Несколько лет назад вышла моя статья насчёт склонения по падежам населённых пунктов и районов с окончанием на «о». С тех пор, хоть шума недовольного немало было, ситуация значительно выправилась: теперь уже не большинство людей, а только те, кто так и не научился склонять, скажем, Кемерово или Ново-Огарёво — исключения из правил, а к остальным претензий нет. Однако со склонением названий организаций, особенно иностранных, и товаров, ими выпускаемых, всё ещё очень скверно.

Задорнов, называя американцев тупыми, делал им комплименты. А что, судите сами!.. В советские времена второгодников называли дебилами — не так чтобы прилюдно, во всеуслышание, но точно знаю: называли. И общество с подобными характеристиками вполне согласно было. А тут… «Кока-Кола» (The Coca-Cola Company) работает в нашей стране более 40 лет, «Макдональдс» (McDonald’s) — более 30. И до сих пор, за несколько десятилетий, представители этих компаний в нашей стране так и не научились склонять свои названия, свидетельством тому — телереклама. Замечу, что при написании названий латинскими буквами — всё нормально, но как только изверги начнут по-русски это всё произносить (без родового слова «компания», фирма» и проч.), так, извините, уши вянут. И как к ним, иноземцам, относиться после этого, коли они великий и могучий наш язык не уважают?.. Так что «тупые» для америкашек — это, несомненно, комплимент.
Похоже, что и немцы с пастой «Бленд-а-мед» (Blend-a-med) неисправимы, они же с ароматизатором белья «Ленор» (Lenor), французы с краской для волос или губной помадой «Лореаль» (L’Oreal), китайцы с сервисом продаж «АлиЭкспресс» (AliExpress), опять-таки американцы с забегаловками «Бургер Кинг» (Burger King) — и те, конечно же, кто это всё у нас пиарит.

Давайте-ка просклоняем «Кока-Колу» и «Макдональдс» по падежам (в ед. ч.) — и это, может быть, кому-нибудь пойдёт на пользу.

Именительный (Кто? Что?): «Кока-Кола», «Макдональдс»
Родительный (Кого? Чего?): «Кока-Колы», «Макдональдса»
Дательный (Кому? Чему?): «Кока-Коле», «Макдональдсу»
Винительный (Кого? Что?): «Кока-Колу», «Макдональдс»
Творительный (Кем? Чем?): «Кока-Колой», «Макдональдсом»
Предложный (О ком? О чём?): «Кока-Коле», «Макдональдсе»

Впрочем, ладно б с ними, иноземцами, особенно кто вверх тормашками живёт (если судить по глобусу): у них из-за притока крови к голове с мозгами, вероятно, непорядок. Я же имею в виду доморощенных грамотеев, пытающихся тем, тупым, завидовать и подражать. Предполагаю, что едва ли не все несостоявшиеся современные второгодники сосредоточились у нас в телерекламном деле. Эх, жаль, не стали дурней в школе оставлять ещё на год-другой, чтоб им, как и завещано, учиться и учиться! У них ведь не склоняются ни интернет-площадки «Вайлдберриз» (Wildberries), «Озон» (Ozon) и «Джум» (Joom), ни «крем», который, ёлки-палки, «Кетонал», ни сеть торговая «Магнит», ни препараты «милдронат», «Гептрал», ни витамины «Компливит», ни многое другое. И как же тут не вспомнить снова Михаила Николаевича: «Ты придурок или из Америки приехал?» Вот интересно, куда смотрят руководители наших телеканалов: они неграмотные сплошь, иль от рекламных денег помутился разум? Ну что ж, открою им секрет: все вышеперечисленные названия СКЛОНЯЮТСЯ на нашей благодатной русской языковой почве! (Ещё раз подчеркну: при произношении на русском языке, без родового слова впереди.)

В этой же связи кажется странной ситуация на радиостанции «Вести ФМ»: часть ведущих склоняют её название, часть — нет, и это длится годы. На официальном сайте мне попались такие варианты названия: «Вести ФМ» и «Вести FM». Оба варианта склоняемые. Надеюсь, коллективу из весьма достойных и интересных людей всё же удастся разобраться с проблемой.

Кстати, нужно быть аккуратным, давая организациям названия, иначе… «как вы лодку назовёте, так ОНО и поплывёт». А то порой встречаешь «Газпром нефть», «Почта Банк» (два слова в одной и той же форме, без дефиса, точки, двоеточия и т. п. между) и диву дивишься. Ну что может прийти на ум в связи с этакими названиями?.. Пожалуй, лишь другие похожие: «Собака Корова», «Тупые Нерусские»... Но я отвлёкся. Нравятся кому-то приведённые аналогии — и пусть себе.

Стоит отметить, что насчёт склонения мы сами тоже в чём-то виноваты. Не очень-то склоняем, например, названия сайтов, соцсетей «Гугл» (Google), «Твиттер» (Twitter), «Инстаграм» (Instagram), «Фейсбук» (Facebook), «Ютуб» (YouTube), редакторы «Ворд» (Word), «Фотошоп» (Photoshop), звонилки «Вайбер» (Viber) и «Вацап» (WhatsApp)… Понятно, что в образовании у нас — «болванская» система, в почёте «секта ЕГЭовы», но не пристало же во всём на дурь пенять!

Хотелось бы надеяться, что ситуация со временем изменится, мы все поднатореем в русском языке, и новую статью по поводу склонения по падежам чего-нибудь ещё писать мне не придётся.

Андрей ШАШКОВ,
январь 2021 года

P. S. Иных из перечисленных в статье организаций и названий упоминать не стоило бы (ведь это лишняя реклама), но и оставлять без внимания всё то, что их представители делают с русским языком, нельзя, иначе к нам, как к американцам, вполне можно будет отнести комплименты Михаила Николаевича.

Это был их последний совместный поход. Почему так — Стас никогда потом не спрашивал друзей, у каждого наверняка имелись свои причины.



«…Как с электрички слезете, спускайтесь с насыпи к протоке, она там поперёк железки, болотистая, широкая, — объяснял Стасу накануне похода Палыч, сосед по лестничной площадке, заядлый охотник и рыбак, — чешите вдоль, лесочком; ну, пешкодралом… километра три, минуток сорок, затем… там поле будет, перейдёте — и вы у речки, у излучины… той самой, где ивы древние, захочешь — не обхватишь в одиночку, где…»
Он говорил про мистику, необъяснимые явления, про чудный отдых, сумасшедший клёв, но вот с маршрутом что-то подзабыл или напутал: ребята шли по лесу вместо сорока обещанных минут часа два с половиной, притом не налегке, с набитыми доверху рюкзаками, палаткой, связками бамбуковых удилищ, примусом, провизией на добрую неделю. Да и не то чтоб шли, а продирались через чащу, ельник — к разгорячённым лицам липла паутина, щекотала кожу, вызывала зуд, — через колючий и царапистый малинник, жгучую крапиву, через бурелом, завалы вывороченных из земли деревьев; да по холмам вверх-вниз; а тропка лишь наметится, как тут же пропадает, ищи-свищи её. Само собой, соседа поминали, какой же всё-таки он гад, — уж точно бедолага обыкался.
Стас шёл первым. Отчасти чувствуя свою вину, подбадривал друзей:
— Иначе вспомнить будет нечего!
— Ну, да, конечно, — с недовольством, приноравливаясь к одышке, откликался Юрий; он самым грузным был из них троих, ему труднее путешествие давалось. — А, в общем-то, как ни крути, всегда запоминается дурное!
— Так, может, достать камеру?.. Засняли б наши передряги.
— Ещё чего!.. Спасибо, взяли «Кварц», восьмимиллиметровку, а не шестнадцать или… тридцать пять, я на себе такую б не попёр!..
Роман мечтал:
— Придём, пивко положим охлаждаться, забросим удочки, опустим пятки в воду!..
Несмотря на незапланированные трудности, друзей радовало, что забрели в глухомань, в какую и стремились удалиться из вечно суетливого, а теперь и изнывающего от июльской духоты города. Но каково же было разочарование, когда, ещё с поля заметили на горизонте белёные известью колхозные или совхозные строения, цепочку аккуратных деревенских домиков и направляющийся к ним рейсовый автобус — жёлто-оранжевый «Икарус» с выцветшими боками, — по диагонали рассекающий вольно колышущиеся на ветру просторы пахучего разнотравья. Все так и обомлели.
— Ну, вот он вам, корабль пришельцев, — грустно сострил Роман, — высокоразвитых… в сравнении… с похожими на нас.
— Обратно нипочём пешком! — зарёкся Юрий, — видал я… твоего, мать за ногу, соседа!
Друзья согласились.
Искать укромное, удалённое от цивилизации место не было сил. К тому же вечерело, а предстояло ещё ставить палатку, позаботиться о дровах, ужине, подготовиться к рыбалке и, наконец, отпраздновать приезд и краткосрочный отпуск.

Весь вечер честно пили за погоду — но, вопреки приметам, первое же утро выдалось холодным, пасмурным, сырым, и клёва никакого, даже мелочишка не теребила поплавки. Продрогли, что зуб на зуб едва попадал, исчертыхались — и обратно нырь в палатку. Позавидовали Роману: тот и не пробовал подняться, бубнил, что изверги буквально все, что заморозили его, замучили и задолбали, что ехал он сюда ведь не за этим, а выспаться, понежиться-позагорать на солнышке да вдоволь накупаться; ещё чего-то бормотал он про чугуевский топор, чего не разобрать, по крайней мере, без стакана. Раз так, Стас с Юрием хлебнули по чуть-чуть «энзе» из фляги, залезли в спальники, угомонились тоже. Прошёл, наверно, час, другой — тут новая напасть: рядом с палаткой послышался какой-то осторожный шорох, затем уже смелей и явственней какие-то шаги, число их множилось. И всё бы ладно, наплевать, но ведь на улице остались удочки, продукты и спиртное!.. Шаги же всё бесцеремоннее, и там и тут, со всех сторон. Пока шептались, спорили, кому вставать, как кинуть жребий, пока для этого искали и ломали спички, снаружи кто-то напрочь обнаглел и дерганул центральную растяжку, за ней и боковую — и будто струн басовых перебор коснулся обнажённых нервов.
«А вот и началось, — подумал Стас, опять припомнив Палыча. — Не это ль он имел в виду? А что, если… подрежут, устроят тёмную?» — От спальника освободился, метнулся к выходу, просунул голову в расстёгнутую щель.
За ним, не вытерпев, налегая сзади внушительной комплекцией, всем центнером с приличным гаком, полез и Юрий.
— Ну, что там, кто там?.. Ну, пусти!..
Стас уступил дорогу.
Увиденное успокоило и озадачило одновременно: палатка была окружена коровами; десятка полтора пятнистых, бело-карих, бродило рядом, изучая обстановку. А остальное стадо мирно мимо шло, широким фронтом от реки до поля; вдали за стадом показались пастухи. И если бы не бык!..
Роман в носках наружу выбрался — и сразу шлёп в коровью смачную лепёшку. Стас с Юрием руками машут, давай, мол, дуй быстрее к нам, а сами уж у берега на склоне, меж лопухов торчат лишь головы. А у палатки бык с кольцом в носу — громадный, гладкий, с три коровы, — как будто сковырнуть собрался. Палатка красная — сколь хочешь, верь, не верь, что тварь цветов не различает!
— Ах, Ромка, вошь погана, стой! — истошным голосом орал один из пастухов.
— А ну-ка на хрен пшёл отсюда! — командовал напарник.
Роман задёргался: он, собственно, при чём, куда ему деваться?
Мат-перемат, хлопки хлыста, в ушах до оглушающего звона, — переполох и долгожданный топот удирающего стада; как будто мимо кони мчались табуном, а не коровы. Быку же хоть бы хны, ещё с минуту потоптался, что под ноги нетвёрдое попалось, растоптал, позыркал по-хозяйски исподлобья мутным, недовольным взором на то, на сё и только после, фыркнув, двинул восвояси.
Когда опасность миновала, друзья позвали пастухов, ребят ровесников, скорей знакомиться, пока чего не вышло; с закуской-выпивкой подсуетились — естественно, разговорились. Впоследствии не раз посиживали вместе.
— …Он из Голландии, у нас недавно, по-русски только мат и признаёт! — твердили пастухи насчёт быка Романа.

Вот так и отдыхали. Скучали, попивали с фермы молоко — все, кроме Юрия: в него, как уверял, не лезло с малолетства. С изжогой мучились, за неименьем соды поедали из кострища угли. Завидев стадо, прятались на склоне: бык, кажется, не оставлял намерений расправиться с палаткой, ждал только повода подковырнуть. Дня не случалось, чтоб Роман не угодил в коровью кучу, всегда свежайшую, прям с пылу с жару; носки из рюкзака достанет, наденет, рад-радёшенек, засмотрится на облачко или на пташку — и, не успев обуться, шлёп в лепёшку. Из местных жителей до излучины редко кто добирался; и на самой реке всё было тихо и спокойно; моторка разве что порой протарахтит, дыхнёт бензинным перегаром, волну нагонит — и нужно проверять садок, не отвязался ли, не унесло ли к морю водку с пивом, — иль группа на байдарках проплывёт, почти что проскользит, как стайка невесомых водомерок, тонюсенькими лапками расчерчивая гладь. Погода пасмурной была, дождило. Из рыбы всё, что попадалось, то не на удочки и донки — в подъёмник Юрия; забавно было наблюдать, как лихо он орудует кривой увесистой дубиной; а впрочем, был всегда вознаграждён: помимо верхоплавок, попадались окуньки, щурята, судачки; по сути, мелюзга, которую не назовёшь уловом, но этого хватало на вечернюю жарёху.
Пытались пульку расписать, но не пошло и вскоре надоело; а шахматы вообще не расставляли. Бродили всё вдоль берега, сидели у воды, о жизни размышляли — всяк о своём, о сокровенном, — и находили в отдыхе таком нечто особенное.

Вечером за пару дней до отъезда, было уже поздно, появился странный гость — друзья, как повелось, расположившись у костра, пекли картошку. С виду не то сторож, не то охотник, не то грибник, однако без ружья или корзины, долговязый, в фетровой шляпе, высоких, с подворотом, сапогах, брезентовой потёртой плащ-палатке и скудном одеянии под ней — притом что к ночи на реке заметно холодало. Он вышел вдруг из темноты — не ясно, сколько простоял вне круга света, за невидимой стеною, незамеченным, как долго слушал, наблюдал, — скупым кивком приветствовал ребят, сел на бревно к огню поближе; как будто отлучался и вернулся, к товарищам или знакомым. Чуть пообвык, неловкость, напряжение исчезли, втянулся в разговор, назвался не то Сашей, не то Пашей — ребята толком не расслышали, но уточнять не стали, налили гостю выпить, дали закусить и позже про него не забывали. Он был лет так на десять старше, но и Роман, и Юрий, не смущаясь, общались с ним на «ты», а Стас не мог себе подобного позволить. Решили, он из местных и должен знать про реку всё, особенно насчёт рыбалки: что ловится, когда, какую нужно выбрать снасть, наживку. О том и говорили. Одно нельзя было понять: зачем забрёл на огонёк к ним этот Саша или Паша, что на уме его.
— Чего за тип, откуда взялся? — улучив момент, поинтересовался у Романа Стас, когда они с посудой спускались к реке.
— Я думал, твой какой-нибудь знакомый… Пока мы с жерлицами там, с мальками…
«Ну, вот те на!»
Время потихоньку перевалило за полночь. Клонило в сон, донимал холод, и, в общем-то, пора было закругляться. Сперва Роман не выдержал, мол, надобно до ветру, — и к костру обратно не свернул, прямёхонько полез в палатку. Затем его манёвр повторил Юрий.
«Наверно, негде ночевать? — подумал Стас. — Поссорился с женой, иль кто там у него в деревне?.. А может, он не здешний, этот Паша или Саша?.. Позвать?.. Немного потесниться?.. Ребята не поймут. Да, в самом деле, кто он?.. И не позвать — не по-людски. Однако хороши друзья: так запросто вот взяли и слиняли. Я — крайний, мне-то что теперь?.. Сидеть и ждать?.. Чего и сколько?..»
Они уж ни о чём не говорили. Костёр почти погас, лишь изредка подмигивали угли; закончились дрова, искать впотьмах их было бесполезно. А гость, похоже, никуда не собирался. В конце концов, и Стас не выдержал, поднялся, попрощался — гость не ответил, только грустно исподлобья посмотрел, взял палку, принялся копаться ей в золе, точно надеясь отыскать забытую картошку.

Стас долго в эту ночь не мог уснуть, хотя до этого, борясь со сном, держался еле-еле. Ворочался, не находя удобной позы, да и потом, впадая в забытьё, неоднократно вскакивал, смотрел сквозь сеточку окна наружу, в темень, и, если только это не было последствием переутомления, видел незнакомца на бревне, на прежнем месте. Тот всё не уходил, всё будто бы чего-то ждал. Стас чувствовал вину, что не позвал; и мучился, позвать иль не позвать, и порывался было, и злился на друзей, которые по-детски безмятежно спали.
Добавила тревоги мысль насчёт двоюродного брата.
«А если это он, Сергей? Взял имя… наугад… Да нет, да не похож, да вряд ли… А если всё же он?..»
С болезнью и последующей смертью тёти Тани на её семью, в прошлом благополучную, хлебосольную, скопом посыпались и прочие беды и несчастья. Сын Сергей за неуспеваемость был отчислен из института; знакомые отца, «дядь Толи», хлопотали о восстановлении, но зря: студент прогуливал всё напролёт и ликвидировать хвосты не собирался. Сам дядя, прежде то ли военпред, то ли начальник первого отдела, ухоженный стараниями жены и избалованный вниманием коллег, стремительно спивался и болел, женился снова, разводился, пока не отбыл в мир иной, забытый абсолютно всеми. Не ясно, кто из мимолётных жён стал обладателем трёхкомнатной квартиры, загородной дачи у реки. А вот касательно Сергея… родные говорили, что он наркоман, что поначалу кто-то где-то его видел, кому-то будто бы он сам звонил, потом — ни слуха и ни духа; в милиции сказали, без вести пропал.
«Где он теперь?.. Скитается… как этот Саша или Паша?.. Если живой…»
Когда ушёл гость и куда, осталось тайной; вставали на рыбалку — не было его.

С этих пор что-то изменилось в отношениях друзей.
«Да ничего, — подумал Стас, — забросим удочки, опустим пятки в воду!..»
Забросили, опустили — не помогло, не полегчало. Юрий с Романом тоже пребывали в подавленных чувствах и раздражались по пустякам. То и дело возникали споры, обидами оборачивались вполне обыкновенные слова, не говоря уже о замечаниях, подколках. Да разве ж только это раздражало?! Невкусным показался завтрак, любимая в походе вермишель по-флотски, прогоркшим — масло, зачерствевшим — хлеб, и даже не допили с мятой чай, как будто бы остывший слишком скоро. А хмарь на небе и накрапывающий дождь, к чему все вроде бы уже привыкли, невыносимы были.
Конечно, настроение бывает скверным; с похмелья, например, но так, чтоб сразу и у всех — невероятно. Почти неделя отдыха осталась позади, а впечатление, что будто бы не отдыхали. Подумывали, не собрать ли вещи, не вернуться ли домой, не дожидаясь срока; и чёрт бы с нею, городскою суетой… Пока же было решено внести разнообразие в рацион, для чего, собственно, Юрий с Романом направились в деревню — купить конфет, печенья и сгущёнки.
Стас, не зная, чем заняться, взялся наводить порядок на территории. За этим трудовым порывом его застали очередные гости. Неподалёку остановился «уазик» с военными номерами, и пока водитель набирал воды, копался в моторе или имитировал это, пассажиры — двое в неношеном штатском, подстриженные под полубокс, — порознь неспешно прохаживались поблизости и как будто бы осматривались, словно искали что-то или кого-то. Наткнувшись на взгляд одного из гостей, с соломинкой в зубах, Стас ещё подумал: смотрит и словно в душу забирается. Но в разговор гости не вступали; так, походили-погуляли с полчасика — и укатили.
«А ведь зачем-то нужен им наш Саша или Паша!»

— …Поймают, некуда деваться здесь, — вечером уверяли Романа пастухи. — В деревню солдатни понавезли, и к станции, да и к парому тоже.
— Он что, сбежал… откуда-то?.. Скрывается?.. Какой-нибудь бандит, убийца?
— Не знаю, спрашивал… солдат — темнят. Мол, командиры в курсе… Вообще, что ни сезон, у нас кого-то ловят. Поймают вроде бы — потом, на следующий год, по новой. Туристы же, чуть что, отсюда дёру; чего-то с ними… — не понять…
Стас был поражён, хотя расслышал не всё — они с Юрием стояли в стороне, друг делился подробностями насчёт недавних объяснений Романа с женой, с почты по межгороду:
— …Она ему, вы там, небось, пустились во все тяжкие, небось, пошли по шлюхам?! Он ей, что тёзка Ромка тёлок разогнал. Она чего-то про дитё — он про коровьи ей лепёшки. Короче, милые поговорили!
Выяснилось, ребята, дабы справиться с хандрой, затеяли праздник.
— А чё, как жахнем изо всех стволов! — бодрился Юрий. — У нас в садке осталось на вполне ядрёного ерша или на встречу… «белого медведя»! Вон мужиков позвали, привели…
Пастухи принесли рыбы, наловленной сетью, — её потом в несколько заходов коптили.
Стасу общее веселье не передалось, он лишь отметился, подняв стакан за то, чтоб были все здоровы, потом остатки вечера просидел у донок. Друзья не раз взывали к совести, чтобы одумался, вернулся бы к столу, спел с ними песню Зыкиной про Волгу, — ему же не давал покоя костерок на дальнем берегу.

«…Кто я в свои почти что двадцать девять? — размышлял Стас. — Не глуп — как говорят, душа компании — пока не надоест острить, когда не в настроении — зануда, самодур, удачливый с девчонками — хотя и не женат, и, глядя на друзей, не тянет. Чего недостаёт?.. Наскучила работа? Без электроники когда-то я себя не представлял… Кому она нужна, когда кругом разруха, когда главнее прочего… зелёное бабло?! А наше увлечение… кино?.. И тут уж видео сменяет киноплёнку… А может, всё это — хандра, пройдёт, как головная боль или простуда?..
Уединение искали?.. Нашли, не на неделю — на всю жизнь. Хотели мистики?.. Достаточно в себе лишь было покопаться…
Горел ли там костёр вчера, когда у нас был этот Саша или Паша?.. Не посмотрел…
А я хотел ведь… быть похожим на Сергея. Чуть что… в каникулы меня везли на дачу… к тёте Тане, брат обо мне заботился, вступался за меня, мы были неразлучны… Примерно двадцать лет назад вот так же мы сидели у реки, в похожем месте, горел костёр на дальнем берегу. Серёжа говорил, там коренное русло, перепад глубин, и если бы туда добраться, жмыхом прикормить… Мечтал, как вырастет, как в ателье закажет брюки-клёш вишнёвого иль голубого цвета… и будет по Тверскому рассекать — пленять сердца загадочных москвичек. Как купит кинокамеру, палатку… Для счастья не хватало ерунды!.. Всё это есть теперь, а клёши уж давно не в моде…
А не махнуть ли мне туда?.. В фарватере ни барж, прогулочных судов… Или с ребятами… нажраться водки?..
И если бы не гость… Кто он?.. Но с появлением его… как будто бы яснее стало, кто мы сами. Не вышел из Романа шахматист, хоть в юношах и подавал надежды, из Юрия — учитель, при первых трудностях сбежал из школы… А я?.. Кто я… в свои почти что двадцать девять?..»

Ночью разразилась гроза; громыхал гром, гулко, раскатисто, сотрясая землю; сверкали молнии. Так-то легли поздно и выпили изрядно, но пришлось вставать и удерживать колья, уж больно разгулялся ветер: палатка надувалась, парусила, грозя сорваться с привязи. От порывов не выручал и тент — дождь точно волнами накатывал, захлёстывая брезент и спереди, и сбоку, — а от ручьёв, сбегающих по склону, намокло днище возле входа. Шуршал надорванный полиэтилен, растянутый над кухней, стучали друг о дружку миски, кружки, ложки.
— Не повезло с погодой! — сокрушался Юрий.
— Иначе вспомнить будет нечего! — перечил Стас.
Пока они препирались, Роман помалкивал, обдумывая что-то. И вдруг выдал:
— Я в шахматы не доиграл с ним…
Кажется, ещё неистовей замолотили по тенту увесистые капли.
— С кем с ним, в какие шахматы? — занервничал Юрий.
— Позиция красивая была: у белых — перспективный королевский фланг, а у меня — приличные слоны…
— Какие, к лешему, слоны, с кем ты играл?
— Да со вчерашним гостем… в электричке!
— Какая электричка?! Держи давай!..
Когда гроза поутихла и можно было говорить без напряжения, Роман рассказал, как несколько лет тому назад возвращался с новогоднего корпоратива и, если ничего не перепутал, его попутчиком был этот Саша или Паша.
— …Сел, значит, на чужую… электричку: свою хотел догнать, минуты на три раньше отправлением. На полпути… мне нужно было выйти, мост перемахнуть… ну, со второй на первую платформу, и там… Но пересадку… прозевал — пригрелся, разморило. Очнулся — рядом баба, льнёт: не знаю, обобрать хотела или прикадриться. И вроде симпатичная… В глаза взглянул — и… получается, расстроил планы: вскочила стерва, сгинула… И ладно, фиг бы с ней! Сижу соображаю, где я. В вагоне никого, ночь за окном, и времени в обрез, а поезд разогнался… Но всё же остановка, выбрался — пустырь, я там ни разу, никогда, и ветка не моя. Морозище, а я одет легко — и обувь так себе, и куртку продувает, — а электрички, как назло, со свистом мимо. Ну, думаю, вернуться не успею, там перерыв, и до утра тогда… мне ждать. Ну, сам-то как-нибудь, а дома телефона нет, и мамочка не знает, где я. Боялся за неё… ведь если что, и если не предупредить… И всё-таки одна остановилась.
— …Ну, и при чём тут Паша или Саша?
— А он сидел напротив… и предложил сгонять партеечку… Он пешкою на e4 — а я в ответ e7-e5. Короче, вышли на разменную испанку… До пересадки не успели, отложили… Но сколько бы потом ни расставлял — забыл всё начисто! Со мной такого никогда; я ведь, бывало, пробовал вслепую!.. Вчера вдруг вспомнил… позу… и будто бы… узнал его…

Последний день, как и первый, выдался солнечным, и дождевая хмарь растаяла. Воспользовавшись погодой, ребята сушили и проветривали бельё, готовились к отъезду. А ещё крутили настройку приёмника: предстояло возвращение, хотелось быть в курсе произошедшего в стране и мире, — нашли пару станций на средних волнах, но и этого хватило. Узнали, к удивлению, что дома всю неделю не было дождя, в соседних регионах — тоже. Выстроившись в ряд, широко расставив руки, ноги, предотвратили традиционное нашествие коров, — не дали им приблизиться к палатке, — напились молока недавней дойки, понежились-позагорали, искупались. И радоваться б нужно случаю хоть напоследок отдохнуть, но только что-то снова приуныли, в особенности Юрий.
«Не связано ли это с Пашей или Сашей? — предположил Стас. — Не резался ли с ним в очко или козла в полночной электричке?.. Ну, или, может, было что-то поважней?..»
Роман расставил-таки давным-давно отложенную позицию, расположив магнитные шахматы на одном из ивовых пней; время от времени подходил и, склонив голову, сосредоточенно стоял в раздумье — просчитывал последствия ходов. А Стас наблюдал за перемещениями солдат на дальнем, высоком, берегу, где с вечера горел костёр. Было не понятно, разыскивают ли они кого или проводят какие-то занятия.
«Чего-то тут не так, не может быть, чтобы у всех мозги… поплыли… А что же брат двоюродный?.. Я не простил его… за тётю Таню. Он приходил в больницу — нет, не навестить, а денег требовать: мол, матери уже не пригодятся, мол, с раком долго не живут. До этого в комиссионку из дому перетаскал все украшения, часы, посуду, книги…»

Жёлто-оранжевый «Икарус» с выцветшими боками ребята проводили равнодушно, отважившись до станции идти пешком. И шли хотя и трудным, но уже изведанным маршрутом — через поле, малинник и крапиву, через чащу, ельник, через бурелом, завалы вывороченных из земли деревьев, — и вновь честили Палыча, какой же всё-таки он гад. Но, то ли за неделю рюкзаки прилично утряслись, то ли тропа почти не пропадала из-под ног, хотя в низинах скользкою была и ускользала, до станции добрались рано, часа за полтора до электрички — а это значит, что со временем перезаложились: дорога заняла «минуток сорок», как прежде уверял сосед; и, получается, он ничего не перепутал.



С того похода минуло порядком лет, но Стасу и сегодня есть что вспомнить. Отчасти потому что брали камеру, осталось многое на киноплёнке: палатка в окружении коров, пятнистых, бело-карих, Роман с носком в руках на «минном поле», его свирепый тёзка, бык с кольцом в носу и мутным, недовольным взором, тореадоры-пастухи, ревнители изустного фольклора, излучина реки, высокий дальний берег, и место, где горел костёр. Вот только гостя, Саши или Паши, в кадре нет, но кажется, что он был у костра — тогда, и в детстве Стаса, на другой реке. Кто этот странный гость?.. Конечно же, не брат двоюродный Сергей и не партнёр по шахматам Романа. Стас до сих пор не знает, прав ли был, что не позвал в палатку, изводит, мучает себя тем давним, неотвеченным вопросом.
«Какая разница, кто он?! Но с появлением его как будто бы яснее стало, кто мы сами…»
Меж тем, костёр тот для кого-нибудь горит в ночи; и кто-то, глядя на него, быть может, вспоминает прошлое, наивные мечты и планы. А годы, точно воды у реки, несутся мимо. И Палыч, вероятно, всё ещё даёт приятелям советы, как лучше им добраться до речной излучины, той самой, где ивы древние, захочешь — не обхватишь в одиночку, где… Твердит про мистику, необъяснимые явления, про чудный отдых, сумасшедший клёв…

Едва миновали таможню, Юрий погнал машину как только позволяла дорога — вынужденное бездействие утомляет, и чтобы преодолеть его последствия, сбросить путы усталости, тоски, а иногда отчаяния, порой надо просто перестать себя сдерживать. Ещё повезло с очередью, растянулась всего на пару часов, а то б жариться и жариться на солнцепёке.
На одной из ближайших бензоколонок — третьей или четвёртой от границы, — там, где, по разумению водителя, цены опустились до российских, встали на заправку: залили под завязку бак и канистры, должно хватить до Москвы. И всё б ничего, но запахло бензином — головная боль обеспечена. Впрочем, это мелочи.
Юрий с женой Анеттой направлялся в отпуск, к матери, а Стас, несколько дней проведший у них в Риге, домой.
Юрий в прошлом с одного со Стасом двора, но вот влюбился как-то, подпав под обаяние загадочных чужих манер и прибалтийского особого акцента, что сродни иностранному, да и женился — с тех пор ездит в родной город как в гости. Ждёт не дождётся каждого следующего раза; выкраивает отгулы, подгадывает маршруты командировок, если таковые случаются, а уж вырваться в отпуск хоть на недельку считает святым долгом. Не может русский человек без Родины: начинает хандрить, изведётся весь, истомится, исстрадается.

Бензоколонки попадались одна за другой, и цены падали. А лет пять назад, когда Юрий впервые самостоятельно отважился проделать тот же вояж, были проблемы с топливом. Рассказывал, однажды пришлось с километр толкать машину, под проливным дождём; промок, продрог, вымазался в грязи, — но как будто бы воспоминания навеяли ему что-то доброе. Частенько задерживается в памяти, что прежде доставляло волнения, хлопоты; так ведь тогда он ещё и в сторону отчего дома толкал.
Указатели мелькали знакомыми названиями: Себеж, Михайловское, Опочка… Вероятно, поэтому в мыслях у Стаса нет-нет да возникало романтическое «И влюблюсь до ноября».
«Теперь июнь, и было бы неплохо!..»
Остальные строки вспомнить не мог, только последнюю «И влюблюсь до ноября». Но настроение и от неё одной улучшалось — что там запах бензина и прочие возможные и невозможные дорожные мытарства?! Стас уже любил эти незнакомые доселе окрестности, с жадностью смотрел по сторонам, стараясь подметить каждую мелочь, каждый фрагмент этой благодатной поэтической земли. И не оставляло ощущение: что-то неизмеримо большее, тайное всё равно скрыто от взора в этих вечных холмах и равнинах, лесах и залесках, болотах и буераках, даже в низких предвечерних небесах с застывшими косматыми облаками, наверно, такими же, как и во времена Пушкина.

Юрию же было не до лирики, он препирался с Анеттой по поводу того, где сворачивать с трассы, чтобы попасть в деревню С. — в ней обосновались бывшие соседи по рижской квартире Соня и её супруг Михалыч. Даже карта не помогла; исцарапали ногтями, измяли, надорвали и, не сложив, отбросили, как бесполезную, на заднее сиденье, к Стасу под бок.
Когда-то Юрий приезжал сюда с Михалычем на несколько дней, помогал обживаться; границы и таможни не было, всё только создавалось после распада Союза. Добирались на стареньком дряхлом «Запорожце» соседа, путь занял часов десять, не раз останавливались ремонтироваться. Прибыв на место, приводили в порядок дом, строение рядом приспосабливали под баню, чистили колодец, налаживали электричество, громоздили антенну, рыбачили и, разумеется, потягивали водочку — без неё в деревне у городского жителя ничего не ладится, никакая здравая мысль голову не осенит, а ведь нужно всё обмозговать, прикинуть, чтоб там хрен к редьке, да как надо, по-человечески. Вот и прикидывали. Ещё планировали, зарекались даже, что будут собираться каждое лето — обзаведутся уловистыми снастями, хитрыми охотничьими принадлежностями, Михалыч наготовит запасов солений, варений, насушит всяческих целебных трав, нарежет душистых веников, — но потом с работой были заморочки, да некогда, да лень, да то, да сё, и как-то, в общем, недосуг и не сложилось.

Припомнив действительные и мнимые оплошности каждого едва ли не за все годы супружества, спорщики, наконец, угомонились. Анетта фыркнула и демонстративно отвернулась, а Юрий принялся делиться историческими познаниями, добытыми, по всей видимости, в каком-то путеводителе; неторопливо, степенно, как бы между прочим, не заботясь, будут ли слушать, — это успокаивало его самого и могло бы стать поводом к примирению с женой.
Назвал Шуйского, Петра I, Пестеля, Державина, Фонвизина, Бунина, а от них перенёсся к описанию пункта назначения и окрестностей. Выходило, деревня С. располагается километрах в пятнадцати от границы. В ней с десяток домов; «три или четыре — шикарные», таможенников, прочие — ветхие, обыкновенных граждан: один Сонин, в другом старик со старухой последние годки доживают, и ещё есть несколько развалюх с неприметными стороннему взгляду обитателями.
Вообще, места кругом малозаселённые, промышленности никакой, а что была когда-то — встала замертво. Вот и получается, повсюду леса, луга, озёра, реки, протоки — богатая природа и в основном бедные люди, вынужденные правдами и неправдами заботиться о пропитании.

Михалыч — кстати, тёзка Юрия — был его первым и, пожалуй, единственным другом в Риге, хотя и старше лет на двадцать, а то и на двадцать пять. Он и на работу устроил, на рыбоконсервный комбинат, и через знакомых опекал, пока подопечный не освоился с техникой, языком. Вместе с семьями отмечали праздники, да и так вечерами частенько захаживали на добрый соседский огонёк скоротать время и опрокинуть по рюмашке. Михалыч — бывший офицер, танкист. По словам Юрия, службу окончил майором, но всякий раз любил приврать, называя себя то подполковником, то полковником — в зависимости от количества принятого на грудь, — случалось, добирался и до генерала. После армии работал механиком на траулере, бывал за границей, возил оттуда деньги и модные шмотки — красавицу жену баловал. Соня продавала билеты в кинотеатре; всегда весёлая, нарядная, она точно помолодела и похорошела, вторично выйдя замуж.
Когда переезжали, рассчитывали на Михалычеву военную пенсию — только что распался Союз, а в Латвии её не платили, называя русских оккупантами, — да и просто полагали, что среди своих легче будет. Дом уступила Сонина дальняя родственница, дёшево, по-свойски. Потом они сами хотели перепродать и его, и прилегающий участок — таможенникам под застройку; те наведывались и приличную цену давали, края-то заповедные. Но началась очередная кампания по наведению порядка, а возможно, кто-то из честных людей вдруг на чиновничьем посту оказался — и мздоимцев поприжали, так что охотничков поселиться у озера резко поубавилось.
В более отдалённой перспективе Соня с Михалычем мечтали уехать под Волгоград к его сыновьям. Общих же детей не было: поздно сошлись, только и успели что себя порадовать. Да и в остальном несладко пришлось.
Хозяин из Михалыча в последние годы был никудышный, всё болел и сам не мог чего-либо сделать или построить. И заработать негде. Кормиться от границы перевозом бензина, водки и сигарет не стал, не пришлось офицеру-отставнику занятие по нраву. И у Сони никаких доходов, лишь крохотная пенсия, вот и надо было выкручиваться за себя и мужа: ловить рыбу, собирать ягоды, грибы, орехи, смотреть за огородом, а ещё самогонку гнать — она всегда в цене, прочнее самой конвертируемой валюты. Так вот и жили.

Юрий повернул машину и, проехав с полкилометра, остановился перед высоким холмом.
— По этой или той? — спросил у жены, движением головы поочерёдно указав налево и направо.
На холм, огибая его с разных сторон, взбирались две дороги: одна — обычная просёлочная грунтовка, другая — засыпанная крупным, величиной с кулак, известняком, по такому и ехать-то страшно. Какая куда вела дальше, неизвестно.
Анетта недоумённо посмотрела на мужа и пожала плечами. Вид у неё был заспанный, рассеянный, недовольный, и будто бы она не расслышала или не поняла, а если поняла, подумала, чего, мол, спрашиваешь, раз за руль сел, и она-то, собственно, тут при чём? Стас вообще загрустил: надоели ему эти семейные разборки.
«Чего она так его ненавидит, а вместе с ним и друзей?»
Стояли-ждали минут пятнадцать, нервы испытывали, пока мимо не проскочила красная «Нива».
«Налево или направо?» — гадал Стас, заражаясь неведомым ему водительским азартом. Сам никогда б не свернул на булыжники, лучше крюк дать. Но для Юрия пример собрата автомобилиста оказался решающим: едва тот загромыхал по известняку, и он стронулся с места.
За холмом дороги сошлись — Анетта потемнела от злости, Стас рассмеялся, и даже Юрий не утерпел и хлёстко выматерился, не то в адрес друга, не то жены, не то хозяина «Нивы», а ещё заявил, что обязательно нажрётся вусмерть, как только поставит машину.

Дом на краю деревни, подгнивший, покосившийся, и был Сониным, за ним просматривался скудный огород, сарайчик слева — чёрный, точно насквозь пропитанный влагой, — к нему примыкал такой же чёрный забор, вернее, его фрагмент в несколько метров, за которым громоздилась навозная куча, поросшая сочной крапивой. Справа, в отдалении от дома, где открытое пространство сменялось берёзняком, было ещё какое-то древнее, погрузившееся в землю строение, напоминающее баню, возле были люди.
Юрий подъезжал на холостом ходу — ещё на горке заглушил мотор, — поэтому хозяева не сразу заметили автомобиль. Громко залаяла собака; это была крупная лайка, посаженная на длинную цепь, натянув её до предела, она носилась по точно циркулем проведённой линии, земляной дорожке, ярко выделяющейся на изумрудной зелени лужайки. Юрий и Анетта опять впали в замешательство, словно не узнавали здесь никого и подумывали, не ошиблись ли с адресом.
Женщины были заняты стиркой. Та, что моложе, устроившись на колченогой деревянной скамейке перед корытом, полоскала бельё, другая — отжимала и вывешивала тут же, на длинной, с подпоркой посредине, верёвке; появление гостей стало неожиданностью, вскинув головы, они точно окаменели в своих позах — мокрые раскрасневшиеся лица, растрёпанные волосы, растерянность во взглядах.
— Это — Соня? — спросила Анетта.
— …Не знаю, — с задержкой ответил Юрий. — Вроде бы похожа, только…
Анетта открыла дверцу, вышла — и откуда что взялось?! Объятия, поцелуи… Охи, ахи, крики, смех, а в них — и восторг, и удивление. Наверно, всем вдруг вспомнилось что-то яркое, давным-давно забытое, из прошлого, когда ещё жили рядом, когда были моложе, веселее, наивнее и беспечнее.
Переждав первые проявления чувств, из машины выбрался Юрий, за ним — Стас.
Женщина, которую называли Соней, со всем радушием перекинулась на Юрия, отчего тот смутился: отвык от подобного в скупой на доброту стране.
А потом все наперебой расспрашивали о близких и знакомых, памятных встречах, любимых местах. Говорили, говорили — и не могли наговориться. Тема сменяла тему, грусть — радость, радость — грусть, и, казалось, невозможно было уловить хоть какую-то связь предыдущего с последующим. Но все друг друга понимали, и слова были необязательными и не выражали сути, что-то главное, глубинное скрывалось за ними, прячась в интонациях, эмоциях и даже в молчании. Так всегда у близких людей.
Стас посчитал, что не должен мешать, тем более, здесь было на кого отвлечься: лайка металась на цепи и рвалась к людям, но про неё забыли. Громыхала тяжеленная цепь, из-под лап летели земляные ошмётки, становилась всё чернее вычерченная неистовой беготнёй дуга окружности на изумрудной лужайке.
Несколько в стороне держалась и вторая женщина — Сонина двоюродная сестра Нина, приехавшая погостить в С. на тёплое время года.

Пока Стас возился с собакой, принявшей его за своего и потому перепачкавшей и обслюнявившей, остальные думали-решали, начать ли с застолья или с бани.
— Как постарела, — заметила Анетта, когда Соня отлучилась в дом приодеться. — Совсем ведь недавно…
— Постарела, — согласился Юрий, — я даже не узнал.
А Стас вспомнил самого Юрия, каким тот был до женитьбы, — если кто и постарел, так именно он: размяк и располнел, поредела шевелюра, появилась одышка…
— А Михалыч-то где? Чего-то я не понял…
— Соня говорит, завтра к нему… Я тоже не поняла. В больницу?.. Неудобно спрашивать.
— Странно…
Сговорились мужчин отправить в баню, а женщин на кухню, поближе к продуктам и посуде, — они не капризные, им и вечернего пара вполне довольно будет. Понимали б чего!

Ох, уж и хороша банька по-чёрному, как же разобрало с неё, как разобрало! И что за проблемы — копоть, низкие потолки, покосившиеся от старости стены, скользкий покачивающийся пол?! Если уж Стасу понравилось, то и рассуждать нечего. Друзья, свои подмосковные, бывало, жаловались, мол, так поддаёт, полдня за баранку нельзя: гаишники тормозят, заставляют дуть в трубочку и не верят, сколь их не вразумляй, что трезвые — с выпученными, красными, как у морских окуней, глазищами.
Только из баньки, тебя уж за стол под белы рученьки ведут, да обхаживают, суетятся, потчуют разносолами, и под это — рюмашку, другую, третью. Мужики хоть и рады, и освоились, не могут без полотенец: испарина так и прёт. А разговоры всё те же, что при встрече, и больше даже не разговоры, а восторги, охи да ахи. Про Михалыча так и не понятно: Соня всё, мол, завтра да завтра, и ничего не вытянешь, скрывает что-то, отшучивается. Про жизнь говорит, что нормально, но и здесь что-то не то и не так, нет-нет да вспомнит какого-то ещё Фёдора, его, мол, очень не хватает. И Нина ей поддакивает. Гостям невдомёк, о ком речь, помалкивают, даже самогонка развязности не добавляет, чтоб порасспросить да выяснить. А значит, нужно пойти проветриться, что Юрий со Стасом не замедлили сделать.
Во дворе резвился отпущенный на волю Сорванец — так звали лайку. Завидев людей, он метнулся к ним, встал перед Стасом на задние лапы, передние уложив на плечи, и смачно лизнул своего нового знакомого в нос. Подоспевшие хозяева окриками осадили пса — тот, ничуть не обидевшись, бросился носиться по двору и окрестностям, из-за скорости порой не видно было, как он перебирает лапами, самих лап не видно было, лишь тело, крепко сжатое, мускулистое, заострённое спереди, подобно наконечнику копья, неслось в одному псу ведомом направлении. Стас переживал, что, разогнавшись, Сорванец не сумеет вовремя затормозить и наткнётся на кого-нибудь или что-нибудь. Но нет, пёс всякий раз успевал увернуться, какие бы препятствия перед ним ни возникали.
Как-то так вышло, Стасовы ожидания той самой влюблённости, о которой грезил дорогой, стали вдруг сбываться. И ни при чём здесь какая-нибудь местная таинственная красотка — откуда ей взяться в начале XXI века в этакой глухомани, из которой молодёжь давно и без оглядки сбежала в город; Пушкину на сей счёт повезло несравнимо больше. Но Стас чувствовал, как начинал влюбляться в эти заповедные места, в эту природу, заполонившую мысли, чувства, в людей, доселе незнакомых, но принявших его как родного, в животных, птиц, в запахи, звуки. Он забывал про постоянный гнёт времени, не дававший роздыху все последние годы, месяцы, дни, про суету и спешку, выводящие из себя и только обнажающие и без того воспалённые сегодняшним неустроенным днём нервы.

Под разговоры, воспоминания незаметно опустился вечер. А тут и пополнение: забрёл на огонёк Олег; Стас ещё удивился, мол, говорили о Фёдоре, а пришёл Олег. Ему тридцать — тридцать пять, но что-то не то с человеком: движения заторможены, настроение и намерения угадываются с трудом, и как-то не по себе становится от его долгого неподвижного, ничего не выражающего взгляда.
Стас всё не мог понять, что за болезнь у гостя и кем он приходится хозяевам. Юрий твердил на ухо, что это не то Сонин, не то Нинин родственник, что в прошлом у него были нелады с женой, они расстались, был ребёнок, Олег долго пил, почти совсем спился, а к Соне и приехал на излечение и пока, слава Богу, держится. Дом свободный нашёлся, недалеко, через овраг, и с работой повезло: охраняет по найму жильё «новых русских».
«И что это за деревня такая удивительная?! — размышлял Стас. — Собрались люди, которым по отдельности вроде б и деваться некуда, каждый со своим горем, заботами, и в остальном все непохожие, разные, а живут тихо, ладно, в согласии с природой, потихоньку сводят концы с концами и надеются на что-то светлое, сами не зная на что. Обыкновенные люди, но всё же чем-то особенные».
Чего скрывать, Стас завидовал им. А ведь и забот, и горя выпало на его городскую долю куда как меньше, и с работой у него порядок, и с жильём, друзьями, увлечениями.
Юрий предупредил:
— Олегу не наливать!
«Ну, нельзя — так нельзя. Тогда, в самом деле, лучше б пришёл этот Фёдор! Третий не помешал бы, — думал Стас, подкладывая гостю жареной картошки со шкварками и огурчиков хрустящих, засоленных, как уверяла Соня, по особому Михалычеву рецепту. — Пусть хоть наестся, раз пить нельзя».
А разговор неспешно продолжался, слово за слово, о каких-то пустяках — в иной раз было б тягостно выдержать, но теперь всё представлялось иначе, и, кажется, без этих пустяков жизнь была бы неполной, ненастоящей.
Но вот отложены в сторону полотенца — перестала действовать баня, зато явственно ощутим перебор с самогонкой, пора ещё раз освежиться.

На улице Стас и Юрий попрощались с Олегом. Едва тот ушёл — Соня к ним с предостережениями, чтоб не задерживались и далеко не забредали: Олег на ночь отпускает своего пса, у него кавказец, злой и слушается только хозяина, а поскольку гуляет сам по себе, напасть может; Сорванец пострадал с год назад, едва ли не на части изорвал его Олегов зверь. И ещё Соня не то в шутку, не то всерьёз шепнула Юрию насчёт обитаемой в окрестностях нечисти — тот ухмыльнулся, Стас же хоть и слышал всё, вообще не придал значения, в отличие от рассказа про кавказца: при взгляде на овраг, на туман, переваливающийся через края, почему-то сразу вспоминалась история с собакой Баскервилей.
— Есть тут что-то жутковатое, — подтвердил Юрий.
Но пока самым ужасным было комарьё, набросившееся на друзей, едва те направились к озеру. Спаслись, лишь забравшись в воду и прилично отплыв от берега.
Размеры озера в темноте трудно угадывались, в одну сторону оно было не слишком большим, казалось, рукой подать до тусклых огоньков противоположного берега, а вот насколько тянулось в другую — не определить. Юрий говорил, только на моторке и объедешь заводи и протоки.
Окунулись, вылезли — пора спать, утром надо к Михалычу, потом в Москву. Уж было собрались, как Юрий чего-то насторожился.
— Голоса слышишь? Смех… девицы…
Стас прислушался.
— Мы где-то там… и были, — произнёс он. — Вернёмся, посмотрим?
— Спятил?!
Стаса было не удержать: в баньке попарились, самогоночки махнули, а тут девицы — весьма кстати.
А ещё ему вспомнился давний, из студенческих времён, несостоявшийся, тоже ночной заплыв через реку. Тогда на турбазе Стас и двое приятелей хорохорились друг перед дружкой и особенно перед соблазнительной блондинкой Тамарой, с которой познакомились накануне на танцах. Она стояла по колено в воде и наблюдала, как ухажёры ринулись на спор к противоположному берегу; каждый хотел быть первым, каждый хотел удостоится её похвалы и, конечно же, чуть лучшего к себе расположения. Стас чего-то подзадержался и в последний момент обернулся назад. Плавал он прилично и был уверен, что непременно догонит и перегонит приятелей; да не суждено было посостязаться в тот раз. Как же прекрасна была Тамара в серебристом лунном свете!.. Она вернулась к берегу, сняла и оставила там лифчик и опять вошла в воду. Кажется, вода кипела вокруг — от её нагой красоты, а возможно, от жадного Стасового взгляда. Он не ожидал от себя столь бесшабашной смелости и, пожалуй, наглости, а ещё излишней вольности рук, губ… Он догонял её, она увёртывалась, ускользала из настойчивых, навязчивых объятий и тихонько посмеивалась над ним. Но сопротивления длились недолго — и, наверно, предназначены были, лишь чтобы сильнее раззадорить его, и так уже потерявшего и стыд, и рассудок… от того, что видел, и ещё от прикосновений… Жарким и, к сожалению, слишком уж скоротечным выдалось то лето; Тамара была замужем и «разрушать семью не планировала».
Как Юрию не хотелось снова лезть в воду, всё ж поплыли. Поначалу было весело, интересно, однако, оглянувшись в очередной раз, Стас не обнаружил друга. «Теперь всё наоборот», — ещё подумал он. Смех же раздавался совсем рядом. «Может, эхо?» И вдруг он увидел плот. «Русалки?..» В свете звёзд невозможно было понять, есть ли на девицах хоть что-то из одежды; воображение подсказывало, что совершенно ничего, а фигуры у незнакомок — как на подбор, точёные, блестящие, гладкие. Их было трое или четверо: на плоту двое, и ещё плескались в воде. «Многовато на одного, — прикидывал Стас, — эх, если б!..» И снова обернулся в надежде на подмогу — без толку. «Хорошо, плавки не скинул, а то б совсем неудобно», — думал он. В этот момент его окликнули:
— Ну что, Стасик, слабо забраться к нам?.. Или стесняешься? — И раздался смех, звонкий, а в нём — кокетство, соблазн. — Слабо, слабо, слабо?.. — вперемежку зазвучали игривые бессовестные голоса, и эхо подхватило их и разбросало по округе. — Слабо, слабо, слабо?.. — доносилось со всех сторон.
Услышав своё имя, Стас враз протрезвел — словно судорога пробежала по телу и остудила разгорячённую кровь. Окунулся с головой, вынырнул, хлестанул себя ладонями по щекам, проморгался и рванул прочь — и уж никакого желания знакомиться. Казалось, кто-то преследует его и вот-вот нагонит, схватит за руку, за волосы; и всё этот звонкий кокетливый смех со всех сторон раздавался. Но понемногу испуг унялся, и можно было перевести дух. Тут и островок справа.
Когда плыл туда, ничего, никакого острова, не видел. Впрочем, не до того было: хмельная голова одни лишь приключения искала.
Вылез на берег, смотрит — как будто бы костерок. Ещё несколько шагов, ветви кустов пораздвинул — действительно, костерок на поляне, вокруг девушки хоровод образовали и то ли поют, то ли заклинания какие наговаривают; и здесь уж точно все голые! Стасу и рассмотреть всё хочется — и неловко отчего-то. Такое ощущение, что и за ним кто-то со стороны подглядывает. А где-то за спиной опять плеск воды, и опять смех, и опять его имя кто-то игриво произносит. Стас снова к берегу, крадучись, чтоб не заметили, плюх в воду и грести, грести. Совсем уж было умаялся, тут под ногами не то трава, не то сеть. Опять нервы — но повезло: всё-таки трава, дно, к тому же оказался как раз в том самом месте, где они с Юрием затеяли купание.
Одевался Стас под неистовое комариное жужжанье и совсем уж неуместные упрёки, а то и шутки друга насчёт его приключений, сам готов был последовать за Юрием куда угодно, лишь бы поскорей и прочь отсюда, но всё же ещё раз прислушался. Если не считать комарья, было тихо, однако и тишина нет-нет да прерывалась всплесками рыбы и едва различимыми звуками, напоминающими далёкий девичий смех или плач.
— Ну что, домой или проветримся? — поинтересовался Юрий. — Раз уж с бабами обломилось!.. Не знаю, когда ты только успел всё: купался-то минут на пять поболе моего…
Стас даже остановился от неожиданности.
«Там ведь комаров не было!..»
— Ну, где ты застрял, чего ещё? Пошли, что ли?..
Пошли. Насколько это было опрометчиво, и теперь поняли не сразу — уже и нагулялись, и поразмышляли-посмеялись над Стасом, уже сочли бы всё за наваждение, но заставил насторожиться вой зверя. Доносился ли он из оврага, до которого было рукой подать, или из лесу, а до него километра с полтора, не ясно, но он приближался, становясь громче и зловещее. Не сговариваясь, друзья повернули назад, как и Стас чуть ранее на озере; старались не подавать вида, что боятся, однако делали всё спешно. Сколько времени шли… По всем признакам, пора было очутиться у Сониного дома, но тропинка как будто уводила в сторону. Да та ли самая это была тропинка?! Ещё недавно не было росы, и растительность не заплетала ноги.
«Денёк выдался, — подумал Стас, — отродясь ни от кого не бегал. — Бабы-то ладно…»
— Слушай, какого чёрта?! — возмутился он. — Два здоровых мужика — ну, стыдобища!.. Ну, собака, ну, догонит, покусает…
— Тебе это надо?
— Ну, не медведь же!..
— А если медведь?.. Кто знает, что здесь водится… Сам-то про что тут заливал?..
Пререкались-пререкались — натолкнулись на изгородь, где-то должна быть калитка. Где? Зверь рядом, слышно зловещее дыхание. Вот и калитка. Не открывается, и вертушки нет, шаришь руками, шаришь — без толку. Темень непроглядная.
Шлепки звериных лап звучат всё отчётливей и часто-часто. А если это не кавказец, а действительно медведь?.. Откуда бросится? Что непременно нападёт, нет сомнения. Шлепки где-то сзади, сбоку, спереди — всюду. Всё. Но вдруг они резко стихают — и мокрый собачий нос тихонько утыкается в Стасову ладонь. Это — Сорванец, обрадовался встрече. Потом издалека из темноты показалась и Соня с фонариком.
После этаких похождений никак было не обойтись без успокоительного. Однако женщины успели прибраться. Да ничего, что-то отыскалось в погребе, что-то в холодильнике. Брали с чем возни меньше: остатки салата, сало, помидоры, огурцы, лук… Под самогоночку да с прогулочки — вкуснотища необыкновенная!
На полу посреди комнаты — постель из одеял, покрывал, пальто, телогреек. И настенные часы методично поскрипывают. Едва улеглись, захрапели.

Сколько прошло, неизвестно, только Стас почувствовал: кто-то трясёт за плечо.
— Вставай, Михалыч объявился, — шептал друг, обдавая Стаса перегаром. — Собирай манатки — и на кухню… чтоб народ не будить.
Стас приподнялся на локти, пытаясь сориентироваться и заодно припоминая, что было накануне, и что из этого случилось наяву, а что приснилось, померещилось. Затем встал, сгрёб со стула одежду и на цыпочках вышел.
За столом, где с вечера после прогулки восседал Юрий, теперь обосновался сам хозяин дома: причёска ёжиком, худощавый, невысокого роста, с признаками хронической отёчности на лице, свойственной гипертоникам, но необыкновенно радушный и словоохотливый человек.
— Майор танковых войск, — представился он и приветливо протянул руку, — Михалыч.
— Стас.
Юрий хмыкнул, вероятно, представил предстоящие Михалычевы продвижения по службе — тот понял и поспешил успокоить:
— Теперь с одною звёздочкой навечно — пить нельзя!
— И тебе тоже? Жаль, — посочувствовал Юрий, — а то бывало, помнишь, как мы?.. И вообще, чего-то не то у вас здесь с мужиками. Вот и Олег…
Стас напялил носки, штаны, футболку и вполне готов был присоединиться к другу — тот хлопотал у плиты; фырчал чайник, точно ласковый кот, благодарный за то, что о нём вспомнили, парила, постукивая алюминиевой крышкой, вторя чайнику, кастрюля с пельменями.
— Чего ж вчера не замутили? В морозилке пара пачек, — удивлялся Михалыч. — Горяченьких бы… да под холодненькое!..
— И так осталось много чего, — отзывался Юрий. — Ну что, по чуть-чуть, за встречу?!
И понеслось. Михалыч действительно не пил — пригубил самую малость, — всё гостям подливал, зато разговор активно поддерживал: чувствовалось, истосковался по компании. Да и было им, двум Юриям, что вспомнить; да про колодец, про рыбалку про давнее житьё-бытьё в благополучное времечко.
— Слушай, Михалыч, неудобно спрашивать… про какого тут Фёдора все болтают, кто такой? — не утерпел Юрий.
Михалыч долго собирался с мыслями, морщинил лоб, вздыхал, хватался за рюмашку, но всякий раз удерживал себя от этого соблазна.
— А! Не принимай всерьёз, — махнув рукой, наконец, произнёс он. — Это бабьи присказки. Хотя… впрочем…
Стас нашёл повод осторожно вставить что-то насчёт русалок — но тоже не получил внятного ответа. Михалыч мельком вспомнил про утопленниц, про остров, которого, по правде говоря, и нет вовсе, а если кому-то и случится на него ступить, то не бывает оттуда возврата, и признался, что это всё фигня и суеверья, и принимать в расчёт нет смысла никакого.
Мужики ещё долго сидели. Когда и как укладывались — уж и не вспомнить точно; в общем-то, да и не в этом дело.
Дело в другом: нечто странное стало происходить на следующий день. Утром, когда Юрий полюбопытствовал у Сони насчёт Михалыча — мол, где да как, куда опять запропастился, — та ответила, что поедут к нему сразу после завтрака. Юрий хоть и был озадачен столь неожиданным поворотом, не стал переспрашивать, лишь заметил:
— Мы замечательно вчера… Сварганили пельмешек… Да за Михалыча в прямом и переносном — он же не пьёт совсем… ну, в смысле, так, как раньше.
— Теперь не пьёт, — грустно согласилась Соня.

После завтрака все, кроме Нины, поехали к Михалычу; Юрий со Стасом уж не стали уточнять, куда, а Анетта, похоже, знала, но помалкивала; вероятно, опять нашла какую-то причину быть недовольной мужем. Ещё собирались заскочить в магазин, пополнить Сонины и Нинины запасы: тех, что были, хозяевам наверняка удалось бы растянуть надолго, если б не визит гостей. Соня, узнав о намерении бывших соседей накупить того, сего, да впрок побольше, посетовала:
— Мы с огорода тут, озера, леса… — ведь нам привычно, нам всего хватает.
Юрий и Анетта и слышать этого не хотели.
Добрались до райцентра; с окраины это деревня деревней, пропылённая насквозь, а дальше и не нужно было. Остановились возле магазинов, их было несколько: гастроном, хозяйственный, галантерея; всё одноэтажные неказистые строения, выстроившиеся в ряд на обочине, — начали обход с продуктового. Народу внутри никого, и выбор не ахти, всё-таки не новомодный прибалтийский гипермаркет, где продавцы-консультанты меж стеллажей с товаром на роликах разъезжают, но если к покупкам отнестись с фантазией, свойственной нашим женщинам, вполне можно что-то сообразить. Вот и Анетта после краткого замешательства принялась бойко набирать товар — руки мелькают, сумки наполняются. Соня, на неё глядя, тоже разохотилась, но вдруг спохватилась, пригорюнилась: дорого, даже если пополам платить.
— Может, вернём часть?.. Зачем столько-то?..
Что соседи не барствуют, было понятно сразу, ещё накануне, но что едва сводят концы с концами, никто не предполагал. Анетта подозвала Юрия и повелительно наказала:
— Давай-ка забирай и в кассу!
За промтоварами женщины отправились одни — просили не сопровождать, да и что купили, не показали.
— Ну, всё, теперь к Михалычу, — сказала Соня, когда вновь сели в машину.
Стас взглянул на Соню и подумал, что до сих пор стесняется называть её по имени, Софья Захаровна — было б куда естественней. Но та сама говорила, что сойдёт и так, привыкла, и никакой разницы, с отчеством или без него.
Примерно через полчаса езды ещё остановка.
Юрий со Стасом недоумённо переглянулись, пожали плечами и вышли вслед за женщинами. С одной стороны за редколесьем светлелось озеро — их, говорят, здесь столько, что не счесть, — с другой всё обозримое пространство занимал поросший соснами и елями курган. Стас задрал голову кверху и увидел крест, указал на него Юрию: вот, значит, куда ехали. Только зачем?
Вспомнилось некрасовское «Чтоб крест было видно с дороги…».
Вернулись немного назад, там склон более пологий, но всё равно подниматься было тяжело. Шли молча с понурыми лицами, у каждого нашлось, о чём подумать. И вот перед глазами кладбище — деревянные кресты, ни скамеек, ни оград, ни памятных плит, — и простор, открытый ветру и небесам, и сонная дорога у подножия кургана. У одного из крестов Соня задержалась, в руках зашуршали пластмассовые цветы.
— Ну вот, Михалыч, как и обещала, привезла тебе дорогих друзей, соседей наших… Помнишь?.. Юра, Анетта… Недолго ждать пришлось…

Человек не может постоянно пребывать в горе, даже когда уходят близкие.
Кто-то осторожно пошутил, кто-то хохотнул в ответ — и разразилось веселье, безудержное, бесшабашное, сначала в машине, потом — дома. О чём говорили, что вспоминали, над чем потешались?.. Какая разница! И если б не прощаться вскоре…
А оставалось всего-то ничего: перекусить, покидать в багажник вещи — и в путь.
Анетта спросила Соню, что ей привезти из столицы — обратно ведь поедут этой же дорогой. Соня скромничала, отнекивалась, но вдруг решила:
— Знаете, что… Купите большой московский торт — давненько у нас настоящего праздника не было. Всё как-то недосуг… Только непременно чтоб большой и московский. Верно, Нин?
Нина возле бани опять затеяла стирку; толком не расслышав, о чём говорят, она стояла с раскинутыми по сторонам мыльными руками и растерянно улыбалась.
Метался на цепи и рвался к людям Сорванец, только что расправившийся с пельменным бульоном. Из-под лап летели веером земляные ошмётки, становилась всё чернее вычерченная неистовой беготнёй дуга окружности на изумрудной лужайке.
«Вроде б и не вусмерть вчера, чтобы вот так всем сразу», — размышлял вслух Стас, когда отъехали от дома, Юрий соглашался.
Перед холмом опять остановились.
— Ну что, налево иль направо?
Мгновение раздумий — и машина затряслась от смеха.


Как ни удивительно, но после посещения деревни С. на душе у Стаса стало легко и спокойно, и он вспомнил ещё несколько строк из стихотворения, которое прежде, казалось, безнадёжно позабыл.


И всё б растворилось в этой влюблённости, если б время от времени не натыкался взгляд на заросшие сорняком поля, разбитые вдрызг просёлочные дороги и жалкие домишки, подобные Сониному, если б не дума — конечно же, о нём, о Фёдоре, том самом, о котором женщины так часто вспоминали накануне. Казалось, всей нашей России, могущественной и непобедимой, но, к сожалению, необустроенной и неухоженной, не хватает этого самого Фёдора; и нехватка эта пострашней любой придуманной иль даже реально существующей нечисти. Фёдора — не богатыря из древних былин и сказаний, крушащего полчища кровожадных чужеземцев, не царя, генерального секретаря или президента, а настоящего русского мужика, на котором всё у нас держалось, держится и держаться будет, испокон веков.

Никогда прежде я не был её любимым учеником, она — моим любимым учителем. Прошло тридцать с лишним лет после окончания школы, с тех пор мы вообще ни разу не встречались…
Я работал в скромной городской газете подмосковного города Фрязино. Как выпускник Литинститута, да и не только поэтому, брезгливо относился к журналистике и журналистам, считая настоящую журналистику и хороших журналистов исключениями из правил (в качестве таких исключений вспоминались, прежде всего, «Путешествие в Россию» и его автор Теофиль Готье); однако художественное творчество доходов не приносило и нужно было где-то работать, — мотаться же в столицу, ежедневно тратя по пять часов на дорогу, за зарплатой специалиста по общественным связям или редактора и, естественно, в дополнение за хроническими недосыпами, усталостью надоело, у себя же в городе ситуация с выбором места для приложения сил и способностей сложилась не ахти какой, — вот и устроился, куда позвали.
Обычно в редакцию много звонят — в основном по каким-нибудь рутинным вопросам, связанным с пенсиями, пособиями, льготами, уборкой улиц, состоянием жилищно-коммунального хозяйства, — секретарь или журналистки терпеливо, иногда по нескольку раз, что-то объясняют своим, преимущественно пожилым собеседникам, подсказывают, куда и к кому обратиться, где что находится, как лучше поступить в том или ином случае. Но как-то — это было летом, в конце июля или начале августа — к телефону позвали меня.
— Здравствуйте, Андрей Игоревич, это говорит Анциферова… Тамара Макаровна, — донёсся из трубки вкрадчивый, достаточно молодой голос.
«Сколько ей?.. А ведь и тогда была в возрасте…»
— Здравствуйте, Тамара Макаровна! — бодро ответил я, сразу же вспомнив учительницу истории, поставившую в аттестат по своим дисциплинам пятёрку и четвёрку и, несмотря на мои настойчивые уговоры, заупрямившуюся спросить ещё разок и натянуть «хорошо» до «отлично» — этого как раз не хватило, чтобы средний балл стал равен четырём с половиной, и вместо двух экзаменов, дававших возможность поступить в вуз «по эксперименту», я был вынужден сдавать все четыре (тогда ещё я поступал в технический вуз). А ещё вспомнил, как вокруг исторички постоянно вились девчонки — на улице ли её заметят, в школьном ли коридоре, стремглав несутся к ней и, кажется, разорвут от радости на части; на переменах, лишь прозвенит звонок, едва ли не облепливают учительский стол, так, что не повернуться, не пошевелиться. И всё что-то возбуждённо обсуждают, выясняют, секретничают. Иногда заискивающим и небескорыстным сюсюканьем представлялись мне эти отношения девчонок с учительницей. — Только не нужно Игоревича… да и не привык я к отчеству. И не надо на «вы»!
— Вы… учились в первой школе? — продолжала она, словно не расслышав просьбы.
— Да.
— А кто был… классным руководителем?
— В девятом и десятом, в физмате, — вы, Тамара Макаровна!
Наступила пауза. Историчка знала точно, журналист, чьё имя вот уж как пару месяцев она встречает на страницах городской газеты, когда-то учился в школе, где преподавала она, но представить, что это её ученик, из её класса, не могла. А если всё же из её класса?.. Да мало ли с тех пор, да и вообще за пятьдесят семь лет, отданных профессии (тридцать пять из них — нашей школе), было учеников, каждого разве упомнишь?!
— Я?.. Правда?.. А в каком году… был выпуск?..

В следующий раз она называла меня уже по имени, но никак не получалось перейти на «ты», на чём я, не переставая, настаивал. По разговору чувствовалось, Тамара Макаровна смущена, словно мы вдруг поменялись местами — учителя и ученика, старается вспомнить, каким я был, как выглядел («неужели не нашла общую фотографию?»), представить, как выгляжу сейчас. Лишь на четвёртый-пятый раз она наконец-то сказала «ты» — и общение между нами стало по-настоящему доверительным.
Заслуженный учитель России, она была основателем школьного музея Боевой Славы, по признанию ветеранов, лучшего не только в городе, но и во всей области.
Я узнал, что ей восемьдесят четыре, она шесть лет как на пенсии, недавно перенесла инсульт, после которого почти не выбирается из дому — без посторонней помощи совсем никак. Единственным окном в мир был телефон, обычный стационарный, им она активно пользовалась; причём не для того, чтобы хоть как-то и чем-то занять своё время; именно времени ей и не хватало. Перечень проблем, которые Тамара Макаровна считала необходимым разрешить, был весьма серьёзен и велик.
Она добивалась сохранения старого здания самой первой в городе школы, постройки тридцатых годов, её школы, уже не используемой по назначению, обвешанной строительной сеткой и ожидающей сноса; в крайнем случае, считала обязательным сохранить хотя бы фрагмент здания, часть фасада. Действительно, школа — четырёхэтажная, в извёстке солнечного цвета, сама как солнышко, с какой стороны ни посмотри, с высоченными потолками и лепниной, — хотя и обветшала, всё равно была величественней и красивее других, возведённых за все последующие десятилетия, в том числе и неказистого нового, наспех сляпанного панельного здания, некогда пришедшего на смену; для многих она оставалась символом города; кроме того, старое здание хранило память о знаменательных событиях; здесь, например, с 1942 по 1944 год проходили формирование две воздушно-десантные бригады; а сколько наших земляков постигали здесь азы мудрости, азы жизни!



Тамара Макаровна продвигала идею создания в городе мемориальной доски к 100-летию Рудольфа Исааковича Волошина (16 сентября 2016 года), в 60 — 70-е годы директора школы. Участник Финской и Великой Отечественной войн, а впоследствии Почётный гражданин Фрязина — с именем Рудольфа Исааковича было связано открытие первого в городе физико-математического класса и учебно-производственного цеха. Я помню директора; от его строгих наставлений, от его металлического голоса дрожали стёкла, дрожали и не смели поднять глаз сами ученики, пойманные за какую-нибудь шалость, и именно к нему в школу стремились определить своих детей многие фрязинские родители: уж кто-кто, а Волошин из них настоящих людей сделает непременно.
Очень беспокоила Тамару Макаровну судьба школьного музея: областное руководство приказало перевести учебные заведения на занятия в одну смену, а помещений не хватало, вот и нависла над музеем (да и не только над ним!) угроза ликвидации, и это в преддверии 70-летия Победы в Великой Отечественной войне.
Переживала Тамара Макаровна и за акцию «Бессмертный полк», скромно проведённую в 2014 году, очень надеялась на следующий, на круглую дату; знала, кто и сколько заготовил древков, оснований для табличек, кто поможет с печатью фотографий, кто непосредственно пройдёт по центральной площади, сама рассчитывала, хотя бы в инвалидной коляске, поучаствовать в торжественном шествии.
И ещё много других проблем она поднимала и бралась за их разрешение. А ведь в каждом случае нужно было сорганизовать значительное число людей, заинтересовать всех и каждого важностью дел, за которые так искренне болела сама.
«Кто же, если не я, не мы?!» — говорила историчка.
Она была не одинока в своих начинаниях. «Это сделает Юрий Николаевич, я ему скажу, он с прошлого года ещё… А это Георгий Васильевич, наш краевед, даст тебе информацию — помнишь, наверное, Антонину Андреевну?.. Ну, да, она самая, работала в библиотеке, супруга… С этим лучше к Наташе, Наталье Николаевне, почти что Гончаровой, моей преемнице по музею, она, кстати, очень хорошо пишет; а это — позвони Леночке, директор школы теперь, была пионервожатой… Елена Алексеевна, она договорится, она и машину здорово водит, выберете день, съездите… Ну, а Игорь Викторович, ну, ты сам знаешь!..»
Звонок по телефону, короткий разговор — и друзья-помощники Тамары Макаровны тут же становились моими друзьями и помощниками, готовыми откликнуться на любые просьбы.
Меня поражало, насколько глубоко сама она знает детали того или иного процесса, связанные с ними цифры, сроки, последовательность необходимых действий. Конечно, она многое уже успела обговорить, прояснить для себя, и всё-таки даже удержать в памяти это обилие разношёрстной информации было делом затруднительным. Но реальное затруднение у неё возникло, пожалуй, лишь однажды и совсем по иному поводу.
— Два дня читала-перечитывала твою статью… про эти… ГИС-системы, про их использование для городских нужд — и, представь себе, разобралась! — Она была явно в приподнятом настроении, что одолела и этот каверзный, отчасти технический материал.
Но Тамара Макаровна не только читала и анализировала мои статьи, у неё насчёт меня был свой особый план.
— Вот что. Ты обязательно должен написать про налёты нашей дальней авиации на Берлин в августе сорок первого, — как-то заявила она. — У нас проживает дочь одного из лётчиков…
Я написал эту статью. Потом Тамара Макаровна предложила написать про леса, про то, в каком бедственном состоянии они находится после жары и пожаров 2010 года и вследствие отсутствия государственной политики в этой сфере; а потом предложила съездить в Тулу к лётчику, единственному в мире, воевавшему в годы Великой Отечественной с одной рукой.
Раздумывая над последним предложением, я попросту растерялся. Писать для местной малотиражной газеты о человеке, пусть столь известном, но проживающем в другом регионе, представлялось не вполне правильным. Кроме того, о подвигах и судьбе этого лётчика и так уже написано множество статей, снято несколько телефильмов — значит, мой материал, если возьмусь за него, должен быть лучше всего того, что подготовлено до меня; иначе нельзя, иначе не стоит и браться, иначе стыдно будет.

— …Ты доволен тем, что получилось? — спрашивала меня Тамара Макаровна после выхода очередной статьи; и даже телефон не мог скрыть того, что сама счастлива и за меня, и за результат.
Радовалась не только она — люди звонили и говорили спасибо, благодарили меня и через маму. А после размещения статей в Интернете, ко мне стали обращаться редакторы других изданий, даже центральных, с просьбами использовать материалы у себя в сборниках, газетах, на сайтах.
— Да ничего, нормально, — равнодушно отвечал я, продолжая держать в уме, что журналистика — это всё так, временно, чтобы не потерять форму, авторскую, редакторскую.
Вообще, мы с Тамарой Макаровной теперь часто и подолгу общались, особенно вечерами в будни и в выходные; и она звонила мне, и я — ей. Обсуждали всё. Казалось неправдоподобным, но Тамара Макаровна понимала меня с полуслова — вне её внимания не оставались оттенки настроения, интонации, намёки, полунамёки и даже недосказанность. Мало кто из близких людей, из ровесников понимал меня, как эта пожилая учительница, которую по-настоящему я узнал совсем недавно.
— …И вот ещё что. Ты обязательно должен написать про сельское хозяйство…
«Вот те раз! Я и вдруг про сельское хозяйство?..»
— …Знаешь, как заросли поля, бывшие колхозные, совхозные, сколько в округе заброшенных свинарников, птицеферм?.. Надо непременно поднять эту тему, надо привлечь внимание общества!.. У тебя получится!..
Мои возражения, что газета — местная, и редактора заботят преимущественно вопросы, затронутые на планёрках в горадминистрации, не принимались.
— Мало ли чего они там рассматривают!.. Да, кстати, только не зазнавайся, в народе говорят, с твоим появлением газета перестала быть угодливой к властям, как раньше…
Но чаще Тамара Макаровна поднимала военные темы. Так, она настаивала, чтобы я написал про местное народное ополчение, которое, будучи набранным преимущественно из нестроевых граждан, очень скоро оформилось в боеспособные подразделения, участвовавшие в битве за Москву и дошедшие до Кёнигсберга. Но я не взялся за это: фактическая информация уже была приведена краеведами, а писать статью, не имея «живых» подробностей, свидетельств непосредственных участников, считал неправильным.

Я побывал дома у Тамары Макаровны, на 85-летии; наконец-то, мы встретились. Подарил книгу своих рассказов, познакомился с учителями, в основном её бывшими ученицами, которые помогли с подготовкой праздничного стола, вечера и, точно школьницы-малолетки, так и вились вокруг неё — и нет, конечно же, не сюсюкались, а мило щебетали, сыпали, почти не умолкая, сегодняшними школьными известиями, одно важнее другого. Я ещё подумал, что тоже мог бы стать учителем и оказаться в этом вечно беспокойном мире детства, в этом круговороте хлопот и увлечений. И хозяйка рядом с коллегами порой выглядела значительно моложе своего возраста; но эти мгновения соседствовали с другими.
«Если б не знать про её болезнь, не обращать внимания на седые волосы, на то, что она почти не поднимается со стула!..» — думал я.
Наверное, понимание, что гости видят её слабой и беспомощной, тяготило Тамару Макаровну, наполняло глаза грустью.
Потом была предновогодняя суета, да нервотрёпка в газете из-за какой-то ерунды, — свободного времени почти не оставалось, и я с месяц не звонил Тамаре Макаровне. А когда всё-таки набрал номер, застал её в крайне потерянном состоянии.
Разговор не клеился, в голосе учителя присутствовали одновременно и усталость, и впервые — безразличие и обречённость.
— …Скажи, на каком самолёте он мечтает в свои девяносто два… снова подняться в небо?..
Она спрашивала про лётчика из Тулы, про марку спортивного самолёта. А нужно это было для телеграммы — причём не к Новому году или Рождеству, с которыми она уже поздравила ветерана, а ко дню его рождения.
— У него же в феврале!.. Ещё месяц, — удивился я, — и не принято… рано ещё…
— Ничего не рано, — резко оборвала меня Тамара Макаровна и как будто бы даже обиделась.
Через несколько дней её положили в больницу — я узнал об этом от учителей, её коллег с 85-летия, встретились на улице. Но те обнадёжили, заверив, что Тамара Макаровна после капельниц идёт на поправку и уже готовится к выписке.
Но и ещё недели три-четыре телефон отвечал длинными гудками. Надо было всё-таки навестить её в больнице; сразу не получилось, и настроение было дрянным: вдрызг разругался с редактором и подал заявление об уходе, — а потом не успел.
Странным образом совпало: день смерти Тамары Макаровны был последним днём моей работы в газете, а последним материалом, что я редактировал, — её некролог.

Как раз в эти февральские дни, год спустя, когда я пишу свой очерк, сносят старое здание первой школы; в последнее время в разных частях его случались пожары и обрушения — активизировались вандалы: уж не знаю, шпана или с её участием те, кому не терпится поскорее загромоздить памятное место, заветный перекрёсток дорог и судеб многих фрязинцев, какой-нибудь безликой многоэтажкой. Не знаю также, появится ли мемориальная доска к 100-летию со дня рождения Рудольфа Исааковича Волошина. Зато школьный музей Боевой Славы пока удалось сохранить. 9 мая, в день 70-летия Победы, сначала по нашему родному городу, а потом и по Москве гордо прошествовал «Бессмертный полк»; казалось, вся страна прошла в едином строю, — и в том, что акция получилась столь масштабной, конечно, огромная заслуга и Тамары Макаровны, и ещё великого множества таких же небезразличных людей. Жаль, что она не дожила до этой даты. Статьи же, написанные мной, что называется, с её подачи, про леса, что рядом с нами, про тульского Маресьева и налёты дальней авиации на Берлин в августе сорок первого, до сих пор перепечатывают и перечитывают, а значит, хотя бы отчасти они стали-таки некими исключениями из правил, отличающими настоящую журналистику от привычной, сиюминутной, имеющей ценность лишь на момент публикации.
От Тамары Макаровны у меня осталась папка с материалами для новых статей — говорят, за несколько часов до смерти она просматривала содержимое, просила внести пометки и, главное, передать всё это мне. Возвращаться в газету не хотелось, однако всякий раз, когда я беру в руки папку, подумываю об этом и вспоминаю своего учителя истории и её наставления:
— …И вот ещё что. Ты обязательно должен написать…

Никогда прежде я не был её любимым учеником, она — моим любимым учителем. Но как же неожиданно тридцать с лишним лет спустя в наши отношения вмешалась жизнь!

Он приболел и поэтому взял работу на дом — куда от неё денешься, если ты редактор и вечером крайний срок сдачи номера?! Но и дома, в его холостяцком логове, было неспокойно: телефон звонил не умолкая, да и самому приходилось помногу раз накручивать диск и отдавать указания. Лишь когда все материалы были согласованы и по электронке отправлены в типографию, наступило некоторое затишье. Он откинулся на спинку кресла, потянулся, потёр ладонями глаза, уже собрался было подняться и пойти прилечь, как вдруг аппарат вновь напомнил о себе.
«Чего у них ещё?»
Не сразу сообразил, что звонят не из редакции.
— Здравствуйте, — уныло отозвался он на приветствие.
Взамен приятный девичий голосок, в котором чувствовалось волнение, вывел:
— Скажите, пожалуйста, да или нет?
— …Чего?
— Просто скажите, «да» или «нет».
Трудно было отвлечься от дел.
— Ну… пусть тогда… «да», — произнёс он в конце концов.
— Спасибо! — раздалось в трубке, теперь значительно увереннее.
Мгновения спустя он радовался, что именно так ответил на вопрос незнакомой девчушки, вероятно, наугад набравшей его номер. И если б не этот терпкий аромат скошенной травы, что принесло ветром в распахнутое окно, если б не внезапная, беспричинная боль в руке, если б…


Они встретились жарким июньским вечером в автобусе Москва — Рига: он собрался-таки навестить друга, обосновавшегося в Прибалтике ещё до распада Союза.
Конечно, можно было бы взять билеты на поезд или самолёт — тогда бы путь оказался короче и комфортнее. Но ему захотелось посмотреть по сторонам, а потом написать очерк или даже путевые заметки. Было бы больше времени, вообще отправился бы на перекладных. А так лишь об одном сожалел: поскольку переезд через границу ночью, не доведётся узнать, действительно ли «на нейтральной полосе цветы необычайной красоты».
…И вот автобус втягивает в себя входную дверь. Смолкает шум улицы, потом начинается плавное убаюкивающее покачивание, потом и оно прекращается. Но нет, наступивший покой ненастоящий: автобус движется. Быстрее, быстрее, разогнался, пошёл.
Следует один поворот, другой. Работают кондиционеры — и как будто бы становится не так жарко, как при посадке. Минералка отложена в сторону — вода теперь ни к чему, пить не хочется.
Слева — симпатичная блондинка с короткой, почти мальчишеской стрижкой. Он заметил её ещё на привокзальной площади; поразился блеском озорства в очень живых глазах, такие редко можно встретить. А вот она до сих пор как будто бы ни разу не взглянула на него. И теперь отвернулась, уставилась в окно и молчит. Наверное, никак не успокоится после конфликта.
Она заранее пришла к автобусу, расположилась и, не желая томиться в духоте, решила прогуляться, когда же вернулась, место оказалось занятым. Не успела понять, что к чему, а семейка пенсионеров уже взывает к стюардессе: «Мы хотели вместе, а нас разлучили!» Девушка волнуется, не ожидала такого, она-то в чём виновата? Говорит, заказывала билет через турагентство, специально просила место у окна — иначе готова была ехать другим рейсом, — говорит, оставляла здесь сумку и журнал.
Стюардесса просит занять свои места, обещая потом всё уладить. Пенсионеры ворчат, но зашевелились, встают. То одно им мешает, то другое; нужно надевать скинутые ботинки, собирать в пакеты уже разложенное съестное.
И тут вмешался он, уступив девушке место.
Пенсионеры праздновали победу, щедро сдабривая её поглощением пищи. Впрочем, процесс пережёвывания они вполне совмещали с укорами девушке и похвалами в адрес своего и, оказывается, её спасителя: вот, мол, какой замечательный молодой человек. Предрекали, что они за дорогу ещё подружатся, а потом — и поженятся. Он заметил, девушка еле сдерживалась, чтобы не ответить или, может быть, чтобы не расплакаться, — и ответил за неё: «Ещё в пути и поженимся, и разведёмся».
Она всё ещё жмётся к окну, а его боится коснуться локтем или коленкой. Он исподволь разглядывает её. Бежевые брючки из тонкого льна, лёгкая льняная кофточка, податливо отзывающаяся на учащённое дыхание, совсем не привыкшие к строгости милые черты как будто бы очень знакомого лица — до чего же хороша она в своём незатейливом наряде! И даже в том, что сидит рядом эдакая недотрога и злится на всех сразу, и вместе со всеми на него, есть особая прелесть. Вот и ресницы подрагивают, и верхняя губка вопросительно приподнялась. Или ему это только кажется?
Она ещё не загорала: кожа светлая, нежная. Так и хочется прикоснуться губами к руке, щеке…


Автобус выбрался за пределы Садового кольца и завяз в пробке, на солнцепёке. Оказывается, кондиционеры не со всякой жарой справляются.
То и дело слышится шум откупориваемых бутылок. И он вспомнил про свою.
Он всегда посмеивался над сегодняшним временем и сегодняшними людьми: вот, мол, успело вырасти поколение, какое-то особенное, «пузырьковое» — в прямом и переносном смысле. Словно из пузырька или пробирки появившееся на свет, клонированное, и способное лишь пузыри пускать, и ещё всюду с пузырьками и бутылочками странствующее. А теперь вот, пусть ненадолго, и сам стал таким. Но это из-за жары.
Шумная компания впереди с азартом принялась за пиво.
Стюардесса в микрофон представилась пассажирам. Наташа, низенькая, ловкая, улыбчивая, — казалось, она успевала всюду, где только ни возникала нужда в её помощи и советах, всё у неё ладилось. Она назвала водителей; судя по фамилиям и именам, первый из них русский, второй — латыш. Познакомила с маршрутом следования, пожелала счастливого пути и попросила приготовить для проверки билеты и паспорта.
У него при себе были два паспорта: российский и заграничный. Который и когда может понадобиться, понятия не имел, вот и взял оба.
Опять поехали быстро, опять повеяло прохладой. Наступил долгожданный покой, лишь солнце, находя щели в занавесках, продолжало слепить глаза.
Он приготовил документы и в ожидании стюардессы перелистывал паспорт. Девушка слева зашевелилась: её что-то заинтересовало в его данных. И он поспешил обратиться к ней:
— Какой здесь нужен: заграничный или наш?
— Наверное, не этот, а заграничный, — немного помедлив, ответила она.
Вступая в разговор, незнакомые люди обычно вслушиваются в голоса друг друга, пытаясь с первых слов определить характер человека, и будто бы эти первые слова дают им разрешение открыто взглянуть на собеседника и только потом внимательнее, чем прежде, рассмотреть его. Так у взрослых. Детям же можно позавидовать: у них всё начинается именно с пристального изучающего взгляда. Слова для них — не главное. Не потому ли дети реже ошибаются в людях?
Он всё ещё стеснялся взглянуть в глаза девушки. Особенно когда она смотрела на него — он чувствовал это.
— А наш-то нужен?
— …Не знаю.


У компании впереди закончилось пиво — шустрые ребята. Наташа пообещала принести, как только разберётся с билетами. Автобус тем временем выехал за МКАД.
Ну вот, документы проверены и возвращены пассажирам; некоторые взялись за декларации — у кого валюта или дорогие вещи.
Он медлил с тем, чтобы убрать паспорт. Догадывался, что-то должно произойти, и девушка будто бы тоже пребывала в каком-то ожидании.
Пожалуй, это самые прекрасные мгновения в отношениях между мужчиной и женщиной — мгновения неопределённости, неведения, предчувствия чего-то. Мгновения, от которых зависит не то рождение нового мира, не то соединение миров. Мгновения, когда всё привычно-человеческое становится вдруг небесным, божественным — то, что было до этого, и то, что будет потом, незначительно, никчемно, буднично. Мгновения эти застают нас врасплох. Первое неловкое движение, неосторожный жест, неуместная фраза способны разрушить состояние вольного странствия души, душ, когда не ощущаешь ни хода времени, ни пространства с его условностями, препятствиями и пределами, ни света, ни тьмы, ни тепла, ни холода, ни чьего бы то ни было присутствия, взгляда, дыхания, прикосновения, — совсем ничего.
— Как вас зовут? — вдруг спросил он.
Слова вырвались сами собой, он не думал, что скажет хоть что-то. Он не слышал того, что говорит, скорее, догадался о том.
— Ирина, — ответила девушка.
Он тоже назвал имя.
Как только познакомились, волнение исчезло, и завязался вполне непринуждённый разговор.
Ирина всё извинялась. Ведь это из-за неё ему пришлось уступить место. Он же уверял, что безразлично, у окна ли сидеть или у прохода. А сам думал, что если бы не тот случай...
Она рассказала, что родилась в Риге, но последние годы живёт в Воронеже; не так давно и мать с отцом перебрались в Россию. Рассказала, что едет на встречу с однокурсниками, что зиму и весну переписывались и перезванивались, что в гостях пробудет недолго — не хочет обременять друзей. Да и домой пора: поездка и без того затянулась из-за необходимости получать визу в Москве, в Воронеже ведь нет латвийского консульского отдела.
Ирина говорила и ещё про какие-то документы, которые пришлось оформлять, — он же не мог взять в толк, зачем это понадобилось.
У него проблем с визой не возникло, если, конечно, не считать, что в посольстве попросили указать десятидневный срок пребывания. Он и не рассчитывал задерживаться дольше, однако само ограничение подпортило настроение; так, что чуть было в графе «цель визита» не написал «освободительная миссия».
Тут ещё и случай с парнем, собравшимся побывать на могиле матери, — он стоял к соседнему окошку. Трёх дней вместо привычных семи ему было недостаточно, чтобы установить памятник и поправить ограду. Для продления же визы требовались дополнительные справки, о которых ничего не говорилось в правилах. Парень сгрёб в сумку документы и, понурив голову, направился прочь — люди виновато расступались, пропуская его.
Он тоже рассказал Ирине о себе: откуда родом, где учился, кем работает.
Стюардесса поставила кассету с голливудским боевиком — и он, и она, мельком взглянув на экран, больше не интересовались фильмом.


Миновали Волоколамск, дорога стала узкой и пустынной. Ничто не напоминало, что в прошлом окрестные места были весьма оживлёнными: здесь сходились торговые пути, а за право владеть городом велись войны.
Изредка он нагибался к проходу, чтобы посмотреть вперёд, через лобовое стекло. Ему почему-то вспоминались кинокадры охоты на волков в степи с вертолёта. Наверное, из-за своеобразной конструкции автобуса, в котором салон с пассажирами находится практически во втором ярусе, а водительские места — внизу, у самой дороги. Вот и получается, смотришь сверху вниз на колею, которая одновременно стремительно убегает от тебя и проносится под тобой, и расступающиеся по сторонам обочины, и кажется, лопасти вертолётного винта воздушным потоком гнут к земле скудную степную растительность, среди которой мечется, выбиваясь из сил, затравленный зверь.
Ирина прислушивалась к разговору пенсионеров и продолжала злиться, некоторые фразы выводили её из себя. Она предположила, что старик в прошлом был не то важным профсоюзным деятелем, не то военным из госприёмки или штабных работников и занимался перекладыванием с места на место всяческих бумаг. Должность развратила его, а заискивающее отношение подчинённых, которых он изредка поощрял вниманием, выражавшимся в похлопывании мужчин по плечу, а женщин по попе, приучило к мысли, что человек в сущности никчемен — особенно если чего-то нужного достать не может — и потому ценности не представляет и уважения не заслуживает.
Перелистав меню, старик принялся поучать стюардессу: как это меню следует подавать, каким образом оно должно быть составлено и что в перечне продуктов и блюд обязано присутствовать непременно. Попутно упрекнул девушку, указав на недопустимую, по его мнению, длину юбки; не понравился ему также цвет губной помады, которой Наташа «только и мажется» вместо того, чтоб заниматься пассажирами. Сам же не подумал извиниться, когда не удержал и расплескал-таки бутылку с пивом — и пол залил, и соседей обрызгал.
Впору было повернуться, сделать старику замечание, да вспомнилось что-то своё, давнее…
Ему было лет пять. Они возвращались с юга. И вот в Туле отец купил пряник, самый настоящий тульский. Красивый, большой. Во всяком случае, он казался большим, даже очень. Чего ребёнку ещё надо?! Но получилось, что он ел этот пряник до самой Москвы — и не осилил. В вагоне тогда тоже было жарко, глазурь таяла, джемовая прослойка норовила растечься. Перемазался сам, перемазал мать, отца, сестру, испачкал подушку, скатерть, занавески — не нарочно, конечно. Всё стало липким… С тех пор он не покупал тульские пряники.
Количество пива, выпитое компанией впереди, поражало, однако ребята не думали умерить пыл. Странно, никто из них не ходил в туалет; в автобусе он какой-то биологический — биотуалет.
Подумал об этом и поразился своей неосведомлённости: надо же, ведь до сих пор понятия не имеет, что это такое. Наверное, что-то типа кошачьего.


Внутри столь внушительного по размерам автобуса не ощущаешь скорости — всё-таки не велосипед, не мотоцикл и даже не легковушка. Двигатель сильный, работает спокойно, ровно, без надрывов. Дорога прямая до горизонта, лишь редкие холмы то игриво вздыбят её кверху, то бросят вниз, точно податливую ветру ленту из расплетённой девичьей косы. Встречного транспорта почти нет; так, иногда с шумным присвистом проскочит мимо осанистый трейлер, и снова надолго впереди свободная колея, с неведомым упрямством рассекающая надвое поля, леса, стороны света.
Облака напоминают разводы пыли на асфальте, оставленные метлой дворника. Вечереет, горизонт справа, на востоке, темнее, чем на западе, где прячется солнце. И поэтому кажется, что небо справа ниже, чем слева. Плоскости неба и земли медленно смыкаются, словно притягиваются одна к другой; справа быстрее. И вообще, быстрее опускается небо, чем поднимается земля. Холмы и лес становятся всё ниже и ниже. Всё вокруг какое-то сдавленное, приплюснутое.
Автобус торопится проскочить в пространство меж небом и землёй, юркнуть в щель, ещё оставляемую ему внезапно наступившим вечером, — в небытие меж днём сегодняшним и завтрашним.
Ирина наблюдательна. С детской непосредственностью подмечает то, на что взрослые обычно не обращают внимания и чему всегда удивляются, если это откроет для них кто-то другой. Подслеповатые мерцающие огни деревень на пригорках, чуть поодаль от дороги, коромысла колодцев, зацепившиеся одним концом то ли за облака, то ли за сам небосклон, взметнувшийся высоко-высоко с появлением звёзд, — ничто не ускользает от её взора.
Она вспоминает дочку, размышляет вслух о том, как вернётся домой, как они поедут в бабушкину деревню. Он слушает её, никакого смущения на лице, никаких изменений в голосе; он улыбается ей, как улыбался некоторое время назад, а ведь и предположить не мог, что Ирина — молодая мама. Он скрывает чувства, зачем ей видеть его внезапную растерянность?! Он берёт бутылку с минералкой и пьёт, большими глотками, никак не может напиться.
Теперь он почти не поддерживает разговор. Только переспросил насчёт увеличения у них в Воронеже цен за жильё, свет, газ — и то дотронулся до больного: оказывается, Иринина зарплата полностью уходит на это; на семью остаётся почти такая же мизерная зарплата мужа.
«И муж есть».
Но как будто бы она не хотела говорить про мужа, как будто бы то, что произнесла, вырвалось случайно. Упомянула между прочим — и забыла.
«Почему бы ей не быть замужем? Конечно, всё могло бы сложиться иначе…»


Фильм с кассеты скучный, не спасает его обилие дыма, погонь, стрельбы. Почему народ легко соблазняется подобной ерундой, почему так долго не наступает пресыщение?
Стюардесса элегантно передвигается по салону, находя опору в спинках кресел, которые она использует точно лыжные палки при спуске с горы. Записывает в блокнот заказы на чай, кофе, сосиски с капустой и прочее из не слишком щедрого ассортимента автобусного бара.
Он попросил кофе, предложил и Ирине что-нибудь выбрать — она вежливо отказалась.
У водителей на приборном щитке высвечивается время: яркие красные цифры с мигающим двоеточием. Если долго смотреть, краснота и мигание сначала утомляют, а потом и раздражают. И ещё часы почему-то отстают на час — он не сразу сообразил, что на них рижское время. Наверное, пора перевести стрелки.
Кофе взбодрил, а то начала было болеть голова.
Ирина всё ещё рассказывает о чём-то. Он делает вид, что слушает, отвечает кратко и, скорее, невпопад; в основном же качает головой и пожимает плечами. Неважный из него собеседник: чуть испортилось настроение — и нет в разговоре ничего интересного, ничего ему не хочется.
Автобус сделал первую после Москвы остановку, припарковавшись возле кафе — кособокого деревянного сарайчика. И почти тут же место по соседству занял встречный из Риги.
Едва соскочив с подножки, водители кинулись обниматься с коллегами, словно не видели тех целую вечность. Следом за ними, позёвывая и потягиваясь, засеменили к выходу пассажиры, в основном, мужская их часть. Несколько человек — на разведку в кафе, остальные — по тропке за сарайчик справить нужду: это привычнее, чем биотуалет.
На улице похолодало. Когда выезжали, было около тридцати, и тогда футболки, лёгкие платьица, блузки были в самый раз, сейчас подобное одеяние — верх легкомыслия. Впрочем, пассажиры в любую минуту могли бы вернуться в автобус.
В воздухе привязчивый едкий запах гари; наверное, поблизости горят торфяники.
Ради любопытства и он заглянул в кафе. На прилавке те же самые водка, пиво, газировка, что и в любой московской палатке. И закуска: так, чепуха в разноцветных пакетиках. Ничего местного, всё привычно-примелькавшееся и по цене в полтора-два раза дороже, чем в столице. Ничего не поделаешь — трасса.
На выходе он едва не столкнулся с Ириной: она искала его. Сказала, что начала тревожиться. С чего бы? Ему показалось это странным, особенно после недавнего рассказа о дочери и муже.


О чём он думал тогда, в автобусе, когда рядом была она? А думал он, что такие девушки, естественные, открытые, теперь редко встречаются, особенно среди москвичек. И ещё думал о сегодняшней Москве. «Москва моя! Как я люблю тебя и ненавижу!»
За пару последних десятилетий Москва обрела черты, ей прежней совершенно не свойственные. Эта уличная суета, этот особенный столичный ритм, эти современные люди, постоянно спешащие куда-то, всё больше угрюмые, суровые, думающие о чём-то своём, не замечающие никого и ничего вокруг, даже ту же самую суету и спешку. Словно потаённый механизм управляет столичными жителями и заставляет их двигаться и почти автоматически делать что-то сомнительно-целесообразное. Словно единый ритм, частый-частый, вторгается в сознание, в разум, подлаживая под себя всё, что не согласуется с ним, делает одинаковыми мысли, чувства, вкусы, привычки, поступки, слова. Конечно, можно подстроиться под этот ритм, можно жить и ещё быстрее, но нормальному человеку это вряд ли по душе. Иногда кажется, что где-то на частоте этого ритма есть некая граница, переступив которую, человек перестаёт быть человеком и сам становится всего-навсего механизмом.
Ирина укладывается спать в кресле. Он видит, как долго она не может устроиться, и взглядом указывает на своё плечо. Она покорно соглашается, склоняется к нему — и почти сразу затихает.
Вот ведь как бывает: ещё вчера он не знал о её существовании, а сегодня готов ехать с ней куда угодно, оберегая её сон, заботясь о ней, взяв на себя её проблемы. Его и её колени совсем рядом, его щека касается её головы, её тепло, её дыхание — как будто бы его тепло и его дыхание тоже.
«В Воронеже, наверное, всё не так, как в Москве. Наверное, и люди другие: простые, искренние, с понятными человеческими радостями и горестями».
Ещё остановка. Пассажиры спят, на улицу выходят лишь некоторые.
Громко разговаривают водители, ночь усиливает голоса и разносит по округе, но суть почему-то не улавливается. Слышится металлический скрежет, что-то пустое, гулкое ударяется об асфальт, потом ещё. Это канистры — автобус встал на заправке. Скоро граница, а российская солярка дешевле латвийской, вот водители и заполняют всю тару, что есть.
«Вероятно, это Псковская область, пушкинские места. Где-то недалеко Михайловское, Опочка… Ах, Александр Сергеевич!.. Здесь он бывал, творил, влюблялся…»
Он обнял Ирину, намеренно крепко, чтобы проснулась, и потянул её, разомлевшую в сладкой истоме, к выходу; она доверчиво подалась за ним. По пути спросил у водителей о времени стоянки — минут двадцать, двадцать пять.
На улице теперь совсем холодно.
Ирина кутается в кофточку и не то интуитивно, не то сознательно прижимается к нему, всё теснее и теснее. Он только и успел заметить, что у неё спокойный ровный взгляд; такой бывает у родного человека, который хорошо знает тебя и все твои мысли, переживания, сомнения, который доверяет тебе. Вот её лицо близко-близко, её губы приоткрыты...
Не помня себя, не отдавая отчёта в том, что делает, он взял её на руки и понёс. Руки Ирины крепко обвили его тело, сомкнувшись сзади на шее.
Неистовая дрожь, едва ли не доводящая до судорог, рассыпалась по телу.
Миновали придорожную канаву, продрались сквозь какой-то колючий кустарник, он даже поранил себе руку, но сразу позабыл про боль, — и в беспамятстве исступления упали в стог сена. Она что-то говорила ему. Наверное, сама не понимая, что. Да и он не понимал смысла её слов. Стрекотали кузнечики, кололось, попахивая накопленным за день ароматным теплом, словно волнами живого дыхания, сено, колыхалось, грозя выскочить из груди, сердце.


У обочины выстроилась вереница из большегрузных машин. Значит, граница близко. Автобус на скорости объезжает фуры.
С момента стоянки они не сказали друг другу и слова, хотя не спали. Порой слова не нужны, они могут разрушить общение душ — а это редкое явление, особенно в нынешнюю, набирающую силу эпоху Интернета и мобильной связи. Переглянулись и то лишь раз, в ответ на упрёк водителя, который из-за них вынужден был задержать отправление.
Впереди средь темноты всё явственнее проступает красный огонёк светофора, всё чётче обозначает свои полосы шлагбаум, за ним открывается панорама на расширяющуюся до размеров целой площади дорогу и основательные приземистые строения, перегораживающие её, напоминающие поставленную на зубцы расчёску, — это таможня.
За шлагбаум долго не пропускают.
Пробирает беспокойство — непонятно, с чего бы. Всё просто: Латвия теперь не союзная республика, а чужая страна.
Наконец, загорается зелёный. Автобус трогается и замирает вновь, уже под навесом. Пассажиров просят забрать багаж и пройти на досмотр. Ни с того ни с сего сутолока.
Однако для них — это какой-то сон, никак не нарушающий внутреннего единения, что фильм с кассеты.
В помещении таможни яркий свет, на улице темнее. Но всё равно через окна видно, как возле автобуса неспешно прохаживаются пограничники с собакой. Крышки пустых багажных отсеков распахнуты, и кажется, автобус оторвался от земли и завис в воздухе.
Из «контрабанды» у него лишь двухлитровая бутыль водки. «Всё, что превышает норму, выпью — не пропадать же добру!» — рассудил он, собираясь в дорогу. Но как выяснилось, правила позволяют брать с собой столько. А вот Ирину надо успокаивать: она увидела на плакате строчку, касающуюся провоза кино- и фотоматериалов, и разволновалась, не засветят ли плёнку в фотоаппарате.
Ни у кого ничего запрещённого не нашли. Таможенник выключил оборудование и ушёл. Теперь нужно предъявить документы.
В окошке стеклянной будки женщина средних лет. Лицо строгое и усталое — почему-то все наши пограничники выглядят усталыми. И форма у женщины какая-то необычная. Впрочем, просто телогрейка наброшена на плечи поверх кителя — прохладно ночью, даже в помещении. Работа спорится; с непривычки не уследишь за глазами и пальцами женщины. Шелестят страницы документов, мелькают справки, поскрипывает авторучка, дребезжит разболтанный механизм штемпеля. Глядишь — и очереди как не бывало.
Они снова вместе. Ирина признаётся, что запомнила его адрес, спрашивает телефон. Сама же берёт с него слово, что он не станет её разыскивать. «Пусть так, — думает он и умиляется, каким тоном Ирина делится откровениями: точно голубка на ушко воркует, — век готов её слушать».
— …Я тебе позвоню. И спрошу: да или нет? Интересно, что ты мне ответишь?..
Увидев их в обнимку, ухмыляется издали тот самый пенсионер — хорошо, Ирина расположилась к нему в пол-оборота и не замечает.
Проверка завершена, однако в автобус не зовут. Никто, кроме них двоих, ни с кем не разговаривает. Создаётся ощущение, что у людей, собравшихся внутри таможенного пункта, нет ничего ни в прошлом, ни в будущем, а всё, хоть как-то связывающее их с миром, сосредоточено здесь, в этой маленькой, недавно оштукатуренной необжитой комнатушке.
Но вот объявили посадку, и люди буквально бросились к автобусу. То же, что и прежде, бессмысленное стремление опередить других, та же сутолока, суматоха.
«Какая там нейтральная полоса, какие там цветы?!»


Таможенники латыши — совсем дети в сравнении с нашими; по крайней мере, на первый взгляд. Дело не только в возрасте. Они как будто бы играют и никак не наиграются с пропусками, визами, досмотрами, им в диковинку соблюдение уставов, инструкций. Но случись что серьёзное, наверняка разбегутся кто куда.
Возле КПП опять собрали паспорта, прямо в автобусе, мельком сличили фотографии с лицами владельцев и унесли к себе. Возвратились нескоро. Один из таможенников задержался на входе, трое других поднялись в салон. Передав пачку документов стюардессе, принялись кого-то разыскивать. Остановились возле Ирины. Потребовали предъявить справку о составе семьи, спросили, одна ли она едет и есть ли обратный билет, проверили, просмотрели ещё какие-то бумаги, потом о чём-то заспорили.
Он нервничал, не понимая чужого языка и смысла происходящего. Хотел было потребовать объяснений, но Ирина сильно сдавила пальцами его руку у запястья.
— Чего им было нужно? — спросил он, когда латыши всё же оставили её в покое и автобус покинул зону досмотра.
Она расплакалась.
— Иринка, не надо, чего ты? — утешал он, целуя в мокрые губы, щёки, глаза.
— Они решили, что я еду… на заработки… что проститутка… что хочу остаться, — всхлипывая, выговаривала она. — Если девушка одна!.. У них был паспорт, там написано, что родилась... могли бы догадаться, что знаю язык, всё понимаю...
— Тише ты!
Услышав предостережение, Ирина сразу отстранилась от него и строго спросила:
— Скажи честно, ты ведь тоже… обо мне так подумал?
— Я?..


«С какими чувствами в двадцатые годы XX века покидали Россию люди, первые пожизненные эмигранты? Они надеялись когда-нибудь вернуться — и возвращались лишь в воспоминаниях и снах. Почему я, уезжая всего на полторы недели, так остро чувствую боль тех своих соотечественников? Действительно, „и встаёт былое светлым раем, словно детство в солнечной пыли“».
Автобус разогнался едва ли не до предельной скорости. Безрассудство — так мчаться по холмистой и очень узкой дороге: попадись на вершине очередного холма встречная машина, с ней будет трудно разминуться. Захватывает дух от стремительных подъёмов и, особенно, падений — так самолёт проваливается в воздушные ямы.
Он совсем потерял счёт времени и не заметил, долго ли продолжалась эта бесшабашная езда. Он не знал, спит ли она, нет ли, но был уверен, что её нахождение рядом с каждым мгновением делает его всё сильнее и сильнее. И ещё он испытывал ни с чем не сравнимое чувство гармонии с миром. Ему даже показалось, что это чувство неизмеримо значительнее пережитых совсем недавно любовных страстей.
Как только дорога выровнялась и автобус покатил плавно, он уснул. Склонил голову к лежащей на плече Ирининой голове, прислонившись щекой, ощутил какую-то необыкновенную мягкость волос, всё ещё хранивших аромат сена, и забылся. Когда же открыл глаза — наверное, минул час или того меньше, — к удивлению обнаружил, что погода за окнами разительно переменилась: по земле стелился туман, по небу ползли тучи, а где-то на уровне макушек деревьев туман и тучи смешивались между собой, так, что трудно было разобрать, где земля и где небо.
Но переменилась не только погода. Он заметил, что Ирина не спит, и, что особенно поразило, она, как в начале пути, сидит, отстранившись от него, настолько, насколько это возможно в автобусной тесноте. Казалось, стесняется его и тяготится общением с ним: на приветливое «С добрым утром!» лишь небрежно качнула головой, даже не повернувшись, и коленку отвела, стоило ему прикоснуться к ней своей коленкой. В чертах лица, фигуре, позе теперь чувствовалось раздражение. Он был в недоумении, пробовал заговорить — и шутливым тоном, и серьёзно, — напрасно.
Потом долго и в подробностях припоминал, что произошло с ним в пути. И в итоге успокоил себя, решив, что раз уж спустя несколько часов она так сожалеет о случившемся, так раскаивается и, конечно, не рассчитывает на какое бы то ни было продолжение, о котором размечтался он, то и ему не обязательно принимать всё всерьёз. И значит, не было в этой истории ничего, что отличало бы её от банального дорожного романа, который скуки ради позволяют себе многие. На миг, уподобившись латышам, он тоже усомнился в цели Ирининой поездки.


В Риге он предложил проводить её — тем более, друг был на машине.
— Ни к чему, — ответила она. — Мне недалеко, я пешком.
— Тогда счастливо. У тебя есть мой телефон, звони.
«Обернётся или не обернётся? — загадывал он, глядя вослед, и почему-то был уверен, что обернётся. — Не обернулась... Ну что ж, всё к лучшему?!»
Остаток дня он провёл со всей безалаберностью, какую только можно позволить при встрече с давним другом. Им никто не мешал: отправив на месяц жену с ребёнком к тёще, друг не обременял себя сколь-нибудь важными хозяйственными хлопотами, к тому же он был в отпуске. Они съездили к морю, отметились в местных кабаках и в завершение, уже дома, устроили мальчишник.
Но вот наутро его обуяла тоска — такой не доводилось испытывать раньше. Поначалу он связывал её с похмельем. Однако похмелье, как и полагается, к обеду улеглось, тоска же, напротив, стала прямо-таки нестерпимой — поняв, в чём дело, он принялся глушить её водкой. Друг тоже не отставал, только пил он по иной причине: за последние годы очень уж истомился воспоминаниями об оставленной родине. До чего же одинокими они чувствовали себя — и тот, и другой!
Водка почему-то пригарчивала, причём не только рижская — она должна быть такой, — но и московская. Друзья почти не закусывали, хотя наготовили невпроворот, всё равно алкоголь толком не пробирал. Когда закончилась водка, налегли на кофе. Заваривали его предельно крепким. Кофе тоже имел посторонний привкус, от которого никак нельзя было избавиться.


На третий день друзья отправились на машине за город; накануне не поленились и составили список мест, где непременно стоило бы побывать, — наметили «культурную программу».
На природе ему стало легче. Здесь и впрямь было на что посмотреть. Особенно понравились аисты, облюбовавшие для строительства гнёзд столбы электропередачи — в мелких отдалённых хуторах едва ли не каждый столб был увенчан внушительной копной соломы, напоминающей залихватскую шляпу с широченными полями. Причём птицы, там, где у них был выбор, отдавали предпочтение новым бетонным конструкциям, а не покосившимся от старости и основательно прогнившим деревянным.
— Здесь много аистов. Ты пока от границы ехал, наверное, видел.
— …Нет, туман был. Да и не пялился я в окно.
А про себя с иронией заметил: «Я тогда собственным гнездом занимался».


Уже под вечер, по дороге в Ригу, он спохватился:
— Который час? У неё же автобус! Я должен успеть!
— Куда?.. У кого?..
И тут как назло движение замедлилось, пришлось сбрасывать скорость.
— Да не дёргайся ты! — подбадривал друг. — Здесь нет ваших московских заторов. Если, конечно, не авария… или ремонт.
Каким неприветливым показался ему тогда окружающий мир, погружённый в жаркое июньское марево. Листва на деревьях, и та вывернулась наизнанку, став вдруг неправдоподобно бледной, будто бы искусственной.


Автобус стоял у перрона.
Он обежал его кругом, запрыгнул в салон.
«Неужели сдала билет? — думал он, натыкаясь взглядом на незнакомые лица. — Из-за чего? Или она не собиралась назад так скоро, или — не хотела встречи со мной?»
— Какой это рейс?.. Куда идёт?.. Куда?.. А где на Москву?..
Он бросился к другому перрону и едва не угодил под колёса: автобус уже тронулся с места и дал на разворот. Пришлось ругаться с водителем, чтобы открыл дверь.
Это выглядело невероятным, но на передних местах расположилась та же компания любителей пива, ехавшая в Ригу вместе с ним, чуть поодаль сидел тот же пенсионер, из-за которого случилась вся эта история. Вот только Ирины не было.


Он вышел на улицу совершенно беспомощным и безвольным. Саднила и, пожалуй, нарывала до этого почти не напоминавшая о себе царапина на руке. Однако слабость, внезапно охватившая его, столь же внезапно отступила. Ему вдруг показалось, что Ирина находится где-то рядом и из какого-нибудь укрытия осторожно наблюдает за ним. Ему даже почудилось, что он чувствует на себе взгляд её необыкновенно живых глаз, блеск озорства, и как будто бы ветром донесло до него тот самый аромат сена, что был в её волосах. Но друг сказал, что примерно в это же время есть поезд на Москву, и, если постараться, ещё можно успеть, — и они помчали на железнодорожный вокзал. Поиски и там ни к чему не привели. Он потом пожалел, что послушался и позволил так быстро уговорить себя и увезти с автостанции: если ему и суждено было встретиться с ней, то именно там — и нигде больше.


Как ни обижался друг, значительная часть «культурной программы» оказалась невыполненной, да и расстались они в итоге гораздо раньше намеченного срока.
«Эти б неиспользованные дни… тому парню… в посольстве, что собирался побывать на могиле матери», — думал он, возвращаясь домой.



Ни очерка, ни путевых заметок о поездке он так и не написал.
А что же Ирина, искал ли он её потом? Разумеется, искал, несмотря на обещание не делать этого. Но разве можно найти человека в огромном чужом городе, если известно только имя?! Вот ведь беспечность: он даже не спросил у неё название института и год выпуска.
Потом он ждал, что она позвонит. Шли годы, Ирина не давала о себе знать. И он постепенно стал свыкаться с мыслями, что, наверное, всё так и должно быть, что нечего было надеяться услышать, увидеть, встретить её снова. И если б не странный телефонный звонок незнакомой девчушки, вероятно, наугад набравшей его номер, если б не эти «да» или «нет», напомнившие ему о том далёком прошлом, которое он покинул когда-то… вместе со своей милой попутчицей, если б…
Пожалуй, правда, «на нейтральной полосе цветы необычайной красоты».

(Впервые статья была опубликована в газете «Ключъ» г. Фрязино Московской области, №№ 42 и 43, октябрь 2014 года.)



Было лето 1941 года, недавно началась война. Советские войска, теснимые превосходящими силами противника, несли тяжёлые потери и отступали, отступали. Тем невероятнее представить предпринятые уже в августе налёты нашей авиации на Берлин. Бортинженером одного из одиннадцати дальних бомбардировщиков, по приказу Сталина направленных в фашистское логово, был Аглям Гайнутдинов. О том, что предшествовало этому заданию, что последовало в дальнейшем, мы говорили с дочерью героя Разидой Аглямовной Муртазиной – жительницей города Фрязино.

Папа был всегда со мной

Гайнутдинов Аглям Гайнутдинович родился 3 ноября 1911 года в посёлке Бондюжский Вятской губернии (ныне город Бондюжск Республики Татарстан). В шесть лет потерял отца – случилась авария на химзаводе. Потом были семилетка, школа ФЗУ, армия – призывали с расчётом на последующее поступление в военное училище: парень был грамотный, занимался в ДОСААФ. В 1932 году окончил 2-ю Военную школу авиационных техников в городе Вольске Нижне-Волжского края (специальность: техник по обслуживанию самолётов) и получил направление в Москву на Центральный аэродром (что на Ходынском поле), где базировался Научно-испытательный институт Военно-воздушных сил (НИИ ВВС); в том же году вместе с институтом был переведён на подмосковный аэродром близ железнодорожной станции Томская (с 1937 года – Чкаловская). В 1934-м женился...

«Мама после техникума работала на Бондюжском химзаводе. Они с папой из одного подъезда, квартиры были напротив. И дружили с детства, играли, хулиганили, она на два года младше, – рассказывает Разида Аглямовна. – В НИИ ВВС тоже был необходим химик-аналитик – развивалась авиация, нужны были большие высоты, скорости. Иным уже тогда понятно было, что войны не миновать. Для высот, скоростей надо было делать закрытые кабины – но в них скапливался угар. Тогда-то и стали создавать авиационную медицину; как появились штаты – мама перебралась к отцу».

В 1935 году у Гайнутдиновых родилась Разида, двумя годами позже – Налия. Примерно с полгода семья снимала жильё, потом дали комнату в коммуналке, с появлением Налии – вторую, в том же 1937-м был переезд в известный всем чкаловцам Жилкомбинат (и там была коммуналка, тоже две комнаты из трёх).

«Когда началась война – мне было шесть лет, – продолжает Разида Аглямовна. – Чего я могу помнить?! Единственное, что папа был всегда со мной... У него велосипед, на работу ездил, и катались мы с ним – по всем закоулкам; а летом по утрам, когда не было полётов – на Медвежьи озёра, купаться. Но больше он любил ходить пешком. Сестрёнка была маленькая – и чтобы мы не мешали возиться с грудничком, мама и бабушка соберут нас и отправят гулять. Идём, разговариваем, он рассказывает про деревья, птиц... про сороку-белобоку... Как-то мимо церкви проходим. И я говорю: „Пап, а это что?“ Он мне: „Это храм, в нём священники служили...“ Церковь уж разбитая была, с чёрными окнами... Я: „Пап, а кто главней – священник или царь?“ Отец слушает, а сам – где-то наверху, своими мыслями занят, обеспокоился чем-то, а я – внизу. Он высокий был...»

Вспоминает мать, Рахиму Мухамедовну, – та умерла в 2006 году в возрасте 93 лет.

«Тогда в гарнизоне была одна молодёжь, стариков не было. Все дети ходили в один детский сад, прямо у нас перед окнами. Забирала из сада мама. Красивая была, все обращали на неё внимание – и я была счастлива. А с утра меня одну отпускали, мама с балкона смотрела. Однажды смотрит, а меня всё нет, – и в подъезд: я там с котёнком – маленький такой, пищит, тоненько, – куда я, туда и он; и наступить боюсь, и пройти мимо... Мама улыбается...»

За год до войны семья Гайнутдиновых ездила фотографироваться в Москву, в проезд Художественного театра, – только младшую Налию с бабушкой дома оставили, – старик фотограф, красивый, с белой бородой, долго рассаживал, прежде чем вылетела птичка.



По приказу Сталина

Воскресным утром 22 июня раздался стук в дверь. На пороге стоял красноармеец с пакетом. Аглям вскрыл пакет, с удивлением прочитал и говорит жене: «Вызывают на аэродром». Было шесть часов, он и так собирался на работу – летом, даже в выходные, они особенно активно занимались испытаниями. А жена в этот день поехала в Москву и по пути на электричку услышала речь Молотова. Так для семьи Гайнутдиновых началась война.

23 июня лётчик-испытатель из НИИ ВВС Степан Супрун был на приёме у Сталина – депутат Верховного Совета СССР, Герой Советского Союза был вхож в Кремль. 29 июня он же (в присутствии других чкаловских лётчиков Петра Стефановского и Александра Кабанова) докладывал вождю, что из добровольцев набраны два полка истребителей «МиГ-3» (под командованием Супруна и Стефановского), бомбардировочный полк «Пе-2» (Кабанов), полк штурмовиков «Ил-2» (Николай Малышев) и ещё один – дальней бомбардировочной авиации (Викторин Лебедев). К 30 июня был подготовлен приказ о направлении лётчиков на фронт.

Когда Аглям вернулся с работы – на этот раз она растянулась на несколько дней, – сказал жене, что должен ехать в Казань; там, на базе завода-изготовителя, дальняя авиация комплектовалась самолётами. Всего по стране собрали 18 тяжёлых бомбардировщиков «ТБ-7» (другие обозначения: «ПЕ-8» и «АНТ-42»; конструктор: Владимир Петляков из КБ Туполева; макс. скорость: 443 км/ч на высоте 6360 м, потолок: 9300 м, дальность полёта: 3600 км). Машина была мощной, хорошо защищённой, однако не хватило времени как следует испытать и доработать установленные не так давно новые дизельные двигатели «М-40Ф» (вместо применявшихся ранее «АМ-35А»).

В начале августа 432-й полк (при формировании имел номер 412) 81-й авиадивизии дальнего действия под командованием Героя Советского Союза Михаила Водопьянова был переброшен из Казани в Пушкин (Царское Село) под Ленинград, на так называемый аэродром подскока. Знакомое место.

Аглям Гайнутдинов участвовал в Советско-финской войне 1939–1940 годов (самолёты тоже базировались в Пушкине) и был удостоен медали «За боевые заслуги».

Лётчики знали, что им предстоит нанести удар по Берлину, но срок вылета всё откладывался. И вот почему: у Балтийского флота была своя авиация на острове Эзель (ныне Сааремаа) – там стояла военная часть под командованием Евгения Преображенского, самолёты «ДБ-3», – 8 августа она уже слетала на Берлин и удачно отбомбилась. Однако бомбовая нагрузка у «ДБ-3» относительно небольшая – врага всего лишь попугали. Сталин же хотел задать немцам настоящего шороху.

И вот, наконец, под вечер 9 августа на аэродром прилетел командующий ВВС и зачитал приказ Верховного Главнокомандующего. Из пятнадцати сформированных экипажей на задание было отправлено одиннадцать, в каждом – одиннадцать человек: первый и второй пилоты, штурман, инженер, техник, стрелок-радист и ещё пять стрелков рядового состава. Командирами «ТБ-7» были назначены Михаил Водопьянов, Иван Лисачёв, Александр Курбан, Александр Тягунин, Михаил Угрюмов, Василий Бидный, Сергей Асямов, Олег Макаренко, Арсен Чурилин, Константин Егоров и Александр Панфилов. Бортинженером у Панфилова был Аглям Гайнутдинов (ранее борттехник, но перед войной окончил курсы, позволявшие работать инженером). В общей сложности полку тяжёлых бомбардировщиков предстояло одолеть порядка 2700 километров. Путь был намечен по Финскому заливу, по берегу Балтийского моря, далее – на остров Рюген (на слиянии рек Варты и Одера) и потом на Берлин. Первой целью, если не удастся долететь до фашистского логова, был Кёнигсберг (ныне Калининград), второй – Данциг (Гданьск), третьей – Штецин.

Начали взлетать 9 августа в восемь вечера. Планировали подниматься парами с интервалом в минуту. Но была сумятица на аэродроме: едва оторвавшись от земли, рухнул самолёт Егорова – отказали два двигателя из четырёх, – экипаж погиб. Пока растаскивали... Самолёт Панфилова поднимался последним – шёл одиннадцатый час, было совсем черно. Зенитчиков береговой охраны Кронштадта не предупредили, да и самолёт был новый – по контуру его никто не знал... Бомбардировщики попали в свет прожекторов... Сразу погибли первый пилот Александр Панфилов и штурман Григорий Болобошко. И, как потом выяснилось, была повреждена масляная система охлаждения: один из «половых» стрелков постоянно докладывал, что сидит в люльке по колено в масле. Опасались взрыва – ведь все были в кислородных масках. Искрили двигатели, но самолёт летел по заданному маршруту.

Из воспоминаний Разиды Аглямовны: «Как-то мы катались на санках в овраге: я, папа и дядя Коля Зайцев (сосед, штурман, он погиб в войну) с дочкой. У Зайцевых были обычные санки, низкие, а у меня повыше, как со стульчиком, к которому приделаны полозья. Мы с Таей с горки спустились, а после нас – папа с дядей Колей. Дядя-то Коля на своих низких поехал. А папа и так большой, да ещё санки мои... Он сесть-то как следует не смог... И они перевернулись. И дядя Коля со смеху тоже перевернулся – и потом они летели вниз на животах. Мы так хохотали с Таей, так хохотали: „Папы упали, папы упали!“».

На обратном пути два мотора вовсю горели. К тому же была допущена ошибка: самолёт не свернул на Пушкин, а пошёл на Хельсинки. Когда разобрались, стали выворачивать на восток. Но машина уже падала; и, снеся огромное количество деревьев, да ещё стукнувшись о валун, рухнула в лесу. От пожара было светло как днём. Выжить удалось пятерым.



Досталось всем сполна

«Вечерами на Клязьме мы с родителями катались на лодках, вода была чистейшая, места красивейшие! – вспоминает Разида Аглямовна. – Отец на вёслах. Там, где поворот, у косогора, была детская исправительная колония, в старинной усадьбе. Когда проплывали мимо, мальчишки кидались в нас камнями – но было высоко и далеко. Я всё не могла понять: „Почему они кидают в нас камнями, почему кидают?“»

При падении самолёта погибли бортинженер Аглям Гайнутдинов, бортмеханик Василий Тюшкин, носовой стрелок Иван Шатров и бортрадист Василий Станевский. Уцелели второй пилот Максим Антипов и четверо стрелков: Константин Шарлыков, Георгий Кириллов, Михаил Крысин и Станислав Кизилов.

У стрелка-турельщика Крысина была повреждена нога – из кабины выбрался с трудом, вывалившись на парашют, натянутый товарищами. Идти не мог, но надо было – дали лесину. Сориентировались по звёздам. И потом шли, шли – болото, не болото, – никуда не сворачивали, но вновь очутились на прежнем месте; как раз вооружённые финны показались из лесу.

Пленных отвели в какую-то школу, там ещё физкультурные маты лежали, спали на них. Утром был допрос, вызывали по одному, допрашивал финн в присутствии немца: куда летел самолёт, какое было задание... Наши заранее сговорились, что ничего этого не знают (в армиях мира младший состав обычно ни во что не посвящают) – и им поверили. Вот только обратно в спортзал пленные не возвращались. Последние думали, что после допроса пленных просто расстреливают; но все снова встретились. Потом был переезд в распределительный лагерь – а вот после него лётчики друг друга не видели уже никогда.

Осенью 1944 года между Советским Союзом и Финляндией было заключено перемирие, и пленных из концлагерей отпустили, тогда-то и вернулись домой дожившие до тех дней Крысин и Кизилов; остальных, насколько мне известно, расстреляли. Вскоре Рахима Мухамедовна получила письмо из воинской части, от сослуживцев, – и в нём всё то, что рассказал Станислав Кизилов. Только тогда в семье узнали, что 10 августа в 3 часа и 3 минуты Аглям Гайнутдинов погиб при падении самолёта. Ему было двадцать девять.

Не все экипажи тогда добрались до цели. У многих отказывали двигатели... Самолёт Тягунина сбили наши же зенитки – выжить, кроме него, удалось ещё пятерым лётчикам. Машина Водопьянова успешно отбомбилась, но, сильно разбитая, лишь волею случая совершила посадку, а фактически упала в Эстонии, на занятой врагом территории; экипаж потом по лесам и болотам пробирался к своим. Самолёт Угрюмова на обратном пути тоже аварийно сел, правда, на советской земле, в районе Великих Лук. По очереди горели и были отключены два двигателя у машины Бидного...

Что касается самолёта Панфилова, то, по расчётам военных специалистов, он, хотя и не добрался непосредственно до Берлина, бомбил Данциг или Штецин – как полагает Михаил Крысин, разворот был сделан в связи с сильным искрением двигателей. За этот полёт Указом Президиума Верховного Совета СССР (опубликован в газете «Правда» от 21.08.1941) командир Александр Панфилов и второй пилот Максим Антипов были удостоены орденов Красного Знамени, а бортинженер Аглям Гайнутдинов – ордена Красной Звезды.

Свои награды заслужили и члены других экипажей. А вот комдив 81-й авиадивизии Михаил Водопьянов Приказом наркома обороны СССР от 17 августа 1941 года был снят с должности (при этом оставлен командиром «ТБ-7») – так были оценены потери техники, личного состава и проблемы с двигателями; несколько сгладила ситуацию личная благодарность Сталина, пришедшая следом.

Переполоха же в стане противника нашим лётчикам добиться удалось. Если верить прессе, немцы были убеждены, что их бомбили англичане, и отомстили за это. Не могли даже представить, что отступающие советские войска способны на подобную дерзость.

Война закончилась гораздо позже

«В 1940 году, в ночь на 29 или 30 декабря... вдруг что-то зашуршало в коридоре. Кто-то, согнувшись, задом втаскивал через наши двойные двери здоровенную ёлку. Мама говорила про Деда Мороза, но я-то отлично знала лётную куртку папы!»

Отец погиб – мать тяжело и долго болела. Не верила, что такое может случиться. И всегда спрашивала у тех, кто приезжал в гарнизон, откуда-нибудь возвращался, не знают ли, может, что видели, слышали. Но тогда у всех было большое горе, и нужно было жить, выживать. Остались двое детей, пока ещё не понимавших, в чём дело, и старенькая бабушка. Нужны были деньги, а пенсию за мужа и отца платили крошечную: ведь официально считалось, что пропал без вести, а не погиб при выполнении боевого задания.

Рахима Мухамедовна многократно писала в Подольский военный архив – оттуда на все запросы отвечали, что «сведений нет». Однажды, наверное, из сочувствия какая-то работница архива от себя лично в официальный конверт вложила маленькую бумажку, а в ней – что действительно данных нет, что надо попробовать поискать какими-то иными путями.

Сколько ещё таких людей, семей было на Чкаловской – у которых близкие считались пропавшими без вести?! Не счесть! Сколько таких было по стране?!

Шли годы, десятилетия – поиски не давали результатов. И вот в очередную годовщину Победы над фашистами в Финляндии рассекретили документы, касающиеся крушения самолёта. Одного из местных журналистов, звали его Раймо Лайне, очень взволновало, что в Советском Союзе несколько семей совсем ничего не знают, где погиб и захоронен экипаж панфиловского «ТБ-7». Однако необходимые бумаги на руки всё равно не давали – нужны были спецзапросы, – и тогда небезразличный финн зафиксировал эти сведения тайно, что называется, взял на карандаш на свой страх и риск. А потом связался с другом, корреспондентом газеты Tiedonantaja Матти Пюкяля, работающим в Москве, и попросил того разыскать семьи лётчиков. Но и тому тогда в Союзе никто б не дал заниматься поисками. Выручили коллеги-международники: познакомили «с хорошим русским парнем» Алексеем Гороховым – корреспондентом «Учительской газеты», впоследствии спецкором «Правды», и жителем с Чкаловской. (Разида Аглямовна говорит, что знала его в детстве – задавался очень. Тогда все в гарнизоне знали всех.) Он-то и нашёл в 1980 году во Фрязине семью Агляма Гайнутдинова.

Рахима Мухамедовна спросила, нельзя ли ей побывать на месте гибели экипажа? Алексей сказал, что пока нет, что и сам он точно не знает, где это, и финские коллеги – тоже. Тогда она взяла партбилет и поехала в Отдел писем ЦК КПСС; хотела получить хоть какие-то бумаги, что муж погиб, а не пропал без вести; тем более ситуация начала проясняться. Её приняли, выслушали, пообещали дать ответ. Через две недели вызвали в ОВИР – после этого в Щёлковский военкомат прислали необходимые документы.

С этого момента и розыски заметно активизировались, причём на государственном и партийном уровне. Помогали финские коммунисты, Финский Красный Крест – в конце концов, именно эта организация дала справку о том, что в лесном массиве неподалёку от Лапинъярви (местечко в 86 километрах от Хельсинки) есть могила советских лётчиков, и за ней ухаживают.

Тогда же стало известно, что тела ещё троих членов экипажа, расстрелянных в концлагерях, захоронены близ посёлка Настола (в 15 километрах от города Лахти).

В 1982 году Раймо Лайне и Матти Пюкяля отправились в Лапинъярви.

По прибытии заглянули в кафе, перекусить с дороги, и там поинтересовались у пожилой буфетчицы (Уллы Колкки), знает ли та хоть что-нибудь о крушении советского самолёта летом 1941 года, – судя по возрасту, она вполне могла быть свидетельницей событий Великой Отечественной, если, конечно, жила здесь. Оказалось, здешняя, и даже ходила смотреть, когда всё это случилось. «В Лапинъярви все знают», – добавила она и подсказала, как найти братьев

Тюко и Ялмара Блумквистов, владельцев автосвалки, – они в те давние времена, дождавшись, когда уйдут военные, извлекли из-под обломков останки лётчиков и, завернув в парашют, похоронили. И теперь проводили Раймо Лайне и Матти Пюкяля до большого камня, возле которого была та самая могила. Журналисты были поражены: рядом всё ещё валялись гильзы, пулемётные ленты и куски оплавленного металла.

7 мая 1985 года по инициативе Общества советско-финской дружбы в Лапинъярви был торжественно открыт памятник нашим лётчикам. А 1987-м здесь смогли побывать Рахима Мухамедовна и Налия Аглямовна, поездка была организована финскими коммунистами округа Уусимаа. Старшая дочь, Разида Аглямовна, приехала к отцу годом позже. Пусть так, пусть столько лет спустя семья смогла встретиться – и война для неё наконец-то закончилась.



Аглям Гайнутдинов радовался, что у него родились дочери, а не сыновья.

Разида Аглямовна вспоминает: «Я как-то разболелась, совсем плохо было, и тут вернулся с работы папа – когда испытания, он рано уходил, а возвращался к трём-четырём. И вот он входит в комнату, в руках – огромный букет разноцветных кленовых листьев. Я вскочила, запрыгала на кровати. И откуда только силы взялись, и столько счастья сразу!..

Родители любили друг друга, удивительная пара была, всегда душа в душу, с улыбкой, я никогда не слышала, чтобы они ругались. И мама замуж больше не вышла... Я позже спрашивала, почему у нас нет папиной фотокарточки – как у всех, на стене, на столике. Мама сказала, что просто не смогла бы каждый раз проходить мимо, сердце разорвалось бы. Они ведь с детства вместе, с малолетства... играли, хулиганили, дружили...»

(Впервые статья была опубликована в газете «Ключъ» г. Фрязино Московской области, №№ 48 и 49, декабрь 2014 года.)



Мне посчастливилось побывать в Туле у Ивана Антоновича Леонова – единственного в мире лётчика, воевавшего в годы Великой Отечественной с одной рукой. На его счету 110 боевых вылетов и 8 сбитых самолётов противника. Помимо двух своих детей, Иван Антонович поднял пятерых приёмных; воспитанников же детских домов, где он директорствовал, – не счесть. Много чего пережил – в феврале ему исполнится 92, – много чего может рассказать. Да не только рассказать – спеть под баян, справляться с которым научился не хуже, чем с самолётом. А ещё он член Союза писателей России, Почётный гражданин Тулы, Брянска и Шаблыкинского района Орловской области, обладатель титула «Настоящий человек» Фонда А. П. Маресьева, его имя внесено в Энциклопедический справочник «Великая Россия. Имена», про него написано множество статей, снято несколько телефильмов. В 1944-м Ивану Леонову было присвоено звание Героя Советского Союза, однако награду не вручили – посчитали погибшим. Несправедливость устранили в 1995 году, СССР уже не существовал, – дали Звезду Героя Российской Федерации.



Дома ль мышки-коротышки?..

Ваня Леонов родился 1 февраля 1923 года в деревне Моговка Шаблыкинского района Орловской области. Был тринадцатым ребёнком в семье, самым младшим (первенец Илья – с 1905 года) и очень слабеньким: братья прозвали «синепупой». Бывало, сидит у бурта, когда старшие картошку убирают, облепят его гуси – он ревёт, зовёт на помощь. Вообще, родители, как перебрались из города Карачева в деревню, занимались сельским хозяйством, – после революции дали землю, отец построил дом. Но дети взрослели, уезжали... и умирали: тяжёлое было время, – из сестёр и братьев до войны дожило лишь шестеро.

Начальная школа располагалась в Моговке, а семилетка, школа крестьянской молодёжи, – в селе Молодовом, километрах в пяти; Ваня ходил туда пешком; зимой же или в плохую погоду ребят возили на лошади. Учился посредственно, исключение составляли любимые история с географией. Занимался фигурным катанием, освоил гармонь, даже на вечеринки звали играть*, а ещё любил пускать воздушных змеев, сам клеил; мать ругала сына за суровые нитки, которые тот таскал у неё. Потом перешёл на модели самолётов – планеры, с резиновым моторчиком, бензиновым двигателем. Некоторые улетали так, что их приходилось искать с неделю.

Спрашиваю: «Так, значит, уже думали про авиацию?» – «Ещё как думал. Увижу самолёт, выскакиваю из дому и стою, задрав голову, пока не скроется».

Рано начал сочинять стихи, рассказы. С чего вдруг – сам не знает. Первое стихотворение, написанное в третьем классе, помнит до сих пор.


В том же году умерла мама – в Моговке стоит памятная доска «Первой колхозной ударнице Шаблыкинского района Леоновой Пелагее Мироновне», – хоронили тремя или четырьмя деревнями как партийного руководителя. Хозяйство их с отцом вскоре после этого пришло в упадок (старшие уже разъехались) – в доме стало нечего есть, а потом и дом продали. Ваня больше года жил у племянницы матери Коммунистихи – её муж проводил коллективизацию, – потом у брата Ильи в Брянске, потом у сестры Полины в деревне (когда отец снова женился).

После семилетки Иван поступил в железнодорожный техникум при депо Брянск-2, но проучился недолго: материально трудно было. Перешёл в школу ФЗУ (фабрично-заводское ученичество), специальность – «помощник машиниста». По окончании, через полтора года, преувеличив возраст, устроился работать на маневровом паровозе ОВ («овечка»). Параллельно со школой ФЗУ стал заниматься в аэроклубе ОСОАВИАХИМа. Он уже не был слабым, как в раннем детстве, из него получился неплохой спортсмен, обладатель значков ГТО, ПВО и «Ворошиловский стрелок», и в соревнованиях по бегу Иван неизменно брал призовые места. Как-то в училище пожаловали красавцы в хромовых сапогах – лётчики. Собрав молодёжь, объявили: желающие записаться в аэроклуб должны иметь не менее семи классов образования и отличную характеристику. Был у Ивана друг, Сашка Соломонов, они вдвоём мечтали о небе, они первыми и подали заявления (вместе и окончили, но Сашкина семья переехала – и связь с другом оборвалась).

В аэроклубе Иван отличился: из 300 курсантов первым самостоятельно поднялся в небо на «У-2» (с 1944 года – «По-2»), о чём 10 февраля 1940 года сообщила газета «Брянский рабочий». Потом, как только нужно было кого-нибудь прокатить, инструктор обращался к Ивану. Тот знал, что показывать: входил в вираж, делал переворот через крыло, мёртвую петлю, боевой разворот, бочку, срыв в штопор, выход из штопора... Из аэроклуба Ивана по разнарядке направили доучиваться в Армавирскую школу пилотов истребительной авиации. И там из 600 курсантов он опять-таки первым самостоятельно поднялся в небо, теперь на истребителе «И-16».

Война! Началась война!..

22 июня 1941 года в лагере лётного училища был сандень – курсанты занимались стиркой, глажкой, когда раздался крик дневального: «Война! Началась война!..» Ивана оторопь охватила, хотя и знал, что что-то такое готовится. И тут же построили на линейку... После выпуска, в конце июля, молодые лётчики стали писать заявления с просьбой отправить на фронт. А их погрузили на машины, с машин на поезд – и без остановок промчали до Читы, оттуда – в Монголию. Иван с друзьями, Самотохиным и Бахмутовым, оказался в 56-м, а потом в 22-м истребительном полку. Там из них действительно приличных лётчиков сделали, вдобавок переучили с «И-16» на «ЛаГТ-3» – «пересадили с блохи на корову», с куцего бочоночка на истребитель с потолком в 7-8 тысяч и форсированными моторами, которые не боятся разрежения воздуха. Весной 1942 года именно на «ЛаГТ-3» Иван сбил разведчика в небе над Москвой, на почти 7 тысячах метров, на глазах у всей столицы, солнце уже взошло. Говорит, случайно.

Они со Самотохиным перегнали в 16-ю эскадрилью ПВО Москвы с завода в Горьком два «ЛаГТ-3». По пути у Ивана барахлил мотор на больших оборотах – «полетела» крыльчатка нагнетателя воздуха в карбюратор. К утру механики обещали поменять наддув. Чуть свет – Иван на аэродром; самолёт как стоял, так и стоит под брезентом. Он злится, а ему: «Да не психуй, лейтенант, сделано всё!» Как это? Две с половиной тонны – без подъёмников, за ночь? Ведь нужно было приподнять двигатель!.. Иван верит и не верит. «Пока сам не попробую...» Ему: «Ну, это твоё право». Позавтракали, покурили, хотя он не курил никогда, завёл, вырулил по дорожке, обороты прибавил – нормально – и взлетел. Набрал три тысячи, четыре, пятая пошла, чего-то отвлёкся, и тут в наушнике зашипело: «Маргаритка-10, слушайте внимательно! Под ракурсом две четверти идёт „Юнкерс-88“. Атаковать и сбить!» Легко сказать! Иван живьём его никогда не видел, а тут атаковать! Но приказ есть приказ. Он туда, сюда – нет «юнкерса», и признаков полёта – никаких. Передал на землю, ему в ответ: «Наклони самолёт на 40-50 градусов!» Наклонил – и увидел инверсионный след: «Вот ты где, голубчик!» Пристроился к нему. Но «Юнкерс-88» – это же «летающая крепость»: две пушки в носу, турель вверху, турель внизу и ещё одна на хвосте. Вспомнил «стариков»: ты, мол, напрямую не лезь, заходи сзади и снизу, чтобы турельщику мешал свой хвост. Так и сделал. Пошёл в стороне от «юнкерса», с понижением, но всё подворачивал, подворачивал, потом резко добавил форсажа и взмыл свечой вверх. Как только показалась в прицеле часть хвоста, дал длинную очередь с двух пушек. Своим самолётом неприятеля едва не зацепил, проскочив между крылом и стабилизатором. А «юнкерсу» хоть бы хны: не собирается падать. Иван хотел «свалиться» в сторону и дать ещё заход, смотрит – один парашютист выпрыгнул, второй, третий... И дымок пошёл, потом вырвалось пламя, потом чёрный дым повалил. На землю Иван сел героем: его вытащили из кабины, стали подбрасывать – опытные лётчики, по пять-шесть медалей за Испанию, Финскую, Халхин-Гол , даже неудобно стало, – а командир корпуса расцеловал и орден Красного Знамени у себя с гимнастёрки отвинтил, а ему привинтил.

Ещё Иван Антонович вспоминает, как над Курской дугой, где воевал в составе 192-го истребительного полка, на «Ла-5» завалил «Юнкерс-87» – его хотя и называли «лапотником», очень маневренный был самолёт: за 16 секунд делал вираж на 360 градусов. Сначала отколол от группы, а потом, уже без патронов, гонял вокруг водонапорной башни, пока тот не зацепился за неё крылом.

15 июля 1943 года – роковой день: трагедией закончился разведывательный полёт. С ведущим Иваном Шестаком они уже закончили съёмку, как заметили два «фоккера». Разведчикам не положено атаковать, да не удержались – Иван Антонович жалеет об этом до сих пор. Сбили одного неприятеля, но из-за облаков появились ещё четыре, взявшие Леонова «в клещи». На развороте почувствовал, как левая рука плетью повисла вдоль сиденья. Самолёт горел, всё решали секунды – выпрыгнул, ударился о стабилизатор, потерял сознание. Пришёл в себя примерно на трёх тысячах. «Фоккеры» методично добивали: ранили в ногу, подрезали одну из строп парашюта, пробили в четырёх местах купол. Скорость падения резко выросла, но повезло: упал в болото. Потом была ампутация руки (вместе с лопаткой), извлечение многочисленных осколков... В Центральном авиационном госпитале при проведении очередной операции хирург не сразу справился с перевязкой артерии, потеря крови была критической, требовался перелив из вены в вену. Вызвалась молоденькая медсестра Нина – Нина Васильевна Фролова. «Из госпиталя я уехал женатым человеком. Это особая тема**, – признаётся Иван Антонович. – Вместе мы прожили 63 года».



Летел и пел от радости

Интересуюсь у Ивана Антоновича насчёт дачи, что там выращивает – всего понемножку. Смеётся: «Поверите или нет?.. Что я одной рукой десять соток вскапываю, сажаю картошку, окучиваю, поливаю, потом собираю пять-десять-двенадцать мешков... и раздаю соседским бабулям». Как не поверить, если знаю, что в 1970 году он построил дом в Брянске, в котором его семья прожила тридцать с лишним лет, что неоднократно был среди лучших на областных соревнованиях по мотокроссу, управляет всеми видами и марками автомобилей, да и сейчас, в 91 год, рука у него мощная, как у центрового профессиональной баскетбольной команды. Что же до сельхозработ, то долгое время Иван Антонович занимался пчеловодством. Как начинал – обхохочешься. У друга, врача, отец был пчеловодом; как умер, некому стало ухаживать за пчёлами; мать попросила приехать посмотреть, тот Ивана Антоновича позвал. Приехали, полезли разбираться. «Меня тыц одна пчела, тыц другая. Я от укусов распухаю, как подушка. Глаза и закрылись. А другу надо в город. Говорит, как хочешь, а вези, чтоб я к двум был в операционной. Ладно, отвечаю. А у тебя спички есть?.. Поставил под один глаз три штуки, на распорку, под другой... не помню сколько. Тысячу раз выезжал на трассу, и никогда ГАИ не было, а тут... Как глянул на меня – и чуть ли не в обморок. Пока я рассказывал... Он ухохатывается. Ладно, говорит, езжай потихоньку. С тех пор я и стал заниматься пчёлами. До десятка ульев было. Сами мы почти не едим, зато друзей полно, раздавали по баночке-другой, не жалели».

Спрашиваю про Михаила Михайловича Громова, командующего 1-й воздушной армии***: «Он же вас поддержал тогда, разрешив летать на „По-2“?» – «Не поддержал – оживил!» Иван Антонович рассказывает, что примером для него стал лётчик царской армии Александр Северский (тот летал с ампутированной чуть ниже колена ногой). «Почему бы и мне не попробовать? Но коснулось сути... Сделал сначала на ногу. Если, конечно, потренироваться, может, и достиг бы результата. Но всего пять или шесть полётов дали. Командир эскадрильи Романов: „Слушай, лейтенант, не будем циркачить, давай-ка иди на станцию наведения!“ Но позволил ещё поэкспериментировать с протезом и своим самолётом. Слесари колдовали, механик Евгений Дементьев... Устройство, как на мотоцикле, пробовали... И всё равно полёта два-три выполнил – сам понял, что не получается, сам пошёл к капитану проситься на станцию наведения****. Но и тот завёлся: „Да ну, подумай ещё!“ Иду в столовую, по инерции двигаю плечом вперёд-назад. Дурак, чего сразу не сообразил соорудить такое седло, шарнир, трубку – и на рычаг газа?! В общежитии из старого сапога сделал приспособление – всё остальное быстро пошло. Романов потом подходит: „Что будем делать?“ Я ему: „Испытывать новое изобретение“. – „А где?“ – „А на меня посмотри!“ – „Ничего не вижу“. Что он мог увидеть в рукаве?! Я показал – он на меня матом: „...Идиот, что ж ты нам ... морочил?!“»

На следующий день Иван полетел за газетами в Смоленск. Летел и пел от радости, обо всём, что попадалось на глаза: увидит ворону – про ворону, телеграфный столб – про столб. Прилетел, мешки с почтой загрузили, полез в кабину и поскользнулся – держаться-то нечем, – разбил колено. Ему: «Что с тобой, лейтенант?» – «Да ничего, оступился». Взлетел, нога болит, а тут болтанка – то вверх на пятьдесят метров бросит, то вниз на сто, особенно когда над лесом или пахотой. Романов по возвращении спрашивает: «Ну как?» – «Отлично!» Сам не может ступить на ногу; но всё зажило. А потом как-то и Громов полюбопытствовал: «Где мой крестник? Месяц не вижу!» Ответил механик соседнего самолёта: «Как где? Полетел». – «Как полетел?» – «Ну, вы же сами разрешили...» Командующий забыл уже, что разрешил: «Я думал, у него ничего не получится, и он откажется!»

На «По-2» Ивану Леонову удалось сбить «Фокке-Вульф-190». Но как-то и сам угодил в переделку. Возвращался от партизан глубоким и очень длинным оврагом, в котором оставалась окружённой немецкая группировка. Предупреждали, что надо бы стороной, но положился на авось. До середины оврага долетел, как по крыльям застучали пули. Хотел сделать манёвр, нога замлела, кровь хлещет, дыру и закрыть нечем. Другую ногу перебросил, прижал больную, а ведь и управлять чем-то надо... Перед глазами круги. Но увидел дорогу, столбы телеграфные, без проводов, и сбоку – неплохая площадка. Сел, выйти нет сил, штанина полна крови. И вдруг смотрит – танк стоит, и танкисты бегут к нему.

В 1944 году Громова перевели «начальником ПВО страны», на его место поставили Хрюкина. Кто-то похвастался: «У нас лётчик однорукий летает!» – «Как это, кто разрешил?» – «Громов». – «А-а, Громов... Он к Сталину ногой дверь открывает, а я не могу. Завтра же – ко мне». Вошёл Иван в кабинет – командующий к нему навстречу. «Наслышан, наслышан, Иван Антонович!..» Положил руку на плечо. Хорошего не жди, раз подхалимаж такой к совсем ещё пацану. «Война-то кончается. Может, не рисковать? Если, не дай Бог, попадёшь в плен, скажут, у русских воевать некому». И Ивана поставили ведать секретной почтой. Однажды улетела бумажка, из-за которой неизбежно грозил расстрел. Как получилось... Разложил почту, открыл окно – и вдруг ветер. Они с помощницей собирать, что разлетелось, – и одной бумажки нет. А если попадёт к противнику?.. Потом замначштаба углядел за шкафом – к стенке прилипла. Как Иван тогда затанцевал! Но сразу после этого пошёл отказываться от должности. Направили адъютантом в 900-й истребительный полк (базировался в Литве), и тут тоже Иван чуть под трибунал не попал. Адъютант, если он лётчик, имеет право летать, да ему-то никто бы не разрешил – с одной рукой на истребителе «Як-3». Но как-то смотрит, машина прогрета, стоит на взлётной – и так захотелось показать, что может, чтоб все увидели и потом разрешили летать!.. Взлетел, сделал несколько фигур, сел, а его уж солдат с автоматом дожидается – и на гауптвахту. Уже готовился суд за самовольство, за невыполнение приказа... Но кто-то кому-то в Москве доложил – и на другой день выпустили: иди, мол, свободен! Как будто бы опять Громов заступился.

Если мир твой рисован красками...

Встречался с Косыгиным, Ждановым, Мао Цзэдуном (по его распоряжению лётчикам выдали бурки), тепло отзывается о Ельцине (от него в 1995-м принимал Звёзду Героя), Лужкове, Жириновском, Путине (подарил Президенту свою книгу, а тот сказал: «Теперь вы принадлежите народу, он вас любит»). Не мог я не спросить про отношение к Сталину. «Мы „сталинскими соколами“ не на словах были: патриотизм был настолько высокий, невозможно даже передать. Да и не имею права про него плохое говорить. Несмотря даже на то, что голодал, что когда учился в аэроклубе, нечего было надеть – летал в залатанных валенках с дедовых ног... Несмотря на трудности, я был уверен в завтрашнем дне».

В гражданской жизни Иван Антонович, как сам считает, ничем иным не занимался, кроме воспитания молодёжи (он окончил Минский государственный педагогический институт им. Горького). А самая большая ценность – это тысячи душ, сердец, прошедших через школы и детдома, где он был директором. Спрашиваю, что беспокоит ветерана? «Кроме здоровья – ничего. Однажды мне едва ли не полностью сняли скальп – остались полосы крест-накрест и затвердения от трещин. Головные боли, мне кажется, от этого. Это если обо мне...» А так жаль ему, что смысл жизни у людей часто сводится к накоплению денежных знаков; кажется, исчезни они – и всё замрёт. Что нынче «в славе жулики, пройдохи, в моде сукины сыны», что нет уважения к старикам, как, например, на Кавказе.

Потом взял баян и спел, озорно так, «Сердце красавицы склонно к измене...», потом звучало «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка...», а романс «В том саду, где мы с вами встретились...» заставил петь и меня.

Сейчас у Ивана Антоновича вторая жена – Нина Николаевна, очень заботливый человек и радушная хозяйка.



Имя Леонова занесено в Книгу рекордов Гиннесса, только удостоверения нет: заупрямился поляк из комиссии. Когда фиксировали достижение, лётчик, что впереди был, при посадке руки кверху поднял – да толку-то. И пусть Иван Антонович к этой книге относится несерьёзно – мол, в ней кто дальше плюнет, – хочет вновь подняться в небо, к самой высокой своей мечте, на спортивном «Як-52»; надеется, что врачи разрешат. И пусть скоро исполнится 92 – что с того?! В самом деле, задумаешься – и сразу вспомнишь его «Монолог о старости»...






Примечания:
* В дальнейшем играл на баяне, аккордеоне, пианино, участвовал в конкурсе «Играй, гармонь!».
** Эта и другие «особые темы» подробно раскрыты в книге И. А. Леонова «Назван человеком из легенды».
*** Легендарный лётчик, Герой Советского Союза, совершивший в 1937 году беспосадочный перелёт из Москвы через Северный полюс в Америку.
**** Станции наведения самолётов фашисты оперативно пеленговали и уничтожали, личный состав держался не более двух недель.

Каждый вторник на пару часов раньше убегаю с работы и еду в Москву. Добираюсь электричкой до Ярославского вокзала, спускаюсь в метро, преодолеваю несколько остановок, с пересадкой, — и вот я на «Пушкинской». Через длинный многолюдный переход, зауженный из-за торговых павильонов, выбираюсь на улицу, уворачиваюсь от столкновений с рассеянными, праздно прогуливающимися или такими же, как я, спешащими куда-то встречными прохожими, обхожу замешкавшихся временных попутчиков, убыстряю шаг, направляясь вниз под горочку по Бронной. Чувствую, охватывает волнение, что сродни юношеской влюблённости, пульс учащается, внимание рассеивается… Вот уж который раз испытываю это состояние и ничего не могу с собой поделать. Иду мимо «Некрасовки»* к воротам усадьбы Дома Герцена, там сворачиваю налево, огибаю угол здания, тяну на себя тяжёлую дверь литинститутского входа, по певучим половицам, упрятанным под многослойный линолеум, следую в дальнее крыло, поднимаюсь на второй этаж… Первая справа аудитория, номер двадцать четыре, с портретом Долматовского над кафедрой, — моя. Здесь нужно быть к шести, но приезжаю минут за пятнадцать-двадцать; никого ещё нет. Освободившись от сумки и верхней одежды, распахиваю окна, форточки; они крохотные, поэтому сразу все, что не забиты гвоздями или не закрашены, — и в тишину аудитории с потоком свежего бодрящего воздуха врывается шум Тверского бульвара. В старинных помещениях этот шум особенный, неповторимый; в общем, совсем не тот, нежели я слышал, находясь на улице. Подмигиваю Евгению Ароновичу — он, хотя и улыбается, всё же отвернулся от окон. Из-за неудачно сделанного крепления портрет висит неровно; кажется, популярный поэт-песенник не терпит сквозняков, которые я регулярно устраиваю. Не в восторге от ветродуя и товарищи, потихоньку собирающиеся на семинар, — хочешь, не хочешь, а вынужден закрывать что открывал. И разговоры, споры всё громче… В шесть в аудиторию входит мастер, приветствует нас, исподлобья оглядывает одного за другим, устраивается за столом, листает журнал — и начинается вполне себе обыкновенное таинство.

В Литературный институт им. А. М. Горького я поступил в 1995-м, со второй попытки, спустя два года, как узнал о его существовании и оказался в этом уютном сквере меж Тверским бульваром и Большой Бронной, с раскидистыми тополями и памятником Герцену, заглянул в эти солнечного цвета здания, за двухвековой период основательно укоренившиеся в благодатной на события московской земле. Но творческий конкурс уже был завершён, а без его преодоления к экзаменам не допускали. Выяснил это в приёмной комиссии у её, как мне теперь кажется, вечного секретаря — Зои Михайловны Кочетковой (впоследствии она читала «Историю Отечества»; не начинала лекций, пока не соберётся нас одиннадцать — «футбольная команда»). Беглое знакомство — и вот она поднимается с места и, прихрамывая, направляется к шкафам напротив, достаёт какие-то папки, бумаги, неторопливо показывает, объясняет. И я вдруг понимаю, что попал сюда не случайно, что не чужой, что должен бывать здесь чаще, общаться с этими людьми, учиться в этих стенах. Ничего похожего со мной не было в МГУ на журфаке, Институте культуры, которые посетил накануне; а ведь тогда я ещё не определился, чему именно посвятить дальнейшую жизнь: литературе, режиссуре или журналистике (занимался всем этим активно, хотя и на любительском уровне); знал лишь, без серьёзных перемен не обойтись; к своим тридцати почувствовал это особенно остро. Поздно, конечно, однако не жаль было расстаться с прежними устремлениями, связанными с работой в области вычислительной техники.
Но и с литературой не всё было ясно, не мог понять, что мне ближе. Поэтому на творческий конкурс подал сразу и стихи, и пьесу, и рассказы. Прошёл только по прозе: увидел свою фамилию на доске объявлений в списке группы, руководителем которой значился Владимир Викторович Орлов, автор «Аптекаря» и «Альтиста Данилова».
— Да ты чего?! Классный писатель! Не заморачивайся даже! — уверяли меня товарищи.
Вот уж не думал, что буду в чём-то сомневаться, оказавшись на полпути к желанной цели. И всё же тексты Анатолия Приставкина, тоже набиравшего семинар, мне были ближе орловских. Ещё я был озадачен, что не оценены мои прочие труды.
— Меня просили передать, чтоб не волновались. Сдавайте без троек — и все поступите, — говорил нам Орлов, присутствовавший на этюде, первом из экзаменов, — в крайнем случае, кого-то перекинем в другой семинар.
Я поверил, успокоился, сдал без троек — и не был принят. А ведь мог упереться и вытянуть на пятёрки устный русский и литературу; и одного из двух недополученных баллов вполне хватило бы. На собеседовании тот же Орлов заметил, что мои рассказы представляют собой зарисовки, в этом возрасте уже надо бы писать нечто более зрелое. Отчасти он был прав: за прозу я взялся недавно, перед конкурсом.
— Ну, что там у него ещё?.. — интересовался, просматривая личное дело, ректор института Сергей Николаевич Есин, глава приёмной комиссии, автор романа «Имитатор». — Пьеса…
— Нет, это не годится, — поспешила вмешаться русоволосая женщина в очках (как я потом узнал, Светлана Владимировна Молчанова; она вела теорию драмы, вполне прилично, но только всё догадками терзалась: «Откуда я вас знаю?»).
— Поэзия… Цыбин… Владимир Дмитрич, тоже отрицательный отзыв… А ну-ка, прочтите что-нибудь… из любимого!
Я прочёл «Человеку надо мало…» Роберта Рождественского — комиссию не вдохновило.
— А из своего…
Выполнил и эту просьбу, расчувствовался, но Есин среагировал жёстко:
— Не пишите стихи!.. Вот если прозу…
Несколькими днями позже, забирая работы, узнал, что на пьесу был и второй отзыв, положительный, Виктора Сергеевича Розова, но почему-то его не приняли в расчёт.

Было обидно. Злился на себя, что расслабился на экзаменах, и ещё — на Орлова. Но вскоре засел за новый большой рассказ, увлёкся и забылся, чувствовал, что получается. Писал дома, в электричках, пока ехал на работу и с работы, урывками в командировках, открывал амбарную книгу — и строчил. К Новому году рассказ был готов, назывался «На вокзале под часами» (позже, при доработке, изменил название на «Па-де-де», под которым он и был опубликован в книге «Эпоха застоя»). С ним я успешно выдержал творческий конкурс и оказался в списке семинара прозы Михаила Петровича Лобанова.
На прозу вёл набор и Николай Семёнович Евдокимов — хотел попасть к нему, сильное впечатление произвела его «Грешница». Но Лобанов так Лобанов. Я не знал, кто это. Стал выяснять; тогда, без Интернета, это было непросто. Поспрашивал в библиотеках… Оказалось, мой мастер (именно так принято называть руководителей творческих семинаров) — участник Великой Отечественной войны, профессор кафедры литмастерства, критик, публицист, широкую известность приобрёл в 60-е годы публикациями в журнале «Молодая гвардия» (особенно статьёй «Просвещённое мещанство»), среди его книг — «Сергей Тимофеевич Аксаков» и «Островский», вышедшие в серии «Жизнь замечательных людей».
«Может, даже лучше, что критик», — подумал я.
— …Михал Петрович выпустил двоих, двоих и добирает. Вы только не схватите двойку! — услышал я одновременно обнадёживающую меня информацию и предупреждение, напомнившее прошлогоднее.
Я уже не представлял будущего без литературы, в которой, как считал, смогу сделать что-то настоящее, — поэтому сдавал всё на пятёрки, лишь за изложение поставили четыре. Экзаменаторы сказали, снизили за грязь, отличные оценки утверждает ректор, нести же ему работу чёрканную-перечёрканную, пусть и грамотную, не решились, обещали добавить балл на устном русском (этого не потребовалось).
А с Михаилом Петровичем мы познакомились перед собеседованием, на парадной лестнице герценского дома; кто-то из преподавателей, уже знавших меня, окликнул мастера:
— Вот он, ваш студент!
Наверно, от волнения первой встречи не всё, что он говорил, я мог разобрать, да и к своеобразной дикции с чуть-чуть свистящими согласными не успел привыкнуть. Но, кажется, и мастер был смущён.
«Неужели так понравился рассказ?..»
На собеседовании Есин назвал мою фамилию, имя, отчество, искоса, с придирчивым прищуром смерил меня взглядом и после весьма солидной ректорской паузы произнёс:
— Михал Петрович, это ваш… Забирайте!



Великих писателей и поэтов, а именно такими мы себя видели после поступления, очень скоро привели в чувства. Уже на диктанте нам показали, что вступительные пятёрки и «красные» школьные дипломы ничего не значат. У кого-то из девчат, кажется, у Светы Руденко, было четыре ошибки, у Оли Решняк — семь, у меня — девять, у остальных — двузначное число. Не представляю, как кому, мне было стыдно.
— Ничего-ничего, у нас достаточно времени, несколько лет, — уверяла Магдалена Рубеновна Саркисова, обычно строгая, подчёркнуто аристократичная пожилая женщина, в личном общении необыкновенно отзывчивая, она вела практическую грамматику, — я подскажу, кому и что подучить, где и что подчитать…
Ох, уж эти слова, никогда не бывающие вводными, — хоть выписал, никак не мог запомнить! Ох, уж эти разноспрягаемые «зиждиться» и «зыбиться», образованные от них причастия, деепричастия, ох, уж эти «надеть» и «одеть», «окончить» и «закончить» (применительно к учебным заведениям), ох, уж эти «по приезде», «по прилёте»!..
— А вы, мой разлюбезный друг, прочтите, что в диктанте написали!
С места поднимался улыбчивый паренёк и, не ожидая подвоха, читал:
— По приезду из Америки я отправился на дискотеку.
— По приезду?.. Ну, вот!.. — победоносно заключала Магдалена Рубеновна. — Вместо того чтоб шляться по Америкам да дискотекам, сидели б дома и учили русский язык!
Вскоре «Справочник по правописанию и литературной правке» Розенталя стал моей настольной книгой. А после лекций по современному русскому Елены Леонидовны Лилеевой я обзавёлся словарями: толковым «живого великорусского» — Даля (разумеется, под редакцией Бодуэна де Куртенэ), этимологического — Фасмера, орфоэпического — под редакцией Аванесова, синонимов (изданного Институтом русского языка Академии наук СССР); пришлось побегать-поискать по магазинам, обычным и букинистическим. С подачи той же Елены Леонидовны, четырёхтомником Даля люблю пользоваться не только по прямому назначению: иные словарные статьи не уступают художественным текстам, зачитаешься!
О чтении… До сих пор становится страшно, стоит лишь взглянуть на списки обязательной литературы. Брал книги в своей городской библиотеке, двумя сумками, за месяц-полтора одолевал, после чего всё повторялось снова; чего не мог найти, привозил из института, совсем уж редкие издания спрашивал в читальных залах.

Сам не ожидал от себя столь рьяного рвения к учёбе: не прогуливал лекций, семинаров, всё конспектировал; если не успевал, просил преподавателей говорить помедленнее, если что-то было непонятно, останавливал и переспрашивал — удивительно, сокурсники не смотрели на меня косо и не считали занудой. Вот разве на контрольные и курсовые не тратил много сил, выкладываясь лишь настолько, чтобы получить зачёт. (Тогда как находились индивиды, сумевшие довести обычные курсовики до уровня серьёзных филологических исследований.)
В институте был и другой Орлов, Александр Сергеевич, историк, автор многочисленных учебников. При нём едва ли не впервые события прошлого я увидел в логической взаимосвязи, которой прежде не предполагал, и каждое — в соотнесении со временем и местом. На экзаменах преподаватель любил спрашивать, откуда кто приехал, и чем знамениты наши родные края — при этом сам мог рассказать о них гораздо больше. И мне пришла пора понять: история — она повсюду, не только на страницах книг. И ещё одно обстоятельство сближало меня с историком: в советские годы Александр Сергеевич участвовал в экспедиции на озеро Светлояр, что в Нижегородской области, в поисках невидимого града Китежа — вероятно, по его стопам и я ищу свой «сокровенный град» в рассказах и повестях. Вот только…
А у Владимира Павловича Смирнова на истории русской литературы рубежа XIX и XX веков я чувствовал себя скорее не студентом, а зрителем. Как он читал стихи — захватывало дух! И, несомненно, было в его власти
Ему же я обязан открытием (на примере романов Сологуба и Белого) такого явления, как символизм в прозе.
Неожиданным подарком нам стал семинар Владимира Владимировича Кускова по древнерусской культуре и христианству — этого предмета не было в планах и методичках. Радовались мы, радовались руководители деканата Галина Александровна Низова и Нелли Константиновна Вартанова, сумевшие зазвать в институт столь авторитетного специалиста; потом как суетились рядом с мэтром, помогая заполнять наши зачётки. Была весна, был солнечный апрель — природы и надежд заветных пробужденье…
С прозой Андрея Платонова мы знакомились в комнате (ставшей учебной аудиторией), где более двадцати лет жил писатель. Нашей наставницей была Наталья Васильевна Корниенко, самый молодой тогда член-корреспондент Российской академии наук; она приносила на занятия рукописи Платонова, в том числе не изданные, имеющиеся в черновиках, чтобы мы хоть краешком глаза смогли взглянуть на них. В дешёвенькой болоньевой сумочке, на общественном транспорте… Собственно, она и занималась разбором и систематизацией бесценного наследия, подготовкой к изданию. В смутные 90-е проблемы были даже с тем, чтоб сделать копии материалов, и, кроме Натальи Васильевны и нескольких её коллег-энтузиастов из ИМЛИ*** до Платонова мало кому было дело. Но нам, безусловно, повезло!
Без Бориса Николаевича Тарасова (преподавателя зарубежной литературы, напоминавшего доблестного полярника, немногословного, но знающего цену слов) я б никогда, наверное, не задумался о влиянии Блеза Паскаля на русскую классическую литературу, без Петра Вячеславовича Калитина, человека в чёрном (вёл историю религий и философию), — о возможности мыслить не о чём-то конкретном, а просто мыслить, освободившись от понятий, а также о том, что попытки разрешения философских проблем ведут лишь к повышению степени их неразрешимости… Курс введения в литературоведение нам читал Юрий Иванович Минералов, историю античной литературы — Станислав Бемович Джимбинов, теорию художественной прозы — Владимир Иванович Гусев, риторику — Наталья Георгиевна Михайловская, основы экономических учений — Наталия Николаевна Кутафина…

А что же мы?.. Мы все очень разные собрались в Литинституте на заочном отделении — на фоне едва ли не одинаковых, как цыплята из инкубатора, студентов-дневников, это сразу было видно, с первого же учебного дня: по осмысленным выражениям на приветливых лицах, отсутствию стремления отчебучить нечто и уже тем самым выделиться среди товарищей. Смущало только, что я наблюдаю за праздничным, многообещающим в нашей жизни действом со стороны — таких неприкаянных одиночек, типа меня, как будто бы и не было никого. Сокурсники кучковались по двое, трое, четверо… Кто-то успел познакомиться на экзаменах, кто-то в общежитии — я своё упущение навёрстывал позже.
Мы сразу сошлись с Лёшей Никитским — на лекциях как сели рядом на «Камчатке», у окна с видом на тот же Тверской, так и просидели курс. Взирали издали на остальных, на суету, затеянную ими, — и тем уж заслужили уважение. Лёша, этот талантливый паренёк из поэтического семинара Галины Ивановны Седых, на экзаменах выдал этюд в стихах, когда вокруг все головы ломали, что бы написать на заданную тему; а вот с учёбою не задалось, преподаватели тянули потихоньку, тянулся сам. Конечно, справился бы, если б не внезапные проблемы: сгорел родительский дом, нужно было снимать жильё, менять работу на более оплачиваемую; сменил — потом на сессии с неё не отпускали… И что это за творчество на фоне нервотрёпки?! Сначала думал отложить учёбу, а потом забросил.
Впоследствии моими спутницами стали Люда Вязмитинова и Оля Тузова. У Люды в прошлом, как и у меня, — советский технический вуз, где научили разбираться в чём угодно; однако и потом она себя искала долго. В Литературный поступила поэтессой, окончила — критиком; впрочем, с лирической душой, аналитическим мышлением, из таких действительно приличные критики получаются. И Оля ей под стать, хотя значительно моложе; она шла на «красный» диплом, с прицелом на аспирантуру; но, в отличие от подруги, умевшей сосредоточиться на главном, стремилась преуспеть во всём, брала своё за счёт упорства и упрямства, девчатам обычно не свойственных. Я Люду с Олей, а они меня до некоторых пор, что называется, в упор не замечали; и если бы не сбой с языкознанием… Мне, а не Оле суждено было пасть жертвой второй или третьей палатализации, но я вдруг получил пять, а она «соскочила» на четвёрку.
— Нет, Сиромаха просто так «отлично» не поставит! — уверена была она; и сразу интерес девчат ко мне подрос, мы подружились.
Про Виталия Григорьевича Сиромаху, преподавателя с доверчивым, по-детски чистым взглядом и пышною седою шевелюрой, поговаривали, ссылаясь то на слухи, то на есинские «Огурцы»****, что ничего ему не надо, кроме своего предмета, что даже на дачном участке строить ничего не стал, лишь посадил берёзки, дождался, когда вырастут; меж ними любит натянуть гамак, залезть в него — и всё вниманье в книги. Хотя, казалось, видный человек, спортивно сложен, в плечах косая сажень, полуторааршинный шаг…
Оля как-то позвала меня на поэтический вечер, я согласился — и не прогадал: гостям при входе наливали водку, грамм по сто, иные, те, кто похитрей, входили дважды, трижды… — само собою, вечер удался!
Лида Сычёва… Каким бы ни был каверзным вопрос, она старалась разобраться в самой сути. Частенько я ловил её пытливый взгляд, учителя-историка по образованию, искал глаза того из однокурсников, кто ею призван был к ответу. И никогда не мог предугадать, чем обернётся это противостояние взглядов: оригинальным Лидиным изречением, или она просто звезданёт оппонента по голове портфелем — кстати, весьма внушительным, учительским. Лида была, пожалуй, первой среди нас, кто взялся за создание литературного журнала.
А Настя Дробина как пела под гитару?! От вольных цыганских мотивов, цыганских страстей этой русоволосой колдуньи нужно было держаться подальше — иначе влюбишься и пропадёшь навеки!
Оля и Витя Боченковы, Наташа Алексютина, Наташа Тимченко, Олег Шимаров, Юра Горюхин, Игорь Трохачевский, Коля Малышев… — всех-всех я помню, будто только что расстались.

Было, о чём вспоминать не хочется или тяжело.
Собравшись на одну из сессий, мы узнали, что уволены руководители заочного отделения Галина Александровна и Нелли Константиновна. Я до сих пор не в курсе, что именно произошло, кто прав, кто виноват; говорят, был большой скандал… Прежде же, сколько ни бывал в Литинституте, не мог пройти мимо родного деканата, не заглянув, не поздоровавшись с его радушными хозяйками. Тебя всегда усадят на старинный кожаный диван с высокой-превысокой спинкой, напоят чаем, с плюшками, вареньем — если плюшки есть и есть варенье, — обо всём расскажут. Любой вопрос решался быстро и спокойно, ты мог лишь раз упомянуть о том — и за дальнейшее не надо волноваться. По-свойски всё да по-людски… Что же до нового руководства, то, либо это были люди иного склада, либо находились под впечатлением административных мер, доставшихся предшественникам; во всяком случае, симпатии они не вызывали. Ты «здрасте» им — тебе неясно что в ответ сквозь зубы. Я новый деканат старался обходить подальше, переступал порог, лишь чтобы сдать контрольную иль курсовую иль взять талончик на обед.
Ещё на первом курсе, в 1996-м, нас врасплох застала смерть Юрия Давидовича Левитанского. На установочной сессии не успели зайти к нему на семинар, — а поначалу очень уж хотелось побывать у всех литинститутских мастеров, — весной же было поздно. В 1998 году один за другим ушли из жизни Николай Стефанович Буханцов (вёл современную литературу; ко мне отнёсся сразу хорошо — уже хотя бы потому, что я учился у Лобанова; мы с ним нашли понимание на анализе текстов Распутина и Вампилова) и Владимир Иванович Славецкий (читал историю критики и теорию стихосложения; чертовски обаятельный, по мнению девчат — иные млели), первому не было шестидесяти лет, второму — пятидесяти. К сожалению, в дальнейшем скорбный список только рос.
В том же 1998-м сменилось начальство компании, где я работал. Новый шеф не поощрял моих литературных увлечений.
— Вот институт окончит и уйдёт. И мне платить за это? — сокрушался он.
Но иных препятствий не строил: и на сессии я по-прежнему выезжал, правда, уже оформляя отпуск за свой счёт; и по вторникам уходил с работы на пару часиков пораньше.

Не секрет, что язык художественной литературы — нечто особенное в сравнении, например, с обиходным языком или языком журналистики. С помощью последних важно донести информацию, а то, как это произойдёт, часто имеет второстепенное значение или не имеет вовсе; в этом случае не важны конкретные слова и выражения, фрагменты текста, текст — они могут быть любыми. В случае же с художественной литературой самоценными являются непосредственно языковые средства, то, за счёт чего, как именно передана информация, насколько хороша собою в целом текстовая ткань, её отдельные нити и узелки. Более того, будучи законченным, художественное произведение начинает жить собственной жизнью, не зависящей даже от автора, рождая у читателей всё новые и новые смыслы, образы, чувства. Умение писать такие произведения, тексты мы оттачивали по вторникам на семинарах литературного мастерства.
Я попал в «московскую группу»: если у других заочников творческие семинары проходили лишь в период сессий — месяц осенью и месяц весной, — то у меня, за исключением каникул, круглый год. Семинар был «сквозным»: его посещали студенты разных курсов; так новички быстрее втягивались в литературный процесс, ведь не только мастер, но и старшие товарищи могли подсказать, как лучше работать с текстом, на чём сосредоточить внимание. Не всем это помогало: девушка, поступившая со мной, выдержала лишь первую сессию, после чего ушла — сначала в академку, потом вообще из института. Помню, прочитала на семинаре свой рассказ — и не знала, куда деваться от критики.
И я поначалу болезненно относился к замечаниям, иные считал несправедливыми; многого попросту не понимал. Теперь, когда что-то пишу, чувствую, как не хватает мне той строгой товарищеской оценки.
Когда я только поступил, моими сосеминаристами были Марина Анашкевич, Вася Киляков, Ира Шухаева, Андрей Петраков (Петраков-гад — как в рассказе у той же Шухаевой), Аня Малышева, Женя Кубасов, Наташа Хапкова, Серёжа Донцов… Позже — Володя Гугнин, Соня Гуськова, Артём Каратеев… Одни учили уму-разуму меня, других — я. Жаркими были споры. Взять хотя бы Сашу Горячеву, ей крепко от меня доставалось, как и наоборот. Но нельзя было не признать её таланта в описании природы, животных — классики позавидовали бы! Помню и Сашин радостный возглас «знай наших!», когда объявили «отлично» за мой диплом, — уж от неё не ожидал!
Порою к нам на семинар заглядывали гости.
Анатолий Степанович Иванов, автор романов «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов», выглядел потерянным, разочаровавшимся в жизни, да и от встречи с нами, пятнадцатью-двадцатью лобановскими студентами, похоже, ничего хорошего не ждал. Позвали — согласился, не мог отказать коллеге по «Молодой гвардии», где когда-то редакторствовал. И вступительное слово оказалось скупым: в основном говорил о затянувшейся на десятилетие экранизации повести «Ермак», — после чего перешёл к ответам на вопросы. Не по нраву были ему и ситуация в стране, и отношение к литературе. Но мало-помалу ребята разговорили — он вспомнил журналистскую молодость в Семипалатинске и Новосибирской области и то, как вечерами, несмотря на усталость, старался писать хоть по странице прозы в день. Вот-вот, казалось, и уныние его растает — но нет. И я так ни о чём не решился его спросить; сидел напротив, смотрел в глаза, смиренно печальные, и точно на себе чувствовал всю эту безнадёгу. Вскоре Анатолия Степановича не стало.
А вот священник Дмитрий Сергеевич Дудко, тоже отчасти творческая личность, отметившийся в литературе стихами, рассказами и притчами, предстал необычайно светлым человеком, несмотря на те лишения, что выпали на его долю, а это война, ранение, тиф, сталинские лагеря, преследования органов безопасности и арест в более поздний советский период. Удивительно, но он смотрел на всё это, как на необходимое испытание или даже благо, данное свыше; и лукавая улыбка почти не сходила с лица. И был он лёгок на подъём: по крайней мере, на протяжении трёх с половиной часов семинара носился по аудитории (скакал как мячик, яркий, разноцветный, хоть в рясе был), останавливаясь возле тех, кто задавал вопросы. Присел лишь, чтобы книги подписать, мне черканул: «Андрею, дай Бог тебе добрых дорог».
Кстати, наши дороги могли бы сойтись на полтора-два десятилетия раньше: отец Димитрий служил в церкви села Гребнево Щёлковского района Московской области, недалеко от моего дома.
— Андрей, вы не крещёный?.. — поинтересовался он после того, как озадачил нас своей притчей. — …Приезжайте ко мне, я вас окрещу.
Михаил Петрович хмыкнул:
— Я потом шепну на ушко, кого из больших политиков отец Димитрий недавно крестил.
Дмитрий Сергеевич дал номер домашнего телефона. Долго я размышлял над его предложением — и в период учёбы, и после окончания института, особенно когда возникали сложности с работой, творчеством, в отношениях с близкими людьми. «А может, это и есть путь к моему „сокровенному граду“?» — думал я. — «Надо быть святым. Но тогда не напишешь романа», — отвечал сам себе изречением Франсуа Мориака.
Гости наведывались не только к нам; к соседям в один из вторников пожаловал Вознесенский. Внутри галдели, в двери напирали, Андрей Андреевич, как водится, был центром мироздания… У нас был свой семинар, но после, вечером, я снова увидел поэта. Мы уже расходились по домам, прощались в стороне от входа. И тут из института вышел Вознесенский, с ним рядом — никого, остановился на крыльце, задумался. О чём?.. Вот знать бы!.. Под куцым козырьком горела тускло лампочка, шумели тополя продрогшею листвою, и он стоял, хоть популярный, но потерянный и одинокий, на несколько минут забытый всеми. Был элегантен, как обычно, и, точно натёртый фосфором, светился его длинный белый шарф.
Гости гостями, но и в литинститутских коридорах можно было встретить работавших здесь Юрия Кузнецова, Валентина Сорокина, Евгения Рейна, Николая Старшинова, Олесю Николаеву, Игоря Волгина… Мы к ним привыкли, как к родным, домашним.

— Вы — счастливые люди, вам дан дар творчества, — говорил Михаил Петрович, подводя итоги очередного года; было ощущение, он завидует ученикам. — Нужно дорожить этим!..
Сам бережно относился к нашим текстам, даже, казалось бы, безнадёжно слабым, — точно золотой песок просеивал, разбирая их и находя драгоценные крупицы настоящей литературы. Чуть иронично, чтобы не обидеть, делал замечания:
— Ну, что это?.. Ну, разве можно так?..
Всегда найти мог, где чуть похвалить:
— Вот здесь… послушайте!.. Ну, вот… Совсем ведь по-другому?!
И автор вдохновлён, и мы удивлены, что сами этого не разглядели.
Потом от текста отвлечётся, поведает о чём-нибудь своём, из жизни долгой, из литературы, — и скоренько обратно в текст. Очки то снимет, то наденет, листки листает, ищет, где пометки расставлял, ко рту приблизит пальцы, чтобы послюнявить, забудет вдруг про них — и вот уж трудно разобрать, что говорит, а упускать не хочется и слова…
Мастер не уставал заострять внимание на художественных и психологических подробностях, любил припоминать удачные места из текстов, в том числе своих учеников. Чего, к примеру, стоит описание, как девочка не просто несёт в ведёрке пойманную рыбу, а некую «живую тяжесть»?! Читаешь это — и будто чувствуешь уже в своей руке «живую тяжесть», и будто проза сразу оживает!..
Попутно мы узнавали от Михаила Петровича и о других секретах мастерства.
По возможности, описания должны уступать место откровениям… Эмоции хороши внутри текста, а не на поверхности… Надо стремиться описывать не сами чувства, а их развитие… Диалоги должны характеризовать героев и их взаимоотношения, а не нести информацию… Не стоит забывать о нерве разговорной речи… Порой введение в произведение структуры улучшает его композиционно… Любая описываемая ситуация должна быть исчерпана… В литературном тексте надо постараться обойтись минимумом авторских выводов, утверждений — они ограничивают читательское воображение… В конце концов всё в художественном произведении сводится к личности автора, к тому, насколько органично его мироощущение…
Секреты ещё надо было усвоить, научиться их использовать — потребовалось время, много времени, работа с текстами, своими и чужими.
— …Вы должны уметь писать разные тексты: прозу, публицистику, критику, — убеждал нас мастер.
«Зачем?» — не понимал я.
— …Вот попробуйте взять кусочек из «Капитанской дочки» и поменять в нём хоть одно слово — и вся целостность, вся красота исчезнут!
«Почему?»
— …Михаил Петрович, ну, как вы можете читать такую дрянь? — как-то уже я спрашивал мастера, заметив у него книгу модного беллетриста. — Я б выбросил после четвёртой, пятой строчки!
— Что значит, как?.. Я критик, надо знать, быть в курсе, — спокойно отвечал мастер.
Минули годы — и все мои «зачем» и «почему» у меня самого вызывают недоумение.
При первой встрече Михаил Петрович показался мне довольно пожилым человеком (ему было шестьдесят девять), впоследствии, наблюдая за тем, как он расправляется с текстами, тонко шутит, хлёстко обличает фальшь в произведениях литературных оппонентов, я подумал, мастер, по крайней мере, не стареет. И вот относительно недавно мы собирались на его 86- или 87-летии, как принято, в ближайший вслед за днём рождения вторник, — и я увидел того же самого Михаила Петровича, на таком же самом, как и в наши времена, семинаре; потом провожали его до остановки и были поражены, как лихо именинник припустился за троллейбусом; с охапками цветов в руках мы, молодые, еле поспевали.
Бывал я дома у мастера. Как-то едва ли не с порога он с гордостью возвестил:
— Вашего героя на даче угощают окрошкой… Вот и я приготовил…
Переместились на кухню, жена, Татьяна Николаевна, хотела помочь накрыть на стол.
— Нет, я сам, — резко пресёк её намерения Михаил Петрович и отправил прочь, до поворота строгим взглядом проводив.
Я к нему — с мамиными капустными пирожками, он — с окрошкой. Налил мне выпить из солдатской фляги, пригубил сам, а больше, мол, нельзя. Запросто посидели-поговорили; до этого представлял его книжным человеком и наблюдателем во всех иных делах. (Да и из опубликованных воспоминаний выходило, что «настоящая», не литературная его жизнь просматривалась явно лишь до лета 1943 года, до Курской дуги, ранения, до поступления годом позже в Московский университет, до перенесённого впоследствии туберкулёза лёгких.)
Иногда я звонил мастеру, старался не пропускать 9 Мая и Рождество. И всё-таки, несмотря на телефонное общение, запланированные и спонтанные встречи в стенах Литинститута и за пределами на протяжении более чем двух десятков лет, не могу похвастаться, что хорошо знаю Михаила Петровича. Легче было разобраться с его литературными пристрастиями: в драматургии это Островский, любимая пьеса — «Снегурочка», в прозе — Пушкин, «Капитанская дочка», Шолохов, «Тихий Дон», в поэзии — Есенин (кстати, земляк Михаила Петровича), помню, как мастер читал нам «Песнь о собаке»…
— голос дрожал, слезы наворачивались. Частенько вспоминал он Митю из «Братьев Карамазовых», глубину и широту души, сравнивал характеры Вихрова и Грацианского из «Русского леса», выписанные автором уже в фамилиях героев, а не только в тексте. Что же касается жизни Михаила Петровича, какова она за пределами литературы, оставалось загадкой. Впрочем, кажется, и мастер знал учеников больше по рассказам и повестям, выносимым на обсуждения. (Насчёт этого мне грех жаловаться: про фрагмент с описанием дождя в эпилоге «Города под радугой» он говорил, что хоть в хрестоматиях размещай, да про электрички из «Па-де-де», играющие в догонялки, Михаил Петрович никогда не забывал.)



Учёба в Литинституте была бесплатной, для всех для нас из бывшего Союза.
— Андрюха, вот получишь ещё диплом, чего будешь делать? — спросила меня Люда Вязмитинова; мы тогда оканчивали третий курс.
Как ни странно, до этих пор ни разу не задумался, что у меня будет второе высшее образование, — но ведь не для того поступал.
Известно, «времена не выбирают». Стране, самой читающей в мире, литература стала не нужна. Тиражи некогда популярных толстых журналов падали; это было связано и с общей разрухой, и с редакционной политикой изданий, в основном публиковавших тексты членов собственных редколлегий. Зато в писательские организации принимали всех подряд — только проку от них никакого. И образование в России было пущено на самотёк.
Но институт держался, вопреки всему. В период сессий нас подкармливали бесплатными обедами — пусть скромными, но и они были существенной поддержкой для не избалованных деньгами студентов. А ещё мы могли, опять-таки бесплатно, посещать столичные театры, хоть каждый день. Надо было лишь взять в ректорате открытку на имя директора театра, перед спектаклем предъявить администратору — и билет твой. Однокурсники, особенно из регионов, активно пользовались этой возможностью.
Я не ходил в театры — пересмотрел всё в годы первого студенчества, когда достать билеты было сложно. Ни разу не был я и в общежитии, хотя, конечно, звали, ждали, — причём не только для того, чтоб посвятить в писатели.

Вот если учишься на режиссёра, в дипломе и напишут «режиссёр», на журналиста — «журналист», у нас в Литературном не дождёшься, чтобы в графе квалификации появилось «писатель» или «писатель-классик» — всего-навсего «литературный работник». Несправедливо, жаль.
Моими оппонентами по диплому стали Владимир Павлович Смирнов и Николай Семёнович Евдокимов — с учётом мастера, Михаила Петровича, все профессора; ни у кого из однокурсников не было столь авторитетной команды.
— Представляешь, умеет писать?! — делился впечатлениями Владимир Павлович с коллегой Федякиным, Сергеем Романовичем, на госэкзамене по русской словесности, несколькими днями ранее защиты; он уже успел одолеть мою повесть и дать заключение.
«Ну, надо же, — подумал я, — вот невидаль!.. Не все выпускники Литинститута!..»
Да и насчёт моего текста он высказал ряд критических замечаний и подытожил:
— В общем-то, нормально, но надо б поконфликтнее, пожёстче!..
Ознакомился я и с заключением Евдокимова — в нём не понятно, чего больше, минусов иль плюсов; но фраза под конец «Считаю, что дипломная работа состоялась» успокаивала.
С утра в день защиты покапал дождичек грибной, порадовал — хорошая примета, — потом всё как-то завертелось-понеслось, само собою будто бы, без моего участия. Чтоб сэкономить время, заодно и нервы, в Москву поехал на перекладных, едва добрался, уж встречают.
— Михал Петрович приболел, пойдёте первым, и его отпустим!..
Ребята с моего семинара, что кончили учёбу годом раньше, хотели поддержать — не все успели. И я не повторил слова, но что-то говорил и как-то отвечал, стоял краснел — меня хвалили… Едва за дверь — набросились со всех сторон:
— Ну, что, ну, как там? Отстрелялся, что ли?..
Плечами жму:
— Да вроде.

В Литературном институте есть традиция: сразу после защиты накрывается праздничный стол, огромный, на пол-аудитории (старинный, как диван, что на заочном отделении), тот самый, за которым когда-то для меня и моих товарищей заседала строгая приёмная комиссия и вот как будто только что — дипломная. По сути, профессорско-преподавательский состав, поэты, писатели, критики принимают в свой круг выпускников.
Подробности застолья — ни к чему: нельзя так запросто о сокровенном. Отмечу лишь, что вновь мы заговорили о русском языке, и я опять выразил сомнение: мол, учим-учим и не знаем!
— Да бросьте! И чтоб больше я этого не слышала! — как-то отчитала меня Магдалена Рубеновна. — Найдётся мало тех, кто будет его знать, как вы!..
И здесь — профессора, профессора и Александр Иванович Горшков меж ними, знаток родного языка во всех известных ипостасях, ученик академика Виноградова (кстати, нам читал лекции и другой его ученик — Александр Павлович Чудаков, автор «Поэтики Чехова»). И что ж, смотрю, заулыбались вдруг учёные умы и рассказали, как сами недавно разбирались с толкованием замысловатой фразы. Кого-то кто-то разбудил звонком средь ночи, и не до сна, полезли в книги, словари, ещё кому-то позвонили и подняли… И у домашних был переполох... Под утро лишь вопросы прояснили — и досыпать пошли, довольные собою.

Мы, наконец, на улице, выходим на Бронную, жмуримся — после помещения никак не привыкнем к яркому свету. У тротуара рядом останавливается красная «Нива», с водительского места выбирается — Филиппенко, с ним девушка — похоже, дочь. Ну, точно, Филиппенко, едва ли не соавтор писателей, произведения которых исполняет. Мы — к нему, товарищи — про мой диплом, он — что приехал переговорить о выступлении. Пока же пожелания и поздравления, на память снимок: дочь Александра Георгиевича жмёт на кнопку. Но и ему, и нам пора…
На календаре — 6 июня: день рождения Пушкина. Идём на площадь имени великого поэта. У памятника — импровизированный концерт; желающие по очереди читают стихи Александра Сергеевича, поют под гитару. Меня ребята тоже подбивают что-нибудь прочесть — но нет, не в этот раз. В отличие от Онегина, я ямб с хореем научился различать; теорией стихосложения прозаики у нас овладели гораздо лучше, чем поэты. Да толку-то: пока не понимал в стихах, писал, стал понимать — забросил. Похоже, и меня «лета к суровой прозе клонят».
От Пушкина перебираемся на наш Тверской, сидим, неспешно поднимаем тосты — за новое тысячелетие, за лето, — а мимо время медленно шагает. Да и не только время…
Вот по противоположной стороне аллеи важно шествует Александр Шилов в клетчатом серо-жёлто-оранжевом одеянии, взмахи рук никак не согласуются с походкой. Голова запрокинута, волосы растрёпаны… Художник замечтался, взгляд блуждает в небесах, — счастливый человек: скоро на Знаменке откроется его персональная галерея.
А вот совсем уж рядом идёт-прогуливается с виду ничем не примечательная парочка, но один из этих двоих — Михаил Козаков. Спутники увлечены разговором, на нас, нарушителей общественного порядка, — демонстративно ноль внимания. И мы преспокойненько принимаем очередную дозу, после чего, точно спохватившись, Женя вскакивает и бежит вслед за популярным актёром, режиссёром — взять автограф для нашей Наташи.
Ещё запомнились мне толчея и духота в метро, в вечерней электричке, и как стоял с большим букетом роз в проходе — создавал проблемы прочим пассажирам.

Я думал, получу диплом, отдохну, отосплюсь, и станет моя жизнь спокойной и размеренной. Но по-прежнему, как и пять литинститутских лет, живу в убыстрённом темпе и не могу притормозить, остановиться. Много читаю, хотя этого никто уже не требует, берусь за несколько дел сразу, как будто бы неразрешимых и несовместимых, — и справляюсь с ними. Работаю над текстами — учусь пользоваться известными мне и новыми секретами. Всякий раз вспоминаю о психологических и художественных подробностях и, конечно же, о том, как девочка несёт в ведёрке «живую тяжесть» — пойманную рыбу. А ещё — как каждый вторник на пару часов раньше убегаю с работы и еду в Москву на «Пушкинскую», в здание солнечного цвета меж Тверским бульваром и Большой Бронной, самой литературою намоленное место. Как распахиваю окна, форточки — и в тишину родной двадцать четвёртой аудитории с потоком свежего бодрящего воздуха врывается шум Тверского бульвара. В старинных помещениях этот шум особенный, неповторимый; в общем, совсем не тот, нежели я слышал, находясь на улице. Подмигиваю Евгению Ароновичу — он, хотя и улыбается, всё же отвернулся от окон. Портрет висит неровно; кажется, популярный поэт-песенник не терпит сквозняков, которые я регулярно устраиваю. Не в восторге от ветродуя и товарищи, потихоньку собирающиеся на семинар, — хочешь, не хочешь, а вынужден закрывать что открывал. И разговоры, споры всё громче… В шесть в аудиторию входит мастер, приветствует нас, исподлобья оглядывает одного за другим, устраивается за столом, листает журнал — и начинается вполне себе обыкновенное таинство.



Примечания:
* Центральная городская публичная библиотека им. Н. А. Некрасова.
** Георгий Иванов. «Душа черства. И с каждым днём черствей…» (из сборника «Розы»).
*** Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук.
**** Сергей Есин. Документальный роман «Отступление от романа, или В сезон засолки огурцов».
***** Дмитрий Дудко. «Перетоптаны, перепройдены…» (из сборника «Стихи моих дорог»).

Он и раньше не был, как говорят, душа нараспашку, а теперь и вовсе замкнулся, стал угрюм, нелюдим. Если встретит кого из соседей, когда на работу идёт или с работы, кроме неё — почти никуда, беззвучно поздоровается одними губами и сразу отворачивается. «Переживает», — жалеют люди, долго смотрят вослед, сочувственно качают головами и вспоминают прерванную свадьбу; сколько лет минуло, скольким торжествам и скорбям довелось быть свидетелями, сколько самим испытать пришлось, а всё почему-то это происшествие вспоминают.

«Ох, уж и добрая невестушка нашему увальню досталась! Ох, уж бедовая! Ох, уж пригожая, справная! — гомонили наперебой старухи у подъезда, „неразлучные Ильиничны, Петровны да Семёновны“, даже причмокивали от удовольствия и, в кои-то веки вскочив с насиженных скамеек, спешили натянуть от палисадника к палисаднику бельевую тесёмку — магарыч выторговывать. А принарядились-то… Хоть и тёплый выдался денёк, напялили холщовые юбки в сборку, яркие шерстяные кофты, повязали узорчатые павлово-посадские платки — всё новое, неношеное, что на последний день берегли, — и красуются, все тут как тут, по сторонам зыркают, уши навострили, как бы чего не прозевать. — Связло Мишаньке, тадысь уж никуды, как энто… значит… распишутся, выползет из бярлоги».
Всем было известно, что молодые познакомились на «Девятнадцатом ящике» — самом крупном в городе, а прославившемся далеко за его пределами оборонном предприятии. Михаил просто не мог не обратить внимания на смазливую практикантку Таню, направленную техникумом и распределённую отделом кадров как раз в его лабораторию постигать премудрости автоматизированного проектирования, в коем он к своим двадцати восьми весьма поднаторел; она, на удивление окружающим, безропотно приняла его ненавязчивое, поначалу, шефство. У Тани руки хоть и не оттуда выросли, откуда надо, в смысле для работы, профессии, хозяйства, зато ноги из этого самого места, обычно туго обтянутого модной мини-юбкой, подчёркивающей от природы и родителей унаследованные замысловатые изгибы и овалы, настолько удались — взгляда не оторвёшь, особенно когда на стул усаживается, да на вращающийся, да ногу на ногу укладывает, иль нагибается что-то с пола поднять, иль засеменит, покачивая набирающими спелость бёдрами, вверх по широкой и высокой маршевой лестнице. А если ещё на каблучках, прямо дух захватывает. «Тук-тук-тук!» — стучат каблучки. «Тук-тук-тук!» — вторит им в такт сердечко. Хоть и не подобает так уж в явную на женские соблазны таращиться — никакого характера не хватит; и пусть прочие сотрудницы обижаются, на коллег, на эту воображалу Таню, на целый свет. Ещё она ресницами презабавно хлопала — у неё густые, длинные, — когда чего-то не понимала из техники, информатики, не говоря уж о механике, о колёсиках и шестерёнках, или нарочно изображала, что не понимает; тогда Мишкина опека не казалась излишней, даже привередливому руководству. А там где рукой к этой егозе ненароком прикоснёшься, да к какому-нибудь волнительному месту, — и невдомёк, сам ли замешкался иль она специально подстроила, — где её беспечное дыхание горячей волной вдруг щёку обожжёт, где её шепоток, озабоченный, из-за какой-нибудь чепухи, в мозгу навязчиво засвербит — короче, эпизод за эпизодом, одолела парня любовная горячка, а с неё сплошная суета да нервотрёпка. Дальше — больше, и всё как в тумане — в глазах, голове, во сне, наяву; и сладу нет, хоть ты тресни. Михаил маялся-маялся — и с собой не справился: сделал практикантке предложение; как-то впопыхах, меж очередных наставлений, сам потом, опомнившись, перепугался, и насчёт себя, и насчёт неё — она же возьми и согласись, почему-то не стала испытывать терпения, хотя вроде бы рано ей, «зелёной», замуж-то.

В загсе на раздумья дали месяц, как же нелегко было его выдержать. Но вообще-то нашлось чем заняться. Нужно было съездить по приглашению в один из московских салонов для новобрачных — за платьем, фатой и туфлями для невесты, костюмом-тройкой, сорочкой и галстуком для жениха, обручальными кольцами, — потом там же заскочить в стол заказов, отоварить талоны на сырокопчёную колбасу, икру и тресковую печень, на фабрике-кухне записаться на торт, а потом уж отдельно, с мужиками, озаботиться стратегическими заготовками, да учесть, что водка должна быть «с быком», шампанское — полусладким, а с вином — уж ладно, грузинское, болгарское, уж как придётся, всё ж не водка. Той, по прикидкам, даже самым скромным, нужно было брать «по полбутылки на рыло», пьющего ли человека, непьющего, мужчину, женщину, взрослого, ребёнка, да в запас на непредвиденный случай, да на «того парня» — пусть лучше останется, прокиснет, хотя это вряд ли. Гулять так гулять, такое событие раз в жизни, по крайней мере, у советского человека.
Ожидание знаменательной даты отчасти было скрашено приятным предпраздничным томлением и мечтами о будущем, а оно рисовалась Михаилу необыкновенно ярким, пусть и беспокойным. Разница в возрасте с невестой сулила возвращение в детство, когда-то пущенное побоку из-за навязанной родителями необходимости каждодневной зубрёжки уроков, в погоне за высоким средним баллом аттестата, или посещения кружков и секций, призванных оградить от пагубного влияния улицы. И вот теперь, когда Михаил встречался с избранницей или без неё догуливал последние холостяцкие денёчки, он точно навёрстывал упущенное, не зная меры ни в чём: внезапных отлучках из дому, пребывании в сомнительных, по мнению матери, компаниях, возвращении далеко за полночь. Сколько раз они с Таней отметились в местном кинотеатре, истоптали дорожек в столичных парках, накрутили кругов на «чёртовом колесе» и цепочных каруселях, выпили газировки с сиропом, съели эскимо, эклеров и шоколада!.. Уж сам устал от этого, и всё-таки не было на свете никого счастливее Михаила. Точно подменили человека; без видимых усилий над собой он стал спокойным и уравновешенным, а ещё внимательным и отзывчивым к людям — те не преминули это заметить. Всяк норовил его остановить, порасспросить о погоде, науке, политике — что, мол, там с циклонами, антициклонами, миллиметрами ртутного столба и относительной влажностью воздуха, как обстоят дела с исследованиями на ядерном ускорителе или разрядкой международной напряжённости, — и напоследок непременно поинтересоваться по поводу предстоящего торжества, предложить помощь — мало ли что понадобится, посуда ли, столы, скамейки, совет, — а Михаилу будто бы того и нужно было, он в подробностях выспрашивал, как что организовать, где достать, о чём позаботиться в первую, четвёртую, двенадцатую очередь, да насчёт обычаев, традиций, примет, суеверий, которыми прежде не забивал голову, — зачем, скажем, втыкать в рубашку булавку, что с того, что чёрная кошка дорогу перейдёт, да под звон колоколов, или что если за праздничную скатерть потянут совсем не те, кому уж замуж невтерпёж, да хорошенечко приложатся?! А как радовались мать с отцом, будто бы помолодевшие, как светились их лица, как звонко звучал смех, как спорились дела! Прежде думали, сын совсем не женится, даже намёки оставили, а тот вдруг расстарался и «такую кралю захомутал»! Понимали, не главное — лицо, фигура, смущала их и манера невесты одеваться броско и вызывающе, ногти почём зря отращивать и красить, и с характером пока не успели разобраться, но всё ж приятно было сознавать, что сын наконец-то задумался, о чём давно пора было.

И была свадьба. Утром дом, не сговариваясь, прильнул к окнам — оценить придирчивым оком, как друзья жениха украшают машины, лентами, шарами, колокольчиками, — да и позже несколько часов кряду ждали возвращения кортежа, уже после выкупа невесты, регистрации, посещения памятника Владимиру Ильичу, объезда семи мостов и междусобойчика на лесном озере. Но вот машины засигналили и, сопровождаемые шумной ватагой восторженной детворы, встречавшей на далёких подступах, намеренно медленно и чинно вкатили во двор. Тут уж толпа зевак постарше, и гости с цветами, все озабоченно снуют, галдят. Но распахнулись дверцы — и толпа поутихла, попятилась, расступилась. Первым наружу выскочил свидетель, темноволосый парень роста и комплекции Михаила, но при этом весьма шустрый и словоохотливый; из салона ему передали гитару, которую он над головами перепоручил кому-то из своих. Затем выбралась свидетельница — едва взглянув по сторонам, она, не смущаясь и не обращая ни на кого внимания, принялась одёргивать и оглаживать платье, поправлять причёску, — затем показались остальные друзья, подруги, сами молодожёны.
Фотограф, увешанный аппаратурой и опутанный проводами, спешил расположиться поудобнее и, хочешь, не хочешь, вынужден был толкаться сам и терпеливо сносить тычки других — пусть не со зла, но ощутимые.
Родители встречали хлебом-солью — пышный каравай, поблёскивая на солнце румяной корочкой, красовался на узорчатом рушнике, — но сами держались скромно. Чувствовалось радушие, с каким они готовы были принять в семью нового человека, и вместе с тем боязнь за будущее, страх ошибиться, сделать что-то не так, в чём-то не угодить, чего-то не учесть. Точно им, три десятка лет назад соединившим судьбы, предстояло совершить самый ответственный в жизни поступок, и кто-то мог этому помешать — неправедной молвой, безразличием, недоверием.
По этой ли причине или по какой другой Михаил был очень сосредоточен. «Теперь муж», — не преминули заметить в толпе. «Не догулял на мальчишнике, не пропарился в баньке иль положил под пятку рубль… вместо пятачка», — рассуждали товарищи. «Откусил больше — знать, хозяин», — безапелляционно заявил кто-то хриплым голосом. «Мог бы уступить», — укоризненно пропищали в ответ. Таню, в белом платье, а не привычном мини, не сразу признали, возникло сомнение, она ли это, но пригляделись, удостоверились. Так же и Михаил впервые увидел её такой лишь несколько часов назад — и так же был поражён; в салоне-то они со свидетельницей выбирали. «Как ей к лицу», — восхищались сердобольные пышнотелые тётушки. «Да-а-а», — соглашались с ними немногословные мужья, оценивая невесту и так и сяк, и с прищуром, и с разыгравшимся некстати воображением. «Зашибись!» — не сдерживая эмоций, заключил кто-то из детворы, и все вместе, старые, малые, шебутные, застенчивые, направились перегораживать дорогу и чинить препятствия.
Торговля за проход разразилась бойкая. Молодые, как это часто теперь, обычаев не знали, слышали где-то что-то, а видывать — не видывали, вот и приходилось выкручиваться, хитрить. А там уж кто во что горазд, кто что отчебучит, да слово за слово, да наобещают, обнадёжат, соврут. Порой откровенно жульничали, пытаясь, например, всучить вместо настоящих денег пачки газетных обрезков, обложенных фотографиями червонцев или четвертных и скреплённых банковскими обёртками; и конфеты у них были с горькой и солёной начинкой, и вместо вина — вода с вареньем. Перепуталось всё в этой кутерьме: «купцы», «товар», «молодцы» и «молодицы», «злато-серебро» — с отличниками боевой и политической, передовиками и ударниками производства, здравицы — с партийно-комсомольскими лозунгами и речёвками насчёт светлого коммунистического завтра.
Горячительным, настоящим, а не обманным, заправлял свидетель — во всяком случае, пока то да сё, да до стола не добрались; люди быстро смекнули, что к чему, разведали, что его зовут Костей, и, в основном, к нему и тянулись и из виду не выпускали. А он не жмот, он с пониманием.
Первыми заполучили своё — бутылку сухого, шоколадку и пару яблок — старухи; довольные, они покинули ряды «боронящихся» и отбыли созывать подруг, чтоб уж праздник так праздник, чтоб по-настоящему. Прочая толпа только раззадорилась.
И снова сошлись красноречие с косноязычием — и было жуть как весело.
Тут как раз сосед Михаила — с алюминиевым тазом, — из гаража иль сарая, да после ночной, наверное. Чего ему толпа, верёвка, балаган — прёт напропалую, даже Костя растерялся:
— …У меня… столько водки нет!.. Разве что наверху… Как тебя там?..
— Петрович, — подсказал Михаил.
Петрович, услышав своё имя, остановился.
— Во, а я Костя. Давай-ка, Петрович, махнёмся: я тебе стакан… накачу… честно… с краями, а ты мне этот тазик… на денёк… А чего, в «белого медведя»… вечерком… На серёдку… плесканём водочки, и на карачках у стен ждём команды. А чего?!

Но вот препятствия устранены, достойные люди, а также зануды, смутьяны и дебоширы уважены, кордон преодолён, тесёмка отброшена в сторону, за ненадобностью.
Михаил взял Таню на руки, осторожно, бережно, как только мог изловчиться, и понёс в дом. Четвёртый этаж — ерунда, не в тягость. Жил бы на девятом, шестнадцатом, сколь угодно высоко — лишь бы вместе, всегда, вот как сейчас. Затаили дыхание её незамужние подружки, приумолкли, застыли как вкопанные его друзья, хоть и женаты все, кроме Кости.
Потом как прорвало — и толпа с шумом и гамом ринулась за молодыми. Потом долго рассаживались за столы, для экономии пространства расставленные буквой «П», сдвигались плотнее, менялись местами, чтоб уж дамы с кавалерами, бегали к соседям за табуретками, опять пересаживались и сдвигались — и всё равно никак не могли угомониться. «Это ещё шкаф с диваном и телевизором догадались вынести», — сообщил отец Михаила, с любопытством взиравший на предпраздничные хлопоты. Но задержка взбодрила гостей — лишь только всё было улажено, они дружно принялись откупоривать бутылки и раскладывать салаты; полетели в потолок пробки, зазвенели по тарелкам ножи, вилки. Дошёл черёд и до подарков, поздравлений, пожеланий.
В комнате становилось душно, мужчины, на зависть женской половине, мало-помалу избавлялись от пиджаков, галстуков, передавая их сидящим с краю — оттуда всё перекочёвывало в соседнюю комнату. Раскраснелись лица, зато появился блеск в глазах, голоса зазвучали непринуждённее. А уж «горько» орали так, что качалась люстра и осыпалась штукатурка, не ленились отсчитывать время поцелуев, с каждым разом всё дольше и дольше, пусть и сбивались иногда со счёту.
То и дело срабатывала фотовспышка. Женщины, едва заметив нацеленный на них объектив, переставали жевать и лезли в сумочки и потайные кармашки за пудреницами, платочками, спешно прихорашивались; фотограф терпеливо выжидал, когда ему кивнут. Но прошло всего ничего — и на съёмку уже никто не реагировал.
Тамада дядя Саша был в ударе, гости только и успевали «наливать тост» — за счастье, любовь, мир во всём мире, солидарность с прогрессивным человечеством, за того самого парня… Сам не пьянел, хоть не пропускал ни разу. «Воду хлещет», — уверяли „знатоки“. «Да бросьте, чего он, нерусский что ли? — урезонивал „знатоков“ „спец в энтом деле“, — вон и на капусту налегает, и „селёдку под шубой“».
Дядя Саша — родной дядя Михаила, в прошлом кларнетист — работал руководителем оркестра в воинской части, да на полставки в ДК занимался хоровой самодеятельностью, кроме того, брал халтурку, настраивая пианино, играя на похоронах или подряжаясь тамадой на свадьбы. Деньги его не очень интересовали — скорее, всё это он делал для души, хотя, разумеется, и в накладе не оставался. Ну а племянника как не выручить — ведь мастер завести народ. Пока рассаживались, с балкона углядел мужиков на магазинных задворках, соображавших на троих. «Эй, — кричит, — меня обожди!» — а сам уж ногу через перила переносит. Мужики остановились и ждут. «Давай, — отвечают, — подваливай». Ну и что ж, что незнакомый и четвёртый, ну и что ж, что нутро горит и терпежу нет!
Целовались у дяди Саши не только молодожёны, но и родители, те и другие, свидетели и все кому не лень, выпили едва ли не за каждого из присутствующих, да на брудершафт — потом опять целовались. Михаил не удержался и по-гусарски махнул шампанского из Таниной туфельки — кто-то поморщился, кто-то не прочь был последовать примеру.
Когда умаялись от кушаний, возлияний и долгого сидения в одних и тех же позах, и на улице стало прохладнее, спустились во двор — с разудалыми песнями и плясками.
Баянист Володя, из дяди Сашиных знакомых, переиграл репертуар едва ли не всех известных исполнителей, вспомнил народные песни, частушки. Не обошлось без традиционных «Огней так много золотых», «Клён ты мой опавший», «Напилася я пьяна», «Ой, мороз, мороз»… Володе говорят: «Сбацай, эту… ну, сам знаешь…», — он: «Нате вам!» — и ведь то, что надо выдаёт. Ему: «А такую могёшь?..» — не успели договорить, он уж наяривает, могёт. Добрался и до плясовых… И «Цыганочку», и «Русскую», и «Барыню», и «Летку-енку» сбацал… Потом до вальсов. «Одинокую гармонь» на бис заставили спеть раз семь или восемь — очень она удавалась — и всё гадали, кто ж та, единственная, ради которой и голос звучит так чисто и проникновенно, и мелодия подхватывает его и несёт, кажется, далеко-далеко за пределы двора, к той самой, единственной?!
Молодёжь вытащила на подоконник радиолу, динамиками наружу, врубила на всю мощь — только вот пластинки съезжали, да и напрасно это, при настоящем баянисте.
И, конечно, свадьба — не свадьба, если б не покуражились. Отличился Костя, уставший прежде других и в самый разгар заявивший, что видал всех… там-то и там-то; потом исчез, даже про «белого медведя» забыл. Думали, вернётся, потом забеспокоились. Обошли свой и соседние подъезды, вламывались в чужие квартиры, а нашли на крыше детсада — кто-то углядел. Костя восседал на краю, свесив ноги, пренебрежительно взирал на суету и не реагировал на уговоры спуститься. Так бы ничего, но боялись, сиганёт. Мишке пришлось лезть по пожарной лестнице — шума было, воплей, слёз, удерживали его, успокаивали Таню, глушили валерьянку. Какое-то время друзья сидели рядышком. О чём говорили, неизвестно, но в итоге всё завершилось вполне себе пристойно.
На обратном пути компанию накрыло ливнем; хоть и кратковременным — кому-то дождь показался грибным; некоторые уверяли, что это доброе предзнаменование, — но одежда вымокла, лишь новобрачную уберегли под пиджаками. У женщин потекла тушь, иные расстроились, рассорились с мужьями, а иным, из не очень стеснительных, всё только на пользу: они стали похожи на русалок, ткани сделались полупрозрачными, облегающими, а если было, что показывать… — впоследствии сухие кавалеры приглашали этих див на танцы и не чурались прижаться плотнее; из-за них же чуть было не передрались.
После пропажи и поисков свидетеля передумали красть Таню: надоело заниматься ерундой, да и чего по сырости шляться, когда народ за столом. Тем более горячее подоспело, и тамада с новым запалом принялся чествовать всех и каждого, и опять целовались — притом без «бутылочки», на которую навязчиво намекала молодёжь. И, вероятно, от перебора чувств чего-то горько всем показалось — не просто ж так?! Кстати, Костя навернул картошки с мясом да холодца с хреном — и как огурчик, хоть дяде Саше на подмену. А то было стыдить начали: мол, пионерки Танины глазки строят, ждут, когда гитару возьмёт, а он!..
Потом опять звучал баян, в квартире и опять во дворе, и гуляли, и веселились все вместе, уже не разделяясь по возрастам. Матери не могли загнать домой малышню, которая так и вилась круг свадьбы.
Расходились за полночь — с надеждой, прикорнув чуток, вернуться догуливать. Особо отличившимся дали с собой по чекушке, на опохмелку.

И воскресенье обещало быть праздничным. Ждали ряженых, не терпелось попеть, поплясать, проявить любезность в отношении понравившихся лиц противоположного пола, на которых накануне не хватило времени, попробовать, наконец, торт, если остался, показать себя, отчебучить что-нибудь эдакое, задиристое, а может, и вообще обнаглеть, распоясаться, чтоб уж по-нашенски, по-русски… с битьём посуды… тем более, обычаи требуют, и скучно иначе. Кто-то был не прочь извиниться за вчерашнее, действительно совершённое или выдуманное приятелями, а уж затем чудить и куролесить. Но праздника не получилось: гости, хотя и подтягивались к назначенному часу, побывав у молодожёна или встретившись с теми, кто уж наведывался на четвёртый, как-то менялись в настроении; тревога и растерянность овладевали людьми. Долго было непонятно, с чем это связано. Если на улице меж гостями и затевались какие-нибудь выяснения отношений, то говорили тихо — в нескольких шагах ничего нельзя было разобрать. Ясно было одно: случилось что-то серьёзное.
Но тайнам не суждено быть вечными: город пусть и не деревня, да и здесь попробуй что утаить — уже днём многие во дворе были во всём осведомлены.
«Выгнал, — шептались старухи, „неразлучные Ильиничны, Петровны да Семёновны“, присвистывая вставными зубами, — как есть, выгнал. Срам-то какой… Прознал, что он у ей не первый, — и выгнал… Жаль, конечно. А c виду… оченно уж пригожая девка была, бедовая, справная… И погуляли на загляденье. Мы с ими молодость, наши годочки вспомнили…»
Девчонки-малолетки впивались взглядами в лица старух, подружек, не понимая, что всё это значит; но прямо спросить у кого-нибудь из взрослых не смели, стеснялись; пожалуй, и родители б не ответили. К девчонкам приставали ровесники мальчишки, вяло, совсем не так, как обычно, и, скорее, лишь для того, чтоб обратить на себя внимание, чтоб тоже хоть что-то разузнать — от них отмахивались, точно от мух иль комаров.
Вообще, необычайно тихо было в этот день, будто перед грозой; как же обманчива эта тишина. И тем сильнее чувствовалось человеческое одиночество, неприкаянность, тревога каждого за себя, близких, а может, и за целый мир, по каким-то неведомым причинам остающийся безучастным к их судьбам, к тому, что произошло в самом обыкновенном дворике небольшого подмосковного городка.
Вот ведь как. А свадьба пела и плясала…

Всю игру творилось нечто невообразимое. Тысячи болельщиков вздыхали и стонали, вскакивали с мест, раскачивались в такт друг с другом, вскидывали кверху руки, хватались за головы, нашёптывали что-то сокровенное, вроде молитвы. Взвивались шарфы, знамёна, летели ленты, серпантин, гудели трубы, стрекотали трещотки, грохотал барабан. По трибунам прокатывались людские волны. Вибрирующий на грани слуха гул уносился под купол и, отразившись от него многоголосым эхом, соединяясь с новыми овациями, свистом, гвалтом, перерастал в сплошное неистовство. Но и оно порой обрывалось затишьем. Тогда становились слышны упругий стук мяча о жёсткий деревянный настил, скрипы и дребезг колец, всплески сеток, реплики игроков, почти непрекращающаяся тренерская брань, отрывистые судейские свистки, гундосый рёв сирены и какой-то отстранённо безразличный голос диктора. Но стоило раздаться с трибун одному единственному хлопку, возгласу, как дворец вновь вскипал до предельной ярости или ликования... Потом все вместе отсчитывали секунды до окончания встречи, а потом, смешав милицейское оцепление, зрители хлынули на площадку, где, точно дети, только-только ощутившие победу, бесновались высоченные могучие парни. То, схватившись за плечи, они образовывали подпрыгивающий или танцующий вприсядку хоровод, то кидались врассыпную, срывали с себя майки и швыряли в чащу вскинутых навстречу нетерпеливых рук, жаждущих заветного сувенира, то выхватывали у поклонников флаги и, размахивая ими, носились по площадке, то брали на руки старшего тренера и долго качали и подбрасывали его, потом растрёпанного, растерянного и счастливого ставили на пол, а пол колыхался и уходил у него из-под ног. Беспрестанно, словно блеском молний, разрывающих на части наэлектризованное беспокойством пространство, озарялись фотовспышками сферы трибун, на которых и помимо этого что-то взрывалось, гремело, скрежетало. Грохотал барабан, гудели трубы, летели вниз разноцветные ленты.
Потом во всю мощь грянул государственный гимн. Прожектора скрестились на пьедестале — там, не стесняясь слёз, плакали победители.

Сколько дорог выпало Игорю Горелову, сколько им было передумано под шум колёс. Когда-то давным-давно, подростком, он специально приходил к столичной трассе, подолгу смотрел на проносящиеся мимо большие и красивые автобусы и мечтал уехать на одном из них покорять страну и мир. В том, что у него это получится, сомнений не возникало. Теперь ту же самую дорогу он видел с другой стороны, из окна большого и красивого автобуса, но при этом, как ни странно, всё чаще вспоминал себя, паренька из прошлого. А ещё он видел обочину и цветы за канавой на пригорках.
Однажды они со старшим тренером остановились в таком месте. Была осень, ветер гнал пыль вдоль трассы, на макушках деревьев шумно гомонили готовящиеся к ночлегу галки. Игорь всмотрелся и увидел, как много их было, как усеяны были ими еловые и осиновые ветки. Чёрные птицы, множество чёрных птиц на чёрных, будто бы насквозь промокших, мёртвенно холодных ветках. И какое-то неясное волнение, гнетущее сильнее и сильнее с каждым мгновением, подступало к мыслям, разуму, обволакивая всё своей отчаянной безысходностью.
Игорь подумал, что всё в его жизни происходит точно в несуразном томительном сне. Или как в дороге, неизвестно когда и где начавшейся и неведомо куда ведущей, в которой смешались, спутались до неразборчивости поступки, чувства, прошлое, настоящее. Это какой-то сумбурный, безудержный рваный бег к очередной цели, с потерями, возвратами назад. А настоящая жизнь почему-то всегда где-то в стороне, где-то совсем рядом, но в стороне. Кажется, стоит захотеть, остановиться, оглянуться — и вот она, сделай шаг, протяни руку, прикоснись. Только ничего не выйдет: спорт ревнив и от себя не отпускает. А может, это лишь хандра, которая случается, когда сумеешь добиться чего-либо заветного?..


Вроде бы ничто не предвещало несчастья. Шла обычная разгрузочная тренировка, какие бывают в межсезонье, играли двусторонку. Игорь, что называется на ровном месте, получил травму, не выдержали связки коленного сустава после его кратковременного смещения, загуляли все сразу: и крестообразные, и боковые. В первый же момент почувствовал только, как точно током пронзило правую часть тела от ступни до пояса, при этом невозможно было понять, что именно болит, болело сразу всё.
Игорь разве что успел прикрикнуть на ребят, кинувшихся его поднимать, чтоб не трогали; лишь несколькими минутами спустя разрешил помочь добраться до скамейки. И только там, наконец, стал понимать, что случилось.
«Минимум полгода», — вынесли приговор доктора, означавший, что теперь придётся ставить крест на выступлениях за сборную, а может, и на клубной карьере.

Если б знать заранее, как затянется перерыв, если б дело было только в травме, если б знать, что играть самому гораздо проще, нежели наблюдать за игрой со стороны, со скамейки или трибуны, да и потом, уже наедине с собой, вновь и вновь, до бесконечности, до мельчайших подробностей, нюансов проживать каждый эпизод за себя, товарищей, тренера, перемежая всё это воспоминаниями из далёкого и недавнего прошлого. Если б только знать.

В сезоне, пожалуй, самое тягостное — это ожидание игры в день тура. Зарядка даётся в облегчённом варианте, тренировок нет совсем, даже бросковых. Вообще, для людей, привыкших к постоянному напряжённому труду, оказывается сломанным весь распорядок. Им с позволения строгого клубного руководства дарован отдых, вроде бы долгожданный, который однако не приносит радости. Да и не отдых это, а сплошная нервотрёпка, всё подчинено единой цели: нужно настроиться на предстоящее сражение, каждый раз главное и решающее. А как настроиться при резком изменении жизненного ритма, не ощущая которого, ты будто бы перестаёшь быть самим собой?.. Молодым особенно трудно, ветераны же сумели приспособиться. Или, может, кажется, что сумели?..

Вспоминаются выходные на даче у Ирины. Игорь привёз ей букет роз, потратил всё что было, — его подняли на смех: на даче своих цветов рви — не хочу.
Сначала все вместе собирали малину. Ирина как-то загадочно поглядывала на Игоря через высоко и широко разросшиеся кусты, словно хотела открыть тайну и проверяла, можно ли это сделать прямо сейчас. А у него кружилась голова, в глазах пылали яркими цветными пятнами зелёные бархатистые листья малинника, рубиновые, полупрозрачные на просвет ягоды и бело-розовый сарафан Ирины. Блестели, переливаясь, её волосы — казалось, солнечный луч запутался в них и мечется, и никак не может освободиться.
На обед была окрошка. Квасок домашний, ядрёный, хватанёшь нескромно — до слёз пробирает. Иринина мама всё потчевала Игоря, то огурчика предложит, то помидорчика, то колбаски. Отец невпопад и как-то заумно расспрашивал про учёбу в институте, будущую профессию, но разговор не задался.
Потом молодые пошли прогуляться до лесного озера и задержались там сверх меры. Когда возвращались, вдалеке на велосипеде показался Иринин отец, уже отправившийся на поиски. Они заметили его раньше, чем он их. Он не успел скрыть раздражения, увидел, что Игорь и дочь очень уж серьёзные, понурые, и сразу обо всём догадался. Остановился в отдалении, постоял немного, хмыкнул с досады и резко поворотил назад, чуть было не угодил в канаву.

Игоря не всегда узнавали на улице, и это радовало. Нормальному человеку, пусть и известному спортсмену, вполне достаточно того внимания, которое уделяется на площадке. Большего не надо, большее мешает жить и быть собой. Но почему-то это не сразу понимаешь.

Как-то зимой после институтской тренировки, несколько лет тому назад, Игоря подозвал к себе незнакомый человек. Он давно был в зале, одиноко сидел на скамейке в углу.
— Я из... Мы решили посмотреть вас в нашей команде. Послезавтра к одиннадцати нужно подъехать... Вас встретят.
В назначенные день и время Игорь сошёл с электрички на одной из пригородных станций. Ещё издали увидел старшего: крепкий, статный, он подобно волнорезу рассекал людской поток надвое. Да и трудно было не узнать его, тренера чемпионов страны и сборной; сотни интервью, крупные фото в газетах, журналах, собственные книги по тактике и технике баскетбола. И наставник узнал Игоря; то ли хорошо представлял его по рассказам помощника, то ли сам видел где-то и когда-то. А впрочем, в людской разномастной толпе баскетболист почти наверняка угадает баскетболиста.
— Ну, здравствуй, — сказал тренер и подал руку. — Как добрался?.. Мне про тебя… Тут недалеко лесочком...
И привёл прямо в зал.

Старший, Игорь Михайлович, или попросту Михалыч, — человек сильный, грузный, плечистый, сам в прошлом известный спортсмен; на вид ему пятьдесят-шестьдесят, но таким, по мнению старожилов, он выглядит давно. У него тёмная, словно от никогда не сходящего загара кожа, исчерченное нервными морщинами скуластое выразительное лицо и крепкие, каждая величиной с огромную сковороду, натруженные жилистые руки.
Ребята одновременно побаивались его и безгранично верили ему. Ещё бы, тренеру частенько удавалось переламывать совершенно безнадёжные ситуации, что называется, выжимать из них и состава сверх максимума — точно волшебство творилось в его исполнении в эти моменты. Впрочем, какое там волшебство? Жизненный опыт срабатывал и знание дела, ведь и слово крепкое, матерное порой действовало так, что, глядя на команду, оставалось только руки развести: откуда что берётся?! Лишь ветераны, да и то самые опытные, заставшие старшего игроком, иногда позволяли себе в отношении наставника состроить на лице гримасу или недоумённо пожать плечами, не согласившись с его замечанием. Вообще же, Михалыч был для ребят всем: он организовывал и тренировочный процесс, и досуг, он и успокаивал, и наказывал, хлопотал по квартирным вопросам, договаривался о зачётах и экзаменах, выбивал стипендии, брал на поруки в милиции, когда кто-либо из подопечных попадал туда после очередного срыва.

Вот он в центральном круге, в трико с эмблемой знаменитого клуба, с серебристым свистком на шее и хронометром в руке, шнурок в несколько оборотов обвивает запястье. Тренер то вдруг срывается с места и делает ускорение вслед за игроками, то отбирает у них мяч и сразу же выдаёт передачу в требуемом направлении, то кричит на кого-нибудь и заставляет выполнить упражнение заново, то прерывает тренировку, подзывает к себе игрока и что-то настойчиво объясняет ему. Снова даёт свисток на продолжение и просит выложиться, снова всё останавливает, снова чего-то требует и о чём-то сокрушается. Или просто тихо просит ребят постараться, а сам садится на скамейку — и тогда как будто бы становится беспомощным, жалким. Но это лишь на мгновение. Уже вскоре он опять всюду и сразу: и подгоняет сзади, и пристраивается то к нападающей, то к защищающейся пятёрке. И даже находясь в стороне, тренер своими движениями и жестами будто бы сам доигрывает начатые воспитанниками комбинации. Вновь и вновь сползают беспрестанно засучиваемые им рукава трико, пружинисто подскакивает кверху воротник, залипает на вспотевшем лбу упавшая седая прядь.

Игорь навсегда запомнил первую тренировку в команде мастеров.
— …Десять минут прессинга! — возглашал тренер и давал свисток. — Взять своего игрока и терпеть! Внимательней на подборе! Поставить спину и не пускать — мяч должен несколько раз удариться об пол!
«Десять минут! После „рваного бега“, бесчисленных заслонов, „двоек“, „троек“, прыжков через бревно, после тысяч бросков — десять минут!»
— Девять. В нападении крутим восьмёрку, в защите — плотнее. Прилипнуть к игрокам, держаться! Ещё, ещё!
«Время стоит, или тренер его набавляет! Не выдержу — отчислят».
— Семь. Терпеть! И улыбочку, улыбочку — любимым делом занимаетесь! Должна быть радость в глазах! Страсть и радость! Гореть должны глаза! Шесть с половиной!..
Игорь не различал партнёров порознь: все они представлялись ему единой машиной, единым механизмом.
Наконец, свисток об окончании. Тренер просит взять пульс. Нужно сосчитать удары, умножить и сообщить результат. Нет сил умножать!
— Походили, потоптались, потрясли руками! Не стоять на месте! Подышали! Ещё раз засекаем... Умножили... Результат мне, быстренько!.. Прекрасно! Ну и последние пять минут прессинга. И чтоб форма звенела от пота! И про улыбочку не забывать!
«Это всё, это невозможно…»
Потом команду ожидал зал тяжёлой атлетики, с полчаса ещё ворочали железо.
Михалыч тогда похвалил Игоря. А наутро форму выдал — сам ходил на склад, — два комплекта игровой и тренировочную, и ещё костюм с эмблемой клуба — мечтой далёкого детства.

Давным-давно маленький Игорёк лезвием «Нева» от отцовской бритвы вырезал на ватмане трафарет эмблемы, накладывал на самую новую майку, долго вымеривая по высоте и ширине, макал поролон в тушь и, затаив дыхание, боясь сдвинуть ткань, штамповал. Бумага загибалась, тушь расползалась — вместо эмблемы получилась клякса. Были слёзы, был серьёзный разговор с матерью… Год спустя отец отвёл Игоря в секцию баскетбола, пока мать прикидывала, какой из инструментов, пианино или скрипку, выбрать сыну для продолжения обучения в музыкалке, — сын занимался на подготовительном отделении и вполне освоил металлофон. Вскоре уже на совершенно законном основании Игорь получил первую в своей жизни пахнущую нитрокраской форму с чётко отпечатанным номером. Форма была на несколько размеров больше: её или приготовили для старшей команды, или взяли, как принято, с запасом, на вырост. Но это ли главное? Чуть подобрать с боков да в бретельках, остальное — заправить в трусы, такие же огромные, и всё в самый раз.
Как ждал Игорь свою первую игру, чтобы выйти на площадку в новой форме, — и вдруг простудился. Обмануть родителей не удалось, пришлось ложиться в постель, ставить градусник, пить аспирин и чай с малиной. Ни о какой игре не могло быть и речи.
Что же касается формы, Игорь берёг её, запрещая матери стирать с порошком, чтобы не вылинял номер. Разве что с обувью постоянно проблемы были: кеды не держались больше месяца, гнили нитки на швах, рвались шнурки, отваливались или протирались насквозь подошвы.

— Василий, гони, гони команду, разгоняй! Тимоху заведи по полной, чтоб без фантазий в башке, чтоб ничего постороннего. Давай!
«Сколько сыграно, прожито, а всё равно как впервые… Ребята молодцы, чувствуют, как надо готовиться, и без понуканий. Профессионалы, хотя некоторые совсем дети. Впрочем, в спорте они взрослеют раньше сверстников. С шести-семи уже в разъездах, на турнирах, сборах. Времени в обрез, для обыкновенных мальчишеских игр его нет совсем, если не считать игры главной, ради которой всё остальное и делается, — для баскетбола… А если что, ветераны помогут».

Игорь всегда испытывал затруднения, как обращаться к играющим ветеранам, на «вы» или на «ты», особенно когда только появился в команде — в тот период иные из партнёров были старше едва ли не вдвое, да и звания у всех — закачаешься.
На площадке язык не повернётся сказать «вы», зато вне её «ты» — как-то не вполне уместно. Вот и приходилось использовать оба варианта.
Самого же Игоря в команде называли Угореликом или Угорелым, переделав эдаким образом фамилию, — на что он нисколько не обижался.

— Михалыч, чего скажешь? Прям день авиации: четверых в воздух поднял — и какой мяч уложил, прям на загляденье!
— Чего тут говорить?! Мастерство не пропьёшь. В общем, надо возвращать Василия. Сколько пропустил, а за счёт головы всё равно сильнее других. И прибавит ещё — знаю его упрямство, — и ребята уверенней заиграют.
— Сам-то он согласится? Нехорошо мы с ним. Да и руководство…
— С руководством разберусь. Когда такие ставки, отказа не будет. А Вася согласится. Куда он на хрен денется?! Что мы все без баскетбола — да ничего!

Ветеран Василий Гаврилович Задоров, или Задорный, несмотря на свою фамилию всегда выглядел каким-то неуклюжим, неряшливым, неухоженным. Даже тщательно подобранный для него фирменный трикотажный костюм уже вскоре, не успев износиться, обвисал на локтях и коленках и сильно вытягивался у молнии. Стоило Задорному день не побриться, как его принимали или за серьёзно больного человека, или за алкоголика. При этом в команде ходили легенды о его длиннющих руках, шутили, что они свисают до земли, как у снежного человека, что достаточно Задорному встать в центральном круге — и соперник не проскочит мимо, не потеряв мяча, даже вдоль самой кромки. А так шутка ли: четырнадцать метров — ширина площадки. Действительно, в статистике, в графе его перехватов, как правило, значились цифры, сопоставимые с общекомандными: сколько перехватов сделает за игру вся команда, столько же примерно и он один.

На ветеранах держались традиции.
— Колян, ну, чего ты нам мозги мусолишь? — подначивал товарища Задорный. — Какая такая дочка у тебя? С какого лешего, откуда ей взяться? Ты ведь не женат! И времени у тебя на это не было. Правда ведь, Георгич?.. Вот и я говорю. Когда-когда, говоришь, свадьба была? В позапрошлом? Да врёшь, да ладно!.. А мы до сих пор ничего знать не знаем, ведать не ведаем. И про квартиру — ничего… Какая такая квартира? Ты прям как маленький! Доиграем круг — и давай проставляйся! Чтобы всё постепенно, чин по чину: сначала квартирку примем во внимание, потом женитьбу, а потом уж, само собой, рождение дочки. А то как можно поверить, что ты отец, когда и с жильём у тебя глухо, и жены в помине нет?! Правильно ведь я говорю, Георгич?..

— Так, в старте — Василий, Игорь, Коля, Андрей и…
Андрей — парень способный, думающий — что очень важно в игровых видах, — с отличной координацией и послушной мягкой рукой. Из таких мастеров и лепят. Вот только наглости ему не хватает, настоящей, спортивной. В спорте скромнягой не проживёшь, здесь каждый эпизод на борьбе держится.
— …Внимательней. После забитого — по всей! И задушить в чужой зоне!
«Не рановато ли я с прессингом? Да нет, в самый раз. Предсезонка позволяет. Нужно навязать сопернику свою волю, заставить ошибаться…»
— Игорь, контроль мяча, не глядя на мяч. Голова поднята!

Как оторвать голову от подушки? Ещё бы спать и спать, но тренер неумолим, хоть и женщина, да поблажки не дождёшься. И помощник её, рыжий Вовка из старшей команды, уже прикрикивает, торопит, с постели стянул, из-под одеяла — в холод. Стёкла и те в испарине! «На зарядку, на зарядку!» Ноги в кеды — и марш из домика. Тренер впереди темп задаёт, Вовка сзади подгоняет, чтобы не растягивались. Срезать сам не захочешь: чуть в сторону от тропы всё сырое, оступился и чувствуешь, как вода захлюпала; потом будут мозоли и потёртости. Лес ещё тёмный, туманом как тяжестью к земле придавленный. Лишь где-то далеко и высоко впереди проглядывает меж ветками мутное качающееся небо. И сознание ещё дремлет — тупо выполняю, что требуют. Кажется, начинаю согреваться. Всё равно мотает из стороны в сторону, опереться бы на что-нибудь. Однако и коренья нипочём, и проскальзывания. Сейчас за поворотом будет длинный тягун, придётся потерпеть. Всего-то, казалось бы, полторашка, всего-то пять кругов накрутить… Спуск — подъём, спуск — подъём. В группе бежать проще. Ребята держатся, и я держусь, чем я хуже?! Тренеру-то зачем? Всё равно нам деваться некуда, стояла бы с секундомером на пригорке... Ну вот, кажется намотали своё, теперь на стадион — отжимания, пресс. Мышцы ноют со вчерашнего, дали бы хоть день перерыва. Но с нагрузкой боль должна утихнуть. Ещё чуть продержаться — и должна утихнуть. Надо дотерпеть. Вовка сачков высматривает, чтобы потом, после вечерней двухсторонки штраф выписать: бег в горку с утяжелением или рывки на берег из воды. Это лишь зарядка — день только начинается, самый обыкновенный рабочий день.

— Ну что за пас такой?!
«Парашют развесил».
— Сопли это, а не пасы! Ну как так можно?! Ну, кто ж через зону-то?! Не знаешь, что делать, отдай Горелику! А ты, Игорь, отрыв организуй. И веди игру, веди!
«Твердил им, твердил про аритмию — всё без толку. Хоть самому выходи».
— Дорожить мячом, дорожить!

Задорный учил Игоря пас отдавать.
В баскетболе есть неписаное правило: в непринятой передаче всегда виноват пасующий. Хорошо ли дал, плохо ли, но раз партнёр не принял — значит, плохо. Вроде и глупость, на первый взгляд, но правило это серьёзный жизненный смысл имеет. К примеру, не понимает тебя другой человек — мучайся, разбирайся, в чём причина, ищи ответа, не в нём, в себе ищи. И действительно, когда Игорь получал передачу от Задорного, мяч всегда удобно ложился ему в руку. Другие бросят кое-как — и скользнёт мяч по пальцам, точно льдышка, или, того хуже, обожжёт ладонь вдруг вздыбившаяся пупырчатая поверхность, мяч же при этом отскочит неожиданным образом и задарма достанется противнику. А ветеран и вращение придавал хитрое, что у Игоря как бы само собой потом получалось наилучшим образом атаку завершить. Смотришь, и соперники отрезаны, все позади, не у дел, и обыгрывать некого, а ты, знай себе, укладываешь мяч в корзину. Грех такой пас испортить.

— Пас — в одну, заслон — в другую! Сколько можно повторять?! Сожрать его, Колян, сожрать! Кому говорю?!
«Доигрались, мать твою! Очко в очко вместо плюс тридцати. Сами себе проблемы привозим!»
— Пас — в одну, заслон — в другую! Чего проще?..
«Ну, бестолочь!»
— Михалыч, они же, молодые, все бестолковые! — проворчал кто-то из ветеранов. — И здесь, и в жизни. Вот говорю им «закрывайте дверь в раздевалку», всё равно не закрывают.
«Всё, надо менять!»

Запасные — это не только молодёжь, это ещё и опытные игроки, мастера, которые, к примеру, из-за травм долго не выходили на площадку.
С какой же ревностью иногда запасные смотрят на основных! Все промахи подметят и, чуть что, взгляд на тренера: чего ж, мол, он, неужели не видит, на что надеется, почему другим доверяет, а им — нет? А когда команда проигрывает, когда не ладится ничего, когда это повторяется изо дня в день, тут, если ты запасной, вообще не знаешь, куда себя деть. Самому на площадке проще: чего бы ни задумал, ни сделал — это твоё и ничьё больше. А на скамейке? Хорошо, когда запасные молчат. Да всё равно от эмоций никуда не денешься. Тяжело, находясь рядом, сознавать, что ничем не можешь помочь. Ветераны спокойнее, хотя и они порой не выдерживают, непонятно им, как можно на столь высоком уровне допускать детсадовские ошибки. Если трудная игра удачно заканчивается, радуются все, но опять-таки по-разному. Те, что выходили на площадку, счастливы, а которые отсидели на скамейке, хотя и улыбаются, всё же обижены. И много им понадобится времени, чтоб успокоиться. И ещё, если ты запасной, и тренер вдруг выпускает тебя на замену, то, как бы ты ни разминался, как бы ни готовился, вряд ли сумеешь сразу войти в игру; бывают исключения, но редко. Ты наверняка всё знаешь, всё умеешь, возможно, лучше тех, кого ставят в старте, но ты часто не готов психологически, не сразу почувствуешь игровой ритм, а значит, будешь ошибаться, делать потери, и на тебя точно так же будет роптать скамейка, на которой ты опять вскоре окажешься.

— Фолить — так фолить! Что ты как красна девица?! Отруби ему руки! Почему он у тебя с фолами забивает? Я тебя спрашиваю?!
«Учи, не учи — без толку!»
— Отруби ему руки!
«Зачем я?.. Соперники — тоже люди, баскетбол для них — такая же работа, и лиши их её… Лучше не думать об этом».
— Растяпа!.. Он тебя и обокрал, и потом чуть ли не из-за пазухи забросил… Ну как так можно?
«Этого бы паренька к нам — проблем бы не знали. Упрямый, против всех законов играет, вот мы с ним и не справляемся».

«Куда он всё время пялится?»
— Андрей, соберись!.. Или посажу!
«А, вон куда. Эти глаза и я уже начинаю находить среди десятков тысяч других глаз, где бы она ни сидела. В таких девчат влюбляешься сразу и навсегда. Андрюха — салага, многого не понимает, не ценит… Но это ведь мешает игре, команде, а значит, всё это надо безжалостно пресекать. Сколько раз сам отговаривал близких, сколько раз просил их не приходить? Их присутствие всегда чувствуется — даже если не знаешь, где они сидят. И это действительно сказывается на игре. Ты совершаешь массу необъяснимых ошибок, потерь или — не можешь сотворить чуда, обыкновенного, спортивного, которого ждут от тебя зрители, команда, тренер. Бывают, правда, и те, кто ловит кураж в присутствии любимых и родственников. Но ведь и кураж не всякий хорош, не всякий пойдёт на пользу команде. Команда должна побеждать, а у тебя лично — пусть хоть ноль в статистике».

— Судило! Научись свистеть!
«Совсем ребят задёргал, не даёт играть. Откуда они такие берутся? Хорошего судьи не видно на площадке, его не видно, а всё идёт своим чередом, всё под контролем. Вмешательства — в крайнем случае. Здесь же уровень судьи ниже уровня игроков, причём намного».
— Свистун!
«Надо успокоиться. Не хватало, чтобы команду наказали. Поддавливать-то стоит, но аккуратнее… Хорошо, хоть не подсуживает, а то несколько свистков — и сломана игра».
— Не держат — бей! Твоя же точка! Смелее!
«Эх, фонарь! Ну что за бросок? Чего мандражирует?»
— В защиту вернуться, отработать!..

«Откуда она здесь?.. Как дома! Хоть накинула бы чего. Совсем никакого стыда. И, кажется, я с ней… Да, это та самая вчерашняя блондинка из ресторана. Точно, Василий тогда спросил, которая мне больше нравится, я ответил — и потом всё так сразу. И ни тебе секретов, ни тайн, ни томлений, ни терзаний. Захотел — получил. Просто, естественно, даже чересчур естественно, сплошное естество. Как животные, самцы, самки… Она, конечно, симпатичная. Однако, стыдно, не могу смотреть ей в глаза. В глаза не могу, а украдкой всё подглядываю, как нагнулась, повернулась, прошлась, качнула бёдрами. Вот попал-то! Ирина не узнает ничего. Да если и узнает, чего теперь? А, будь что будет!»

— Гарик, враскачку его, враскачку! И задёргай, замучай рывками. Чтоб думать он у тебя не успевал. Рано или поздно отвалится.
«Им придётся страховать и бросать своих игроков. Кто-нибудь из наших обязательно останется один... Только бы сил хватило. Должно хватить».
— Так, так! И перегрузку мне создайте!

Было дотемна пасмурно. Изредка начинал накрапывать дождь, но всякий раз быстро прекращался, чтобы через некоторое время пойти снова. Дорога на кладбище была усеяна слежавшимися заплесневелыми чёрными и серыми прошлогодними листьями и рыжими, точно припорошенными ржавчиной, сосновыми иголками. Почему-то казалось, что эта дорога никогда никуда не приведёт. Впереди надрывно тарахтел трактор, который невозможно было обогнать из-за узости колеи.
Хоронили ребят, попавших в автомобильную аварию. Когда всё было закончено, посыпал снег.
«Ну, вот, если считать с ветеранами, то полкоманды здесь, полкоманды там, можно организовывать турнир».

После похорон команда быстро и как-то незаметно угомонилась: не хлопали двери, не шуршали шаги в чутком вечернем коридоре.
Перед тем как лечь, Игорь долго стоял у окна, смотрел на качающиеся под порывистым ветром чёрные, насквозь промокшие ветки дерева. Те, подобно щупальцам гигантского осьминога, всё наползали и наползали на желтизну фонаря, ближе, ближе, пока не обжигались и не одёргивались. Затем всё повторялось снова.
Поскрипывала форточка, парусила дымкой тюлевая занавеска, а на потолке паутиной сплетались тени того же дерева.
Так бывает и перед ответственными играми: надо отдохнуть, а сна нет. Если и получится уснуть, всё равно беспокойство не отпускает. Ты испытываешь какое-то юношеское волнение, болезненный озноб, беспричинную боязнь неведомо чего. И предстоящая игра кажется тебе самой главной в жизни, от неё зависит всё, никаких дум на посторонние темы, ничего иного не существует, лишь игра. Но в детстве ты ещё не умеешь делить игры на важные и неважные, и каждая для тебя — решающая. Лишь бы дождаться, дотерпеть, а что будет потом... Это перед игрой нет сна, а потом, наоборот, всё будет как во сне: наконец-то, соединятся вместе томительное ожидание, волнение, азарт, желание победить и эпизоды, бесконечная череда эпизодов, из которых соткана жизнь.
Игорь неоднократно вставал, чтобы подтянуть простыню, взбить подушку — всё было ни к чему: не засыпалось. Пробовал считать, расслабиться и ни о чём не думать, да не выдерживал долго. В уме возникала какая-нибудь мысль, выдёргивала за собой другую, та — следующую, и так без конца и краю. То вдруг становилось душно и неудобно, Игорь ворочался, сбрасывал одеяло, но уже вскоре искал его — донимал холод.
Странно: вроде бы и с бытом всё налажено, и мечты юности сбылись. Ты занимаешься любимым делом и получаешь за это деньги, но всё равно что-то постоянно мучает тебя, гнетёт, выводит из равновесия. И, кажется, никогда ты не сможешь объяснить это какой-то конкретной причиной, не сможешь разложить по полочкам свои раздумья, сомнения, переживания.

— Проснитесь! И поймите ж, наконец! Чтобы победить, мало играть хорошо, грамотно. Каждый эпизод требует полной самоотдачи, через отрешение, через не могу! Сверхусилие, сверхстарание, сверхусердие, надо всякий раз преодолевать себя — и только тогда придёт победа.

«Ну, кем я его заменю?.. Не сейчас, нет. Сейчас — кем угодно. А во второй половине, когда наш традиционный провал начнётся… Он единственный, кто сумеет удержать ребят, я со скамейки не сумею!
Награды, отставки — какая ерунда! Сколько их было?!
Тогда расформировали состав… за второе место, а ведь многим не было и тридцати — им бы играть и играть».

Ребята с пониманием относились к тому, что команду оберегали от лишних контактов с окружающим миром. С одной только медицинской точки зрения, подобное уединение на загородной базе приносило весьма заметные результаты: не будь этого карантина, игроки, замученные ежедневными двух- или даже трёхразовыми тренировками, легко подхватывали бы всевозможные простудные и вирусные заболевания — и, распусти их по домам, в одночасье слегли бы полным составом. Кому тогда выходить на площадку, кому решать поставленные на сезон задачи?

— Разобрать своих! Плотнее, плотнее!.. Я кому говорю? Запереть их в зоне! Почему они свободно выводят мяч? Где подстраховка? Внимательнее надо быть. Сёма, ты понял меня? Не вижу. Ты кого держишь?.. Вот и прилипни к нему… как банный лист! И разговаривайте друг с другом при смене, подсказывайте! Язык что ли отсох? Не стесняйтесь!

«Это теперь стало обычным отдавать игры, стоит только попросить, потребовать, что-то пообещать, дать денег. Раньше об этом и заикнуться не смели, и подумать.
Как-то давным-давно играли на выезде… Ещё в перерыве посыпались угрозы — сами соперники намекали, а зрители так вообще в открытую, — что не выпустят, если не отдадим встречу. Дрогнули поначалу, было с чего: на балконе появились ребята с цепями, железками. Но потом взяли себя в руки — и разорвали противника, тридцатник им привезли. На улицу выходили как раз меж этих, с цепями и железками. Жутко было — но так и не решились нас тронуть, не знаю почему. Может, зауважали, а может, побоялись ответного выезда».

— Смотрите-ка, Игорёк, ты уже нашей водой стал мыться — горячей, ветеранской. Как времечко-то летит!
«Да, времечко летит. Где они теперь, старенькие уличные площадки, гаревые дорожки, где они, зарядки и кроссы в дождь и снег? Не те уж сегодня условия, совсем не те, а ведь всё равно жаль чего-то, чего уже не вернуть никак».

«Опять этот провал. Хоть часы по нему сверяй: четвёртая минута второго тайма».
— Минуту в паузе… Минутный перерыв!
«Чего предпринять?.. Опять на пустом месте. Из-под сачка не забиваем, на ведении — потери… Отрывались-отрывались — всё насмарку!»

Пятеро крепких парней, обычно полных сил и уверенности, стояли, окружив тренера, уступавшего любому из них в стати, нервно переминались с ноги на ногу и дырявили взглядами пол — точно нашкодившая малышня в ожидании взбучки. Чеканно жёсткие слова наставника и были для них такой взбучкой, и не только они.
— …Вы меня поняли?.. Не слышу! — Но вдруг тренер сам делался жалким и застенчивым. — Ребятки, умоляю, сыграйте, как умеете! И всё, больше ничего. Ну, пожалуйста!
Трудно сказать, какая часть минутного перерыва имела решающее значение, но перелом в игре наступал неизменно.

Старший сразу принял Игоря за своего, лишь виду до поры не показывал. Кого-то очень напоминал ему этот талантливый и трудолюбивый паренёк.
— Второй Михалыч растёт, — шепнул однажды на ухо помощник. — Манера, финты, приёмы и даже характер.
Услышав это, Михалыч как будто бы рассвирепел, подозвал к себе Игоря, назвал бестолочью и отправил переделывать упражнение, после чего расплылся в добродушной улыбке.
С тех пор, думая о подопечном, тренер невольно вспоминал себя в молодости. И сам, случалось, начинал путаться в том, кого в конкретный момент касались его думы и воспоминания.

Чего бы ни случалось в жизни, Игорь верил: есть лекарство — спорт, баскетбол, — которое всегда выручит, поможет преодолеть невзгоды, сбросить с плеч излишнее напряжение. Но однажды и баскетбол оказался бесполезным — когда ушла Ирина.
«Я тебя люблю, — как-то призналась она, а потом, подумав, добавила, — но это ещё ничего не значит». Долго гонял он в мыслях эту фразу.
Вернувшись с очередного турнира, Игорь позвонил Ирине и от родителей неожиданно узнал, что она замужем. Ухмыльнулась мать, передала трубку отцу, а тот словно отомстил за прошлое. А всего-навсего у них была ссора, самая обыкновенная, каких много, какие случались и прежде. Но чтоб так сразу всё решить, и притом в одиночку — у Игоря это в голове не укладывалось.
С неделю он не выходил из дому — валялся на диване, уставившись в потолок, — ещё с неделю-другую куролесил по друзьям и кабакам, выезжал за город, в лес, истоптал все окрестные парки и скверы. В конце концов, собрался на тренировку. Но и в зале не наступило успокоение.
Никогда ещё он не чувствовал себя настолько беспомощным, никогда его движения не были так заторможены и ограничены, никогда его тело, руки, ноги не действовали вразнобой друг с другом, а мысли угасали, не успев толком сформироваться. Лишь одно было понятно наверняка: если сразу не покинуть площадку, дело обернётся серьёзной травмой.
«А может, всё, пора вешать форму на гвоздь?..»

Каждому спортсмену когда-то суждено завершить выступления. И кто знает, когда именно нужно уйти: сразу после победы, в полном расцвете, или когда почувствуешь, что нет сил для новой победы? Для чего они тогда вообще есть и есть ли? В конце концов, нужно уметь в жизни, в другой жизни, что за пределами площадки, делать хоть что-то, хоть как-нибудь. Умеешь ли? А если для тебя никогда ничего не существовало за этими пределами, если ничего не будет существовать и впредь, готов ли ты начать всё с самого начала? Ради того, от чего отказался когда-то. Забыть славу, популярность, внимание к себе. Ведь это не главное. Главное — суметь однажды перестать быть таким, каким тебя воспитали, каким ты сам себя подготовил трудом и терпением, суметь однажды перестать быть собой. Найти новую цель, если только сможешь найти, поверить в неё и как в детстве на тренировках день за днём терпеть, терпеть. Как нелепо всё это, однако ничего не поделаешь: жизнь в спорте обычно короче жизни вообще. И рано или поздно прощай команда мастеров, нужно покупать водку и прописываться в ветераны. Впрочем, можно попробовать повторить спортивную жизнь — если доведётся стать тренером.

Пока же всё ещё впереди, всё только предстоит. Расклады, прогнозы — не в счёт. Нужно собраться, взять себя в руки, настроиться на борьбу. И главное, нужно выходить на площадку и побеждать, в той самой игре, что была несколько раз сыграна в мыслях и во сне. Во что бы то ни стало побеждать. Нужно брать реванш — за прошлые поражения, за всю жизнь, за тех, кого уже нет в составе. Ребята готовы, они этим дышат, грезят, остальное не имеет значения. Нужно побеждать — и зазвучит гимн, для всех нас. Вот тогда-то мы и подведём итоги. Мяч — круглый, поле — ровное. А в остальном…


…Игорь подумал, что всё в его жизни происходит точно в беспокойном томительном сне. Или как в дороге, неизвестно когда и где начавшейся и неведомо куда ведущей, в которой смешались, спутались до неразборчивости поступки, чувства, прошлое, настоящее. Это какой-то сумбурный, безудержный рваный бег к очередной цели, с потерями, возвратами назад. А настоящая жизнь почему-то всегда где-то в стороне. Где-то совсем рядом, но в стороне. Кажется, стоит захотеть, остановиться, оглянуться — и вот она, сделай шаг, протяни руку, прикоснись. Только ничего не выйдет: спорт ревнив и от себя не отпускает. А может, это лишь хандра, которая случается, когда сумеешь добиться чего-либо заветного?
«Столбики, кресты, дощечки, вылинявшие ленты на деревьях, цветы, цветы, живые и пластмассовые. Как неестественно они шелестят на ветру. Этот сухой ломкий шелест, заставляющий вздрагивать вновь и вновь. Эта жизнь, оставшаяся на обочине. А где-то поблизости — и непрожитая моя, на которую не хватало времени».
— Попадаются и могилы, — вдруг жёстко произнёс старший. — Иногда от человека собрать нечего, не остаётся ничего. Как от наших ребят. Ох, уж мне это стремление наверстать упущенное за годы… в паузах меж играми!.. Хоронят что-то на кладбищах, по сути же…
— Вы сами, когда играли, почему?.. — Игорь не закончил фразу.
Тренер долго молчал, потом медленно, словно припоминая что-то, проговорил:
— Если б не война, ранение… а оттуда вернулся только тренером. Тебе повезло больше. В спорте, Игорь, нет случайных людей, особенно на таком уровне. — Он задумался, смахнул седую прядь со лба. — По крайней мере, до последнего времени не было. Это… это то, ради чего жертвуешь всем остальным. Этот пьедестал, красный флаг с серпом и молотом и четыре буквы СССР на свитере — и нет ничего важнее. И сколько б мы ни жаловались, лиши нас этого — и мы одиноки, беспомощны. Так-то вот.

Только что была одержана победа. Была огромная хрустальная чаша, до краёв наполненная шампанским, — в неё сложили чемпионские медали. Был пенный салют, был дождь из шампанского, которое игроки, прежде чем вылить в чашу, намеренно взбалтывали, зажимая пальцами бутылочные горлышки, и разбрызгивали во все стороны. Этот хмельной аромат победы, смешанный с густым жаром из душевой, плотно наполнял помещение раздевалки. Пол, стены, скамейки, разбросанная и развешенная как попало тяжёлая, чёрная от пота форма, — всё сладко липло. Толкались, протискиваясь от игрока к игроку, репортёры, с головы до ног увешанные аппаратурой и проводами, суетились, рассыпаясь в комплиментах, обычно чванливые и надменные чиновники, гоношился прочий знакомый, малознакомый и совсем незнакомый люд. Все жали друг другу руки, обнимались, целовались. Гремела музыка, её рвали на части доносящиеся отовсюду возгласы тостов и заверений. Моталась, точно маятник, дверь, пока не отвалилась совсем; её сняли с петель и вынесли в коридор. А поздравляющих становилось только больше. Непонятно, каким образом раздевалка вмещала столь внушительное нашествие народа.
И на улице бесновалась толпа — без конца и края. По ней в разных направлениях прокатывали волны шума, то и дело срывающегося на рёв. Дрожали до дребезга стёкла автобуса, застывшего на месте и почему-то кажущегося среди стихии людских масс бесприютной детской колыбелью. Однако уже чувствовалось, что настало время, когда можно перестать быть суеверным, расстаться с талисманами, не носить день за днём одну и ту же изрядно надоевшую одежду, не занимать раз за разом одни и те же номера в гостиницах, поездах, самолётах и, наконец-то, побриться.
Болельщиков едва сдерживала конная милиция. Рослые холёные животные угрожающе переминались, цокая подковами по булыжной мостовой, нервно мотали гривами, скалили белые зубы, зловеще фыркали, шумно выдыхали ноздрями пар в прохладный вечерний воздух.
Но вдруг смолкли крики, потухли прожектора, толпа отступила, оставшись возле дворца спорта и на прилегающих к нему улочках. Монотонно пофыркивал дизель, уныло покачивались за окнами редкие огни подслеповатых фонарей, продрогших от промозглой весенней сырости.
И, кажется, иссякли все силы, наступило душевное опустошение. Что дальше?..