапах темнеющих пихт — повсюду первые облетевшие листья. Иду по лесу, любуюсь, и вдруг... застывший в воздухе лист! Жёлтый. Повис, не шевелится...
Остановилась. Пытаюсь понять, что его держит? На мгновение в утреннем свете паутинка блеснула. С высокой берёзы шёлковой нитью свисает.
Вдоль белоснежных стволов среди поблёкшей листвы всё больше сусальных прядей.
Тихо... Ни ветерка...

Сияющие деревья

С утра моросит дождь. Небо тусклое, нераскрашенное.
На Столбах умиротворение, разве иногда налетят стайкой синицы, начнут щебетать да посвистывать, потому что в стайке этой и большие синицы, и гаечки, и длиннохвостые тоже, ещё щеглы увязались за ними. Но снимется стайка, как растворится, и снова лес погружён в лёгкий звон мороси. Воздух нежный и влажный, кажется, пьёшь его, а не дышишь.
За Второй Поперечной рощей растут осины с гладкими стволами без мшистых проплешин и трещин, с густыми ветками ближе к макушке. Рослые, стройные как на подбор.
Осины ещё зелёные, но красота их сейчас не в листве. Стволы — вот что прекрасно в их облике! Тёмно-оливковые, посеребрённые, они во время дождя, оттенённые темнохвоем — сияют! Да так сильно, что кажется, светятся по краям.

Лазуритовое небо

Хожу в заповедник любоваться не только тайгой, но обязательно небом. Казалось бы, всюду над нами небо, но здесь оно чистое, как родники, что питают Лалетину, а потому вдохновляет меня неизменно.
Если спряталось солнце, небо кажется зачарованным, сонным. Если туман — небо ложится на землю, и тогда деревья осторожно его протыкают.
Зимнее небо — хрустящая, ломкая пастель над царством снегов, весеннее писано акварелью, а летнее небо — картина маслом над изобилием зелени и сизыми горизонтами.
Но самое восхитительное небо, конечно же, осенью! Когда пожелтели берёзы, когда на золотисто-пурпурный танец осин не насмотреться, когда рябины расселись жар-птицами среди обомшелых камней, а лиственницы опушились солнечным светом, небо становится не просто лазурным, а лазуритовым — цвета сочно-синего камня с драгоценным оттенком фиалки.

Такмак. Благоухание склонов

Такмак! Грандиозный, впечатляющий, воспетый в легендах...
Я же хочу поведать об изысканном, гурманском благоухании осени, которое можно почувствовать только на Такмаке. Именно здесь, на остепнённых склонах, поросших акацией и кизильником, злаками и цветами, среди скальной крошки растут в изобилии невысокие запашистые травы полыни — каждая пахнет по-своему, крепко и пряно. Осенью настолько силён и стоек их аромат, что, кажется, воздух окурен благовониями.
В солнечные дни, пока земля источает тепло, в подсохшей траве стрекочут небольшие кузнечики.

Кружевные панно

Раннее утро. Тонут лога в молочном тумане. Витает в воздухе запах берёзовых веников.
С высоких берёз, то с одной, то с другой, обильно сыпет роса. Ветра нет, но первые лучи, по-паучьи перебираясь через горы, неуловимо что-то сдвигают, протыкая туманную взвесь, и тогда с мокрых крон потоком срываются капли.
И вновь тишина, только слышно, как тут и там, облетая по одному, с шелестом падают листья. Уже закудрявились и поржавели заросли папоротников, но зелень берёз и осин желтеть не спешит, лишь вянет, тускнеет.
Полусон... Полусвет...
И вдруг вспыхнуло солнце над логом! Сияющий нимб появился в пока ещё матовом небе, и на освещённом склоне из бледного марева показались бронзовые великаны. Хвойный ажур вокруг них уплотняется, резко густеет. Пять минут, и туман исчезает как не было, а непрозрачно-белёсое небо над соснами обрачивается голубым.
И тогда, если глядеть на восток, в утреннем контражуре можно встретиться с чудом: кружева размером с чайные блюдца шёлково светятся между деревьями. Это пауки-кругопряды закрепили свои панно на длинных, до нескольких метров, тончайших растяжках.
Удивительно, каждая сеточка заткана неповторимым узором — пауки, как художники, всякий раз пишут иначе...

Спелые листья

Утро. Лес утопает в холодных росах.
Берёзы уже не зелёные — пёстрые, словно обрызганы и облиты матово-жёлтым. Это всегда ненадолго и потому необычно. Даже стволы их кажутся вовсе не белыми, а полупрозрачными, будто сквозь них, как в приоткрытые двери, виднеется небо.
Листья осин на блестящей от влаги бархатно-чёрной земле яблочно-колоритны: на медовую кожицу наплывает алый румянец. Повсюду, сбитые ветром, нет, не валяются — разложены кисти суставчатых веточек, унизанных спелыми росными листьями.
...Это случается всегда неожиданно: словно кто-то перевернул песочные часы, и тень обратилась светом. Вдруг в каждой капле рождается свет, вспыхивает, пытается выскочить, всё вокруг оживляя.
Осенний лес в этот искристый час блестит нестерпимо, и кажется, будто шагаешь в восток, на восход, входишь в чертог ускользающей прелести.

Листопад

Наступила пора листопада. Чуть ветерок, и с берёз золотистым каскадом срываются листья, уплывают среди высоченных деревьев, скользят со струи на струю, всё ниже и ниже, на землю, на воду. Недолгий прощальный путь, волнующе-проникновенный, печальный и красочный.
Нет в это время в тайге уголков живописней, чем смешанный лес. Поздние травы, колкие ветки елей, махровые лапы тёмно-нефритовых пихт присыпаны жёлтым — каждый из листьев неповторим акварельно-воздушным оттенком, картой таинственных прожилок-рек, филигранными зубчиками. У каждого носик и руль-черешок для полёта в поэзию, музыку, живопись...
Тропинки покрылись ворохами листвы, под ногами мягко пружинят, шуршат, хотя листопад только-только открыл свой короткий сезон.
Плывут по Лалетине к Енисею жёлтые лодочки. А в заводях так и останутся мокнуть, постепенно сникая на тёмное дно, лоскутки затонувших корабликов.

Хризолитовые берёзы

Утёс Моховой.
Под ногами скальный обрыв метров сорок, в двух шагах за спиной таёжная тропка Копьёвой гривы. Внизу, над распадком, шумно машет крыльями ворон. Огромный как птеродактиль. Над хребтами лениво плывут палантины прозрачнейших облаков: то сминаются лёгкими складками, то тянутся так, что немного и разорвутся. Солнце в зените, и лог ручья Медвежьего кажется тёмным, дремучим, непроходимым.
Отсюда, с высоты птичьего полёта, можно полюбоваться тайгой. У кедров макушки причудливой формы. Лиственницы напоминают антенны. Верхушки сосен округлы и похожи на взбитую пену, а узкие конусы пихт словно колонны. Между хвойными пестровато сквозят осины с берёзами. Здесь, наверху, они изрядно пооблетели.
В пронзительном солнце листья осин отблёскивают серебром, зато берёзовым нет сегодня цены: прозрачные! Золотисто-зелёные! Свисают россыпями хризолита.
Очень хорош в этот погожий день горизонт: волна за волной, насколько хватает взгляда, ныряют друг в друга, пока не исчезнут в прозрачной дали, голубоватые гряды хребтов.

Осенние заводи

Заводи Лалетины под осинами словно кто-то украсил: оборкой мозаичной выложил на воду листья. У всех до единого нежный пастельный испод, лицевая «кожица» светится солнцем.
Тут же по зеркальной поверхности мерно танцуют черёмуховые стволы. Рвано качаются, сбросить пытаясь своё отражение, ломкие веточки.
Приглядишься: дно заводей как на ладони. До него и всего-то ладонь. У берегов, там, где течением собраны листья, донные камни обтянуты глинистым бархатом. Сколько-то листьев уже затонуло и тоже забархатилось.
Серебристо журчит осенняя речка, несёт родниковые воды по глянцевым камушкам. Все один к одному: пёстроватая тёмная галечка — лесная майолика.

Рубиновые перья

По логам, рядом с голыми черёмухами, среди пней, завалов и выцветающих трав красуется ярко-красной корой кустарник свидина. Его гладкие, словно лаком покрытые тонкие ветки тянутся вверх, чтобы затем, изогнувшись, свеситься арками. С веток попарно свисают багряные листья, винтажно покрашенные изумрудным и золотым, с тончайшим чернильным крапом.
На просвет крупные листья свидины сверкают рубинами, издалека напоминая перья диковинных птиц.

Манская стенка

Манская стенка. В сухую погоду поход до неё — сказка неведомой дорожки. Вроде, идёшь по цветному, в осеннем наряде, светлому лесу...
Тропинка, витая-перевитая корнями, то по болотцу петляет, то лесиной перегорожена, и надо глядеть под ноги. Но в пушистом мху среди желтоватого черничника синеет восковая бусинка — вкусная ягодка, да не одна! Так и глядишь по сторонам.
Неожиданно на тропинку с полёвкой в зубах выскочил соболь. Заметил, что кто-то навстречу идёт, тут же бесшумно исчез.
Древний пень вцепился в тропу толстыми лапами. Тёмно-серый, снизу доверху облеплен белейшими трутовиками: под фарфоровыми шляпками плотная губка молочного цвета. Грибочки эти кажутся ломкими, хрусткими, на самом деле они очень даже крепки.
Два рябчика чуть впереди нехотя вспорхнули, сделали несколько взмахов и вновь приземлились, затаившись в завалах.
А вот и глыба Акула! Довольная «рыбина» с пастью, куда неизменно вставлены свежие палочки-зубы. Дошла до неё, значит, до Стенки рукою подать.
Порхают, посвистывая, поползни, интересуются: кто к ним пришёл? Шмыгнул по камню бурундучок. Шебуршит по сосне любопытная белка.
Манская стенка! Появилась — огромная, плоская, как ладонь исполина, всаженная ребром не на вершине хребта, а в логу, чуть выше слияния двух болотистых речек.
...Переводишь взгляд с громадной скалы на деревья и вдруг замечаешь: вокруг сплошной тёмный лес! Глухая тайга, седой темнохвой: кедры, пихты, столетние редкие сосны.
В просветах чёрных вершин в лучах нестерпимо яркого солнца разливается, заливая ажурные прорези, голубейшее небо — осенний неон.

Герои сказок

Лесная подстилка устлана пудрой тумана — проседью первых утренников. Пырей, зелёные листья крапивы, малины — всё, что не высохло, что ещё дышит, расписано белым, от легчайших мазков до чётких линий и пятен. Но скоро восходит солнце, съедает туманы, и тают узоры как не было. Лес снова становится обыкновенным.
Нет, это решительно невозможно, наш лес всегда сказочный!
Иду над Лалетиной по экологической тропе. И вдруг... В десятке метров, завидев меня, по склону скачками убегает лисичка! Светло-рыжая, с пушистым хвостом, кончик словно макнули в белую краску. Хвостом махнула и растворилась среди палой листвы и высохших трав. На деревянном настиле осталась длинная струнка мокрых следов. Трава вокруг высохла — получается, лисичка бродила в воде, быть может, приходила на водопой.
Дальше иду. На Ретро-поляне, где днём останавливаются туристы, важно расхаживают пять лесных воронов. Меня увидели, грузно перелетели на большую дорогу, переждали, когда пройду и вернулись обратно.
Белочки уже облачились в серую, гладкую пока шубку, и только передние лапки выглядывают как в безрукавках: у кого ярко-рыжие, у кого тёмно-бурые.
Такие случаются встречи с героями русских народных сказок ранним утром в диком лесу.

Ледяные камеи

По-осеннему похолодало. Утром лес по гривы хребтов утоплен в тумане, матово выбелен. Не донесла нынче осень праздничных красок: осины едва покраснели, не все берёзы пожелтели в полную меру, рябины рано сбросили листья. И только черноватые станы лиственниц словно оранжевым дымом окурены — из осени в осень неизменно нарядные.
По утрам лужи на тропах покрыты ледком, непременно с узорами — напоминают они камеи из полупрозрачного оникса. Звёзды на них и различные травы, яркие листья осин светятся из-подо льда. Идёшь и разглядываешь галерею лесного импрессионизма, фоном которой — лесная подстилка. В ней каждый листок оторочен белой бисерной нитью и даже поблёкший, изысканно выглядит в этот час.
Вот крапива с жухлыми листьями. Разве красиво? Но грани её стволов усыпаны хрустальными длинными иглами и теперь нисколько не жгутся, зато сверкают в осторожных лучах прохладного солнца.
На Лалетине с трав и лесин в тёмную воду спускаются пышные белые завеси. Тропинки, валежник и комли присыпаны сахарным снегом, который к полудню растает.
Снегири распелись в туманных логах. Их грустная песенка однообразна, но каждая трель словно сочная ягодка с лёгкой кислинкой. Так нежно в наших лесах петь умеют лишь снегири.
В дымчатых шубках скачут весёлые белки — рады прохладе. Бурундуков в осенней тайге больше не встретить — уснули до самой весны.

Ивовая заводь

Несколько дней неспеша осыпается небо. Лес акварелевый, вписанный в снег: сквозь кисейное марево проступают холмы с пышными чёрно-зелёными купами, среди них золотятся кудели листвяг. Из светловатых берёз белым стекают стволы, растворяясь в воздушных сугробах. Воздух приятен и мягок: дышать не надышаться.
Тишина...
Но что это? Летний денёк среди снегопада? Заросли малины с зелёными, свежими листьями на розовых черешках, умытые влагой. Каждый лист в шапочке снега и выглядит очень довольным. Малина сбрасывать листья совсем не торопится, хотя всё вокруг усыпано снегом.
В такую погоду словно сошла с картины углём черёмуха. Над говорливой водой стогами стоят путанные-перепутанные ветки, каждая снизу чёрная, сверху присыпана белым.
Всякий шаг — произведения природы. Если вглядеться, несть им числа.
Вот ивовая заводь. Притаилась за зарослями заснеженного таволожника, сбоку от тёмного русла притихла, прихваченная полупрозрачным сахарным льдом. Снег настолько влажный, что с берега так и уходит нерастаявшим в воду. Только в заводи совсем не вода, а стеклянная взвесь с застывшими рыбками узких листьев восковато-пастельных тонов: голубоватых, зеленоватых, желтоватых. Те, что плавают на поверхности, усыпаны крупными каплями-кабошонами, словно росой.
Красота необыкновенная...
Но откуда здесь в это время отборные, крупные, свежие листья? Ивы пожухли, давно облетели... Разгадка валяется неподалёку. Весной под тяжестью снеголома упала берёза, сломала толстую ветку ивы. Но в морщинистой старой руке, видно, было так много желания жить, что она напряглась и пустила корни — кинулись в рост молодые побеги. Вот они, дружные, светлые, крепкие, как раз на краю заводи, за лето на целый метр поднялись к солнцу!
Через пару часов той же дорогой возвращалась обратно: только гладкий белый кулон на тёмном шнурке реки остался от дивного уголка.

Малинка-сахалинка

Чёрная в белом тайга, и какие, скажите на милость, листочки?! А вот какие — малинка! Среди сугробов каменистых осыпей рисуются невысокие кустики малины сахалинской. На белоснежном — пышность бордовых листов с жёлто-зелёными жилками. Загляденье! Удлинённые, бархатисто-присобранные, выпуклые, с ювелирными зубчиками по краям. Снизу подбиты розовым войлоком — быть может, потому малинке не холодно? Впрочем, скоро снег укроет её до весны.

Золотистая пыль

На пихтовых лапах пушистые вороха. Стоит присесть синичке, как рушится вниз, несётся каскадом лавина со шлейфом колючих брызг. Ели стоят сугробами. Сосны усыпаны снежными яблоками. Коренастые кедры довольны — длинные иглы «лишний» снег смахнули «ладонями». Осины с берёзами — силуэты на белом — как углём прорисованы в зимней тайге.
Ещё вчера лиственницы живописно выделялись на склонах. Чёрные их стволы и могучие ветки в белых воротниках были словно окутаны солнцем, а сегодня снег и тропинка под ними припорошены золотистой пылью иголок. Лежат до ближайшего снегопада.
Здравствуй, зима!

*Эссе опубликовано в Красноярском литературно-художественном и краеведческом альманахе "Енисей", 2/2017

Не Париж: книга стихотворений / Ольга Гуляева. — Красноярск: «Литера-Принт», 2015. — 140 с. Тираж 100 экз.

Стихотворения Ольги Гуляевой запоминаются. Она из тех поэтов, к кому лирические герои приходят отовсюду: с улицы, из автобуса, школы, больницы, из кинофильмов и книг. Из былого. Её публицистическая поэзия взволнует кого угодно.
Книга «Не Париж» пропитана драматизмом без тени уныния и распада, персонажи её кажутся давно знакомыми, только нам показали их так, что заурядными быть они уже не могут. Многие стихотворения несложно пересказать — эта пылкая нарративная поэзия так и просится в экранизацию, настолько она наглядна и актуальна, неожиданна и свежа.
В ряду современной поэзии в творчестве Ольги Гуляевой обращает на себя внимание едва не забытая сегодня тема Великой Отечественной войны. Её стихи о войне говорят напрямую с сердцем. Бои, ордена, госпитали, привалы. Память и живая боль за каждого, кто стал одним из пятидесяти миллионов («Орден Красной Звезды»). Не удивительно, что татуировка на плече молодого человека не могла не отозваться гражданской лирикой самого высокого, яростного накала.

Колотят маршевые припевы,
в три слоя трупы лежат у Ржева;
Она красивая — фрау Ева,
на фоне Евы — немецкий крест. (...)
Солдаты Рейха идут когортой,
за кадром люди второго сорта,
И Гитлер смотрит со снимка гордо —
в Дахау хватит на всех печей.
Как человеку второго сорта
мне Гитлер нравится только мёртвым,
И мне без разницы, как повёрнут
немецкий крест на твоём плече.
(«Немецкий крест»)

Душа болит за народ — это про Ольгу Гуляеву. Топоним «Не Париж», понятно, провинция, лишь Ангара и Енисей («Она бы не убежала») указывают в книге на Восточную Сибирь. Ольга Гуляева родилась в 1972 году в городе Енисейске. Живёт и работает в Красноярске. Её, как бывшего журналиста, прежде всего волнуют картины постперестроечные.

Это не был урок английского.
Вышивала осень каплями острыми.
Пассажиры с кирпичными лицами.
«Следующая остановка — «Предмостная».
Шумной стайкой ввалились школьники,
И кондуктору удивлённо: «Здравствуйте.
Вы уволились?.. Вас уволили?..
Нам ничё не сказала классная».
Слово за слово — и до «Острова».
Дальше были слова английские.
Говорила. Поправляла. «А просто ли?
А до бывшей работы — близко ли?..»
А кроссовки у неё были с дырами.
На «Аптеке» школьники выскочили.
Пассажиры зааплодировали.
Ей бы в шляпке… в обществе где-нибудь…
А её в автобус сплюнуло общество.
— Как тебя по отчеству, девонька?
— Просто Катя. Не надо отчества.
(«Урок английского»)

Однако ни в коей мере нельзя сказать, что взгляд автора устремлён только на «беды народные». Большинство историй рассказано с иронией, которая может как вскипать до сарказма, а то и до инвективы («Приворожите мужа ради Христа»), так и держаться на комфортной температуре юмора. Но самое замечательное, пожалуй, то, что чувств героиням отмерено не меньше, чем легендарным историческим личностям и сказочным героям.

Клеопатра не ездит в Рим.
Клеопатра, царственная особа,
Как нормальная баба желает, чтобы
К ней спешили сами — воины и цари.

А Египет где? Где он, её Египет?
Брошка с камушком, медный браслет и кошка.
(«Антоний»)

Тема российской женщины из современной провинции в книге преобладает. Взгляд на различные события и на мужчин, которых на страницах немало, узнаваемо женский. Лирические героини Ольги Гуляевой, вне сомнений, особы земные. Никто не освобождал их от повседневных забот ни о хлебе насущном, ни о детях и стариках. Они либо учатся, либо работают, а то и принимают принудительное лечение, но, точно, не томятся в роскоши бутиков и райских побережий. При том чувствам в книге, наряду с социально-историческим фоном, отдано сполна — любовь не костыль, а способ бытования души, и наряду с осовремененными любовными ритмами звучат ветхозаветные органные мотивы.

Охранники рьяны, когда стерегут виноград.
В крови заиграли гремучие древние яды.
Столетья назад. На мгновение раньше. Вчера.
Иди же ко мне, господин моего винограда.
(«Виноград»)

Стихи Ольги Гуляевой поражают находками там, где их ожидаешь меньше всего: так рассуждения о поэзии, о призвании, о сути поэта лирически обращаются к неожиданно убедительному образу зимней птицы.

снегири —
кровавые слёзы
ангелов
на белом
теле
упакованных в холод
кристаллов,
ангелы плачут кровью
алой,
только редко и мало
(«Снегири»)

Быть может, ещё и потому стихи Ольги Гуляевой не забываются, что перед нами исповедальная опись мира, где автор не прячется за строками, а так и стоит на их баррикадах, за которыми его, автора, правда. «Надо бы вызвать огонь на себя и выжить» («Дурацкие книжки»). Он готов: поймут не все и не всё, но на то, что слова не растворятся всуе, он рассчитывать вправе.
Всегда узнаваемая интонация, всегда без проигрышей мощно взятый первый аккорд, чёткая сюжетная линия, до финала не спадающая энергетика строф — в первой своей книге в твёрдой обложке Ольга Гуляева пробует собрать в целое разные подборки, не всегда равнокалиберные. Нередко неожиданные сравнения и метафоры балансируют на грани норм разговорной речи, на грани фола.
Не все стихотворения книги, что называется, прозрачны, но это не особенно беспокоит, как не беспокоит многое, чего в жизни просто не понимаешь, и, быть может, не поймёшь никогда. Сокрытый смысл витает музыкой — в страстной лирике Ольги Гуляевой так много всего, она так умело вбирает детали любого масштаба в интересные строки, что ловишься на восхитительном ощущении, когда к себе через её поэзию примеряешь мир, и понимаешь — тесен («Субботнее»). Время покажет, какой язык она отточит для своего голоса, потому что книга «Не Париж» воспринимается предтечей книг последующих, в которых каждое стихотворение будет из когорты избранных, каждое встанет на своё место в творческой биографии.

2018

*Рецензия опубликована в Красноярском литературно-художественном и краеведческом альманахе "Енисей", 2/2018

Что написать?.. Что будет хорошо:
Не мы, так звёзды всё за нас решили.
Тебе — кристальной стопку, посошок,
А я открою том Мамардашвили.

Что написать?.. Что скоро Новый год,
А с ним и радость. Боже мой, о чём я?..
Мой вымысел, мой шарик золочёный,
Хранит старинный бабушкин комод.

Что написать?.. Писала год назад,
И три, и пять — полнейшее фиаско.
Волшебный шарик. Ёлка. Маскарад.
Я не отправлю. Некому под маской.

2018

Не помню день. Пусть воскресенье.
И снег. А дальше безотрадно
Молчат оскаленные гряды.
Ты у подножья, на коленях,

На белом дне. Я знаю, горы —
Твои грехи — стихов так много…
Собрал со всех?.. Со всех отрогов?..
Случилось воскресенье впору,

Хватило сил к тебе проснуться,
Увидеть снег и в нём родиться —
Так растворяются границы.
Судьба — учиться поминутно

В мир приходить. И в том отрада,
Что кто-то ждёт руки от света
И веры в божий дар поэта,
Но вечно будет неразгадан.

2018

Уже не шила — пяльцами жила,
Цветными мулине, канвой и схемой.
В багеты оправлялись хризантемы,
Вьюнки переплетались в кружева.

Когда цветами вволю надышалась,
На розах засвистали соловьи.
Навечно улетали журавли,
Оставив свет и вышитую жалость.

Последняя, для внучки: рыбка, сеть.
Остановилась в крестике иголка:
«Не страшно, что осталось так недолго...
Успела... А могла и не успеть».

2018

Чай из душицы с мятой —
Зноем тоскует лето.
Не понимаю, где ты.
Думаю о тебе.
Чайник, с горелки снятый,
Всхлипнул бочком, задетый
Ложкой случайно. Где ты?
Писано по воде.
Пряники... Нет, не с мёдом —
Просто мятные пряники.
Пискнул комарик пьяненько —
Мелкий подвальный тать.
Рано вставать. Погода
Шепчет о прошлом. Впрочем,
Ночью всё небо — в клочья,
Крошек не сосчитать.

2016

За горизонтом сизый горизонт
Уходит. И никак не дотянуться.
И взглядом не приблизить. Но резон
В остывший дом когда-нибудь вернуться
Едва ли есть. Там нет уж ничего.
Там даже позабыто моё имя.
И был ли дом? Да не было его...
Но были голоса, и я — за ними:
Найти. Себя. Без заданных примет.
И что мне дом? Не в нем искать ответ.

2014

Горы. Сплошной туман —
Пальцев не видно. Тихой
Сапой сведут с ума
Белым на белом титры.
Молча идём ребром —
Надо спуститься ниже.
Слева карнизов лом —
Справа ущелье. Слышу:
Капельки тук-тук-тук...
Темечко, как стаканчик,
Полнится. Поутру
Было совсем иначе:
Солнце, ни облачка;
Горы — восьмое чудо.
За полчаса — в зрачках
Чистый экран повсюду.
Мерной цепочкой след.
Криков не слышно — живы...
Снята страховка. Снег
Мокрый, глубокий, лживый...
Сотку ещё вперёд,
Чтобы на склон свалиться.
Первого Бог ведёт.
Мышца — горячей птицей:
Шаг и упругий мах.
Некуда озираться.
Я не сошла с ума.
Помнила: мне — семнадцать.

2017

Бесцветный день. Уткнувшийся хребет
Смакует сновидения. По глине
Скользит речушка глянцево в долине.
И непонятно, утро ли, обед.

Как в полусне стекают полухлопья.
Свистит снегирь в пустом березняке.
Такая прелесть в матовой тоске,
Что ворон прикорнул, украсив тополь,

Что, кажется, сейчас хребет вздохнёт,
Бока верблюжьи всколыхнёт спросонья...
Зима его укроет невесомо
И что-то тихо на ухо шепнёт.

2017