Ищу от печали лекарство
И двигаюсь просекой вбок
В заросшее сонное царство –
На старой усадьбы порог.

Здесь некогда в память о сыне
Родители замок и парк
Построили в дикой пустыне,
Чтоб в сердце рассеялся мрак.

Ходили по этой дорожке
К зеркальным пруду и реке.
Встречали закат из окошка –
Под крышей на чердаке.

Порой будто блик всколыхнется –
Ведь дверь-то отворена.
Хозяйка за ручку берется –
Супруг приезжает с гумна…

Две бабочки мягко танцуют,
Шумит в отдалении лес…
Иль это тревожит впустую
От лодки Хароновой плеск?

Но с берега ветер доносит
Лишь запах гниющей воды…
На травах, на ветоши сосен
Туман оставляет следы…

Меня на заросших террасах
Гоняет, тряся головой,
Кипрей, как слуга безобразный,
Как эта усадьба – седой.

Но я узнаю очертанья
Аллеи, лужайки, пруда…
И плёса, где лодка печально
Пропала – уже навсегда…

Машина осталась у церкви,
Смотрящей столетия в пруд.
Под ручку пенсионерки
По голой аллее идут.

В их медленном старческом темпе
Плывут в вышине облака.
С годами смешней и нелепей
Салопчики из сундука.

Пусть мир в пух и прах веселится,
И бурное время течет.
Старушки идут насладиться
Концертом осенних ручьёв.

Там, барина помнящий имя,
Валун несусветных годов –
Их вечный поклонник в долине
Прекрасных девических снов.

Так стерлись истории краски –
Как за зиму вылинял лес.
Стоит, не давая подсказки –
Без имени – каменный крест.

Но с шумом небесной дружины
В деревню летят облака.
И молния махом единым
Пронзает земли потроха.

Припущенным ливнем весенним
Копыта сминают траву...
И озеро, скрывшись под тенью,
К земле приклоняет главу.

Оглянется с неба дружинник –
И майской травы завиток
Прошепчет забытое имя,
Стирая слезинку со щек.

Снег осенней штукатуркой
Обновил с утра дворы.
Нет ни грязи, ни окурков.
Мост воздушный – до поры.

Зимний вечер раньше срока
Тихо входит. Посмотри:
Из туманной вишни сока
На снегу следы зари.

Сразу звуки стали тише.
С пустыря собачий лай
С разных точек лучше слышим.
Наш район – отшиб и край.

Словно в сказке, он добреет,
Вспомнив детство, лес и глушь.
Жизнь – у теплой батареи,
В разговоре близких душ.

Ты отставишь чашку с блюдцем.
Рук, лежащих на столе,
Горячо хочу коснуться
Друг, пока я на земле.

Ты прости, что очень поздно.
Годы – словно бурелом.
И библейские угрозы
На крутом пути моем.

Я приду – закатным светом –
Отогреть тебя чуть-чуть.
Даже если будет это
По земле последний путь.

Из-за денег ругаются в хлам.
Он – за дверь, а она – с карапузами.
Я к восьми с половиной годам
Окончательно стала обузою.

Но в июне в Гостином Дворе
Было куплено платье в горошины.
Мяч нашелся в помойном ведре.
Я – в Карелии с дедом. Я брошена…

У стогов покосился сарай,
Но над ним – легкий пух одуванчиков.
В небо мяч запускаю – "Летай!"
Это видно соседскому мальчику...

Не жара – но купаться бежим.
Нам собака набьется в товарищи.
Хвост от холода, видно, дрожит…
Занырну – но «моржиха» я та еще…

И никто не сказал: «Молодец!»
Переплыть не сумела я пропасти.
Задождило. Вернулся отец.
И увез в Ленинград на автобусе.

А потом мне поставили «пять»
За холодное лето в Карелии.
Стало ясно – умею летать,
Несмотря на колючие тернии.

В слякотный декабрь у церквушки
Ходят гуси белые – как снег.
Эту же картину видел Пушкин,
В Выре оставаясь на ночлег.

Церковь восстановленная эта
Времени веселой Лизавет
Доброй на пути была приметой
Ехавшим по Нарвской в Старый Свет.

Рядом с ней за ясеневой рощей
Вписывались с птичником в квадрат
Станция почтовая, извозчик,
Псарня, дом смотрителя и тракт.

В горнице смотрителева дочка,
Батюшкин накинув архалук
Утром на кисейную сорочку,
Письма сочиняла в Петербург.

«Ливни вместо снега – всю неделю...
Злость на непогоду, тупость, грязь...
Ссоры постояльцев надоели...
Грех – на батю крикнула вчерась…»

Тот гусар гостил у них в июне.
Войско за Кюмень отправил царь.
То, что он убит – не знает Дуня.
Прячет письма в шкаф от глаз отца.

Гуси разгалделись. Я очнулась.
В воздухе растаял силуэт,
Свечи, архалук на венском стуле.
Только падал в лужи лунный свет.

Туманный воздух густ и вязок.
Размыты контуры Кремля.
Рассвета алого, из сказок,
Давно не видела земля.

У Ярославова Дворища
В долине Волхова-реки
Былую Русь в тумане ищем,
Воглубь столетий ходоки.

Но не идет навстречу город.
В Кремле не слышно голосов.
Надвинул шапку, поднял ворот.
Душа закрылась на засов.

Устал. Прошли века седые.
Прошли торговые ладьи,
Князья и рати боевые.
Идут столетья в забытьи.

Но, как заря, бела, румяна,
Цветет над пачкою газет
В ларьке царевна-Несмеяна,
Даря улыбкой алый свет.

В марте месяце, в давнем году,
Повторяя любимый маршрут,
Мы по все еще крепкому льду
Перешли запорошенный пруд.

Тот же берег, и сосен гряда.
Вид окраины с дальней трубой.
Здесь скамейка стояла тогда.
Долго-долго сидели с тобой.

На припеке играли грачи.
Солнце грело уже целый час.
"Все бессмысленно", – ты заключил.
Это было о жизни, о нас.

Без тебя пережит целый год,
Словно горькая тысяча лет.
Как бы жизнь не бежала вперед –
Возвращаюсь обратно: след в след.

Нет скамейки, и негде сидеть.
Но не кончился наш разговор.
Понимаешь, бессмысленна смерть,
Если вижу тебя до сих пор.

Месяц, сутки где-то пропадавший,
Зашуршал дремучей стариной,
Донышки лощин и балок чаши
Гиблой заполняя тишиной.

Походя погрыз рябины кисти,
В кадку дождевую бросил блик.
Сдвинул горстку плавающих листьев,
Свежею водой обрызнул лик.

Мельком глянул к Лешему в окошко,
Звук услышал длинного зевка.
Около печи горшкам и плошкам
Высветил округлые бока.

Леший поднялся, пошел сутулясь...
Начал рыться в затхлой кладовой.
Вытащил листвою полный туес,
Короб с паутинистой корой.

К вечеру у нечисти ворсистой
Взвыли с голодухи животы.
Он подкинет в омут ворох листьев,
Тьмищу – в узловатые кусты.

В глушь пойдет, упавшей веткой треснув...
Мшистой дланью вытряхнет чулан.
Вытечет в болотину из леса
Пар молочный – матовый туман.

Вспомнив о готовом каравае,
Леший отопрет заслон печи.
Хлынут, всю каморку заливая,
Яркие горячие лучи.

В лесу, от дома вдалеке,
Красавец Лель гулял со стадом.
Он песни пел – и по щеке
Скользнул однажды жарким взглядом.
И, в неизбежное маня
От лешачихиной опеки,
Коснулся тайного огня
Моей лесной библиотеки.

Я с полки зимний день брала.
Листала белые просторы,
Боялась первого тепла
И в снег укутывала норы.
Но взгляд твой вспыхнул, как костер –
И перепрыгивать придется,
Чтоб стать как сто моих сестер
И майским утром встретить солнце.

Я осознала, что – жива,
Что я не призрак. И сначала
Подружка, старая сова,
Меня почти не узнавала.
Нас с Лелем ждали по садам
Другие, радостные птицы.
Сова одна осталась там,
Где теплый луч топил страницы…

Без жертвы сказку не спасти.
Ручьем, легко бегущим в лето,
Я на воздушные пути
Ступлю почти что незаметно.
Ты за окном увидишь свет:
Сквозь темный лес невестой белой
Прошла – и мрак свела на нет.
Ни шага вслед за мной не делай…

Над озером погост,
И тени великанов
Встают в могучий рост
Из утренних туманов.

Пред будущим одна
Стоит на стенку стенкой
Церквушка, в царство сна
Валясь кривой ступенькой.

Столетья под замком:
Ни Пасхи, ни Успенья.
Проходят за окном
Чужие поколенья.

Но в темной балке ключ,
Как и в девятом веке,
Несется, бел-горюч,
К морям дорогой «в греки».

Ушли кресты в репьи,
Но сладкий дух преданий
Идет из-под земли.
Вот где ты, милый, дальний…

Торф возили колеей среди болот,
но давным-давно не действует завод.

Разобрали рельсы-шпалы и тропой
стала насыпь: в полутьме иду домой.

Только облако закатное горит.
Мне его последний свет – спасенья щит.

Травы длинные в тумане полегли.
Спят, душою отделяясь от земли.

Стал слышнее плеск веселых лягушат
в лозняке и неподвижных камышах.

Но воды почти не видно среди ив.
Там погибельное место: Леший жив.

Пару раз я слышу рядом громкий стук –
он, незримый дровосек, срубает сук.

Исчезает – лишь я голову наверх.
И шуршит в траве, как цапля или стерх.

Догоняет, хоронясь среди кустов.
Но не ночь еще: напасть он не готов.

От дыхания его слегла трава.
Вся в испарине росы – уже мертва.

А по водам светлой Трубежи-реки
бродят сонного заката огоньки.

То русалки держат свечи, и гуськом
Поднимаются из вод за лозняком.

Я иду домой быстрей, почти бегу,
чтоб не сгинуть в заколдованном кругу.

Старше ты…на два десятилетья.
Дома у тебя жена и сын.
Что ж меж нас гуляет вешний ветер?
Прошлое уносится, как дым.

Стал моей симпатии началом
Твой, как у военных, белый шарф.
Бодро руку дал – и прозвучало
Имя "Саша" музыкой в ушах.

Вместе составляли договоры.
Чатились – в границах должностных.
Только на глазах у всех – не шоры.
Зрение открылось у слепых.

В тот же день в автобусе морозном,
Будто забирая под крыло,
Ты, полуобняв, спросил: "Замерзла?"
Стало безопасно и тепло.

Рядом ты – и море по колено.
Ты теперь спасательный мой круг.
Я перестаю тонуть мгновенно,
Чувствуя поддержку сильных рук.

"Хочешь, – ты спросил, – чтоб стал супругом?
Или незаметным, словно мышь?
Зимней тишиной, забитой в угол?
Только не бросай меня, малыш"...

На Невском – гул гремящего оврага.
Шальной апрель весь мир перевернул.
Мы смотрим друг на друга долго. Нагло…
Меж нами стойка-вешалка и стул.

Твой взгляд к велюру платья льнет приятно.
Натягивать не хочется пиджак.
Глаза горят… Лицо в румяных пятнах…
Подруга оглянулась: "Что не так?"

Ей взглядом отвечаю: "Все в порядке."
Цена такой уверенности – грош.
Я таю, как Снегурка – без остатка.
Мне так тепло: на солнце ты похож.

Три ели, плотно сомкнутые аркой –
Как вход в покой ноябрьской тишины.
Скамьи и Дача с Домиком кухарки
В безжизненном пруду отражены.

Лишь ветер бьется в запертые двери.
На стуже обмирают кроны лип.
О давнем прошлом дождь в жилетки елей
Рыдает, заглушая громкий всхлип.

Скульптура нимфы Эхо безутешной,
На мертвом полуострове одна,
Спускает ножку в черный пруд поспешно
С приземистой скамейки-валуна.

Склоняется все ниже белым телом,
Глядит в пустую воду без конца...
На зыбком дне, просвечивая мелом,
Видны ей очертания лица.

Травинка, истонченная, как волос,
К холодной ножке нимфы льнет сильней.
Синица подает прощальный голос.
И сумерки скрывают даль аллей.

В майский вечер шмели и лягушки
За оградой подгнивших стеблей
День рождения маленькой мушки
Отмечают пышней королей.

Всех за сутки придумал писатель –
Журавлиного крика толмач.
Чтоб вести из болота по гати
В мир мечты и великих задач.

Он следит, не скучают ли гости,
Не смолкают ли их голоса.
И легонько волшебною тростью
Подгоняет созвездие Пса.

Мир фантазии быстро построив,
Выпускает капустниц-принцесс.
И поступками мудрых героев
Выше крон заполняется лес.

Огражденье болотных осинок
Заключает всех избранных в круг.
И скрепляет в узор паутинок
Все ходы по сюжету паук.

В лодке Ра переплывая
Неба черный окоём,
Над хребтинами Синая
Ночь гребет одним веслом.

Здесь зима (на всякий случай).
Вместо снега на пески
Осыпаются беззвучно
Красных фуксий лепестки.

И мерцают стены в нефе,
Где века хамсины трут
На песочном барельефе
Профиль страстной Хатшепсут.

Ветер падает на пуфы.
И стучат – смертям назло –
Каблучки восточных туфель
О мозаику полов.

В поле, около дороги,
На жердяйке от ворот,
Одинокий ворон строго
Вековой дозор несет.

Но ни князя, ни дружины,
Ни коня и ни быка...
Только вербы-старожилы,
Зыбь реки и облака.

Даль полна воспоминаний.
Русь входила здесь в зенит,
И обрывками сказаний
Ветер во поле звенит.

Коль копнешь – в земле найдутся
Прясел черные куски,
Стрелы, гребни, снизки бусин,
И посуды черепки.

Морю-Ладоге на милость
Здесь в далекие века
Влиться в Волхов торопилась
Любша – быстрая река.

У слиянья рек – началом
Русской силы боевой –
Крепость первая стояла
С деревянною стеной.

А сейчас другое дело
На Ярилиной горе.
Все до пепельного мела
Выжгло время на костре.

С пересохшим мелким устьем
Вал сравнялся земляной.
Ребятенок бродит с грустью,
Как потерян. Сам не свой...

И, луга окинув взором
(Сколько силы – одному!)
Воспаряет в небо ворон.
Он ни слова – никому.

Песней стучишь, поэт,
В сердце мое – как в дом.
Прятаться поздно! Свет.
Молния. Страшный гром.

Ливень идет стеной...
Но – хорошо с тобой.
Тело поет – чудно…
Слушай всю ночь. Пой.

Вырвусь ли – догони.
Брось на цветочный луг.
Падай в траву, мни!
Не выпускай из рук.

Ясным вечером око месяца
Открывается над горой.
Валуны черепами светятся.
Остро пахнет землей сырой.

Церковь в центре погоста старая –
Словно сказочный теремок.
Свечи пыльные все с нагарами.
Не повешен на дверь замок.

Половицы скрипят неласково.
Как живые, мяучат – страх!
Словно в доме, обжитом сказками,
Нечисть жмется во всех углах.

За окном на погостном выкосе
Три березки кривят дугу.
Свет заката проходит искоса
На горшки и на кочергу.

Вот и Баба-Яга с поленьями.
«Русский дух? Человечья речь?
Разбираться с тобой нет времени –
На лопату тебя, да в печь ».

Все порозовело на закате:
Сосны, дюны, белые коты...
Озеро Чудское, словно скатерть,
Выстелено под ноги, застыв.

Щурюсь близорукими глазами:
Аист в небе кружит, или стерх?
Лодки у турбазы "Остров Залит"
Днищем перевернуты наверх.

Чутко у котов поднялись ушки:
Кличущий кого-то в темноте,
Голос одиночества кукушки
Из лесу на берег долетел.

Аист ищет место приземлиться,
Крыльев подогнув к земле концы.
В мае здесь должны по склонам биться
Полные лягушек врутецы.

Ближний – возле сауны с колодцем.
В мае берег пуст, как и зимой.
Котики, нанежившись на солнце,
Двинулись к турбазе за едой.

Ночью соловей в ольховой роще
Звонче будет петь, чем ручеек,
Ищущий тропу в камнях наощупь
К озеру Чудскому – в водосток.

Сколько всевозможных обитальцев
Около озерного котла.
Точно на руках не хватит пальцев.
Нынче буду я из их числа.

Врутец – «родник, ключ», др.-русск. в(ь)рутьць

Солнце гостит на открытой террасе.
Возле калитки цветет абрикос.
Наша тропа, ответвляясь от трассы,
К Черному морю бежит под откос.

Вешаю в спальне короткий халатик.
Пол прохожу, как качаемый плот.
Тихо сажусь в изголовье кровати.
Ты улыбнешься: проснешься вот-вот.

Голубь воркует с платановой ветки.
Розы в горшках, как любил хан Гирей.
Завтрак накрыт в виноградной беседке.
Утро в Гурзуфе достойно царей.

В дом не зная как войти,
Месяц водит строчки
Через сетчатый сатин
В блеклые цветочки.

За столом сидит сто лет
Тень в ночной рубашке.
По плечам сползает плед...
А рука – у чашки.

Но лишь муха там ко дну
Мертвая прилипла.
Как в былую старину –
Слышны пола скрипы...

Вечен месяца полет –
В самое начало.
Вот в краю болотных вод
Цапля закричала…

Резко взвилась, как стрела –
И упала муха.
От дощатого стола
Встала молодуха...

Ручейка запел исток.
И пошли, как в мае,
В рост побеги от досок,
Почки раскрывая...

Отвела с окна сатин
Ручкой белоснежной...
Видит – месяц ждет. Один.
Старый друг и нежный…

На заре в гробу разбуженный,
Встал декабрь мертвецом...
И, таясь по паркам стужею,
Смотрит теменью в лицо.

Не противясь этой участи,
Как метлой в своем дому,
Только к полдню (долго мучаясь)
Разгоняют ветки тьму.

Хоть таким – а день-то надобен.
Пусть казанской сиротой
Свет, заплаканный, залатанный,
Ужасает нищетой.

Но сподвигся ветер витязем
Веткам-золушкам помочь.
Небосвод под вечер вычищен.
Ясной вышла в парки ночь.

Расплескалась лунной жижицей
Среди кочек голубых.
Пням – свист ветра зовом слышится:
Резко встали на дыбы.

Укрепляй и ты конечности:
Вслед за полною луной
Из болот, из царства нечисти
Выходи любой ценой.

Как Герда с Каем – с Вовкой возле парка
Мы жили рядом. Общим был балкон.
Скакала по кленовым веткам галка,
И лился карусели ржавый стон.

Все было дефицитом в нашем детстве,
И Вовка преимуществом считал
«Комка»* радиотехники соседство
И близость «за бугор» бегущих шпал.

Он быстро оказался в синей дали
(Успел еще в застой) и был таков.
А клены над пустым балконом стали
Мне пищей для печали и стихов.

А позже и страна исчезла с карты.
Подвального «комка» растаял след...
На лавочке, подвыпивший с зарплаты,
Сидит двойняшка Вовкин, мой сосед.

"Володя плюс..." – написано в подъезде...
Но я для друга стала навсегда
Забытой галкой скучного предместья,
Хлопочущей у старого гнезда.

Когда хожу гулять в конце недели
В соседний парк знакомою тропой –
Бывает – задержусь у карусели,
Где звал в свой мир фантазий мой герой.

* "Комок" – в советское время народное название комиссионного магазина

Течет в мерянских землях Нерль-река,
Нанизывая села вдоль долины,
И помнит все народы и века,
Чьи тайные дорожки здесь доныне.

У рощи, где я вечер стерегу,
По берегу ползущий синей тенью,
Русалка косит травы на лугу.
Все ближе свист косы и трав паденье.

Крадусь под крутояром. В тот же миг
Команду слышу явственную: "Тише!"
Но это древний, умерший язык.
И снова свист косы по травам слышен.

Топорщась, не дает продолжить путь
Седой репейник в ветоши одежек.
Совёлое лицо ополоснуть
Протягивает месяц в воду ковшик...

В былое посвященный, месяц льет
Неясный свет в придонные окошки.
На дне живет русалочий народ.
Туман ползет на берег. Вьются мошки...

Мне ветер шепчет на ухо: "Пора!
Открой в себе естественный дар речи.
Стань дверью в безвозвратное вчера
Волшебного народа междуречья."

Ребята, я три месяца за вами
иду по ссылкам-тропкам, вдоль ветров
замерзшим руслом Лозьвы – к снежной драме...
К смертельной тайне "огненных шаров".

Иду на старых лыжах, глядя в спину
двум Юрам, Люде, Саше – и вперед
смотрю сквозь снег на Игоря и Зину...
Она идет за ним в любой поход.

Живу лишь в тех, замедленных минутах,
когда, присев у дома на траве,
он говорил о будущих маршрутах,
которые таились в голове.

Теперь его молчание, как голос
в лесах, сто раз им пройденных, звучит...
Его заждались Арктика и полюс,
и мир наук на кафедре УПИ...

А он идет с друзьями и не слышит,
что сообщают летчик и лесник...
Под дно палатки сложенные лыжи
останутся, и тот застывший крик...

Всё дальше – перевалом неизбежным:
одна вершина – смерть, другая – страх...
В застиранных поношенных одеждах –
таких же, как на нынешних бомжах.

Подальше от палатки, став мишенью...
По снегу – кто в одном носке, кто бос...
Расплавить туристическим стремленьем
сердец тридцатиградусный мороз...

Доныне согреваюсь давним днем,
Когда мы были рядом, но поверь мне –
Вовеки не открою в дом твой двери.
А сделаюсь дворовым воробьем.

Пускай мой мир – балконный парапет.
Но мне пирог достался, а не крошки.
Ты – солнце в зимней стуже, а дележке
Никто не подвергает солнца свет.

Гардины заломившейся парчу
Рассеянно поправив над геранью,
Посмотришь на меня – и мне свиданье.
Но только приглядишься – улечу.

Утренний кофе – внизу на веранде.
Два полотенца – над клумбою роз.
Солнце сияет внутри виноградин.
Ты мне в постель их на блюдце принес.

Сразу на плечи – короткий халатик.
На ноги – шлепки. Пол-взгляда – в трельяж.
И – на веранду, где видно, как катит
Море прозрачные волны на пляж.

Два полотенца на зубьях прищепок –
Словно саронги восточных царей.
Жарко в тени абрикосовых веток.
Выпить эспрессо – и к морю скорей!

Саро;нг (или сарунг, от индон. sarung ) — традиционная мужская и женская одежда ряда народов Юго-Восточной Азии и Океании. Представляет собой полосу цветной хлопчатобумажной ткани, которая обёртывается вокруг пояса (или середины груди — у женщин).

Внезапно перья с неба понеслись,
Как будто рвались снежные подушки.
Зима и осень ими подрались,
И сор летел по ветру из избушки.

Поссорились – за подступы к крыльцу,
За мокрые мостки и лодку тут же.
И озеро хлестнули по лицу
Обрывки моросни и снежных кружев.

Стемнело над водою, как в углу.
Казалось – в глубине сырого бора
Незримый кто-то в руки взял метлу
И стал мести наружу вихри сора.

В затишье снег подтаивал в кустах.
Земля дышала воздухом бодрящим.
Все капало, а прелый ельник пах –
Как будто кто-то отпер затхлый ящик…

Старухой, из которой выбит дух,
Шла осень, оставляя отпечатки
В низинке, где улегся свежий пух
И весело резвились куропатки.

Экзамены прошли, теперь лежит
В потрепанном кармашке ключ к свободе.
Закрою дверь, приму туманный вид
И выключу будильник на комоде.

Открою занавески. Это вход
В заснеженное царство спящих кленов.
Всю ночь стрижет барашков черный кот,
Снежинки осыпая на балконы.

По окнам, розовея на весу,
Пройдется луч пером мохнатой птицы.
Покажется, что в сказочном лесу
Стоит моя высокая светлица.

А ты в своем окне зажжешь торшер.
Задумчиво качаясь на качалке,
В клубочки станешь сматывать мохер,
Который я спряла на снежной прялке.

Вдоль пруда и леса тенью
Проплывает снежный линь.
От воздушного движенья
Лед звенит на ветках: дзинь!

Укололась, сидя с прялкой,
Ледяным веретеном
Поздней осенью русалка.
В пруд упав, уснула в нем.

Загрустила ель на взгорке
Без пухового платка.
Голы хвойные закорки
И широкие бока.

Серый дождик все закрапал.
Но пришел декабрь-царь –
На концах иголок капли
Заискрились, как хрусталь.

Месяц водит яркой спицей.
В темной проруби у дна
Просыпается девица,
Будто около окна.

Сбив хвостом каменьев сотню,
Линь ныряет отдохнуть.
Их на нить русалка плотно
Нижет, вешает на грудь.

И русалки ожерелье
Освещает изнутри
Отраженье темной ели
Аметистами зари.

Хвойных веточек воротца
Обросли хрустальным льдом.
Ветер в елочках качнется –
Бьют бубенчики: дин-дон!

Возвышаются сугробы –
Как лесные терема.
Здесь угрюмою особой
Поселилась Глушь сама.

Будь ты князем, иль героем,
Что все земли покорил –
Занавески не откроет:
Зла, глуха, никто не мил.

Испугалась даже нечисть.
Мавки, ведьмы, лешаки
Улетели мигом в вечность –
Как из зимних труб – дымки.

Слово здесь не загостится:
Молвишь – эхо, как со дна.
И веселая синица
Бьет в бубенчики одна.

Прошмыгнула в ногах лягушка –
Берегиня болотных мест.
Белой церкви в бору макушка.
У дороги – Поклонный крест.

На руинах ворот рябина
Прорастает в гряду камней.
По пологим холмам долины
Бродит свет изначальных дней.

Как спадает с небес Денница –
Сын зари – так на мыс отлог
Класть поклоны траву–былицу*
Гонит к Велесу ветерок.

В день Ивана Купалы месяц
Собирает русалок-прях
Плесть веночки, и ленты вешать
На дубы в полевых колках*.

Мокла пристань дождливым утром.
Ел рябину из детских рук
В белой лодье приплывший Трувор –
Славянин, Гостомысла внук.

Городище росло в долине,
Собирая славян окрест.
В небо высился тын жердинный.
Охраняли ворота въезд.

Год прошел – и вдова варяга
Жать ходила одна за тракт.
Вдаль неслось причитанье сагой.
Где-то гусли звенели в такт.

И ответом на вдовьи стоны
Белостенный красавец Псков,
Словно парус ладьи огромной –
Появился из облаков.

Путь торговый шумел столетья.
В наши дни зарастает он.
Под землею находят дети
Весла, тронутые огнем.

В новых гроздьях – рябины ветки.
Словно княжеский ждут отряд
Холм и церковь старинной лепки.
В лебединых крылах закат.

*Денница – утренняя заря

*колОк м. – отдельная рощица, лесок или лесной остров; Роща, лесок в поле, степи или островок крупного леса среди мелколесья, болота и т.д. Берёзовый к.кустарник на сухом, непоемном месте.

*былИца – стебелек, травинка

С детства я одиночка, наследница стольких разлук.
Здесь глухая глубинка, и писем не жди по неделям.
Мы в осеннем лесу коротаем с собакой досуг.
Лес печален и тих, неизбежно готовясь к потерям.

Настороженно нюхая листья, собака бежит.
Упоенно фырчит, и пытается что-то расслышать.
Ничего, - только палые листья студено-свежи.
Мы все дальше идем, исчезая в глубоком затишье.

У реки постоим, где в траве небольшой водопад
Постоянно слагает все ту же "заевшую" строчку.
Как на зов – пробивается в тучах усталый закат...
И лучи ненадолго искрятся на вымокших кочках.

Незаметно темнеет, и вкрадчивый дождь ледяной
Начинает стучать по кустам и осиновой прели.
Мы напали на солнечный след, и шагаем домой
Вдоль каймы берегов, и теряемся в сумраке елей.

Шесть утра! Я встаю. Сон – как не был.
На пол виснет кусок простыни.
Месяц ждет заговорщиком в небе.
План побега мы знаем одни.

Набираю пароли и ссылки –
Как затворы срываю с петель.
В замок Вашей поэзии пылкой
Убегать: никогда иль теперь.

Выручает меня маскировка
(Я – за чтением, и не при чем).
Но, как Эмма Руо – без страховки –
Безоглядно бросаю свой дом.

Из надземных пространств интернета
Вижу в спальне на тумбочке я
Освещенный голубеньким светом
Томик Блока и стопку шитья.

Начинает охватывать ужас:
Не вернуться – летя под откос –
К стирке, штопке, готовке, и мужу...
И до Вас все равно – как до звезд!

Как лета убегающие титры –
Проходит вечер тихих Осенин*.
Стволы и ветки стали, словно сито
Слетают краски с рощ на дно долин.

Карминный иван-чай, красавец статный,
Лишенный поклонения шмелей,
В клоках седин и ржаво-черных пятнах
Стал пугалом на капищах полей…

Гречишные болтаются метелки
С коробочками маленьких семян…
Хочу пройти с холщовою кошелкой –
Заботливо собрать последний хлам…

Уже далекий край курганов сонно
Вечерняя сволакивает мгла.
А солнце – словно Игорь-князь в попону
Завернуто: в спине его – стрела.

Назавтра – дождь и ветер. Перед боем,
Как Муромец Илья угрюмо-нем,
Рябины черноплодной куст над полем
На брови надвигает красный шлем.

Остался в сердце худеньких ромашек
Девической надежды летний мед.
И с нею мы вперед, хотя и тяжко,
Пойдем в свой малочисленный поход.

*Осени;ны (другое название Радогощь) — день народного календаря восточных славян, приходящийся на 8 (21) сентября. День осеннего равноденствия.

Сентябрь августа бесцветней:
Поблек и сник зеленый клен.
А ветер так похож на летний –
Но будто чуть недопечен.

Свернулось солнышко клубочком.
Размыты маревом лучи.
Все попаданья стрел – неточны.
Ему б погреться на печи...

Мы ждем трамвай на остановке,
А дождик бегает кругом.
Плащи накинули торговки,
Вдали шуршит последний гром.

Неясных молний блещет пояс.
Кафе и лавочки – в воде.
Открыта дверь – и слышен голос
Меланхолической Шаде.

Мне – на трамвай, везущий к дому.
И ты, прощаясь впопыхах,
Заметил вежливо, что тронут
Моим признанием в стихах.

Лирична грусть и так красива.
Очаровать тебя, мой царь,
Одной пружинки не хватило.
Ведь я не август, а сентябрь.

В дозорной башне – воин-лучник.
На небе – гривы зимних зарев.
Как вол на пашне – вязнет в тучах
Соборный колокол, ударив.

Посланцем вражеским нередко
Парит в долине черный ворон.
На запад конною разведкой
Глубокий след в снегу проторен.

Соединяющая земли,
Река заснула под снегами.
Во льду ладьи и лодки дремлют,
Канаты брошены за камни.

Вселяют скрытую тревогу
Недолговечные победы.
За лесом, около истока,
Отстраивают крепость шведы.

В XIII–XIV веках Тиверский городок представлял собою одну из лучших крепостей в регионе, стратегическая цель которой заключалась в том, чтобы задержать врага на подступах к крепости Корела. Фактически крепость контролировала водный путь между Выборгом и Корелой. Шведы в первый раз уничтожили его, вероятно, в 1295 году, когда шли походом на Корелу (Кякисалми).

Вернулся. Позвонил. Назначил встречу.
Как в детстве – я пришла к тебе домой.
Уселась в кресло, шаль сняла беспечно.
Ты бережно склонился надо мной.

Проходит час. Закат играет в шторах,
Подсвечивая яркий цикламен.
Кладешь на низкий стол рисунков ворох,
Стараясь не задеть моих колен.

Смотрю не на пейзажи – а на руки.
Коснуться их и нежно взять в свои
Мечтала каждый долгий день разлуки.
Любимый, будь смелее. Мы одни...

Как озеро возникло – неизвестно.
Но будто заполярный край земли –
Часть тундры ловозерской редколесной –
В Приладожье куском перенесли.

С тех пор оно стоит отдельной темой –
Куском Гипербореи – и исход
Ее народа виден сокровенный
На тоненькой тропе среди болот.

От озера и летом тянет стужей.
Костры рыбачьи теплятся в дыму.
На вязком дне таится древний ужас –
Здесь очень неуютно одному.

На топком побережье – редколесье.
Еловые детеныши кричат:
Боятся соскользнуть в глубь водной бездны –
Куда стремглав скрывается закат.

Злой дух, храня народ Гипербореи –
К воде не подпускает никого.
Шатается там дно, туманы веют –
Такие, как до нас – и до всего.