Разве сражают воображение
только лишь те поэты,
что в залах колонных восхлопаны
лавровыми аплодисментами,
да критиков-рецензентов хлопотами
в степени возведены и воспеты?..
А он был смешон в пиджачишке тесном,
и даже немного, как будто, жалок,
росточком не выше велико-известных
народных отцов да вождей-генералов.
Когда появился на свет, дед окрестил его – Пересвет.
Цветистого имени люди не знали,
Светиком попросту называли
(мама очень хотела девочку).
И, надев очки с покорёженной дужкой
на крылатые ушки (в солнце – прозрачно-розовые),
он, со щёк рассыпая веснушки,
всех и вся засыпа́л вопросами –
острыми, этак перчёно-начиненными,
что учитель классических не имел ответов.
«С приветом» его считали,
мальчишки лупили, дразнили «лохом».
Он свято верил, что драться – плохо.
Не должен Сапиенс, тем более, Хомо,
Хомо другого «действием оскорблять»,
если уж он действительно – Сапиенс,
а не хамло и последняя «ять».
Он как-то стыдился «не быть человеком»,
не жалился, слёзы не лил, и не охал.
Скрипел зубами, лицо багровело,
но только беззвучно икал, да немного
дёргалось правое веко.
В кургузом портфеле, в тетрадке потёртой
Светик хранил «Пересветов секрет» –
ночами глухими, в своей стихии
один оставшись, писал стихи –
верлибры звучные, сонеты певучие.
Замыслов – буча, икон всех круче –
Великих портреты. Рифмуя сюжеты,
мечтал поэтом, миру известным,
протопать планету из места в место
и сквозь дороги витьё
да забытьё времени
песнями славить имя её –
самое светлое – Света.
Она не читала творения Пушкина.
Её гарнизонного детства игрушки –
гильзы бусами у колыбели,
позже – отца-майора гантели.
Очи раскосые дикой газели,
косы до пояса и долгоногость,
взгляда печаль да недетская строгость –
наследство от мамы.
…в школе Беслана с сестрёнкой Таней
мама осталась навечно
в бесчеловечно-чёрном
году две-тыщи-четвёртом…
А норов упёртый, в кроссах первая.
К бесу нервы, и в бездну с вышки,
телом трёхкратный кульбит завинтивши,
Света-Ракета «без бульки» бабахает.
В ауте ахают членистоногие дурни-мальчишки
и прочие многие взрослые дяди!
Глядя, как все до последней пульки
в «застометровое» сердце победно
невозмутимая Светка-Торпеда
мишень колошматит из калаша,
в карман запихивают, глуша,
желанье цевьём огневым вибрировать
в пальцах Светкиных крепких рук –
военрук седоватый, дородный
и модный физрук лихой,
скрывая мужское: «Едрёна ж печёнка!
Ну, хороша! Ух, хороша девчонка!».
Как-то, под вечер на тренировку
Светка заходит в спортивный зал.
Двое прыщавых качков-отморозков
ранец мутузили бутсами чей-то,
чью-то тетрадку швыряли зачем-то
и ржали во весь жеребячий оскал,
в углу на разбитых коленках Светик –
ползал, очки на полу искал…
Из памяти Светки кошмара шквал –
школа, спортзал, на коленях дети,
боевики-ублюдки… Беслан!..
Сейчас они, гады, за всё ответят –
за маму, за Таню, за этого Светика…
Сузив бойницами очи газельи,
невмочный отчаянный рык издав,
львицей, торпедой, ракетой метелила,
шваль оголтелую в пыль раскидав!
Мятый портфель и тетрадку заветную –
Светику – «Что ли, твоё? Вставай,
руку давай, помогу. Ну, потопаем»,
а тот с колен еле слышным шёпотом,
обратно тетрадку пихая неловко ей:
«Это тебе… о тебе… прочтёшь потом»…
«Мне?»… полистала… Странички испестрены
строчками в рифму – стихами да песнями,
и на листочке на каждом заметила гриф –
«посвящается Свете».
Тут бы роз ей – куст! Да карман его пуст.
На негустость рублей накупил крем-брюле,
и сорвал с губ смешинку милую –
«Угадальщик! Моё любимое!».
Перед Светкой бредёт задом наперёд
и, скользя подошвами по глазурному крошеву,
талому, самоцветному,
первоцветами путь порошит –
чёлки шёлковые ерошит мать-и-мачехи,
голосит стихи! С куражу басит –
«Провожу, а что? Вдруг обидит кто»,
оба хором – в смех! …А девчонка в снег
на распутье расклякшем обочинном
из его тетрадки вытряхнула украдкой
инеем крытое, стылое, одиночество их постылое…
Завистью стёкла буравят оконные
недоумённые одноклассники –
«На фиг такой девчонке классной
этот абсурдно-нескладный Карлсон?»…
В курилке учительской географичка –
старая дева да истеричка –
дым папиросный, давясь, глотала,
и как-то надсадно, как-то натужено
то ли кашляла, то ли рыдала,
хлюпая носом простудно-заложенным,
и по лицу обречённо заношенному
«мадэ ин чина» помаду размазывая
(с получки к восьмому марта заказанную
в инет-супермаркете «Дёшево»),
часто крестила окошко чумазое,
щёки тощие морща сеточкой,
в след им сипела надрывно-участливо –
«Будьте счастливы, деточки,
будьте хотя бы вы»…
А физрук лихой да военрук седоватый дородный
от мужичьих самцовых мечт безнадежности
в слякоть роняли бульдожьи челюсти
да мышцы железные (в любви бесполезные),
да банально-брутальные кроссовки модные
(опять же в любви не пригодные)…
Без обиды, что ж,
он и впрямь похож
ей казался на
фантазёра книжного,
и надкрышного летуна – Карлсона –
мяты, коротковаты брюки,
а руки крылато вспархивают куда-то,
взгляд лучистый, пречисто-апрелевый.
Пропеллером лопасти-руки распахивая,
он подскакивает легко, да так высоко,
что – очуметь! Точно взлететь
в купол небесно-сводчатый
обнять необъятность хочет!
И звонко хохочет! Аж, стал выше ростом!
Так просто случилось счастливым быть,
забыть подростковые горести
и горстями жадными черпать да пить
душистость хмельную пушистых кос,
вразнос по апрелю кружить, эх-ма!
И, веря - не веря, сходить с ума!
…укрыв в задушевные закрома
улыбку её МонаЛизову,
он слизывал нежно молочно-снежные
крем-брюлёвые дорожки
с обветренной, в блёстках зелёнки,
калёной девичьей ладошки.
Недостижимая Светка-Торпеда,
непостижимая Светка-Газель,
счастьем светясь и едва дыша,
по следу нелепого коротыша – поэта
Светика-Пересвета –
шла, сокрушая зависти рифы,
в пронизанный солнцем апрель безбрежный,
шла и благоговейно-бережно
несла напитанный светлыми рифмами
Светиковый портфель…
