Вы, конечно, вольны не верить, и считать это за прикол, но вчера сквозь двойные двери светлый ангел ко мне зашёл. Отобрав мою папиросу (согласитесь же – моветон!), он сказал, что меня не бросит, потому как хранитель он. И, расправив большие крылья, затянулся он не спеша и сказал мне, что сенсимилья офигительно хороша. Покурили моей отравы, поплевали с балкона вниз…
Я по жизни-то парень бравый, и, конечно, не из подлиз, но ему я сказал:
- Спасибо. Ведь не очень-то жизнь любя, я тебе благодарен, ибо сам не выжил бы без тебя. И в постылой игре без правил ты на скорбном моём пути столько знаков и вех расставил! Я не все замечал, прости… Но когда я не видел знаки, хоть и зрением не был слаб, ты меня выносил, однако, и причём с корабля на баб. Как солидно в твоей конторе подготовили свой спецназ…
Он презрительно сплюнул, вскоре повернулся ко мне анфас и расставил такие точки, что я тут же припомнил мать:
- Это были ещё цветочки. Время ягодки собирать…

Он всё потерял. Ни во что не верит,
всегда за собой закрывает двери
задвижкой. С билетом и без билета
к нему никогда не заходят гости,
и в башне из самой слоновой кости
он ждёт неминуемого рассвета.

Он ловит за хвост и за жабры мысли,
и, чтоб не пропали и не прокисли
в конечном итоге иль в эпилоге,
марает листы, подшивает в книгу,
и видит всё ту же большую фигу,
и шепчет устало: «О, боги, боги…»

Но книга чем толще, тем тоньше нити,
держащие душу. Черёд событий
легко просмотреть. Через две недели,
планеты, спеша по своим пунктирам,
сойдясь на своём, разойдутся с миром,
его оставляя лежать в постели.

Милиция двери откроет вскоре,
соседи, напившись, споют про море,
запишут врачи: «Остановка сердца»...
...и я, не поняв ничего спросонок,
услышу, что где-то кричит ребёнок,
и выпью ещё полбутылки с перцем.

Да ладно тебе. Ты совсем измучен. Возьми молоток и забей на всё. По горло залейся вином, а лучше лежи на диване, читай Басё. Устроил себе тут подвал гестапо! Да выключи к чёрту ты эту «Belle»!!! Неделя-другая – и тихой сапой безумная мука уйдёт, как хмель. Я б сам за такую стрелялся где-то на чёрной реке. Я б дарил цветы. А корчить всерьёз перед ней поэта - на это способен один лишь ты. Холодную душу пером не тронешь - её от стихов не бросает в дрожь.

Есть Белгород, Питер, Москва, Воронеж – ты вряд ли когда-то её найдёшь. Ну да, хороша... Но не в этом дело, она же красотка и без "Lancôme". Она навсегда улететь хотела, ну так и летели бы с ней вдвоём! Ты сам виноват. Не пустил бы корни – взлетел бы Икаром за нею, но... Ты всё же остался, решив упорно держаться корней. Ну, держись, бревно…

Прости, что во время семейной драмы мне вспомнился Ницше и эта плеть. Пойми, ей совсем не нужна реклама, ей нужно агентство своё иметь. Она завела бы легко и просто любовника, двух, впрочем, всё равно она бы плевала из окон РОСТА на всё, что напомнит твоё окно. Ей скучно с тобой. У неё в копилке, пожалуй, ты лучший бунтарь-поэт. Беда лишь в одном – деловой прожилки в твоей рудоносной породе нет. Она меркантильна, к тому же стерва, как можно влюбляться в таких «богинь»? Всё слишком запущено, взломан сервер, накрылся сердечный пароль. Аминь.

Допустим, вернётся. Что делать дальше? Каким же глаголом жечь сердце ей? И что бы ответила генеральша песчаных карьеров души твоей? Ты умер. Ты жить без неё не можешь. Ты зомби, ты просто ходячий труп. Но если вернётся, ты даже кожу отдашь за касание милых губ.

Ты скажешь, что с плетью меня заносит, а Ницше другое имел в виду. Я знаю... Достали мои вопросы? Ответь на последний – и я уйду. Да я не дурак, понимаю – драма... А я с Заратустрой - далась мне плеть...

Но сколько из зеркала ты упрямо мне пристально будешь в глаза смотреть?

*"Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!" – цитата из книги «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше.

Я начал с Джа, закончил с антидотом… Среди своих сорокалетних муз прослыл поэтом – сиречь идиотом (случается и эдакий конфуз). Гадал по книге мудреца Хайяма, пусть неисповедимые – свои хотел пути открыть…
Но фарс – не драма. Сначала прочитал я рубаи.
С очередной (ну, скажем, юной) девой шёл под венец, молился: «Помоги!» Но почему-то уходил налево, наматывая новые круги. Прикован к лодке страсти. Да, невольник, но я хотел стать выше и добрей, и потому с высокой колокольни плевал на точки зрения друзей…
Забросив Джа, увлёкся алкоголем, но чтобы не спалиться по статье, я стал как собственный внештатный Голем и тень отца в своём житье-бытье. И вот уже мне тридцать шесть – колода краплёных карт. Мне б радоваться тут! Свобода примет стопочку у входа! Но братья меч мне вряд ли отдадут…
Мне говорят, мол, ваша карта бита, и блеф раскрыт, кредит исчерпан, блин… Пусть я не вышел рылом в Брэда Питта, а что мне Питт? А этих анджелин куда ни плюнь – тут развелось, как моли. Махры не хватит! Средства от прыщей! И эта трость – Джолú там или Джóли – куда ей до российских баб ваще!
И потому с сибирскою закалкой (Хайям, в сторонку, ибо ты – мудрец) я б в колесо им всем засунул палку.
Но положу на это всё
конец

Ему недавно красотка-кошка всю душу выскребла. Он исчез. Он просто взял, опустил окошко, и молча выбросил GPS. Он до отказа педалью газа не выжал прошлое, и всегда она стояла в глазах, зараза. Но всё проходит. И города мелькали, словно в калейдоскопе, крутился бешеный рок-н-ролл…
Он выпал звуком в её синкопе и места нужного не нашёл, в котором можно лежать и раны лизать, покуда не выйдет яд, и думать, что в этом мире сраном, куда привычно ни бросишь взгляд – всё будет плоско, как диск попсовый, всё будет мелко, как твой Арал. Пока любовь не закрутишь с новой. Пока поймёшь ты, что зря страдал и волочился за этой дурой – пушистый белый холёный хвост. Её пора отделить цезурой, врагам оставить её форпост. Иначе будешь в её рулетке как шарик долго искать зеро. А нужно лишь на другую клетку уйти с е2 и своё нутро почаще слушать, тогда прокатит, и будут пофиг все бабы-вамп.
Он сбросил скорость, решив, что хватит. Приехал. Тоже мне Форрест Гамп. На зимних шинах - все выходные, коту под хвост и стихами в стол.
И влево руль через две сплошные крутил безбашенный рок-н-ролл.

Ложатся в концепцию вечности снежные зимы,
Где после февральских метелей - черёд декабря.
Так холодно, что замерзают в раю серафимы,
укрывшись шестью одеялами крыльев. Не зря
синоптики делают ставки на белое поле.
Плохая погода и новости. Смутные дни.
И хочется, выпив для храбрости, крикнуть: «Доколе?»
в открытое небо. Но мы во Вселенной одни.
Никто не услышит. И нет мирового реестра,
где вписаны люди и судьбы. Примёрзла губа
к трубе у солиста весьма духового оркестра,
и гулкое соло выводит печная труба…
А лето придумано. Лето – красивая сказка.
Сеанс для детей, где билеты – всего по рублю.
А что с алкоголем? Здесь дело подходит к развязке,
и если завязано крепко, тогда разрублю.
Иначе, увы, не спасут ни чугун батареи,
ни блёклое солнце, ни лучшие в мире врачи.
Но это для тела, а душу, я знаю, согреет
Один огонёк небольшой новогодней свечи…

Тысячи лет, миллиард событий – что ж, Ариадна, порвались нити, так что придётся и прясть, и вить их, новый мотать клубок. Впрочем, оставь-ка потуги эти… Лучше забрось потайные сети, чтоб ни один ротозей на свете их миновать не мог. Ты же в искусстве рыбалки дока, и на живца-минотавра столько поймано было по воле рока – надо же так суметь! Так что не плачь по своим утратам – будет с избытком шального брата.
Знай, Ариадна,
что я когда-то рад был попасться в сеть.

Я, в лабиринте блуждая, всё же тщетно надеялся - ты поможешь, дашь путеводную нить, а может, просто найдёшь слова. Да, лабиринт золотой, не скрою, только паршиво в душе порою мне оттого, что о нас с тобою бродит везде молва. Вот ведь, поди, объясни народу, что, принимая вино за воду, я пароходу своей свободы только усилил крен. Время буксиром меня оттащит, я-то ещё не такой пропащий.
Пой, Ариадна…
Твой голос слаще всех голосов Сирен.

Это игра, где беда не горе, сам я теперь минотавр, и вскоре свежий игрок из запаса в поле выйдет - замкнётся круг. Я ухожу, не могу иначе – на горизонте судьбы маячит бодрый Тесей, а ведь это значит – снова быку каюк. Только ты знаешь, я верю свято в то, что акуна почти матата, так что считай, что твоя утрата – это лишь часть игры. Время ко мне по кривой дороге снова пришло – подводить итоги.
Спи, Ариадна...
Я знаю, боги будут к тебе добры.

Бывают минуты, когда ты безволен и слаб,
и твой позвоночник завис в состоянии хорды;
пространство, учтя перспективу, меняет масштаб,
на новый, такой, что не сыщешь в продвинутом ворде;
убитое время ползёт за этапом этап
и рвётся струною на самом красивом аккорде.

Тебя отторгает любая из очередей,
особенно тех, где тебя отродясь не стояло;
и дама из самых последних дешёвых… людей
пытается тихо стащить на себя одеяло.
Так несколько важных, почти гениальных идей,
не став парадигмой, являют змеиное жало.

И ты ненавидишь своё подхалимское pro,
при этом твоя недобитая contra забыта;
и мысли о смерти как спирт обжигают нутро;
и лодка любви, разбиваясь о прелести быта,
гремит, как змея, кандалы и пустое ведро,
к тому же и лодка – не лодка, всего лишь корыто.

И хочется в бездну. И зря не закрыто окно.
Но только каскад не оценят, и ри́ттбергер с лутцем
шесть–ноль не получат. Ты пьёшь молодое вино,
и плавишь свечу на фарфоровом треснувшем блюдце,
потом опускаешься плавно на самое дно,
стараясь не слышать, как Там над тобою смеются.

«Долгие годы писал я стихи и прозу,
Что ностальгия приводит порой к циррозу,
Что меж идущих на смерть кораблей Гомера
Пену сбивает с волны и моя триера,
Что, преисполнен отвагой, иду на Трою,
Как подобает... лирическому герою.

Я божился любимой – отныне не тревожить на кичке сарынь, не писать ей стихи на латыни, потому что вульгарна латынь, не делить на чужое и наше, не показывать кузькину мать, но такие заваривал каши, что и Гурьеву не расхлебать. Ведь в пределах моей Ойкумены происходит сплошной кавардак. Я хотел, чтоб приснилась Елена – мне приснился матрос Железняк. Подбирая нелепые фразы, безуспешно слова теребя, я хотел объясниться – и разом потерял и её, и себя…

«Наша любовь – это салочки, прятки, жмурки,
Сказка, в которой всегда не по сивке бурка,
Нечто размытое. Бред. Пустота. Химера,
Всё затянувшая чем-то безумно серым –
То ли тоской по заоблачным горним высям,
То ли золой неотправленных мною писем».