M:
В день похорон Мура улыбалась сквозь вуальку застенчиво, подставляла руку и щеку для
поцелуев в воздух, пожимала плечами, отвечала коротко. На минуту представила себя в
фильме об итальянских гангстерах, чуть не прыснула в рукав чёрного плаща в пол, губу
закусила. Не земля, а куски глины ударили по крышке гроба — кладбище в нежной ряске сосен
стояло на песке и глине. Комья, ударившись, прилипли – к гробу, к её пальцам. Отряхивала
ладони, вытирала о бока, как муку о передник, била в ладоши, и снова о полу, об карманы —
безуспешно. Кто-то высокий, чужой — «первый раз вижу», увёл подальше, протянул бутылку
воды, что-то говорил, по плечам хлопал, за руку довёл до машины, усадил, занёс покорные
ноги, пристягнул, обежал, завёл мотор, довёз до подъезда. Предлагал проводить, зайти,
посидеть, поговорить, помощь. Мура махнула грязной ручкой, кивнула лицом, невидимым
под чёрным кружевом, угловато сгорбившись, утонув каблучком в луже: «Спасибо! Всего
хорошего!»
В коридоре содрала чёрную шляпку-таблетку, дверь закрыла, как Он приучил, на два оборота.
Дверь в спальню закрыта. Сняла туфли, на пятке колготки поползли.
— Андрес!
Не стала открывать. Пошла в гостиную, легла на диван, не зажигая свет. Переживала о
колготках: «Только что привёз». Утром проснулась:
— Андрес!
Взяла в баре бутылку водки, пошла в ванную, села голая, включила погорячее, чтоб было
больнее. Выпила, закашлялась. Вода вытекала водоворотом, заткнула слив пяткой, водку пила
жадно, пока не закричала:
— Сука! Как я теперь без тебя! Как??!
Отвечала себе: «Сама. Теперь ты всё сама». Беззащитная, без одежды, достала рулон больших
пакетов для мусора. С вешалки в коридоре посрывала двумя руками пальто, две куртки,
безрукавку-«в чём в гараж». Не замечала, что плачет. Вытирала лицо рукавами Его одежды, с
ума сходила от запахов и бежала дальше потрошить полки и шкафчики. Чашка с глупой
надписью «Лучшему мужу» упала в мешок мягко на джинсы, футболки, шорты с сушилки. У
зеркала остановилась — одни кожа да кости, волосы после вчерашнего ещё влажные, чёлка на
лбу запятыми и кольцами. Расцепила зубья заколки, и русые локоны побежали по плечам,
груди, седина была совсем не заметна. Очень тихо, будто боясь разбудить ребёнка, всё-таки
вошла в спальню. Халат в «ногах» — толстый, уютный, любимый. Она Ему на сорок лет дарила.
Всё боялась, что коротковат будет. Андрес же высокий, под два метра, для неё, коротышки,
почти до неба. Подушка со смятым углом-отпечатком руки. Всегда спал, подсовывая ладонь
под щёку, на одном боку. На Муриной стороне простынь взбита, а там гладкая. Ночник не
погашен, мобильный на зарядке. Не могла больше плакать. Подвывала болонкой, пока
паковала постельное бельё в пакеты. Вся прихожая была ими заставлена. Поняла, что голая,
только когда стала на себе искать карман, куда положить ключи.
Плащик накинула, затянула поясок потуже и понесла всё своё прошлое в мусорницу.
Справилась в три захода. Управившись, стояла у подъезда, смотрела на окна без мыслей,
обречённо.
— Машенька! Что ж вы делаете?! – старуха соседка всплеснула руками, выходя из подъезда, —
После сорока дней только можно выкидывать! А лучше позже, и бедным раздать.
— Здравствуйте! – кивнула равнодушно, но домой неслась через две ступеньки.
— Я больше не Мура! Я Маша! И теперь всё сама!
Лето в Эстонии проходит быстро. Кажется, пришла в себя, нашла рекламу «Продаём и
покупаем недвижимость». Решила купить дачу. Куда ещё деть свою нежеланную свободу?
Виделись Муре стройные грядки, гамак между двух узловатых деревьев-уродцев, стол на
веранде, камин. Осенью обязательно хризантемы! И чтоб листья жечь под серым небом в
октябре. Чтоб закрывать дом на зиму, кутать розы еловыми ветками, увозить неподъёмные
сумки с помидорным летом в банках. Ткнула пальцем в объявление, договорилась о встрече и

поехала с двумя пересадками. Риелтор Надя оказалась женщиной под два метра ростом,
пышной, в пиджаке не по погоде. Она улыбнулась картонно-наигранно
— Здравствуйте! Здравствуйте! Меня зовут Надежда. Сейчас всё покажу и расскажу. В этом
садовом товариществе на продажу три участка, один другого краше. Прогуляемся?
Мура вздрогнула. Её не пугали большие, громкие люди, но, всю жизнь проработав в
библиотеке, она привыкла к шепоту, к шороху, а не к крику. Да и муж не считал нужным её
общение с кем-то ещё. Зачем всё это? Он звал её Мурой. Познакомились на танцах под «Депеш
мод». Она маленькая, худенькая, волосы в колосок заплетены, он высокий, белёсый в форме
курсанта мореходки. Андрес прошёл тогда сквозь толпу, протянул ей руку и закружил в вальсе,
невзирая на быстрый хит.
— Как вас зовут? — шептал он почти без акцента, лишь едва заметно растягивая гласные.
— Мария.
— Вы знаете, это моё любимое имя. Моя бабушка была Мария. Она училась в классе, где было
пять Марий. Такое было модное имя. Но всех звали по разному: Маша, Маня, Муся, Маруся,
Мура… Можно я буду вас звать Мурой?
И она стала Мурой. А Наде риелтору она протянула руку и представилась: «Маша». Надя
позвала за собой:
— Пойдёмте, здесь недалеко. Дорожку чуть развезло, дожди были. Вот сюда. Участок так себе.
Старушка-хозяйка запустила.
Она сняла навесной замок с калитки, женщины прошли на участок, огороженный в живой
изгородью. Маленький домик в одно окно моргнул, встречая гостей. Мура кивнула ему, и он
встрепенулся, качнул сиренью по бокам крохотной веранды. Громкая Надя объявила:
— Это вам для сравнения. Другие дачки получше, пообихоженней.
Но Мура молча пошла к домику, оглядываясь по сторонам. Два дерева рядом у изгороди – туда
бы гамак повесить. Чёрные проплешины земли на месте бывших клумб и грядок.
— Сюда клубнику, а сюда цветы… — это было уже вслух.
— Ой, бросьте! Тут работы непочатый край! Или у вас муж-любитель?— засмеялась риелтор.
Мура повернулась к ней, стоя в шаге от веранды.
— Мужа нет, Наденька. Умер недавно. Думаете, сама не справлюсь? А вы бы справились?
— Ээмм… я то – да. У мамки хозяйство было: куры, утки, даже порося, — зачем-то начала
рассказывать Надя,— мы с брательником…
Мура поднялась на ступеньку веранды:
— Наденька, у вас есть ключи от дома?
— Есть, конечно. Но что там смотреть? Пойдёмте, я вам другие участки покажу.
Покупательница тронула потемневшую балясину веранды, застыла, прислушиваясь, ветер плёл
свою музыку в далёких деревьях. Надя, едва не задев её локтем, отпёрла дверь:
— Старьё это все. Хлам! Выкинуть!
Прихожая с метр, на полу у стены большие мужские кирзовые сапоги и маленькие женские
тапочки. Кухня с печкой, за кухней комната, раскладной диван с протёртой от раскладывания
линией по стене, стол и сделанная вручную этажерка для книг. Книг много. Они пожелтевшие и
распухшие. На столе вазочка. На окне тюль. Мура спросила:
— А печку в камин можно переделать?
Надя пожала плечами:
— Всё можно. Дымоход же есть. Но зачем? Я вам другое покажу! Там всё есть: и камин, и
печка. И участок больше.
— Наденька, а если тюль убрать, то завтракать можно здесь, и сирень будет мокрая в окне.
— Мокрая? Комары же будут. Тюль убрать — солнце. Маша!
Мура взяла книгу с полки, раскрыла. Надя замерла. Маленькая женщина, отвергая всем своим
видом моду, прогресс, права женщин, равноправие полов, карандашным эскизом в одну
линию застыла в маленькой комнатке. Села на разложенный диван, положила ногу на ногу, и,
сцепив кисти рук в кольцо, вдела в него колено:
— Вам не трудно тюль отодвинуть? У печки есть стул. Присядьте на минутку, пожалуйста.
Надя отдёрнула занавеску, принесла стул, пошатала его, сомневаясь в устойчивости, села.
Пожалела, что не взяла из машины папку. Папкой можно было отгородиться от странной Муры.

Без папки пришлось сесть ровно, скрестить руки, спрятав ладони на талии.
— Наденька! Вы посмотрите какой подоконник! Он такой широкий, что на нем можно сидеть. Я
буду в дождь сидеть на нём и пить чай. Или кофе. И читать. Или просто смотреть на дождь. Вы
любите смотреть на дождь?
Надя хмыкнула неопределённо.
— Можно я с вами поговорю? – спросила Мура, — Мне, если честно особо поговорить не с кем.
А здесь так уютно, и вы такая милая…
Надя кивнула, не найдя нужных слов, подумала: «А тётка-то совсем ку-ку, потерплю минут пять
и до свидания».
— Вы мне маму мою напоминаете, — продолжала Мура, — она была такая же шикарная
женщина, как вы. Может, чуть выше на пару сантиметров, и блондинка. А вы брюнетка. Она в
деда моего пошла. Дед-сибиряк. Кулаки — во! С голову величиной. Басом говорил. А пел как! –
Мура заулыбалась.
Надя вцепилась в неё взглядом, нахмурив брови, но та не замечая, продолжала:
— А папа, наоборот, субтильный был, ручки-веточки, я в него. А любили друг-друга! За мамой
кавалеры толпами ходили. А папа их всех разогнал. Настоящий мужчина — слово-закон. Сказал
«женюсь» и женился. Он, знаете, как ей предложение сделал? – Мура засветилась вся и
прижала руки к груди, — До дома провожал и у самого подъезда сказал: «Люба, выходи за
меня!» Маму мою Любой звали. А она ничего не ответила и домой убежала. Хотя, как мне
рассказывала, уже влюблена в него была по уши. А вот такая была, нос задирала, повредничать
любила, спуску не давала. А папа ей вслед кричит: «Не уйду никуда, пока не согласишься!» —
Мура подалась чуть вперёд, неотрывно глядя на Надю.
И Надя под её взглядом почувствовала, что сейчас в этой истории произойдёт что-то важное,
касающееся и Нади тоже.
А Мура продолжала:
— Дело зимой было. Холодина страшная! Снега навалило. Да и вечер уже, темно. На улице
никого. Мама домой прибежала, даже ужинать не стала, всё думала, как завтра папе «да»
скажет. А папа пол-ночи ходил у дома, имя Люба в снегу вытаптывал. Окна маминой квартиры
на другую сторону выходили. Она и не видела. Она и подумать не могла, что он в такой мороз
будет ночью ответа ждать и имя её в снегу вытаптывать.
Мура на мгновение замолчала. А Надя в этот момент увидела чёрную коробку дома с жёлтыми
квадратами окон, синие тени на сугробах и молодого парнишку в очках и с шарфом,
обмотанном вокруг горла. Она видела, как он дышит на пальцы, приплясывает, стучит
ботинком о ботинок, чтоб согреться, и смотрит в окна, надеясь, что Люба выйдет.
— Хорошо, что деду — маминому отцу, на работу надо было рано выходить. Он на руках
будущего зятя домой принёс. Чаем горячим и самогоном отпоили, привели в чувство. Дед мой
и говорит: «Ты, Любка – дура, а жених твой ещё дурнее. И никого дурнее, чем вы оба, быть не
может! Так что, если ты Любка за него замуж не пойдёшь, то за другого я не отдам. Нечего
нормальным людям жизнь портить!» Вот так сказал! Представляете? — Мура засмеялась
тихонько.
Надя улыбнулась в ответ несмело. Перед её глазами огромный мужик тряс кулаком, а
худенький мальчик, завернутый в одеяло, смотрел во все глаза на заспанную девчонку, и не
мог ничего спросить, потому что зубы стучали. И от этой картинки перед глазами Надины
пальцы, впившиеся в талию, расслабились и поникли, а в горле встал тёплый комочек, что не
проглотить. И тепло от этого комочка побежало вниз до самых пяток.
— Так они и поженились. – Тень смеха Муры повисла в дачном домике. — И, знаете, я мамой
всегда восторгалась. У неё была такая уверенность! Она всегда знала, что делать, и ничего не
боялась. Вот вы мне её так напоминаете. Папа часто повторял, что женщин надо носить на
руках, но свою жену он мог только поднять на минуточку, — Мура хихикнула, — А вы замужем?
Тёплый комочек оброс ледяными иглами и воткнулся в гортань Нади. Паренька в одеяле во

внутренним её синематографе сменил Степан в семейных трусах за кухонным столом. Перед
ним тарелка с омлетом и кружка с надписью «Лучшему папе».
— Да, замужем.
— И детки есть?
— Трое.
— Вы такая счастливая женщина! – Мура была кристально-честна, и именно эта её честность
вытолкнула ледяной комок.
— Счастливая? — в Надиной голове промелькнул рефлекс «Заткнись! Она — клиент! Деньги
потеряешь!», но Надю уже было не остановить даже рефлексами:
— Это мама ваша была счастливая! А для меня кличка «Оглобля» была самой нежной из всех
кличек за всю мою жизнь! На мне Стёпка женился, потому что на мне пахать можно, а у его
мамы хозяйство. А ей позавчера девяносто исполнилось! А я не хочу! Не хочу эту малину
собирать! И огурцы! И банки катать! И работа у меня-не работа! «Шла бы я опять в
бухгалтерию!» Надины плечи подскочили раз, другой, и по её лицу потекли слёзы.
— Наденька! — Мура прижала ладошки к щекам.
— Да что Наденька? Я ж деревенская. Со Стёпкой учились в одной школе. Он мне там все
волосы повыдергал. Портфель мой сворует и в лопухи закинет. А я – бегай ищи! – Надя потёрла
глаза руками,— А после школы разъехались. Я на бухучет, он на столярку. Я к родителям
приехала и он тоже. Ну и подходит, говорит: «Давай поженимся что ли?» И родители мне мои
поют: «Дают-бери, бьют-беги. Парень толковый». Поженились. И жили же вроде нормально.
— А вы его любили?
Надя полезла в карман, достала салфетку. Высморкалась:
— Да, наверное. Когда пацаны в дурака на желание играли, то самым страшным пожеланием
было пойти Оглоблю поцеловать. Так любила ли я того, кто аж в жены взял?
Мура затихла, не отрывая ладоней от лица.
— А сегодня с утра он мне заявил, что женился, думая, что я пахать буду. А я его вот так
обманула! — Надя отвернулась к окну и всхлипнула.
— А почему так сказал? Может со злости?— в Мурином голосе звенела всё та же честность,
только печальная.
И её вопрос не оттолкнул Надю, а наоборот. Прочитав в нём неподдельное участие, она, может
быть, первый раз в своей жизни не отмахнулась, не укрылась за папкой с надписью «Не влезай!
Убьёт!», а покорилась участию и ответила:
— Ясное дело, что от злости. Мама у него в деревне осталась. Ей девяносто. А до сих пор всё
сеет и сажает. – Надя вздохнула,— Стёпка из большой семьи. Их семеро братьев и сестёр. Все
поразъехались. Старший вообще помер, второй сын в тюряге сидит, а сестры своих детей
понарожали — им некогда. А мой – младший. И живём недалеко. С нас весь спрос. Весной —
посей, осенью — собери, летом — помоги. – Надя всё смотрела невидяще в окно, — Стёпка-то
мой ездил. И я с ним. И дети. Но второй год, как сдала бабка, перестал, а меня гонит. У меня
работа. Да и не понимаю я, зачем столько солений этих, варений. Гараж весь заставлен. Я
выкидываю старое, а бабка: «Где банки?!»
Последнее Надя прокричала хрипло, подражая свекрови, туда в окно, где сирень и замолчала.
— Наденька, Стёпа с мамой очень близки?
— В смысле? А, поняла. Да. Он же младшенький. Его даже пороть нельзя было бате.
— А он к ней как?
— Как? Каждый вечер по телефону хоть пять минут, а поговорят, на выходных-то и по часу
болтают. И о чём только?! А ездить я должна!
— Наденька!
Мура позвала её, и Надя повернулась, оторвалась от окна, сдалась ещё раз.
— А вы не думаете, что ваш Степан к маме просто боится ездить? Вы сказали, что она сдала
сильно.
— Да. Ноги. Еле ходит. Давление. А что делать? Ей девяносто!
— Вот! А для него она мамочка любимая. И ему страшно от того, что она уйдёт скоро. Он
боится увидеть, насколько ей мало осталось. Не хочет. Люди всегда бегут от того, что страшно.
— Но я-то здесь при чём? — Надя попыталась, больше по привычке, забастовать, опровергнуть,
но тёплый шарик вернулся.
Вспомнила похороны своей мамы, подумала, что отдала бы всё за возможность хотя бы пять

минут видеть её живой.
— Смотрите что у меня есть! — Мура достала из ридикюля фляжку размером с ладонь,
протянула.
— Один глоточек! Вы плакали — вам нужно!
— Что это? – Надя взяла кукольную, детскую фляжку, открутила пробку.
— Коньяк!
— Я же за рулём, мне нельзя.
— Вы плакали, вам можно!
Надя прикоснулась губами к горлышку, передала обратно.
— Даже, если это и так, но он сказал…
Мура замахала рукой, отпивая из фляжки:
— Забудьте! Он в сердцах. Он так не думает. Переживает, вот и сорвался. Уверена, когда вы
домой приедете, он извинится.
— Он? Не умеет он извиняться. Он на мне женился, чтоб пахала. И с работой также. В лихие
годы его мебельную фабрику прикрыли. А я бухгалтером работала. Брательник уезжал за
границу, попросил квартиру его помочь продать. Я продала, и у меня будто дар открылся, —
Надя усмехнулась, — всё улетало за хорошие деньги, а мне процент. На права сдала, машину
купила. Стёпа свою фирму открыл, начал на заказ мебель делать. Зажили. И вдруг, спустя
столько лет, оказалось, что мне в бухгалтерию обратно надо, что работа у меня — не работа, и
риелтор — слово ругательное.
— Так всё правильно! — Мура всплеснула руками. — Он же хозяином был, а вы его с трона
подвинули. Вы же всё поправили, а не он. Так?
— Допустим.
— Обидно парню! Вы вместо него хозяином стали. Вот и бесится.
— Бесится он от того, что не любит меня. Чтоб ни сделала, всё плохо.
— А вы ему говорили, что его любите?
— Я? — Надя выпрямилась в струнку от обиды— «Как же она и не говорила?!» — Опять
набежали слёзы. — Но я ж ему … и на работу с собой поесть, и дома завтрак. И куртку купили
дорогую зимнюю, а мне носить было нечего. И с аппендицитом лежал, я ж, как собака, два дня
из больницы не выходила.
— А он?
Надя поняла, что от неё хочет Мура, и зачастила, всхлипывая, и светло улыбаясь между
всхлипами:
— А он. Он какао-бобы на судно грузил зимой в мороз перед свадьбой. Я машину с куклой
хотела. Руки сбил так, что обручалку еле надели. А старшим беременная… он же…
Надя сгорбилась, упав на колени лицом, ничего больше не боясь и не стесняясь. Рыдала совсем
по-детски, вымывала из себя комочки. Мура не подошла, не обняла, не успокоила. Дождалась
пока Надя сядет ровно.
— Наденька! — сказала Мура, — Я хочу купить эту дачу. Я хочу пить чай или кофе на
подоконнике с этими книгами, — Она кивнула на самодельную этажерку,— и чтоб сирень была
мокрая в окне.
Надя пыталась скрыть всхлипы, закусила кулак.
— Вам, Наденька, мы купим вольтеровское кресло вместо этого стула.
Надя всхлипнула очень громко, кивнула и вся засветилась изнутри.
— Или… его же сможет Стёпа смастерить! Конечно! Он такой мастер! Маша! Он что угодно!
Мура встала с дивана:
— Поехали тогда. Я покупаю. Оформим документы.
Сели в машину. На переднем сидении долго регулировали ремень, не согласный с тем, что
такие малышки бывают взрослыми и им не требуется детское кресло. Подписали, что смогли.
Позвонили нотариусу, договорились на следующей неделе. Расставались. Мура вышла из
машины. Наклонилась к Наде:
— Вы Стёпе скажите…
— Ой, – Надя вспомнила, — Вы же хотели о чём-то поговорить!
— Пустое всё. Потом!
Надя кивнула, тронулась с места, ехала, переключаясь с реальности за лобовым стеклом на
картинки: мальчик в очках в одеяле, обмороженные, битые пальцы. Вошла домой. Прихожая
была тёмной. Прошла на кухню. Степан сидел за столом. В руке мобильный.
— Ты где была?
Надя опустилась рядом, положила руки на стол, а на них свою голову, повернулась к Степану,
сказала спокойно:
— Я была на работе.
— Да-да. А я как пёс тебя здесь жду..
— Я люблю тебя, Стёпка, — сказала Надя.
И он вспыхнул весь!
Ей стало тепло. Всей. От макушки до пяточек.
— А ты меня?
— Вот же ж дура! Люблю!
— Правда? Не врёшь? – Надя спросила, чтоб повредничать.
Потому что то, что исходило от Стёпы, было кристально честным.

Йай- Ша- Олах спала и видела сны. Ей снился Город, Сверкающие башни,площадь, ярко синий плюмаж на шлеме воина Ши и царапающий металлический носок его сапога, которым он опирался на ее бок перед прыжком в седло. За тысячи лет сна ее тело занесло песком и сковало камнем. Иногда она почти просыпалась и вновь и вновь вспоминала, как её бесстрашный маленький наездник тонко по- девичьи визжал в её разуме: « Вниз! И она падала вниз. Ветер бился о ее брюхо, гремел с каждым взмахом крыльев. Она понимала ,что внизу смерть. Понимала, что «тех» слишком много,что ей не справиться, но не могла противится этому визгу в своей голове. Вспоминала то чувство, когда поняла, что на спине больше нет этого маленького тела. И что кричит она теперь. Кричит в пустоту, разум ее одинок, в нем больше нет кристальной ярости наездника, приказов больше нет. Нет и не будет.
Вспоминала, как перед тем, как опуститься на Площадь и погрузиться в сон,почти вплотную приблизилась к Башням, не страшась их убийственной силы, и жгла, жгла огнем этот ненавистный Город, где навсегда потеряла свое сердце- своего маленького наездника, своего воина Ши.
Раз в году в забытьи между сном и явью, она внутренним взором видела мальчиков, стоящих на коленях, слышала гул Песни и все искала и искала тонкую нить связи с одним единственным. Но Песнь замолкала и Йай-Ша-Олах снова растворялась в своем сне без сновидений.
Эр проснулся раньше всех. Ещё не так много песка накидало и откапываться не пришлось. Тихонько, чтоб не разбудить семью, он выбрался наружу и двумя прыжками перелетел через дорогу.
- Айна! – затопал он в люк- Айна!- люк открылся. Мелькнула плешивая голова деда и тут же сменилась двумя монетами глаз Айны. Вышла, осмотрелась, поддернула подол сайты. Ей уже было девять. Сайта была ей положена, а Эр последний день донашивал куму.
- Привет, Эр!
-Здравствуйте, Айна! Пройдёмся?
Айна кивнула серьезно, изо всех сил стараясь скрыть счастливую улыбку, ведь в такой важный день Эр пришел к ней, а не к кому-то.
Она прекрасно знала, что Эр никогда не женится на ней. У него богатая семья. Его может быть даже отправят в Школу. У неё нет родителей, люк её дома железный, а не деревянный и у нее чёрные волосы как у рабов. Ей бы вовсе с ним не разговаривать. Но их люки напротив друг друга ,мама и папы Эра всегда уважительно здороваются с дедом. Вся улица привыкла к их необычной дружбе. Так почему б не прогуляться вместе в такой особенный день? Не как Невесте, как сестре.
Эр церемонно подал руку и посмотрел на ее ступни. Айна была босая. Горячий песок жег их, и девочке приходилось приплясывать, не стоять на месте.
Но он был рад, что не придётся вставать на колени и завязывать ей верёвки от чиров. Тем более,что такая бедная семья как у Айны не могла себе позволить чиры из кожи с короткими ремешками. Чиры Айны были с подошвой из деревяшки. Чтоб удержать её на ноге требовалась длинные шнурки,которые надо было крепко приматывать почти до колена.
Невеста или сестра, но по обычаю обувать женщину должен мужчина. А Эр мужчина.
Воином он станет сегодня.
- Тебе страшно? – Айна взяла его за руку и они пошли по дороге.
- Мне? Конечно нет! – соврал Эр.
- Я слышала, что иногда она просыпается и съедает тех, то хочет стать воином.
- Не было такого! С чего ты взяла?
-Мне дед говорил. В прошлом году мне еще нельзя было на Площадь, но дед сказал, что наша соседка сошла с ума, а ее сын погиб, не выдержал солнца. Но ведь с вами будет все хорошо?
- Ее сын умер воином, а его мать- героиня. Такой матерью можно гордиться.
Хлопнула крышка люка. Они обернулись и заспешили обратно.
Эр церемонно поклонился.
- Берегите себя! И пусть услышит вас Дракон- Айна коснулась его руки, и Эру стало приятно и стыдно одновременно.

- Знаю. – Айна отвернулась. Теперь её голос звучал тише. Становилось гораздо жарче. Кума не скрывала от солнца колени Эра. Их начинало жечь.:

- Всё же хорошо будет?

- Конечно! – они уже стояли перед люком Айны. Эр церемонно поклонился.

- Благодарю за прогулку

-Берегите себя! Пусть услышит вас дракон! – Айна коснулась его руки. Эру стало приятно и стыдно одновременно. Прикосновение женщины означало её выбор. Касаться рукой мужчину имели права лишь мать или жена. А вот уже как два года Эр мужчина. Сегодня он изменит статус и станет воином.

Из домашнего люка вылез Первый отец. Подошёл,наклонился приобнял за плечи. Очень высокий. Белые волосы ниже бедра. « Сегодня важный день! Ты же позовешь Йай – Ша- Олах? « Эр кивнул. В глубине души он думал,что звать мёртвого дракона,которому тысяча лет – бред. Но без этого бреда не одеть сайту,и не поддержать честь семьи. Стоять на коленях на солнце не хотелось,но без этого обряда он стал бы отщепенцем. Его выгнали бы за башни,а мать обрили и сделали рабыней. Женщину не способную воспитать воина Город отвергал .

Отец свернул листья дыши,закурил ,заметил вопросительный взгляд Эра.:» Сегодня можно!» И затянувшись сел на песок. Красное лицо побелело. Зрачки уменьшились и вытянулись вертикально.

Вышел второй отец. Волосы он заплел в две косы. Так же притянул к себе Эра. Нос Эра уткнуться ему в живот.

Мать стуча белым бидоном вышла последней. Праздничная булавка в волосах и зубы предков на верёвке на шее:» Пойдём! «

Стало ещё жарче. Далёкие башни из жёлтых стали пурпурными. С их улицы всего три семьи шли на площадь. Все молчали. Мать отошла набрать воды в бидон. Эр взял за руку второго отца. Было тихо и очень страшно. Проходя мимо люка Эма Эр увидел,как Эма за руки выводят отец и мать . Эм плакал. Он не хотел на площадь. Эр кивнул ему. Эм скривился,но собрался и сделал вид что ему все равно. Слезы высохли.

Мама вернулась. Они не могли больше быстро идти. Бидон не позволял. Мать несла его за круглую ручку , уперев его себе в бок ,тяжело переваливаясь. Отцы переглянулись. Им было её жаль,но помочь они не имели права. Площадь была уже близко. Её границы очерчивали с одной стороны стена и три треугольные башни. С другой стороны был камень,таящий в себе дракона,с остальных просто булыжники ,выложенные на песке. Эр перешагнул через такой булыжник и почувствовал разницу. Площадь была иной. Не такой как весь город. На ней было немного прохладней,чем во всем Городе. Именно это помогало мальчикам и их матерям выжить при Зове. Сразу после того,как семьи переходили черту из булыжников, папы отпускали руку сыновей и к камню Дракона шли только мальчики и их мамы. Мальчики садились на колени полукруглыми рядами,мамы становились рядом,опуская бидон на песок. Жарко. Очень жарко. В обычные дни в такое время никто не выходит из дома. В обычные дни. А этот день особенный. Те мальчики кто его переживут станут воинами, ,их выжившие мамы Матчхаллами- матерями воинов,если устоят и не упадут. Если же не выдержат,то станут Матчхайджи – матери ушедшими ради воинов . И что более почётно никто не знает. Зной наростал. Эр подался вперёд и оперся локтями об песок. Краем глаза отметил для себя движение. Дида мать Эма тихо сползла вниз . А это ещё не полдень. « Как теперь будет Эм? « - подумал Эр. И в этот же момент вода полилась ему на голову. Мама плеснула водой из бидона. Стало чуть легче. « Надо же будить дракона»- Эр вытер глаза рукой. –« Чушь какая! Надо выдержать ещё чуть чуть и пойти домой. Мама оденет на него сайту. Намажет обгоревшее тело маслом. Папы будут веселится и курить дышу . Надо продержаться пока башни не станут опять жёлтыми. «Эр коротко взглянул на башни. Они все еще были пурпурными . Потом они станут фиолетовыми потом черными и снова но уже по убыванию : пурпурными,красными, оранжевыми,желтыми. И будет большой праздник. Эр подумал о маме. Как она стоит с бидоном. Ему было проще. Он уже почти лежал. В правилах не запрещалось закрывать голову, но пока что Эр подставлял голую макушку солнцу . А мать стояла красная и правилами ей запрещалось сесть,лечь или хоть как-то укрыться от зная. Даже воды нельзя.

Новый душ на куму. Эр видел,как от него пошёл пар как от расколенного камня. Мысли изменились. Он уже не думал о маме. Он почему – то думал о Драконе: « Что ж ты за Джай такая! Каждый год мы мучаемся,чиоб ты проснулась! Наши мамы умирают на площади в пекле,а ты все спишь! Если бы,я был драконом,я б полетел далеко далекоза башни и нашел бы всем нам новую землю. Если б я был драконом ,я б женился на Айне и никто бы не смел мне сказать про ее черные волосы. А ты просто камень. И весь смысл в тебе- это новая сайна.»

Йай – Ша- Олах проснулась: « Воин Ши – позвала она ментально всем своим разумом. Она все ещё не отойдя от тысячелетнего сна вспоминала телом как открываются глаза,как работают мышцы ног,как бьётся сердце и дышится. « Воин Ши ! – с памятью о сердце к ней вернулась другая память. Вот он такой маленький,но уже очень красивый и сильный подходит к ней. Она делает вид ,что обижена, отводит взгляд и не опускает крыло,чтоб он мог забраться на неё. « Что ж ты за Джай такая! «- злится Воин Ши и оглядывается. Ругаться так даже на дракона никому не разрешено. Йай- Ша- Олах опускает крыло, оценив смелость мальчика воина.

Камень вздрогнул. Вздрогнула площадь. Вздрогнул Город и башни. Вздрогнули мамы и отцы ,и мальчишки лежащие на песке . Йай- Ша- Олах открыла глаза . Чуть повела хвостом . Отряхнулась от песка. Последними она вспомнила свои крылья. И теперь они больше не лежали . Она подняла их и расправила. Послышался звон. Две башни из трех рухнули.

Эр встал с колен неожиданно для самого себя. Что то будто толкнуло его к этому гигантскому чудовищу. Что то тянуло подойти к нему, посмотреть в глаза.

Подошёл. Оценил белизну зубов размером больше его роста, пар строящийся из двух ноздрей, броню гигантской грудной клетки.

« Что ж ты за Джай такая» - подумал мальчик.

Йай – Ша- Олах опустила крыло. Эр уцепился за мозаику её брони и подтянулся. Уселся широко расставив ноги. « Что ж ты за Джай такая» - уже в полный голос сказал Эр.» Я ждала вас,Воин Ши»- услышал он ответ в голове. И они взлетели.
M.Tiidt

Чёрная плёнка кофе с обязательным пузырьком по средине, в белой чашке с неудобной ручкой, слишком маленькой за пластмассовым столиком булочной.
Хрупкий забор из покосившихся снов десятью глотками между мною вчерашней и новым утром я рушу.
Город не готов проснутся, но уже неспокойно ворочается под небом, светлеющим все больше.
Я щекочу ему пятки – затягиваюсь сигаретой, стучу зажигалкой нарочито:
- Берлин, просыпайся!
- Я сейчас! Две минуты! Попей пока кофе.
- Уже! – то-ли любовницей, то-ли недавней женой чувствую себя девушкой в не по росту большой мужской рубашке на голое тело. Под босыми ногами пол в незнакомой мне раньше квартире. Я варю кофе. Я пью его антрацит, добавляю сахар.
Мне так хорошо! Только немного страшно. И от страха ещё даже лучше.
- Я проснулся!
От сердца отлегло-я желанная.
- Это кофе? Я тоже хочу!
Небо стремится выше и выше. Проезжая часть наливается красками, звуками, запахом. Деревья расправляют затекшие за ночь ветки.

От помадных губ отпечаток на краю чашки.
- Нам пора!- говорю я Берлину.
- До завтра!- прощаюсь я с кофе.

Фламенко

С самого раннего детства Верочка любила танцевать. Едва начав делать первые шаги, она реагировала на звуки музыки движениями круглой попки в памперсе, хлопаньем в ладошки и счастливой улыбкой, а уже годика в три взрослые умиленно вздыхали на ее прелестную путаницу в шипящих согласных, когда она с гордо поднятой головой говорила:“ А я буду таншаншицей.“ Отвлечь Верочку от разбитой коленки, капризов, еды, сна и даже похода в зоопарк можно было очень просто, стоили лишь попросить станцевать. И Верочка ставила ручки над головой, крутжилась, приседала, отставляла ножки на разные лады, приседала и бегала по кругу. Причем музыка ей была абсолюно не нужна. Вся ее улыбающаяся пухленькая мордашка переливалась безграничным блаженством и заставляла всех зрителей верить, что при всей комичности исполнения, девочка действительно слышет музыку сфер, пропуская ее через свое тело в танце.
Незыблемо веря в талант дочери, родители попытались отдать ее в балетную школу. Но,увы ее не допустили даже до подготовительных занятий. Не смущаясь присутствия Верочки женщина с небывало-длинной шеей из приемной комиссии, глядя на нос, утонувший в розовых щечках спросила:“ Помилуйте, кто ж ее поднимет?“
Родители опешили, а Верочка ответила за всех:“ Помилуйте, кому ваш балет нужен?“, и вышла из кабинета.
Может быть так просто совпало, а может быть слова длинношеей стали катализатором, но Верочка вдруг стремительно пошла в рост и начала худеть. Буквально за год она вытянулась на десять сантиметров и скинула все свое щенячье очарование. Ключицы, ребра, локти и колени сменили нежный образ Верочки. Колкость, острота, проволока пришли на смену плюшевой мягкости. Будто на перегонки стали темнеть глаза и волосы. В первый класс Верочка пошла темноволосым и кареглазым циркулем, встав в строй первой, выше одноклассников на голову.
К росту и худобе вместе с учебой добавились мигрени. Она приходила со школы и падала в кровать, лежала в тишине, с закрытыми плотно шторами и глазами.
Мама, прижимаясь к плечу отца ,шептала:
-Как сглазил кто. Бедная девочка!
-Врачи говорят, что перерастет. Анализы все в порядке.

И врачи оказались правы. Во второй класс Верочка пошла все такая же худая, но без терзающих головных болей, и обнаружила танцевальный кружок при школе. Мама хоть и боялась возвращения болезни из-за дополнительных нагрузок, увидев в просящих глазах дочери слабый отсвет тех небесных сфер, согласилась .
И вот длинная как жердь, бледная до синевы, худющая как смерть Верочка была записана в танцевальный кружок, гордо себя именующим“ Танцы народов мира“
Два раза в неделю по вторникам и пятницам Верочка возвращалась из школы на час позже обычного, швыряла портфель, забывая поздороваться с мамой, неслась в свою комнату. Зеркало во весь рост установили в ней давным-давно. И теперь два раза в неделю оно смотрела на различные па. Для остальных членов семьи танец был надежно скрыт дверью.
-Доча, ты кушать будешь?- один единственный раз мама попыталась нарушить дуэт зеркала и Верочки.
-Мама! Не входи! Мама уйди!
Такой дочь была в первый раз. Такой громкой, раскрасневшейся и очень отдельной. Мама закрыла дверь и держась за ручку, приложив руку к груди вечным жестом несправедливо обиженных женщин, услышала как топот пяток возобновился.
За ужином Верочка была прежней, извинялась:
-Мам, прости! У нас большое выступление в конце года. Меня просили постараться.
-Раз попросили, значит ты подаешь надежды или надежды нет?- скаламбурил отец, вытирая рот салфеткой.
-Меня учительница хвалит.- на бледных щеках Верочки появился нежный румянец.
Родители переглянулись с довольным видом.

Папа был прав.
Сразу после весенних каникул Верочка с сияющим лицом принесла записку от учительницы танцев с просьбой прийти поговорить. Папа был на работе, и мама пошла одна. Купила в киоске букетик нарциссов, пришла заранее, и поглядывая на часики ходила взад-вперед по длинному школьному коридору, выкрашенному снизу на половину в ярко зеленый цвет, а сверху в оранжевый.
Звонок прозвенел сиреной. Двери распахнулись все разом и гомонящая волна человеков, едва доходящих маме до плеча наполнила коридор. Растерявшись, она стояла мысом среди разливавшихся разноцветных вод, и ее взгляд цеплял хаотично личики, мосечки, мордочки, морды.
-Мама! – Верочка шла над этой рекой острой льдиной,- Пойдем, я тебе покажу- куда, а сама - перееодеваться.

Рукаводительница кружка оказалась приятной женщиной средних лет в спортивном костюме со свистком на груди.
-А вам Верочка не говорила? Я- учитель физкультуры. А танцы- это…
Мама робко отдала ей нарциссы. Та приняла, но как-то смущенно, будто не за что.
-Пойдемте присядем.
По периметру актового зала стояли кресла на одной центральной железной оси как в кинотеатре.
Нарциссы учительница положила на соседнее кресло, и на его темном фоне они выглядели беспомощно.
-Ваша Верочка- уникум в своем роде- сказала она, не глядя на маму.
-В каком смысле?
-Для каждой матери ее ребенок самый лучший, самый способный, самый талантливый..
Мама смотрела вопросительно и строго. Ее интуиция ей подсказывала, что происходит что-то не очень приятное, а может и вовсе плохое:
-Но?
-Что, простите?
-Вы хотели сказать- но..
-Я приглашала по пению нашу… педагога- руководитель Народных танцев погладила нарциссы и посмотрела в глаза маме,- У вашей дочери потрясающий музыкальный слух, она чувствует ритм, она любит танцевать.
-Но?
Женщина в спортивном костюме убрала руку от нарциссов и схватилась за свисток, висящий на шее. Он придал ей храбрости:
-Но она не может танцевать! Совсем никак! Ничего!
-Подождите, я не понимаю! Она с рождения! Она с самого детства!,- мама вцепилась в подлокотники кресла,- Этого быть не может! Она каждую неделю по вторникам и пятницам..
-Я вас понимаю. Это первый случай в моей практике за десять лет. Я все перепробовала! Я ее в дальний ряд. , а она..Пять минут посидите, я пойду цветы в вазу..
Цветы со свистком убежали, хлопнув сидением, оставив маму с мыслью, что папа мог бы и отпроситься с работы.

Через сантиметровую щелочку одной створки двер зала стали просачиваться дети в футболках, майках, шортах, штанишках. Всегда в начале в узеньком проеме появлялся глаз, потом нос, голова, и сразу минуя все законы в щелочку не ставшую ни на миллиметр шире группка маленьких шпингалетов со звонкими голосами и взрывами смеха.
Через заветные пять минут свисток хлястнул до костей, отражаясь в стенах актового зала.
Прогремели какие-то слова, упорядочив эту разноцветную кучу и заиграла музыка. Броуновское движение обрело смысл и расставилось по местам.
Мама смотрела на Верочку, стоящую в последнем ряду, но выделяющиюся ростом.. В черной майке и в черных шортах она была похожа на графический этюд, набросок.
Вновь вскрик, и начался танец.
Мама смотрела только на Верочку. Вот она повторила первое движение со всеми, вот второе. И уже бросилась в глаза своей строгой математичностью. Никаких закругленных углов, никаких детских милых несурозностей, никакой хрустальной отточенности. Одни углы и кости, одни бритвы, не па, а жесты.
Разбились по тройкам в хороводе. И вместо улыбающихся лиц, вместо милого сбивания с шага, и потеющих ладошек и програмируеммого поворота- эта черная жердь, с минимальными движениями, с этими булавками вместо ключиц, и ножами вместо колен.
Хоровод закончился. Начался общий танец со сменой мест, как мама вдруг увидела это чудо- небесные сферы на лице дочери. Верочка отпустила руку и, развернулась, повела плечами, хлопнула в ладоши, отставила ногу, топнула ногой раз, другой, подняла руки над головой, сложив особенно, сцепив между собою пальци, и склонив голову.

„ Нужны мне эти ваши танцы народов мира! Бальные танцы! Го-го! Степ! Модерн!“- говорила каждый раз Верочка.

-Я иногда ею восхищаюсь, а иногда боюсь- шептала мама в плечо отцу.
-Главное поступила и учиться хорошо. С голоду не помрет. А танцы- перерастет. Помнишь как врачи про мигрень говорили?

Но шли годы, и эта мигрень все не отступала. Отучившись,закончив, устроившись, Верочка находила время на свое заболевание. Вместе с общим прогрессом и она нырнула в бездну онлайн, купила себе зеркало во весь рост…

На рекламку из почтового ящика пристально взглянула лишь потому, что большими буквами был указан соседний дом.
„ Фламенко! Испанский танец! Вы хотите разбудить огонь в сердце мужчины?“- гласило объявление. Мужчины Верочке попадались не очень, будить в их сердцах ей тоже не очень хотелось, но адрес и цена привлекали. Тем более, что соседи снизу были не очень рады ее онлайн обучениям.
В соседнем доме, в подвальном помещении ее встретила невысокого роста женщина с густо- подведенными глазами, и провела в небольшой зал, затянутый черной тканью и со столбом для стриптиза. Кроме Верочки еще было три девушки, желавших прикоснуться к великой испанской культуре.
Густоподведенная показала им направление где можно переодеться и тусклую лампу.
Когда все вернулись, она была уже в длинных лосинах, туфлях с тупыми носами и видавшей виды футболке.
В крохотном зальчике от пятерых тел мгновенно стало жарко.
-Я покажу вам, кто не знает, что такое- Фламенко.- щелкнула кнопкой телефона, поплыли первые звкуи музыки сменил бой гитары, а за ним голос с хрипотцой.
Футболка, чересчур черные стрелки, шест в углу, улица, планета растворились в женском полуобороте и жесте руки над головой, в первом щелчке от каблучков, в первой отставленой ноге и опустившемся на миллиметр лице вниз, от взгляда вперед в никуда перед тем как другая рука начнет свое движение перед ним.

Верочка. Очень странно и иногда очень непонятно как люди находят свое место. Свое место,где все нацелено и предусмотрено, где все заточено под них, именно под них.
Верочка вышла из этого подвальчика ошарашенной. Всю ночь набирала и набирала в интернете“ Фламенко“, смотрела женское, мужское, изгибала руку как правильно, искала сандалии на похожем каблуке и плакала. От счастья плакала и от какой-то странной больной, но теплй сладкой боли. Боли, делающей сильнее. Она как тогда от быстрого роста мучалась мигренями, а теперь тоже выросла за одну ночь, и тоже мучалась. Она приходила на занятия и мертвела. Каждое движение приводило ее в такой восторг, что она забывала как дышать, как говорить, как повторять.
Ее однокурсницы смотрели на нее со сдержаной жалостью, как на дурочку. Давно уже подружившись между собой, они обходили ее стороной. Только одна, имени ее Верочка не запомнила, видела в ней что-то, пару раз помогла собрать вещи, пока Верочка собирала себя по кускам, здоровалась, прощалась.
Именно она то и сказала громко при всех:
-Ты же в субботу тоже придешь?
-Куда?
Густонакрашенная отлепилась от стула, подошла под самую лампу, чтоб лучше было выражение лица:
-Девочки в одном кафе выступают. Проверить свои силы. Да, девчата?- оглянулась она на остальных.
-А я? – спросила Верочка.
-Мне кажется ты не слишком готова. Да и костюма у тебя нет.
Вихрем метнулись Школы народного танца, балет, го-го и остальные:
-Есть костюм. Я готова. Когда и где?

-Я так рада, что ты пойдешь! Не обращай на них внимания- догнала ее на выходе та хорошая. Верочка не ответила, боясь зарыдать в голос.,-Юбка должна быть красная, верх черный, и главное- туфли! Я тебе все записала! И номер свой. Если что – звони!
Вышли на воздух. Верочка справилась со слезами:
-А ты где костюм и туфли покупала?
--Подруга сшила. Я б тебе ее посоветовала, но никак. Там обстоятельства. А туфли через интернет магазин и сто лет назад. Их же чуть ли не индивидуально шьют.
-Спасибо. Я поняла.

Не раздеваясь, села за компьютер. Вздохнула, что давно живет отдельно от родителей и никто не видет ее грязной обуви и куртки.
Уже через час оттолкнулась от стола, прикусила губу. За два дня- невозможно.

Быстрые пальцы побежали по клавиатуре, ведомые Провидением: Куплю костюм и туфли для Фламенко. Во все социальные сети.
С утра долго не включала компьютер, варила кофе, смотрела в окно. Включила. Первый же месседж:“ Здравствуйте, Верочка! Когда-то давно я танцевала Фламенко. Если ваш размер С, но вы высокая девушка, а ножки размер тридцать шесть, то мне есть, что вам предложить. Мой телефон:

С первого же гудка сняли трубку:
-Вера? Приезжайте! Знаете где булоШная на улице N?Там во двор и первый подъезд, первый этаж. Буду ждать.
-Ой,- Верочка чуть растерялась,-Вот так сразу?
-Прочитав ваше объявление, я сразу все поняла!.
-Так там ничего же особенного.
-А я все поняла!

Дверь была по внешнему виду старой, деревянной и очень успешной. Всем своим видом она говорила:“ За мной достаток и довольствие!“, а маленький ангелочек звонок подыгровал:“ И счастье!“
Дверь открыла очень худая женщина с высокой абсолютно- седой прической. Все внимание Верочки привлекли ее костыли, собирающие всю фигуру в треугольник. Худая ладонь пртянулась для приветствия:
-Входите, Вера. У вас такое красивое имя.
-А вас…?
-Раз мы на счет Фламенко собрались, то Исабелла- женщина костылем показала куда идти. Квартира полностью оправдывала назначение двери: большие деньги, сдержанная роскошь, мир не для всех.
-Кофе, чай?
-Спасибо, но я хотела бы посмотреть вещи и узнать их стоимость, и..
-Туфли- там! Я с вашего позволения присяду. Смотрите и приходите.
Вдоль стены комнаты были выставлены туфли.
-Я бы советовала замш, и каблук, не слишком крут. Ты же новичок?
Замерла перед темно-коричневыми, мысок чуть стерт:
-Сколько стоит?
Исабелла мотнула головой:
-Тяни створку шкафа!
Потянула. Рухнула вся во многоцветье, себя в нем практически теряя.
-Мерь!
Вырвалась, втянулась в платье. Забыла, что кто-то есть еще в комнате. Джинсы вырывались как старая кожа, кофта, носки.
Снизу, дразня потекли воланы вверх туда, к крохотному замочку на позвоночнике.
-Туфли!
Те самые обняли ногу, щелкнули каблуками.
-Шаль! Другая створка, там полки!
Черные длинные кисти, красные, белые, розы, листья. Кровь стучит такт отсчитывая, в ушах гудит. К сердцу прижать, блестеть глазами пьяно, припадочно, на грани.
- Веер!
- Веер? Но нам не говорили про веер!
Верочка смотрит и только сейчас видит лицо Исабеллы- старое, тонкое.
-Веер!- командует она. И из полки ниже достаются веера всех цветов, невинные в сложенном виде и такие дерзкие баламуты, такие притворы, такие зазнайки стоит им раскрыться.
-А теперь прямо и на право!
Верочка заходит в спальню. Зеркало во весь рост. Одна рука взмывает ввысь, другая математически- правильным движением раскрывает веер.

Пьют чай. Верочка вновь в джинсах рассматривает Исабеллу. Ее острые скулы и бледную кожу, ее глаза полные огенной патоки, ее скулы с легким налетом пигментных пятнышек.
-Фламенко-это танец огня. Научится танцевать Фламенко может ребенок, а танец огня – единицы. – говорит Исабелла. И Верочка холодно и только по существу рассказывает ей про школу народного танца, балет, го-го.
Запинается лишь однажды, говоря про школу Фламенко, про то что не может дажет рукой двинуть, и все очень плохо, но ей очень надо, и она так чувствует все это , что лопнуть может или умереть.
-Вера- говорит ей ласково Исабель,- Вы можете разжигать пламя. Вы учились этому всю жизнь. У меня лишь один совет. И он на себе проверен. Огонь не горит просто так. Когда вы придете в это кафе, найдите глаза, которые будут смотреть на вас, и не отпускайте их. Они и станут вашими дровами, спичками, чем угодно. И огонь разгорится!
-У вас так было?
Исабелла улыбнулась:
-Мой огонь разжег мой покойный муж. После его смерти, вы посмотрите- она подняла костыли,- Я не могу даже нормально ходить. Но я не жалею. И если мои туфли, платье, шаль и веер вам помогут найти того самого от которого запляшут огненные всполохи, то я буду только рада.

Верочка приехала в кафе уже в платье. Таксист был многословен, просил номер телефона, обиделся, когда зыркнула. У кафе стояла молодежь. С ними кто-то в белом. Почему-то притихли
Хмыкнув, густоподведенная объяснила им локации и время выхода.
Кафе было чуть больше, чем тот подвальный барчик. По слухам и сплетням стало ясно, что Фламенко- это подарок при получении Капитана. Девчонки бурно обсуждали новость, а Верочка, уперевшись задом в стену смотрела на веер, согнувшись вперед.
-Хня! Взгляд, огонь- все хня. Бежать и больше не позориться!- с этими мыслями она пошла к выходу. Но ее поймала та самая густо..:
-А ты куда это?
-Простите, я все поняла! Мне пора домой!
-Неет! Иди танцуй! Ты же хотела!

Прогремел голос, за ним аплодисменты, и они вывалились на маленькую полукруглую площадку.
Лысеющий диджей говорил громко. Верочка искала, не веря, глаза.
И вдруг. Ее приковало белое пятно. Разобралась- форма, потом общее впечатление от лица- смазанно, слишком далеко.
А вот взгляд. Он не просил подтверждений, как родители, он не был требователен, как учителя, он был заинтересован. Заинтересован без желания препорации, без умысла. Он был и для него захотелось танцевать.
Заиграла музыка, плечи чуть выпятились вперед и наклонились и взнеслись руки и впервые стукнулись каблучки, и заструились оборки.
Верочка сделала как все шаг вперед, и не отпуская взгляд, вся вытянулась в стрелку, сделала еще шаг, нарочито медленно подволакивая ногу и одним щелчком соединяя ее с другой. Шаль взметнулась кистями и опала ниже плечей под гортанными криками колонки. Под новый аккорд взмыл веер, и все сплелось в единую мягкость этой юбки и шали и веера, компенсируя четкий математический расчет ее локтей и колен, ее резкость, ее нарочитую угловатость, безразличие и злость.

Верочка танцевала свою судьбу на пустом полукруглом. Верочка танцевала и знала, что ее Капитан будет на долго уходить в море. Верочка танцевала и знала, что ее огонь сможет гореть только от него.
Фламенко- танец огня.

M.Tiidt

Млечный путь- это мост.
По нему ходят влюблённые и дети.
Первые смотрят в себя, со вторыми не все так просто.
Но и те и другие умеют гулять по белым сияющим звёздам.
У них нет якорей, нет замков и препятствий. Как и памяти о плохом и сложном.

Млечный путь- это дорога. Дорога через все небо.
По ней могут лететь ракетой мореходы, лётчики и врачи тоже.
Первые вне горизонта,
Со вторыми не все так просто.
Но и те и другие знают, что теперь для них все возможно,и все будет как они захотели.
Больше нет страха и рамок, никаких оглядок, рефлексов, обязательств и прочего бреда.
Мореходы, лётчики и врачи обгоняют влюблённых.
Им дети машут руками, бегут поперёк под колеса, смеясь, не раздумывая, со странным азартом.

Я обычный, давно вырос, не врач, не мореход, не скажу что уж очень романтик.
И со мною все совсем даже не просто.
Но я знаю, что на краю жизни, получу я письмо в конверте как из детства с круглым голубым штемпелем с приглашением на рандеву.
Будет в нем путёвка на небо и будет встреча с тобой - моей дамой.
Той, чей локон дороже мне всей Галактической пыли всех дорог и мостов, денег, детства, тестостерона, власти, грехов, бутылки.
Я увижу твой профиль печатью на звёздах.
Ты – мой млечный путь, мой мост, моя дорога.
M.Tiidt

Шестнадцатого сентября 2020 Фрау исполнилось девяносто три года. К ее дню рождения я принесла букет цветов от фирмы и открытку.
Она встретила меня у дверей, обычно по домашнему одетая в светлые брюки и нежно голубой джемпер, у его ворота был завязан шёлковый платок в мелкий рисунок, подходящий по тону, похожая на учительницу младших классов на пенсии.

Держась за комод, она в коридоре, приняла цветы, улыбнулась скорее дежурно, чем от чистого сердца. Голубые глаза под очками беспокойно и внимательно пугливыми рыбками сновали по моему лицу, розам в белой папиросной бумаге, чёрной трости, отставленной ею в угол. Вся – нерв и возбуждение. Даже бледные щёчки налились румянцем.
- Мария! Проходите быстрее! У нас столько дел! Он прилетает в два в Тегель, пока доедет..
Он – это сын. Его фото стоит на письменном столе, симпатичный мужчина, непохожий на маму, но может он был, похож на неё в молодости. Я никогда не умела находить прошлое под слоем прошедшей длинной человеческой жизни, под морщинами, обвисшими грудями, артритными коленями.
Сын – гордость. Всегда сдержанная, холодно – вежливая, бесстрастная Фрау при упоминании его имени становилась в момент тёплой и человечной, обыкновенной мамой.
Он и Отец. В жизни этой старухи не было других любовей. Но и они не выставлены на публику, спрятаны. Нужно хорошо её знать, чтоб различить этот оттенок, когда она говорит о них, почувствовать как ускоряется её пульс, заметить, как она сцепляет пальцы, чтоб не выдать свое волнение. Мне потребовался год к ней визитов три раза в неделю. Каждый визит три часа. По понедельникам душ, по средам уборка, пятницам – прогулка. И всегда долгие разговоры, которые начинались одинаково о погоде и заканчивались одинаково перечислением достоинств и воспоминаниями об этих двух самых главных в её жизни мужчинах.
Фото Отца нет.
- Пожалуйста возьмите вот в том шкафчике скатерть! Там такая с птичками. – Фрау стояла, оперевшись на трость, дирижируя моими действиями.
- Вы садитесь,- я пододвинула к ней стул, - руководить можно и сидя. Села , не глядя и не благодаря.
Под моими пальцами тек шёлк вышитых птичек, на стол все самое лучшее: тарелки, бокалы, вилки, ножи с вензелями, потемневшие, серебряные. В центре пустая ваза величиной с кастрюлю для цветов от Сына. Букетик от фирмы по уходу за престарелыми был забыт рядом с раковиной.
- Вроде ничего не забыли, - Фрау погладила скатерть, сдвинула на миллиметр фужер, поманила меня в глубь гостиной.
По тому как она ковыляет, я поняла, что она устала. Волнение даже самое радостное выматывает. Ей девяносто три, давление лучше, чем у меня тридцатилетней, чистые лёгкие, никакого диабета, сердце – « пламенный мотор», только ноги – предатели. Как то раз на мой комплимент о здоровье ответом был смех и фраза: « Я то что? У меня есть сестра старше на три года»- и уже без смеха-« Ноги у неё не болят. С памятью плохо. Иногда меня совсем не узнает, когда звоню. Сиделки жалуются, двигаться не хочет, все в кровати, ест много, растолстела.»- и после короткого украдкой вздоха :-« Мы больше никогда не увидимся. Она в специальном учреждении не в Берлине. За ней постоянный уход нужен. Далеко. Я к ней не поеду. Смысла нет. Да и слава Богу запомню её другой.»
Старуха полу легла на диван. Я поправила ей подушки под спину. Сама устроилась на кресле рядом.
- Сентябрь в этом году особенно теплый- прозвучала прелюдия к долгому разговору. Я расслабилась и устроилась поуютнее. Мой визит начинался всегда в восемь утра, добирались я с пересадками чуть больше часа злым по-утреннему городом по пути отвечая на сообщения от детей, вяло переругиваясь по телефону с мужем, пальцем листая ленту соцсетей в мобильном.
Дом Фрау был будто подвешен на небольшом холме по середине соснового леска. В нем лёгком и звонком было предусмотрено все для людей на закате их жизни, никаких лестниц, преград, шума, детей, молодёжи.
Неудивительно, что ныряя в объятия кресла, я начинала дремать. Стеснялась по началу, но потом поняла, что старуху это не обижает и позволяла себе закрыть глаза. Тем более, что все её рассказы были об одном и том же. Я наизусть выучила учёные степени Сына и то, на что у него аллергия с детства, что он женат второй раз, что год был волонтёром в Индии и ещё кучу всего ненужного мне.
Но в тот день она не заговорила о Сыне. Что было бы логично и ожидаемо.
- Я же вам рассказывала, что у нас был маленький домик на острове? – Фрау подбородком показывает на картину над диваном. На ней лодка, вода и ломаный рисунок леса на горизонте.
- Помню.
Начало положено. Можно закрывать глаза.
- Папа нас возил на Dascha. Так правильно?
Я кивнула.
- Островок даже без имени. На нем домик как собачья будка. Не было воды и электричества. С собой везли воду. Но какое это было приключение!!! Папа садился на весла, сестра лезла на самый нос, а мы с мамой сзади. Мама всю дорогу сумки перебирала, и все говорила: « Теодор, ты взял масло? Теодор, ты взял хлеб?», - Фрау закривлялась, запищала тоненьким голосочком.
- У нас был малюсенький пляж, кусочек песка, которого едва хватало на троих нас-девочек, мы ссорились из-за него, а Папа уходил на пирс в две деревяшки и ловил рыбу.
Почему-то «они»думали, что мы богатые. – Я почувствовала дрожь в её голосе и открыла глаза. Все же шло, как обычно. В сотый раз будет рассказ про воскресный ужин, поход в церковь, школу для девочек в другой Земле, первая любовь…
- Да, у нас был большой дом. Но нас то сколько было? Пятеро.
Я вела подсчёт и понимала, что не сходится. Две дочки, мама с папой равно четыре.
- Каждому по комнате. Ещё гостиная, кабинет, всякие подсобные:постирочная, кухня. Поле ещё одно было под картошку и рапс. Они говорили, что у нас слуги. Мы их работниками называли. Папа им деньги платил.
Я внимательно смотрела на Фрау. Она сжала кулаки,взгляд вне меня, в стену, рот искривлен.
Я взяла её за руку:
- Все хорошо?
- Я не понимаю, почему они думали, что мы богатые! Папа был фармацевтом. Своя аптека. Так он сам собирал травы. Из них чаи делал от кашля, настойки, мази разные. И никому не отказывал. Город то у нас маленький был. До большого пока доедешь. И шли к нам больные домой, в окна стучали. Получается, что он не просто аптекарем был. Ещё и врачом. А «они»..
Были у нас и коровы и свиньи, куры. Но мясо мы ели только по воскресеньям. Папа говорил, что глупо убивать, чтоб себя насытить. У « них» были конфеты праздником, а у меня – мясо.
Я держала её руку в своей. Её ладонь была прохладной и мёртвой, как снулая рыба.
- Когда началась война, мне не было и тринадцати лет.
Моя рука вздрогнула и попыталась её забрать, но Фрау крепко её держала. Я смотрела на вены и пергамент её другой стороны ладони непонимающе
За пять лет своей жизни в Германии я так и не поняла для себя самой место прошлой Войны. Работая приходящей сиделкой, я видела у своих пациентов портреты своих родителей в форме СС, и меня это не задевало, даже при всех моих дедушках-героях. Я видела просто больных, очень старых, одиноких людей. А портреты..Так это же их родители. И любят их не за форму, а просто потому.
Но никогда никто не говорил со мной о Войне.
Фрау попросила меня, отпустив из плена снулых рыб, но не отводя взгляд от стены на против:
- Принесите пожалуйста два бокала. Вы знаете , где стоят. И бутылочку секта из холодильника.
Мы чокнулись бокалами, я сделала большой глоток, она едва тронула губами.
- Когда началась война, мы не поняли сразу. Ничего не изменилось. Радио папа не любил. Все решения вешались на доске в мэрии. Мы на отшибе жили и не читали.
« они» нам принесли листок с печатью, где очень вежливо было сказано, что мы должны предоставить перечень своих работников евреев.
Папа громко кричал за ужином, мама плакала, сестра смеялась и говорила: « Папа! Вы не читаете газет? Всех евреев должны переместить, чтоб работали на благо нации. Им не сделают ничего плохого. Вам только список предоставить.»
Тонкая ножка фужера скользила, мне пришлось сжать её сильно. Хотелось кричать:
- Я не хочу этого знания! Все кончилось! Вопрос закрыт!
- Я в первый раз видела, как папа кого-то ударил. Сестра дернулась от пощёчины. На следующий день папа пошёл по домам работников.
Мне стало страшно. Я зависла над пропастью. Мне нечего сказать и на нечего молчать. А Фрау продолжает:
- Он дал всем расчёт. Поблагодарил. Так случилось, что я была с ним. Видела все. На утро уехали только две семьи. До декабря жили будто ничего не случилось. Только что в город не ходили гулять, а так все как обычно.
Про лагерь в Хельмно нам рассказал почтальон. Мы туда на озеро ездили,Привёз нам письмо от папиного брата из Польши и сказал между делом.
Она пришла , когда стемнело. Мария. Ей было лет двадцать. Я её лицо помню плохо- голос Фрау взвивается птицей;- Чёрные волосы были точно.
Я смотрю на часы в мобильном. Ещё пол часа и я могу уйти, вырваться, не участвовать больше. Я же вижу все это! Она так давно мне рассказывала в деталях всю её жизнь, что вижу отчётливо две ступеньки к двери, саму дверь, папу, любопытные мордашки сестёр.
- Я не слышала их разговор, но Мария поселилась у нас. С начала в комнате, потом в подполе. Я носила ей обед, спускалась вниз по ступенькам, а на верху гауптштурмфюрер СС Гербер Ланге играл с папой в карты.
- То есть ваш папа прятал еврейку?- во мне расцветает облегчение и все встаёт на свои места. Мне радостно.
- Да. Он был очень хорошим человеком. Его все любили.
- За папу?!- я подняла бокал. Старуха не смотрит на меня:
- В сорок пятом пришли « они».
Папа открыл дверцу подпола, подал руку Марии. Она выходила несмело. За дверью уже стояли русские.
И она побежала!- Фрау смотрит на меня теперь, - И закричала. Как она кричала! Она кричала, что папа её специально закрыл. Ходил к ней каждый день и насиловал.
Меня тошнит. До конца визита десять минут. Я не хочу это слышать. Встаю с кресла молча. Иду в коридор. Впихиваю ноги в ботинки.
Её голос догоняет меня:
- Зачем? Зачем она это сделала?
Возвращаюсь в комнату в одном ботинке.
- Кто ж знает? Может нервы сдали.- я оправдываю неведомую тезку.
- Папу расстреляли. Маму и сестру в лагерь. Меня дядька поляк забрал. Почему так, Мария?
Мне нечего сказать.
- Я вам уже рассказывала, что мой сын- фармацевт? Пошёл по деда линии?..- Фрау вновь бесстрастна. Может жалеет меня?
Прощаюсь. Ухожу. Еду в метро. Рот полон слов, хочется плакать.» Мне не жалко и мне неинтересно почему так случилось» - так глажу себя по головке. Я меряю все на себя, и мне плохо от того, что вспоминает Фрау каждый раз, называя меня по имени.

Жарко, липко, удушливо. Берлин выдаёт лето на бис надоевшим хитом , подпеваешь ему по привычке, а потом мучаешься до головной боли, чтоб он больше не играл в голове.
Хватит! Моя улица одевается в золото. Она готова к дождям и серости.
Праздник кончился! Но ещё день, за ним ещё день все до зубовного скрежета изображают летнюю радость.
Бессонница. Спальня – внутренности чемодана, в ней тихо и пыльно.
Зимой так уютно. Завернуть себя, как стекло при долгом рейсе в одеяло-бумагу, закрыть глаза и лететь сквозь ночь.
Осенью слушать как дождь лупит каплями по крыше-крышке, слышать голоса издалека прохожих.
Летом в спальне мокрый купальник по соседству яблоко, бутылка воды у кровати на всякий случай, вино с томного вечера – чемодан везут с отпуска.
Бессонница.
В этом безвременье Берлин застывает пчелой в медовом плену сладком уже до тошноты, то отвращения, до страха, что вот прямо сейчас сдохнешь, и будут смеяться над твоей такой дурацкой смертью.
Спать невозможно. Этой пчелиный гибелью пропитано постельное белье и шум вентилятора поёт ей За упокой. Воздуха нет. Рыбам на берегу проще. Они знают, что это конец, а я знаю, что мне на работу. И надо разговаривать со своими детьми, родными людьми, продавцам говорить: Гутен Морген ртом забитым безвременьем, бессонницей, бессмысленностью.
Чемодан не спасает хотя и застегнут на все замки, шторы задернуты, темень кромешная. На подушке нет ни одного «холодненького» места, простынь-жижа, ресницы в заговоре против меня. Они пляшут, глаза не закрыть. Кручусь, встаю сто раз, курю, ложусь.
Жду.
Под утро, часов в пять открываю окно нараспашку. Мне кидают милостыню, дают на пару часов поблажку-месседж, что осень все-таки будет – прохладу.
Нагло пользуюсь сразу всем выданным авансом – сплю. Без снов, без мыслей, лопатой выгружаю грузовик впечатлений из мозга на время. Кто быстрее – я или межсезонье?
Проигрываю.
Жара. Берлин. Конец августа.

Друг.

Демиург уже чувствовался подступившей жарой и каплями висящими на дальних скалах. Слышались хлопки люков подземных жилищ.
Шахта захрипела ревуном сто лет как объевшимся пылью. Опустела даже площадка перед пабом “ Покорители космоса”. Опустела обсерватория, завод, и детские площадки, на которых даже после шести сидели мамочки с детьми и пивом.
Демиург вставал медленно и лениво. Имел полное право. Эту планету он ходил навестить раз в тридцать лет ожидаемым, но не любимым гостем, сжигая своим светом, уродуя все вокруг, превращая привычные вещи в нечто иное.
Жители города привыкли постепенно к его приходу. Даже придумали праздник, который позволил им три световых дня оставаться под землей дома.
Демиург шел. И небо расцветало красками и люрексом- тончайшими напряженными нитями всех цветов. И скалы перестали плакать, а запели. Запели так, что изогнулся воздух. Люди под землей через камеры и колонки слушали и видели эту красоту, поздравляли друг-друга с Днями Демиурга.

Никлас сидел на “ языке” шахты. Так называлось место прибытия и отхода вагонеток. Никласу было одиннадцать лет, у него были длинные светлые волосы, заплетенные в две косы и большие круглые глаза все в папу. Худенький в модных джинсах и ветровке на голое тело он сидел на полу, обняв колени руками. Ему так не хотелось умирать.
Услышав Песню скал, он вытер слезы и огляделся. В глубине языка шахты ему почудился смех и шепот.
Никлас выправил плечи.
Небо менялось. Ватные тучи на синем стали острыми росчерками. Синего больше не было. Было золото и алый, серебро и зеленый.
- Я докажу! Сдохну, но докажу!- мальчик сморгнул ненужную каплю с ресниц.
Демиург менял все. Еще полностью не воплотясь, лишь застенчиво улыбнувшись сквозь всполохи неба он заставил камни течь ручьями и водопадами.
Никлас видел в их струях крылья, чешую, пасти, руки, когти, одуванчики . И все это неслось и растворялось тут же.
Забыв об обидах он оглянулся в шахту. Там было темно.
Никлас пожал плечами, и вновь обнял коленки. Не с кем поделиться -равно одиночеству, и уже на половину не вкусно.

-Мальчик! Вы -избранный? Можно я скажу, что - это я вас нашла? Мне было бы это кстати.

Рядом с Никласом свила кольца змейка с человеческим лицом. И обращалась она явно к нему.
- Избранный? - после всего увиденного Николасу змейка не показалась странной. Он скорее был рад ее появлению.
- -Демиургом избранный- уточнила змейка.
- Нет. Вы меня с кем то путаете-Никлас отодвинулся и отвернулся.
- Простите! Но вы здесь один и выглядите плохо. Может у вас что то случилось?
У нее был такой голос, какого Николас давно не слышал: полный заботы. И может быть именно поэтому он вздрогнул горлом,не давая выход слезам.
- Мы сюда с папой приехали- говорил он- Здесь тогда ничего не было. Шахту строили. Я вырос здесь. Один. А потом ракета принесла поселенцев. - он сглотнул-И они стали важнее, чем я. Не дружат потому что я здесь был раньше. Не дружат потому что я не хочу драться и кричать, и святляков мучать- Никлас поморгал ,чтоб не дай Бог.
- Все?
- Все! За то что мы сами сюда приехали, а не перевезли, за то что читать умею и песни пишу, за то что мама умерла, за то что джинсы....
- То есть тебе нужен друг?- змейка тронула его колено.
- Да никто мне не нужен! Знаешь, что обидно? То что мы поспорили, что я не трус и встречу Демиурга, а они даже этого не увидят! Они дома! Они с друзьями! Лучше уж тогда и правда сдохнуть, чем так жить!
Никлас встал. Змейка вползла по его штанине, обвилась вокруг пояса и по-девичьи закатила глаза:
- Мне повезло!!!! Избранный!!
Демиург раскрыл объятья. И был блямс , похожий на звук от лопнувшего бокала где то совсем очень тихо на грани.

Никлас расправил крылья:
-Мамочки, как страшно!
Змейка обвила его шею украшением, зацепившись за чешую:
-Потихонечку. Лапа туда, хвост распрями, крылья расставь! И внииииз!!!
-Ааааа
Никлас падал. Падал вниз. Без страха, исполняя программу никомуненужности.
- Расправь крылья- орала змейка- мы разобьемся!-орала змейка- Ты- дракон!!!! Плевать на всех! Все хотят дружить с драконом! Я- первая! Только расправь крылья!!!!

Никлас расправил крылья. Небо меняло свой свет в его кожистых крыльях. Он кричал и пробовал облака на вкус.

- Ааааа!! он кувыркался и крохоборски считал ромбики на своей шкуре.
Он не мог поверить своей гигантской пасти и мощи когтей.
-Милый, Мы же друзья? - Никлас желтым зрачком покосился на змейку, тонким шнуром лежащую на плечах.

Автовокзал
Хелен– дорогая штучка из последней коллекции ведущих Домов высокой моды, андрогинная, не женственная, высокая и худая до остроты ключиц и локтей; выражение на лице: « Да пошли вы все…»
Андрей – абсолютно среднестатистический, никакой, без особых примет, такой будет грабить в парке, и все будут помнить лишь цвет его куртки, а не рост и возраст.
Рейн – ему за пятьдесят, загорелый не по- пляжному, две морщины на лбу тёмные, в уголках глаз белые лучики. Судя по ним он много щурится и смеётся. Курит. Тушит окурки о бетонное основание скамейки, окурки складывает на асфальт у ног, до помойки идти далеко.
Летние ночи в Таллинне светлы, но беззвездны. В этот сумрак нельзя спать глубоко, как зимой. В нем можно дремать, балансировать в яви, путать настоящее с мороком.
В такие ночи пересекаются все параллельные. И люди, следуя этому беззаконию сталкиваются и пересекаются там, где это совсем невозможно днем или осенью.
Автовокзал закрылся в час ночи. Я просидела в нем на пластиковом сидении два часа, ища в себе силы ехать дальше. Я могла бы взять такси, но этих самых сил не было, и я покатила чемодан на улицу.
На одной скамейке уютно расположился бездомный. Под голову он положил себе куртку, в ноги поставил клетчатые торбы. Лёг на спину. Свет фонаря бил ему прямо в лицо, но не мешал, и он спал, надув беззащитно по-детски губы. Я даже позавидовала ему, мой чемодан, моё воспитание, работа, боязнь порицания не позволяли мне устроиться так свободно-беззаботно, как он.
За уютным бездомным обнаружились ещё две скамейки. Одна была занята, а вторая пустая. Только усевшись основательно, я перевела дух и огляделась. Тишина. Вторник. Таллинн.
Бутылка виски холодный бочком примостилась в моей руке, выпрыгнув из чемодана. В сумочке нашлась шоколадка. Сделав несколько хороших глотков, я помотала головой, рассеивая огонь в желудке и сумрак вокруг.
- Моозет выы фодички хотиите? – спросили меня с соседней скамейки.
По спине побежали мурашки. Этот Эстонский акцент! Эти сдвоенные гласные! Эти шуршащие согласные! Эти ударения не туда, которые делают речь ещё нежнее!
- Нет, спасибо! Может быть вы хотите виски?
- А идите к нам!- это был другой голос,
- Я напротив на рюкзак сяду, а вы на моё место! Давайте! Не бойтесь.
- А я и не боюсь. Привет! Меня Кристина зовут.
Хелен, Рейн и Андрей на рюкзаке у наших ног.
Познакомились.
Рейн достал из сумки колбасу. Она пахла лесом. И нож. :
- Салветка есть?
Хелен протянула ему пачку одноразовых.
- У меня кореш в Риие, слушили вместе. А сам я с Тюри. Знаете где Тюри?
- Знаем!- говорим мы хором с Хелен.
- У меня в Тюри тетка жила.- красавица Хелен спускается с Олимпа и пьёт виски, машет рукой, пропуская вздох.
- А я в Палдиски еду!- говорит Андрей.
Мне становится холодно.
- У меня сын родился.- он тычёт всем телефон, показывая фото, - А я в Польше по малярке. Моя вот родила, позвонила, сорвался, автобус поздно приехал, я даже денег не получил, в понедельник переведут.
- Поздравляем! – мы хлопает его по плечу, поздравляем. Пьём за сына, за папу, за маму.
- А я сама из Таллинна- говорит раскрасневшаяся Хелен. Уехала уже сто лет обратно и не жалею. В Финляндии живу. Родаков туда перетащила. Жила вроде нормально. – она замолкает на мгновение, ей протягивают виски, воду, кругляшок колбасы,- Познакомилась на сайте знакомств. Русский немец. По видео сутками общались. А прилетела в Берлин…- она делает ещё глоток виски,- Такое дно!
Меня уже знобит от сочетания Берлин- Палдиски.
- Не, ну окей. Тебе мужик урод достался, ты без денег к сыну едешь, ты с колбасой обратно в Тюри- жопу мироздания. В чем суть? Зачем вам все это? – я говорю медленно с издевкой. Мне кажется, что я во всем уверена. Но самое главное- они больше виноваты , чем я. Мне бы даже хотелось, чтоб меня по щекам отхлестали. Но моя личная боль делает меня сильнее, а их пешками- шансом для меня разобраться в самой себе.

Белые ночи Таллинна. Ночь стоит у порога, а день с вечером показывают ей фигушки у дверей. В этом городе все – история. Он независим от чьих- то любовей.
Хелен кивает Рейну и пересаживается ближе ко мне, меняется с ним местами.
- Эй! Ты чего?- в ней больше нет углов и остроты, она мед и патока, она берет моё лицо в свои ладони.
- Да ничего я!- она меня держит крепко, и я закрываю глаза, чтоб не столкнуться с ней взглядом,
- Нет у меня там больше никого. Никого нет больше ни в Таллинне, ни в Палдиски. Одни могилы. А я там семь лет не была. Мне стыдно! Что я им скажу- не было времени???
Я билась головой об ключицы Хелен. Андрей гладил меня по спине. Рейн молчал, но в его белые лучики вокруг глаз стали несчастными смайлами. Эти незнакомцы дышали в меня внутрь любовью, а я сопротивлялась, я злилась, я не хотела выныривать из своих страданий.

Мелкий дождь пробежал по нам, лишая нас всех того нечаянного вовлечение
Каждый оглядывался друг на друга, не зная как проститься вежливо.
Я обняла Хелен:
- Ты самая самая! Шли бы они все! Я не знаю никого красивее тебя!
- Андрюша! Я так рада, что мы познакомились. У меня отца не было. А на тебя смотрю и вижу, что бывают хорошие папы. Это – главное!
- Рейн. Ты. . Ты – соль Эстонской земли.
И всем им:
- Я рада со всеми вами познакомиться.
Они все встали и пошли.
Я смотрела на встающее солнце. Полезла в чемодан за еще одной бутылкой виски. Белые ночи стали серым утром. Мне хотелось спать и было чуточку стыдно.
Они вернулись.
- Так!- сказала Хелен,- Хватит труса праздновать. Погнали!
- Сразу едем в Палдиски!- протрезвеешь, моя тебя в чувство приведёт, у меня там друзья на машине, повозим куда скажешь.- Андрей.
- А потом в Таллинн. Я тебя встречу- говорит Рейн, я с тобой буду. Хорошо?
- Хорошо. Спасибо, но..
Рейн обнимает меня и смеется:
- Нет у тебя твоего пути! Есть наш. Курат, Хелен, ты вызвала такси?

M.Tiidt

Мура решила купить дачу.
Страховка за смерть мужа пришла приличная. Часть распределили по детям, и ещё кусок остался.
« Мне почти пятьдесят»- думала Мура- « Девчонки взрослые уже почти, ещё немного и разлетятся по своим гнездам. Оставаться после работы наедине с телевизором-не хочется. Куда ещё деть свою нежеланную свободу?
Мечтались Муре стройные грядки, гамак посередине двух яблонь, стол на веранде, камин. Осенью обязательно хризантемы! И чтоб листья жечь под серым небом в октябре. Чтоб закрывать дом на зиму, кутать розы еловыми ветками, увозить неподъемные сумки с помидорным летом в консервах.
Ткнула пальцем на объявление, договорилась о встрече, и поехала с двумя пересадками.
Риелтор Надя оказалась женщиной-гренадером, под два метра, с шеей как у борца, в пиджаке не по погоде.
Надя улыбнулась акульей улыбкой и потерла руки:
- Здравствуйте! Здравствуйте! Меня зовут Надежда. Сейчас все покажу и расскажу. В этом садовом товариществе на продажу есть три участка, один другого краше. Прогуляемся?
Мура внутренне вздрогнула. Её пугали большие громкие люди. Всю жизнь проработав в библиотеке, она привыкла к шепоту, к нежным полутонам, к шороху, а не крику.
Муж назвал её Мурой.
Познакомились на танцах. Она маленькая, худенькая с косой ниже бёдер, студентка филфака совсем затерялась в компании однокурсниц, да и попала туда случайно. Всем нравилось дружить с Мурой. Ведь на ее фоне ярче была видна их помада и миниюбки. Всем хотелось почему-то доказать всему миру, что мир не шепоте и полутонах, а в криках, танцах, мужской щетине, гладком языке изо рта в рот.
Муж прошёл сквозь всех тогда на дискотеке, протянул ей руку и закружил в вальсе, невзирая на то, что играл модный быстрый хит.
-Как вас зовут?- шептал он, и она понимала только по движению губ его вопрос, так было громко в зале.
- Мария.
- Вы знаете, это моё любимое имя. Моя бабушка была Мария. И она рассказывала, что училась в классе, где было пять Марий. Такое было модное имя. Но всех звали по разному: Маша, Маня, Муся, Маруся, Мура…Можно я буду вас звать Мурой?
И она стала Мурой.
И Наде риелтору она протянула руку и представилась: « Мура».
Женщина гренадер громко сглотнула, пожала руку и растеряла весь свой рост вместе с акульей улыбкой. От Муры шло странное благородство вместе с кукольной отстраненностью от жизни, все её тельце в льняном сарафане, девичьи ключицы, панама на голове, накинутая на плечи, не продетая в рукава кофта и крохотный ридикюль. Надя поманила ее за собой:
- Пойдёмте, здесь не далеко. Дорожку чуть развезло, дожди ж были. Вот сюда. Участок так себе. Старушка хозяйка была, запустила. - Она сняла навесной замок с калитки и пропустила Муру на участок, заключённый по периметру в живую изгородь.
Маленький домик в одно окно близоруко прищурился, встречая гостей. Мура кивнула ему, и он встрепенулся, взмахнул сиренью по бокам крохотной веранды.
Громкая Надя попыталась было сказать:
- Это я вам для сравнения. Другие дачки получше, пообихожанней.
Но Мура молча пошла к домику, оглядываясь, утонув маленькими каблучками в некошеной траве.
Яблоньки рядом друг с другом вдоль квадрата изгороди – туда бы гамак повесить. Чёрные проплешины земли бывших клумб и грядок.
- Сюда клубнику, а сюда цветы..- вслух сказала Мура.
-Ой бросьте! Тут работы непочатый край! Или у вас муж-любитель?- засмеялась риелтор. Её первая реакция на эту маленькую женщину прошла.
Мура повернулась к ней, стоя в шаге от веранды.
- Мужа нет, Наденька. Умер недавно. Думаете, сама не справлюсь? А вы бы справились?
- Ээмм..я то – да. У мамки хозяйство было: куры, утки, даже порося- зачем то начала рассказывать Надя,- Мы с брательником…
Мура поднялась на ступеньку веранды:
- Наденька, у вас есть ключи от дома?
-Есть конечно. Но что там смотреть? Пойдёмте, я вам другие участки покажу.
Мура тронула пожелтевшую балясину веранды, застыла, прислушиваясь: куковала кукушка, ветер плел свою музыку в далеких деревьях.
Надя едва не задев её локтем, отпёрла дверь:
- Старье это все. Хлам! Выкинуть!
Прихожая с метр, на полу у стены большие мужские кирзовые сапоги и маленькие тапочки. Кухня с печкой, а за кухней комната, раскладной диван с линией по стене, где его раскладывали, стол и сделанная вручную этажерка для книг. Книг много. Они пожелтевшие и распухшие. На столе вазочка внизу круглое донышко. На окне тюль.
Мура спросила:
- А печку в камин можно переделать?
Надя пожала плечами:
- Все можно. Дымоход же есть. Но зачем? Я вам другое покажу! Там все есть, и камин, и печка. И участок больше.
- Наденька, а если тюль убрать, то завтракать здесь, и сирень мокрая в окно.
- Мокрая? Комары же будут. Тюль убрать-солнце. Мура!

Мура взяла книгу с полки, раскрыла. Надя замерла.
Маленькая женщина, отвергая всем своим видом моду, прогресс, права женщин, равноправие полов, карандашным рисунком в одну линию застыла в маленькой комнатке. Она села на разобранный складной диван, положила ногу на ногу, и сцепив кисти рук в кольцо, продела сквозь него колено:
- Вам не трудно тюль отодвинуть? И у печки есть стул. Присядьте на минутку пожалуйста.
Надя одёрнула занавеску, принесла стул, пошатала его, сомневаясь в устойчивости, села. Пожалела, что не взяла из машины папку. Папкой можно было отгородиться от странной Муры. Без папки пришлось сесть ровно, и скрестить руки, спрятав ладони у себя на талии.
- Наденька! Вы посмотрите какой подоконник! Он такой широкий, что на нем можно сидеть. Я положу на него подушки и буду в дождь сидеть на нем и пить чай. Или кофе. И читать. Или просто смотреть на дождь. Вы любите смотреть на дождь?
Надя хмыкнула неопределенно.
- Можно я с вами поговорю? – спросила Мура, - Мне, если честно особо поговорить не с кем. А здесь так уютно, и вы такая милая..
Надя кивнула головой, не найдя нужных слов, подумала: « А тетка то совсем ку-ку, потерплю минут пять и до свидания.
- Вы мне маму мою напоминаете- продолжала Мура,- Она была такая же шикарная женщина как вы. Может чуть выше на пару сантиметров и блондинка. А вы брюнетка. Она в деда моего пошла. Дед-сибиряк. Кулаки-во! С голову величиной. Басом говорил. А пел как! – Мура заулыбалась.
Надя вцепилась в неё взглядом, нахмурив брови, но та не замечая, продолжала:
- А папа наоборот субтильный, ручки веточки, я в него. А любили друг-друга! За мамой кавалеры толпами ходили. А папа их всех разогнал. Он настоящим мужчиной был. Слово-закон. Сказал- женюсь, и женился. Он знаете как ей предложение сделал? – Мура засветилась вся и прижала руки к груди,- До дома провожал и у самого подъезда сказал: « Люба, выходи за меня!» Маму мою Любой звали. А она ничего не ответила и домой убежала. Хотя, как мне рассказывала, уже влюблена в него была по уши. А вот такая была, нос задирала, повредничать любила, спуску не давала. А папа ей вослед кричит: « Не уйду никуда, пока не согласишься!» - Мура подалась чуть вперёд, не отворачиваясь и даже будто не моргая глядя на Надю. И Надя под её взглядом почувствовала, что что-то сейчас в этой истории произойдёт важное, что то, что как не странно касается Надю тоже.
А Мура продолжала:
- Дело зимой было. Холодина страшная! Снега навалило. Да и вечер уже, темно. На улице никого. Мама домой прибежала, даже ужинать не стала, все думала, как завтра папе « да» скажет. А папа пол ночи ходил по газончику у дома, имя Люба в снегу вытаптывал. Окна маминой квартиры то на другую сторону выходили. Она и не видела. Она и подумать не могла, что кто-то в такой мороз будет ночью ответа ждать и имя её в снегу вытаптывать.
Мура на мгновение замолчала. А Надя в этой паузе увидела чёрную коробку дома с жёлтыми квадратами окон, синие тени на сугробах и молодого парнишку почему-то в очках и с шарфом, обмотанном вокруг горла. Она видела как он дует на пальцы, приплясывает, стучит ботинком об ботинок, чтоб согреться и смотрит в окна, надеясь, что Люба выйдет.
- Хорошо, что деду- маминого отцу на работу надо было рано выходить. Он на руках будущего зятя домой принёс.
Чаем горячим и самогоном отпоили, привели в чувство. Дед мой и говорит: « Ты, Любка – дура, а жених твой ещё дурнее. И никого дурнее чем вы оба быть не может! Так что, если ты Любка за него замуж не пойдёшь, то за другого я не отдам. Нечего нормальным людям жизнь портить!»
Вот так сказал! Представляете?- Мура засмеялась тихонько. Надя улыбнулась в ответ несмело. Перед её глазами огромный мужик тряс кулаком, а худенький мальчик, завернутый в одеяло смотрел во все глаза на заспанную девчонку, и не мог ничего спросить потому что зубы стучали.
И от этой картинки перед глазами Надины пальцы, впившиеся в талию, расслабились и поникли, а в горле заблудился тёплый комочек, что не проглотить. И тепло от этого комочка побежало вниз до самых пяток.
- Так они и поженились. – тень смеха Муры повисла в дачном домике., И знаете, я мамой всегда восторгалась. У неё была такая уверенность! Она всегда знала что делать и ничего не боялась. Вот вы так мне её напоминаете. Папа часто повторял, что женщин надо носить на руках, но свою жену он смог бы только поднять на минуточку,- Мура хихикнула,- А вы замужем?
Тёплый комочек оброс ледяными иглами и воткнулся в гортань Нади.
Паренька в одеяле перед внутренним её синематографом сменил Степан в семейных трусах за кухонным столом. Перед ним тарелка с омлетом и кружка с надписью: « Лучшему папе»
- Да, замужем .
- И детки есть?
- Трое.
- Вы такая счастливая женщина! – Мура была кристально-честна, и именно её эта честность вытолкнула тот ледяной комок.
- Счастливая?- в Надиной голове промелькнул рефлекс-« Заткнись! Она-клиент! Деньги потеряешь!», но Надю уже было не остановить даже рефлексам, - Это мама ваша была счастливая! А для меня кличка « Оглобля» была самой нежной из всех кличек за всю мою жизнь! На мне Степка женился потому что на мне пахать можно, а у его мамы хозяйство. А ей позавчера девяносто исполнилось! А я не хочу! Не хочу эту малину собирать! И огурцы! И банки катать! И работа у меня-не работа! Шла бы я опять в бухгалтерию! – Надины плечи подскочили раз, другой и по её лицу потекли слезы.
- Наденька!- Мура прижала ладошки к щекам.
- Да что Наденька? Я ж деревенская. Со Степкой учились в одной школе. Он мне там все волосы повыдергал. Портфель мой сворует и в лопухи закинет. А я – бегай ищи! – Надя потерла глаза руками,- А после школы разъехались. Я на бухучет, он на столярку. Я к родителям приехала и он..Ну и подходит и говорит: « Давай поженимся что ли?» И родители мне мои поют: « Дают-бери, бьют-беги. Парень толковый.»
Поженились. И жили же вроде нормально.
- А вы его любили?
Надя полезла в карман и достала салфетку. Высморкалась:
- Да, наверное. Когда пацаны в дурака на желание играли, то самым страшным желанием было: пойти Оглоблю поцеловать. Так любила ли я того, кто аж в жены взял?
Мура затихла, не отрывая ладоней от лица.
- А сегодня с утра он мне заявил, что женился, думая, что я пахать буду. А я его вот так вот обманула!- Надя отвернулась к окну и всхлипнула.
- А почему так сказал? Может со злости?- В Мурином голосе звенела все та же честность, только печальная. И её вопрос не оттолкнул Надю, а наоборот. Прочитав в нем неподдельное участие, она может быть первый раз в своей жизни не отмахнулась от участия, не закрылась за папкой с надписью « Не влезай! Убьёт!», а покорилась ему и ответила:
- Ясное дело, что от злости. Мама у него в деревне осталась. Ей девяносто. А до сих пор все сеет и сажает. – Надя вздохнула,- Степка из большой семьи. Их семеро братьев и сестёр. Все поразъехались. Старший вообще помер, за ним следующий в тюряге сидит, а сестры своих понарожали- им некогда. А мой – младший. И живём недалеко. С нас весь спрос. Весной-посей, осенью собери, летом-помоги. – Надя все смотрела невидяще в окно,- Степка то мой ездил. И я с ним. И дети. А второй год, как сдала бабка, так перестал, а меня гонит. У меня работа. Да и не понимаю я, зачем столько солений этих варений. Гараж весь заставлен. Я выкидываю старое, а бабка: « Где банки?» Последнее Надя прокричала хрипло, подражая свекрови, туда в окно, где сирень и замолчала.
- Наденька, Степа с мамой очень близки?
- В смысле? А, поняла. Да. Он же младшенький. Его даже пороть нельзя было бате.
- А он к ней как?
- Как? Каждый вечер по телефону хоть на пять минут, а на выходных то и по часу болтают. И о чем говорят? Они говорят. А ездить я должна!
- Наденька!- Мура позвала её, и Надя повернулась, оторвалась от окна, сдалась ещё раз,- А вы не думаете, что ваш Степан к маме просто боится ездить? Вы сказали, что она сдала сильно.
- Да. Ноги. Еле ходит.Давление. А что делать? Ей девяносто!
- Вот! А для него она мамочка любимая. И ему страшно от того, что она уйдёт скоро. Он боится увидеть, на сколько ей мало осталось. Не хочет. Люди всегда бегут от того, что страшно.
- Но я то здесь причём?- Надя попыталась больше по привычке забастовать, опровергнуть, но тёплый шарик вернулся. Всё встало на свои места. Вспомнились её мамы похороны, и мысль, что отдала бы все за пять минут её увидеть ещё живой.
- Смотрите что у меня есть!- Мура достала из ридикюля фляжку размером с ладонь, протянула,- Один глоточек! Вы плакали-вам нужно!
- Что это? – Надя взяла кукольную, детскую фляжку, открутила пробку.
- Коньяк!
- Я же за рулём, мне нельзя.
- Вы плакали, вам можно!
Надя прикоснулась губами к горлышку, передала обратно.
- Даже, если это и так, но он сказал..
Мура замахала рукой, отпивая из фляжки:
- Забудьте! Он в сердцах. Он так не думает. Переживает, вот и сорвался. Уверена, что вы домой приедете, и он извинится.
- Он? Не умеет он извиняться. Он на мне женился, чтоб пахала. И с работой так же. В лихие годы его мебельную фабрику прикрыли. А я бухгалтером работала. Брательник уезжал за границу, попросил квартиру его помочь продать. Я продала и .. Мне будто дар открылся- Надя усмехнулась, - все улетало за хорошие деньги, а мне процент. На права сдала, машину купила. Степа свою фирму открыл, начал на заказ мебель делать. Зажили. И тут вдруг, спустя столько лет оказалось, что мне в бухгалтерию обратно надо, что работа у меня- не работа, и риелтор- слово ругательное.
- Так все правильно!- Мура всплеснула руками,- Он же хозяином был, а вы его с трона подвинули. Вы же все поправили, а не он. Так?
- Допустим.
- Обидно парню! Вы вместо него хозяином стали. Вот и бесится.
- Бесится он от того, что не любит меня. Чтоб не сделала-все плохо.
- А вы ему говорили, что его любите?
- Я?
Надя выпрямилась в струнку от обиды: « Как же она и не говорила?!»
- Не говорила.
Опять набежали слезы.
- Но я ж ему …и на работу с собой поесть, и дома завтрак. И куртку купили дорогую зимнюю, а мне носить было нечего. И с аппендицитом лежал, я ж как собака два дня из больницы не выходила..
- А он?
Надя поняла, что от неё хочет Мура и зачастила, всхлипывая и светло улыбаясь между всхлипами:
- А он. ..Он какао бобы на судно грузил зимой в мороз перед свадьбой. Я машину с куклой хотела. Руки сбил так, что обручалку еле надели. А старшим беременная..он же..
Надя сгорбилась, упав на свои колени лицом, ничего больше не боясь и не стесняясь. Рыдала совсем по-детски, вымывала из себя комочки. Мура не подошла, не обняла, не успокоила. Дождалась пока Надя сядет ровно.
- Наденька!- сказала Мура, - Я хочу купить эту дачу. Я хочу пить чай или кофе на подоконнике с этими книгами,- Она кивнула на самодельную полку,- И чтоб сирень была мокрая в окно.
Надя пыталась скрыть всхлипы, закусила кулак.
- Вам, Наденька мы купим Вольтеровское кресло вместо этого стула.
Надя всхлипнула очень громко, кивнула и вся засветилась изнутри.
- Его же сможет Степа смастерить?
- Конечно! Он такой мастер! Мура- он что угодно!
Мура встала с дивана:
- Поехали тогда. Я покупаю. Оформим документы.
Сели в машину. На переднем сидении долго регулировали ремень, не согласный с тем, что такие малышки бывают взрослыми, и им не требуется детское кресло.
Подписали что могли. Вызвонили нотариуса, договорились на следующей неделе.
Расставались. Мура вышла из машины. Наклонилась , стоя уже вне её:
- Вы Степе скажите..
Надя кивнула, тронулась с места, ехала, срываясь от реальности за лобовым стеклом в картинки: мальчик в очках в одеяле, обмороженные битые пальцы.

Зашла домой. Прихожая была тёмной. Прошла на кухню. Степан сидел за столом. В руке мобильный.
- Ты где была?
Надя опустилась рядом, положила руки на стол, а на них свою голову, повернулась к Степану, сказала спокойно:
- Я была на работе.
- Да-да. А я как пёс тебя здесь жду..
- Я люблю тебя, Степка- сказала Надя. И он вспыхнул весь!
Ей стало тепло. Всей. От макушки до пяточек.
- А ты меня?
- Вот же ж дура! Люблю!
- Правда? Не врёшь? – Надя спросила, чтоб повредничать. Потому что то, что исходило от Степы было кристально честным.

Снилось Иринке, будто рожает она в каком-то амбаре. Стены у амбара из больших круглых бревен сложены, свет в нем тусклый от маленького оконца.
Стоит Иринка в длинной до пят сорочке. Тянет подол наверх, от крови мокрый, но не поднять подол, боль рвет изнутри толчками, разум страх нечеловеческий мутит. Хочет сделать Иринка хоть шаг, чтоб подойти ближе к наваленным мешкам в углу, сесть на них или лечь, но нет сил. Сил даже на крик нет. И мычит Иринка, и стонет, хрипит, а громко крикнуть – никак. Будто воздух из груди весь вышел.

Просыпается и слышит будильник. Он пищит, не умолкая. Иринка злится: «Неужели так трудно его выключить?» Наконец, тишина, но почти сразу в спальню заходят две женщины. От одной пахнет сигаретным дымом и совсем немного перегаром.
- Ну как погуляли, Юль? – спрашивает одна из них. Щелкают резиновые перчатки, и холодные руки начинают стягивать с нее майку. Слышен звук льющейся воды, бряканье чего – то железного, изголовье кровати опускается, подушку вытаскивают из под головы.
- Да нормально погуляли. Не подрались, и слава Богу.
Та, что Юля, смеется и поворачивает Иринку из стороны в сторону, снимая подгузник:
- Чего его менять? Он же чистый.
- Так помоем же. Куда ж тот же одевать то? – говорит вторая женщина строго.
- Ой, да кто увидит? Она то не скажет! - все смеется Юля, - Давай уже быстрее все сделаем, и я домой – малую надо в школу собрать. Не ребенок, а горе луковое, то одно забудет, то второе потеряет.
- Увидит – не увидит, а нам с тобой за это деньги платят – отвечает строгая, и по Иринкиной спине течет вода. И вслед за руками в резиновых перчатках и губкой, елозящей вверх-вниз, в Иринкиной памяти катается и елозит «горе луковое» . Что–то значит для нее это, но что, она понять не может.
Она многое понять не может: этот утренний ритуал и еще много таких ритуалов, эти перчатки, воду, музыку после обеда. И само слово «обед» она не понимает. Не понимает одну и ту же песню под гитару и глупые стихи, и голос их читающий.
Во сне ей все было понятно. И она хочет обратно в этот сон. И даже не боится повторения той боли и того страха.
Она боится, что перестанет это понимать.
- Покормим нашу красавицу и я домой! Ну ты смотри, как удобно! В венку тыц, пакет повесил – и ни готовки тебе, ни мытья посуды.
- Ты сейчас серьезно, Юль? Ты на нее посмотри! От нее уж не осталось ничего, одни кости! Ты бы так хотела?
- Так - нет, конечно. Я вообще смысла не вижу, она столько в коматозе. Даже, если и проснется, то мозги уже всмятку.
- Не нам с тобой это решать. Окно открой, пожалуйста, ты опять забыла.
Иринке становится Юлю жалко. Она чувствует, что за ее смешками стоит какое-то горе. Может луковое?
Слышен звук открывающегося окна, и в спальню пробиваются звуки лета: стрекот кузнечиков, пение птах, низкий бас чьей-то косилки.
- Все равно я считаю, что бесполезно все это, не нужно. В чем смысл? Может он ее мучает? Отпустил бы и дело с концом. Кстати, ты его, мужа то, видела?
Иринка чувствует как изменился голос Юли. Ей больше не смешно.
- Видела. Симпатичный, молодой такой. - голос Строгой тоже меняется. Он становится звучней, обретает силу.
- Тем более не понимаю в чем смысл..
- Может, в том, что он ее любит? Может, это он отпустить ее не хочет? И поэтому поет ей песни одни и те же. Он зовет ее. И если перестанет, то будет чувствовать себя предателем?
- Да не бывает такого! - в Юле слышны тайные слезы, вера маленькой девочки в чудо и банальная зависть.
- Бывает. Все, пошли, провожу, дверь закрою. Привет передай горю луковому!
Шаги удаляются, щелкает язычок в двери спальни, косилка мерно ездит, елозит.

Иринке снится сон: она идет по городу. Башни этого города взмывают ввысь от каменной мостовой в серое небо. Одной рукой одна держится за палец высокого мужчины в белом костюме, другой толкает детскую коляску:
- Папа? - понимает Иринка.
- Горе ты мое луковое, ты что опять набедокурила? Тебя там все ищут, а ты?
Иринка крепче его сжимает ладошкой за большой палец руки, и понимает, что он действительно большой, как башни в городе, а она маленькая, и коляска игрушечная, и не видела она его так давно, что это - ее папа.
- Папа! Где же ты был? Я же так соскучилась! – кричит Иринка.
- По делам ездил. И снова уеду. И нечего плакать! - он садится на корточки перед маленькой Иринкой. - Тут такое дело… Я очень хочу, чтоб мы были вместе, но есть кое-кто, кто хочет этого тоже. И ты ему нужнее. Так что я подожду.
- Нет! Пап! – она вспоминает и этот город и белый костюм, имя папы, себя. - Пап, ну пожалуйста! - плачет она.
Они снова идут по каменной мостовой. Выходят на круглую площадь. Пахнет орешками и глинтвейном. Перед ней помост. На нем музыкант в белой рубашке с гитарой. Он начинает петь, не попадая в ритм и такт, – слов почти не понять.
Папа подталкивает Иришку вперед:
- Иди, горе ты мое луковое! Иди, я подожду.
Иришка идет медленно, оглядывается на отца. Замечает, что с каждым шагом становится выше и старше. Еще пара шагов, и она у помоста.
Музыкант смотрит на нее:
- Я не могу без тебя, чучелка ты моя хвостатая, пряник ты мой чудесный, горе ты мое луковое.
Она оборачивается на отца. Он машет ей рукой.
Она просыпается.

Я поднимался на лифте в Мишкин пентхауз, как и раньше глядясь в огромные в пол зеркала. Странно и неправильно приезжать на похороны к другу детства.

За дверьми сразу у порога была большая, по моде абсолютно белая гостиная.

Я явственно слышал Мишкин голос:

- Смотри, что учудил! Надька моя захотела, как в рекламе!

- Да!- хотелось ответить,- Учудил ты, Мишка – помер.

После кладбища все эти вороны в черном прилетели сюда. Я не спорю, многие хотели его помянуть, но большинство этих бизнес партнёров, их женщин, новых знакомых приехали не вспоминать, а чтоб налаживать новые связи.

Мишка, как бизнес партнер был молодцом, как друг-так себе, а как муж-не мое дело.

Я дошел до самой дальней стены с выходом на балкон, кивая и улыбаясь, по пути, схватив бокал с коньяком.

Вороны медленно перемещались по залу, я наконец выдохнул и прислонился плечом к стене.

- Миша был хорошим человеком. Я соболезную!- этот голос был мне знаком.

Свен! Постаревший, седой полностью, выше меня на голову, в костюме, в рубашке с воротником стоечкой,

- Свен?!- я протянул свою и пожал его руку, - Матильда с тобой?

- Конечно!- еле уловимый акцент делал его слова мягче, нежнее.

- Потерял по дороге?- я так занервничал, что начал глупо шутить.

- Я не могу потерять, то что не мое.

- Как бы там ни было-твоя жена.

-Больше -нет.

Я оглянулся, посмотрел ему прямо в глаза.. Он выдержал мой взгляд спокойно:

- На кладбище не пошла. А сюда ей захотелось… Вот и она, смотри!
Ее лицо было чересчур гладким и белым, без морщин от страданий и длинных больных разговоров, без пятен от южного солнца, без ямки на подбородке, без тонкого шрамика от детских качелей. Гладкое, как яичко. Лишь глаза темными всполохами и рта кровавый рубец.

Фигура в броне шелка, математически выверенное от длинных каблуков, до воротника-стоечки, как у Свена.

- Привет!- сказал я,- Как ты?

- Да нормально. Рада тебя видеть. Ты как?

Память уличным продавцом тычет мне в голову открытками -Матильда пьет, ест, спит, смеется, ругается, примеряет туфли.

- Ты хорошо выглядишь!

- Пфф- она закрыла лицо рукой,- Подтяжка круговая. За ушами, даже шрамов не видно. – она поворачивалась и подставляла мне шею. Все та же Матильда, которая танцевала босиком в лужах, ничего никогда не стеснялась.

- Мишку жалко. Молодой совсем. Еще даже полтинник не разменял. – я сказал, чтоб не думать и не вспоминать, не видеть ее ключицы.

- Это да. – она погрустнела,- Сколько наших осталось? Ты и я?

-Еще Надька.

- Надька. А где она?

- Увели в спальню. У нее стресс, муж же все-таки умер.

- Нажралась?- Матильда спросила, и меня обожгло: дешевый клуб, знакомый охранник, пускающий без билета, подпольная бутылка водки и три таблетки на ладони:

- Раз, два, три!

Я, она и Надька. Надьке двадцать три, и она похожа на мадонну: длинные волосы, фигура-часы песочные, глаза с поволокой, нездешные. Мне двадцать два. Матильде тридцать.

Я даже сейчас не смог бы сказать, откуда взялись наркотики. Это же не колоться! Это же для развлечения! Я варил амфетамин с Мишкой на крыше его пятиэтажки. Я вез его в клуб, и Матильда каждый раз говорила: « У меня то уже дети есть. Что ж вы себя то уродуете?» , чертила дорожки. У нее уже было две дочки-близняшки. Она их называла: «Старшая и младшая» Разница в десять минут!

-Она всегда была разной. Я в это и влюбился. Умела создавать вокруг себя подвластное лишь ей пространство, именно ее. А я как любой мужчина пытался вписать его в свое подчинение. Не умел бережно к нему относится, коверкал, прогибал.
Старшая меня не любила, когда мы поженились с Матильдой, и возненавидела, когда мы развелись- -- Как дети?- я пытался скрыть дрожь по всему телу от ее присутствия. Она пожала острым плечиком:
- Старшая тебя простила. Живет с парнем. Я уже бабушка.
- Бабушка. -мое эхо было уместно,- Пойдем на балкон, покурим.
Вышли. Закурили. Она обняла себя руками:
- Все ж померли, да? Такая тусня была, остались мы с тобой. Надька спилась совсем. Почему так?
- Мы дети смутного времени- пошутил я, - Посадили сердечки и почки колесами и химией разной. Что теперь уже? О чем говорить? У меня вот панкреатит и сахарный диабет- я засмеялся, - А с тобой что не так?
Она нырнула лицом в мои ладони к огоньку зажигалки, прикурила, выпустила дым.
- Помнишь, как мы в Барсе с Мишкой встретились?
- В аэропорту? Когда ты бежала вниз по ступенькам и орала: « Чтоб мне сдохнуть! Это же пальмы!»
- Нет. В другой раз. Когда он снял нам всем тот маленький отель. Митус назывался.
- Где в тебя хозяин влюбился, и Мишка хотел ему навалять?
- Мишка тогда сказал, что уже слишком долго живет, что ему надоело,- Матильда затушила сигарету, подошла ко мне ближе и положила мне руку на грудь, где сердце- Как думаешь он знал?
Осеннее солнце светит ей в лицо, ее глаза зеленые чуть отливают золотом.
- Моть, это было десять лет назад, если не больше!
- Он тогда попросил Надьку беречь, присмотреть за ней.
- Да мы же пьяные все были или обдолбанные. Ты чего вдруг вспомнила?- все мое тело от макушки до пяток устремилось к ее руке, где сердце . Я ее почти не слышу, я вспоминаю: простыни сбитые в ком, пока Мишка стучит кулаком нам в дверь, хозяина отеля , почти карлика, который говорит только по-испански, и все что-то шепчет Матильде, и шлет свежие букеты нам в номер, горничную с поджатыми губами, нашу ссору: « Я никуда не пойду! Идите сами! Я буду спать!» Даже там мы поругались. Я не мог понять, что она может хотеть чего-то, что не хочу я, не умел оставить в покое, настаивал.
Я накрыл ее руку своей:
- Ну ты чего?
За открытой дверью балкона в гостиной послышался звон стекла. Матильда кошкой, одним движением перетекла на этот звук. Я вышел за ней.
Надька била по столу кулаком:
-Вы не понимаете, суки? Мишки больше нет! Моего Мишки нет больше!
- Надя!- стол облепили сочувствующие.
- Надька! Ты что творишь?- моя Матильда ухватила подругу за плечи.
- Мотька! Дууура! Как я теперь без него???
Я видел безумные, пустые глаза Нади, и слюну, висящую ниточкой из ее рта. Она заревела некрасиво, размазывая тушь, ухватившись одной рукой за стол, другой за Матильду.
- Не хлами, пойдем!- тонкая фигурка Матильда оторвала большую неопрятную Надю и повела из гостиной.
-Не хлами- слово из молодости. Я вижу разноцветный зал клуба, Мишку рядом, у него глаза слиплись на переносице, а правая рука двигается, будто он что то заворачивает отверткой в стене. Орет музыка. Кайф почти опрокидывает меня, и я вижу, не долетев до пола, строгую Матильду:
- Не хлами! – она берет меня за шиворот, Мишку за руку и выводит из клуба в пронзительную ночь
Какая то невнятная женщина убрала осколки бокалов с пола. Я замер у той же стены.
- Поговорили?
Только Свена мне и не хватало! После развода со мной Матильда убежала замуж за него, переехала в другую страну, заявив , что хочет покоя. Я знал его. Он вечно был где-то рядом на тусовках. Мы даже думали , что он гей, а он просто ждал Матильду.
- Ты по-русски все лучше и лучше. – мне было неприятно его присутствие.
- Спасибо!- он кивнул серьезно, не замечая моего выпада.
- На здоровье!, - мне хотелось его побить, он мешал мне, отвлекал.
- То есть ты про лейкомию знаешь?
Я повернулся к нему, и в первый раз в жизни увидел все его лицо целиком. У него оказались ярко-голубые глаза.
-Что?
-Не что. Она умирает. Пару месяцев осталось. Вот!- он протянул мне ключ. Если вдруг она не ошиблась.
-Что это? Откуда?
- Считай, что от ее сердца. ,- Свен улыбнулся, - Проводи ее.
Я схватил ключ и побежал. Мотыльком бился об двери , видел спящую вниз лицом Надьку, пустоту комнат и занавешенные зеркала. Я кричал:
- Мотька! Не хлами! – в гостиной, понимая что ее здесь нет.
Грязно пил дома на кухне, размышлял: « А какое мне дело? Столько уже лет прожил без нее.» И сам же себе отвечал: « Так жил же, зная, что где то она есть и бежит по ступенькам и кричит- Это же пальмы! Чтоб мне сдохнуть.»
На седьмой день, когда библейский Бог отдыхал, я стоял на той самой лестнице в Барселоне. Доехал до центра, пересел в поезд, шел от вокзала десять минут. Стоял, набираясь отваги, смотрел на кованную мышку и надпись под ней-Митус, крутил ключ на пальце с цифрой восемь, курил.
Хозяин отеля все такой же маленький, похлопал меня по плечу, показал глазами на верх.
Я открыл дверь. Матильда лежала на кровати, свернувшись калачиком. Я прошел, сел рядом.
- Ты? – ее зеленые глаза отливали золотом.
- Я. – лег рядом, обнял ее.
- Вот теперь я спокойна. Побудешь со мной? Обещаю, что хламить не буду.
- Только , если ты обещаешь- улыбнулся губами вдоль ее губ. Она задышала ровно, засыпая . Я закрыл глаза, молча крича библейскому Богу: « Забери меня с ней вместе»