Жил-был маленький тролль. Скучно жил, если на то пошло. Белки по веткам прыгают, сорок пугают, орехи за щеками в кладовочку носят, ёжики в подлеске шуршат, сопят о чём-то своём, жуками хрустят, да червяками чавкают, муравьишки - на что уж маленькие, а тоже весь день в компании, кто прутик, кто гусеницу в муравейник тащит. Один тролль неприкаянный ходит, скорлупки ореховые ворошит, листья опавшие пинает, ягоду сорвёт - и то радость. Но однажды утром встретился тролль с медведем. Тот рыбы наловил, наелся почти, привередничает уже, самое вкусное съедает, остальное бросает в траву. Подобрал тролль плавничок, подобрал другой - глядь, медведь внимания не обращает. Осмелел тролль, хвост рыбий к себе потащил, ест так, что за ушами трещит, но чем больше ест, тем голоднее становится, да наглее. С голодухи и наглости медведя дразнить стал, чуть ли не из лап уже рыбу рвёт, да покрикивает: "Подвинься, шелупонь мохнатая! Рыбу-то есть уметь надоть, не то что ты, сиволапый, всё мимо рта несёшь!" Медведь поначалу разжалобился - вон, мелкий какой, да худющий орёт снизу, - оголодал, видать, бедолага. Подкинул пару целых рыбин, толстых, жирных, ешь, малец, расти. А малец и ест, и растёт, но всё не унимается, принялся сплетни лесные пересказывать, подбивать медведя волку морду набить, и, наконец, пихаться стал, подвинься, мол, морда мохнатая. Посмотрел медведь на наглеца, подросшего изрядно, почесал лапой башку, да как отвесил той же лапой затрещину - чисто молотом ударил. Тролль в полёте три осинки снёс, да сосенку молодую, да по кустам на четвереньках версты три скакал прочь, пока в голове звенеть не перестало. И снова голодуха началась, ягоды, скорлупа ореховая, да скука.

Сам виноват - не наглей.

Что творится, братцы?! С медведем своим я разругался. Сели, как полагается, под развесистой клюквой, налили по двести из самовара, выпили, закусили, да не рукавом, как рвань какая-нибудь, а культурно, холодцом, что жена моя наварила, да грибочками, что тесть собрал, а тёща засолила, да жена маслицем душистым залила, и луком рубленым сдобрила. И вот, значит, сидим мы с медведем, политическую ситуацию обсуждаем. Ну, то, что Шойгу на обороне, это полный консенсус, – медведь со своими посовещался, – нормально, мол, этот на своём месте. А вот вокруг Навального полный раздрай случился. Я медведю говорю: борец, мол, за права, и всё такое, а медведь мне: фуфлогон. Ну, тут мы опять по двести из самовара накатили, я ему снова: мож, говорю, и Собчак не борец? Медведь, гляжу, щерится ехидно, и явно издевается. Тут я, братцы, принялся толерантность Топтыгина своего проверять. Говорю: тебе Мальгин, что ли, противен? Медведь сразу засопел, огурцом солёным захрустел, и видом стал нехорош. Вот тут-то я заопасался, прошлый раз, когда подобное было, он такое устроил – фукусима отдыхает. Однако, очередные двести из самовара чудеса творят, перешли мы к теме политкорректности, не к Тёме, от этого медведь мой совсем звереет, а к теме. Я ему говорю: мол, можешь вместо «Вечер ясный» сыграть на балалайке «Зелёные рукава»? А лучше даже не на балалайке, а на банджо? Медведь заобещался баян принести для «зелёных рукавов», но тут жена моя пришла, совсем не понимающая политическую ситуацию, и нам пришлось разойтись. Вот так жёны мешают познанию мира. Впрочем, мы потом с ней всё про нас поняли, но это другая история. А медведя жаль – допивал с соседским, – перебрали.

Профессор и Бораннер отдыхали от трудов в ближайшей пивной. Профессор заливал уже второй кружкой Гиннеса воспоминания о сгрызенных Бу домашних туфлях, Бораннер посылал пламенные взоры молодой женщине за соседним столом. Её кавалер начинал уже злиться, и всё шло к доброй драке, когда профессор отвлёк коллегу от увлекательного процесса.
- Послушайте, голубчик, что мне пишет один уважаемый доктор из Канады. Он, оказывается, выловил недавно из озера голову сыра весом почти в тонну.
- И на что он её ловил? – рассеянно спросил Бораннер.
- Как понять, «на что»? – растерялся профессор.
- Ну, Вы же сказали, что он её выловил. Вот я и спрашиваю, на что он её ловил.
- На дырку, что тут думать, - неожиданно раздалось сзади.
- Какую дырку? – полуобернувшись, удивился профессор.
- Дырку от сыра, ясен пень, - потёртого вида мужичок, сидевший за соседним столом, старательно обсасывал последний плавничок от воблы.
- Как это понимать? – ещё более удивился профессор.
- Да так и понимай, - мужичок вытряхнул в себя последние капли пива, - за что сыр ценят? За дырки. Чем больше дырок, тем лучше сыр. Поэтому каждая сырная голова, увидев дырку от сыра, сразу старается её проглотить. На этом их и ловят знающие люди.
- Простите, а как же пармезан? Он же без дырок.
- Дырки из пармезана до покупателя не доходят просто. Есть одна история про это.
- Ну, так расскажите, - попросил профессор. Мужичок ничего не ответил, преувеличенно внимательно разглядывая пустую кружку. Бораннер понятливо кивнул и сделал знак официанту. В скором времени перед каждым, включая пересевшего за стол к коллегам мужичка, стояло по паре пива, а в центре стола красовалось блюдо горячих гренок с чесноком. Мужичок степенно отпил полкружки и начал рассказ:
- Есть у меня знакомый давний, Петрович, заядлый рыбак. Летом рыбачит, и зимой, весной и осенью, благо озёр в его краю предостаточно. А в одном из них жил огромный карась. Многие его поймать пытались, да только на удочку он не шёл, сети рвал, а блёсны игнорировал. Так стали его под водой ловить, с аквалангом. Только сожрал он двух ныряльщиков незадачливых, вместе с баллонами. Тогда стали нырять с палкой в руке, мол, карась пасть разинет, сразу палку туда, чтобы закрыть не смог, и крючок рукой втыкать, а напарник вверху вытянет. Да не учли то, что огромен карась и силён, перекусывал он палку, да закусывал следующим дайвером. Много лет никто не отваживался ловить его, обнаглел тогда карась, стал выделываться на мелководье, как муха на стекле, - то плавником плеснёт, то спину покажет, а то и вовсе голову выставит перед лодкой, и дразнится. Вот так подразнил как-то Петровича, да разозлил его этим сильно. Достал Петрович акваланг, взял вместо палки обрезок трубы, снял балласт с пояса, да и нырнул. С металлической трубой, надо сказать, нырять не хуже, чем с балластом, - сразу погружаешься. Увидел, значит, карась очередного чудака с палкой, обрадовался, поплыл обедать. Пасть разинул, чтобы палку перекусить, да не тут-то было. Изделие Миасского трубопрокатного завода, - это вам не дрын из изгороди, - так зубы и захрустели. А Петрович в этот момент выхватил финку дедовскую, да и вспорол карасю живот. Ловко вспорол, сразу, считай, выпотрошил его, а пока поднимался, так ещё и промыл. Просто на сковородку можно сразу класть карася. Да только до сковородки доплыть ещё надо, а карась здоровенный, лодка его не выдерживает, тонет. Хорошо, что мимо буксир шёл, так моряки подмогли, вытащили и карася, и лодку, и Петровича. Карась, действительно здоровый оказался, больше размаха рук у Петровича, а он мужик рослый. Так вот к его размаху ещё по две ладони с каждой стороны добавить надо, тогда только размер карася будет, и то без хвостового плавника. В общем, ходили все моряки кругами, языками цокали, первый раз такого карася видели. Петрович им в благодарность правую половину карася отдал, да голову. Ихний кок такую уху сделал, просто загляденье, каждый по два котелка выхлебал. И спирту изрядно выпили, благо до берега ещё плыть и плыть. А после ухи, да под стакан, рассказали моряки Петровичу про то, как года три назад буксировали они баржу в Италию. Дошли без происшествий, стоят на рейде, ждут, пока баржу разгрузят, да загрузят, чтобы через Гибралтар порожняком не идти. День ждут, два, скучают. И тут их боцман, бывалый моряк, матёрый, предложил бычков половить. Он-то сам из Одессы, бычков этих половил за свою жизнь будьте-нате, слово знал, Заветное. Прошепчешь это Слово на крючок, так бычки на это самый крючок вовсе без наживки ловятся. Взяли, значит, они крюк палубной лебёдки, пошептал боцман, закинули. И такое это Слово Заветное сильное оказалось, что с одного шёпота за час они пять бычков выловили. Крупные бычки, трёхлетки, черно-пёстрой породы, отъевшиеся на донных средиземноморских пастбищах. Просто заглядение, а не бычки. А рядом итальянцы рыбачили, так они, Слова не зная, если одного такого бычка выловят, и то праздник, хоть и насаживают на крючок кто – пиццу, кто – пасту с соусом болоньезе. А тут – пять. Да на пустой крюк. Итальянцы аплодируют, «Руссо! Руссо!» кричат. Ну, наши их пригласили на бычка, да подарили ещё одного, а итальянцы бочонок граппы выкатили. Веселье, в общем, началось. Боцман, уговорив в одиночку правую заднюю ногу, да стаканов пять граппы опрокинув, спел даже. Народные песни пел. Русскую – «Светит месяц», да итальянскую – «Бандера росса». Самый старый итальянский рыбак даже прослезился от того, что русский моряк итальянскую песню знает. Они с боцманом ещё накатили, и рассказал старик, про то, как дырки от сыра продают втихаря. Оказывается, в Палермо раз в три года проходит тайный аукцион для любителей сырной ловли. На нём выставляются дырки от сыров. От пармезана больше всего ценятся, потому что на них сыр идёт, как бычки на Слово Заветное. Поэтому все дырки из пармезана ещё в процессе созревания вынимают. Так вот, на последнем аукционе редкой величины дырку выставили. За неё спорили Билли Гейтс и один наркобарон колумбийский, который, в результате и купил дырку за фантастическую сумму. Билли-то пока прикидывал курс акций, да будущие дивиденды, колумбиец этот вдвое больше дал, и кончились торги. На следующее утро вышел он в море, да забросил дырку. Минуты не прошло – сырная голова, кило сто, не меньше, намертво подсеклась. Выводит её колумбиец, почти вплотную подвёл, и тут вдруг спиннинг его, по индивидуальному заказу сделанный, фиберглассовый, в дугу согнуло. А надо сказать, что фибергласс – это вам не стекловолокно, как многие думают. Фибергласс круче стекловолокна так же, как мортгидж круче ипотечного кредита. Ну, да ладно, не об этом речь. Согнуло, значит спиннинг, всей командой уже тянут, и вытягивают здоровенную акулу – кархародона. Кархародоны, надо сказать, сыр любят больше всего, больше даже, чем спасательниц Малибу. Погрузи в воду, к примеру, двух Памел и одну сырную голову, так кархародон на грудастых даже и не посмотрит, сыр проглотит. И тут заглотил. Еле его вытащили. Кархародоны и так немаленькие, а этот – как карась, Петровичем выловленный, в сравнении с другими карасями. На всю палубу акула оказалась, а у колумбийца этого яхта здоровенная, больше даже, чем у Ромы. Разделали акулу, сырную голову достали, чуть-чуть только акульими зубами попорченную, и дырку даже достали, сырная голова со страха не успела её толком проглотить. Так вот колумбиец и остался с дыркой, с сыром, и с акулой. Акулу он к себе привёз, мясо крестьянам отдал, а скелет сначала напоказ выставлял, а потом придумал высушить, в пудру растереть, да в наркотик свой добавлять. От этого большой барыш получил. Но это уже другая история.
Мужичок допил своё пиво, и тяжело вздохнул. Бораннер быстро замахал официанту. Профессор сидел с отвисшей челюстью.

До 1917 г. медведи были привычной и обыденной деталью российских улиц. Однако после ВОСР в их судьбе наступил резкий поворот. Несколько сотен медведей было расстреляно большевиками за то, что подносили в ночи самовары с водкой на позиции белогвардейцев. Позднее медведи были взяты ЧК на учёт, как подозрительные элементы, в основном из-за полной неспособности среднего медведя петь «Интернационал». В 1935 г. был начат процесс «Медведи-оборотни», так как НКВД получило анонимное письмо, в котором утверждалось, что по ночам в полнолуние медведи превращаются в скунсов и портят воздух революции. Масштабы репрессий против медведей были ужасающими. 450 000 особей были высланы в Сибирь, в основном в районы, расположенные за Полярным кругом. Нескольким сотням медведей удалось избежать ссылки, поскольку они добровольно признались и в периодическом превращении в скунсов, и в шпионаже в пользу уссурийского диктатора Дерсу Узала. Этих медведей содержали за решеткой, как правило, в зоопарках городов, расположенных в Поволжье и Туркестане.

Во второй половине 1941 г. медведи были реабилитированы и почти полностью призваны в Красную Армию. Именно медвежья дивизия, по неизвестным причинам прозванная «дикой», окончательно остановила немецкое наступление на Москву. Очевидцы свидетельствовали, что один медведь мог почти мгновенно сломать хребет пяти-шести фашистам, погибал только после того, как в него выпускали два-три автоматных рожка или фаустпатрон, а перед смертью успевал лапой сотрясти мозги ещё парочке зазевавшихся оккупантов. Значительную роль медведи сыграли в танковом сражении под Прохоровкой. Четыре медведя, объединившись, срывали с двух сторон у танка гусеницы и сгибали ствол. Вылезающие из танка фашисты получали увесистую плюху лапой, после чего медведи заклинивали башенный люк и атаковали следующий танк, предоставляя пехоте добивать танкистов. Известный австрийский биолог Конрад Лоренц, служивший в вермахте, так объясняет причины, по которым медведи, являющиеся крайними индивидуалистами, перешли под Прохоровкой к совместным действиям: «Против русских были брошены «тигры» и «пантеры», а всем известна ненависть, которую медведи испытывают к крупным представителям рода кошачьих. Своими корнями эта ненависть уходит на миллионы лет в прошлое, когда предки современных больших кошек, всегда более проворные, чем предки медведей, воровали у последних рыбу.»

Одним из ярких эпизодов конца войны является встреча на Эльбе штурмовой роты советских медведей с разведгруппой американских гризли. Только личное вмешательство Жукова остановило тогда длившуюся несколько дней пьянку, но подаренные американцам самовары до сих пор бережно хранятся во многих берлогах Северной Америки.

После войны медведи были встречены с почестями, им было возвращено право ходить свободно по улицам, а по праздникам – ещё и сидеть вместе с людьми под клюквой у самовара с водкой. Однако их популяция понесла огромные потери, и никоим образом не могла сравниваться по численности с дореволюционной. В 60-е годы несколько медведей были осуждены за тунеядство. В их защиту выступили многие советские деятели культуры, правительство США и группа американских ветеранов обратились к Брежневу с письмом в защиту медведей, но Леонид Ильич проигнорировал это обращение, буркнув лишь: «Пусть своих опоссумов защищают». Опасаясь дальнейших преследований, медведи ушли из городов, ушли снова в Сибирь, но уже по собственной воле. Советские улицы окончательно обезмедвежили.

Возвращение медведей в города началось лишь тогда, когда перестройка была уже в самом разгаре. Популярность русских медведей на Западе была неслыханной. Слова «Горби», «перестройка», «водка» и «медведь» могли произнести по-русски все. Российское же подрастающее поколение, не получившее в детстве уроков взаимопонимания с медведями, иногда враждебно встречало мохнатых гостей. Но косолапые флегматично пороли по заднице подростков, чем и заставили себя уважать.

В настоящее время численность медведей в наших городах постоянно растёт. Особенно больших успехов добилась Москва, благодаря личной заботе о медведях, проявленной её мэром. Можно надеяться, что в скором будущем во всех российских городах, как и встарь, медведи будут бродить по улицам бок о бок с людьми.

На "Маша и ведмеди" (Деструктивный Енот)
http://www.stihi.ru/2007/04/20-1708

***

Однажды в лес, на картах не отмеченный,
о чём Енот один не погрустил,
вошла старлетка тропкою намеченной,
звалась Машутка, это нынче стиль.

Брела в обкурке - чисто хроник Нарнии,
в избу вломилась, словно тепловоз,
как лазерным прицелом очи карие
искали в предпосылке передоз.

Нашла заначку - два мешка с колёсами,
кило винта и пакаван с травой,
неспешно расплела Машунька косыньки,
поскольку не резон уже - домой.

Закинувшись со всей девичьей смелостью
и ощутив приход не рядовой,
явила стенам грудь молочной спелости,
и пала в тряпки - сонной и нагой.

Медведи, набуянившись малиново,
домой брели, затарившись пивком,
по жизни всё иное - керосиново,
бухнуть, да и забыться долгим сном.

Пивка залили, лакирнули водочкой
и до комплекта надо б колесо,
да пусто в шифоньере... Младший - соточку
махнув от горя, подал голосок:

"Кенты, в натуре, на измену высажусь,
откуда крыса дома завелась?
И чем ширнуться, я вам прямо выскажусь,
коль скоро мне придёт такая блажь?"

Ответил старший: "Не греми порожними,
нашлись запасы, жалко, что не все,
под койку посмотри бухою рожею -
лежат мешки, напрасно ты подсел".

Закинулись не медля, основательно,
тащило чтоб отсюда - до весны,
свалились там же, фиг уже с кроватями,
когда кенты реально видят сны.

Машутку отпустило ближе к вечеру,
она решила, что медведи - глюк,
и побрела, нагой и незамеченной,
стремясь домой успеть до зимних вьюг...

-------------
"Хроник Нарнии" бессовестно утащен у Шпульки Зингер: http://www.stihi.ru/2005/12/29-884

... (здесь гнев)
... (здесь светлая печаль)
... (слезу смахни здесь невзначай)
...
...
...
...
...
...
...
... (здесь восемь строк мечтает автор, как будет он любовь встречать)
... (здесь поцелуй)
... (а здесь обьятья)
... (про то, что здесь, мы умолчим)
... (здесь поднимают с пола платье)
... (здесь ненавидят всех мужчин)
... (здесь снова слёзы)
... (здесь веселье)
... (здесь свадьба, здесь же - новоселье)
... (здесь плачет маленький ребёнок)
... (здесь принесён домой котёнок)
... (здесь школа, первый поцелуй)
... (здесь море, на двоих - июль)
... (здесь снова гнев)
... (опять печаль)
... (финал)
(замечу невзначай, что без таких вот пояснений, никто б сие и не читал)

Идея сопровождать стихотворение построчными комментариями - Лизы Волковой. Я эту идею лишь развил :-)

Как-то Пётр I задумал арапа своего женить. Сидим мы с ним, трубки курим, и говорит он мне вдруг:
– Сашка, а не женить ли нам Абрашку?
– Отчего же не женить, – отвечаю я, – пренепременно женить его надо.

Уговаривали мы арапа долго, целых три литра. Уговорили, наконец, под условие, что сам он жену выберет. Еле разошлись после уговоров. С этого, кстати, на Руси повелось правило пить на троих. Сперва строго роли делили – один императором был, другой поэтом, а третий – арапом, его всегда за следующей бутылкой посылали. Но в 1918 году постановили избавиться от пережитков царского прошлого и дискриминации по расовому признаку, после чего совместно пьющие уже роли не выбирали, все равны были.

Но вернёмся к Абраму. Он поначалу всё никак выбрать жену не мог. Чувствую, надо дело брать в свои руки. Приезжаю к нему, выпили, закусили, приобнял я его за плечи и ласково сказал:
– Абрам, женись-ка ты на вон той девушке.
– Отчего ж именно на ней, сударь?
– Она тебе родит сына, который сначала с царями тебя породнит, а потом его дочь, внучка твоя, родит Пушкина.
– Да на что ж мне это? – обиженно вскричал Абрам. – Мне правнук нужен, а не какой-то пушкен!
Но поперёк слова моего ничего поделать не смог. Так началась история Пушкина.

***

Когда Пушкин родился, долго имя ему не могли подобрать. Наконец, решили в мою честь назвать – Александром. Растрогался я тогда сильно, и присоветовал няней новорожденному определить Арину Родионовну. Я её ещё девкой помнил, Аришкой, ох, шустрая была! Но речь не об этом сейчас. Встретились мы с Аришкой, вспомнили былые проказы, наставления мои она выслушала, всё обещала исправно выполнять. Напоследок говорю я ей:
– Арина, запомни хорошенько: как только Сашенька кружку попросит, сразу ему давай. Эмалированную, литровую. В неё хорошо катушки от ниток кидать, кубики, пуговицы, и бренчать ими.
– Ох! – говорит она, – Я ему ещё и кубик Рубика подарю.
– Дура, – я ей ласково, – кубик Рубика ему в Лицее подарят.
– В каком?
– В Царскосельском.
Брякнул я, конечно, не подумавши. Нет ведь никакого Лицея. Но делать нечего, слово не воробей. Пришлось в императорский дворец ехать.
– Слушай, твоё императорское величество, – говорю, – Лицей открывать надо.
– Зачем? – спрашивает.
– Для Пушкина. А чтобы ему скучно не было, ещё способных ребятишек туда набрать, в компанию.
Долго убеждать пришлось. Никак не могло его императорское величество понять отличия Лицея от ПТУ, хоть и тёзкой моим был. Так устал уговаривать и объяснять, что совсем забыл предупредить о декабристах. До сих пор неловко как-то.

***

В Лицее Пушкин наконец-то начал писать стихи. Уж сколько я ему намекал до этого – ни в какую. Но всякому овощу свой срок, видимо. Как только первые опыты вышли из-под его пера, поехал я к Державину. Так и так, говорю, скоро будешь в гроб сходить, – благослови Пушкина, да и остальных заодно. Добрый старик согласился.
– А давай, – говорит, – я и тебя благословлю.
– Ну что ты, – отвечаю ему с лёгкой улыбкой, – меня Гомер уже благословил.

***

Когда Пушкин окончил Лицей, я дал ему почитать свои стихи. Прочитав мои творения, он пытался сжечь свои черновики, поскольку был изрядно пристыжён несовершенством стихов собственных. Я его великодушно удержал от этого необдуманного поступка и дал несколько полезных советов. Впрочем, и после этого приходилось иногда помогать перспективному, но молодому поэту. Приходит он как-то, приносит четверостишье:

Я помню чудное мгновенье -
Явилась ты передо мной,
Стрелою с ярким опереньем,
Кобылой с гривой вороной.

Прочёл я это, и спрашиваю:
– Тёзка, кто кобылой-то явился?
Сконфузился он изрядно, и молвил:
– Одна дама.
Говорю ему:
– Сукин сын, первую строку оставь, во второй порядок слов надо поменять, а две последних никуда не годятся. Что ж ты даму кобылой-то называешь?
Так и появилось знаменитое стихотворение. А Пушкин в благодарность мне написал: «Я памятник тебе воздвиг нерукотворный (и так далее)». Но тут уж я осерчал, поскольку всегда был приверженцем личной скромности поэта. Так ему прямо и сказал:
– Памятник себе лучше воздвигни, а мне пятьдесят рублей займи до Святок.

На том и порешили.

***

Перед дуэлью приехал я к Пушкину, пытался отговорить. Упёрся он, никак не соглашается.
– Ладно, – говорю, – получше пистолет хоть возьми. Дантист твой пока свой пистоль поднимать будет, ты уже весь магазин в него всадишь.
Глаза разгорелись у Пушкина, азартный он был.
– А что ещё есть? – спрашивает. Показал я ему. Часа два он бегал по комнате, то за голову схватится, то к столу подбежит, черканёт что-то на листке, и опять из угла в угол. Я уже вторую бутылку «Вдовы с клюкой» допил, когда он показал мне свой список. Размах у Саши был, нельзя не признать это. До сих пор храню его автограф:

1. Два АПС с набедренными кобурами.
2. Тяжёлый броник.
3. Кевларовую полусферу.
4. Разгрузку с «Грачом» в нагрудной кобуре.
5. Четыре «лимонки».
6. «Шмель».
7. АКМС и три запасных магазина к нему.
8. Роту мотопехоты на броне.
9. Три Т-72 с полным боекомплектом.
10. Звено Ка-28Н.

– Мил человек, – спрашиваю, – ты к миру кого-то принуждать собрался, что ли?
– Дуэль! – сверкает он глазами.
– Ну, тогда после дуэли тебе непременно в Крым надо будет, с ханом крымским разобраться, да на Кавказе кое-кого принудить. Как раз, глядишь, и Лермонтова спасёшь через это дело.

Нет, не было в Пушкине военной жилки. Воевать наотрез отказался. А когда узнал, что такое же оружие и Дантесу дать придётся, разобиделся, бутылку в стену швырнул, и убежал.

– Хоть пенициллин возьми! – кричу ему вслед. Бесполезно. Ладно, думаю, я сам завтра МОН-90 на Дантеса поставлю. И проспал.

Так вот и висит на мне до сих пор кручина эта. И Лермонтова ведь мог спасти. Но это уже другая история…

Если есть, что сказать, обернутся дороги словами,
Словно точки над i, верстовые расставив столбы.
От себя – в никуда, уходящему – вечная память,
Да букет васильков – в подтверждение, что не забыт.
Паутинкой летит седина в поредевшую рощу,
Половинкой антоновки – ранее сильный соблазн.
Неисписанный лист постепенно становится тоньше,
Чтоб растаять совсем, вместе с эхом несказанных фраз.
Если есть, что сказать, немота – проявление силы,
Созерцай в тишине разудалую пляску огня,
Говори про себя…
Слышит ангел тебя легкокрылый,
И подарит тебе наступление нового дня.

На пёстром – незаметно… Мы забудем.
Подумаешь, пятно, – отмоем ткани.
Атлантово-недвижна книга судеб –
Порывисто-восторженных мерцаний.
В твоих домах – устойчив запах чая,
В твоих шагах – ещё одно мгновенье.
И с именем твоим не умирая,
Я заступлю на миг за окаймленье.
В «хрущевке» лифт возможен точно так же,
Как и в тебе – способность отступиться,
Мы, парные, – в футляре – от Лепажа,
Ты – лучшая, наверно, ученица.
Плету канву, ты следом вышиваешь,
Цветы горят, ведь ты так любишь маки…
В макИ уйти – ты время не признаешь,
А выступить – ты не потерпишь клаки
Гудит клаксон – серебряный, но век ли?
В висках стучит – пожалуй, перебрали,
Ты пальцами мне закрываешь веки…
Уже не сплю…
Мы оба так устали…

Пели капели, ветви чернели,
Что не успели – стало не нужно,
Дразнится март отсутствием цели,
В прошлом – зима, в сегодняшнем – лужи.

Птичка-глупышка, яркие перья.
Рыбке – мормышка, птичке – краюшка.
Не расклевать, но хочется верить,
Что куковать будет долго кукушка.

Нитка за нитку – коврик расплёлся,
Знаки на свитке не разгадали.
Помнить улыбку… Что остаётся?
Прошлое зыбко. Были слова ли?

Лестница – вниз. Проще намного.
Мокрый карниз. Не соскользнуть бы.
Птичка – летит. Тает тревога.
Рыбка – молчит. Разные судьбы…

Пиши… Пиши… Обрывками стихов
Проталкивай несказанное горлом.
Твоё «Прощай» – как эти ветви – голо
Без обязательных в таком раскладе слов.
Моли… Моли… Словами отмоли
Утерянное нами безвозвратно,
На пёстром – незаметны будут пятна,
А значит – снова голы короли.
Твои слова – рассвет, мои – закат,
Твоя улыбка – свет, моя – зеркальна,
Когда воспоминания опальны,
Они едва ли слаще во сто крат.
Запретен плод, но тянется рука
Сорвать опять и передать другому,
Глаза в глаза, как будто незнакомы,
И ощущенье хрупкости виска.
Шагни… Коснись… И выдохни – в плечо,
Макушкой встречный выдох принимая.
Приподнимись на цыпочки, сливая
Двоих – в одно…
И начат вновь отсчёт…

Изменчиво – постоянное,
И чёрное – словно белое,
Слова мои окаянные,
Птенцы из гнезда… Несмелое
По строчкам ли, да по чёрточкам,
До красного – намозолит ли?
Открыта всё время форточка,
Дымлю я в неё… Околица
Давно для двоих намечена,
Граница – пересекается.
Икона моя ты, вечная,
Грешу, так придётся каяться.
Кумиром? Да нет, любимою.
Навечно? Да нет, мы смертные.
Нам близость – суровой схимою,
Обетом, да не омертою.
От ветра, да и не прятались,
От счастья, да и не бегали,
К несчастью – да и не сватались,
Невиданного – не ведали.
Всё чушь, всё пурга, родимая,
Озябнем, так и согреемся,
Тоска ты неутолимая,
Пишу, хоть на миг развеемся.
Да полноте, хватит ежиться,
Любимыми – не расстанемся,
Слова-то в строку уложатся,
Что с нами потом останется?..

Ноябрь дождлив. Придурочность погоды
Давно пора бы занести уже
В привычный список странностей природы.
Рябина чёрно-красным неглиже
Бесстыдно провоцирует измену.
Остывший чай невкусен. Я курю.
Всё так же занимаемся обменом –
Не ад, не рай в нагрузку к ноябрю,
Но нечто…
Искушающе похоже
На то, что в снах (цветные, вот беда!)
Меня смущает. Выпив, лучше лёжа
Писать стихи. Ты знаешь, иногда
Мне кажется, что осень – это мило.
Не улыбнусь сейчас – обветрен рот,
На улице так серо и уныло,
Из детства родом, ключиком, завод
Закончился – нелепая игрушка –
Лежишь, опустошённый, и молчишь.
Родная, в самом деле, где же кружка?
Среди дождём побитых ржавых крыш
Так пусто…
Пусто-пусто – и закрыли
С тобой мы, наконец, навеки ветвь.
Ноябрь. Осень. Холодно. Не жили.
Не умереть…

I (В соавторстве с Rewsky - http://www.stihi.ru/author.html?sphinks)

Средь чашек на столе и снов в кровати,
Среди окурков сбывшихся надежд, –
Вчерашний неудавшийся мятеж, –
Как чей-то крик, заглохший в серой вате.
И плачет рана в темноте бинта
Наложенного второпях – на горло
И то, что раньше было просто голо –
сегодня одевает пустота.
А тишина – звенит в чердачном хла-
ме-далью из коробочки потёртой,
Звездою золотой, вне неба – мёртвой,
И снова звездочёт не при делах
Он так привык: сквозь стёкла – в небосвод,
Линз кривизна приблизит, но не впустит.
Таблетки линза – он губу прикусит –
Отпустит скоро, но кривится рот
В беззвучном крике. Бритвою – канат
Так долго резать, и больнее – дольше,
Связующая нить всё тоньше, тоньше,
Он сам бы разорвать её был рад,
Но руки словно сделаны из ваты,
И вновь ничем закончится мятеж,
И пара сигарет среди надежд –
Одну из них он выкурит в кровати…

II

Ничейный сон, туманный и дурманный,
Чужая боль – картиной на стене,
Где граффити про истину в вине,
И забытье, размером в два стакана,
Приходит вдруг, всегда желанный гость –
«В любое время суток (но без маски)»
(Дворецкий так услужлив и натаскан,
Что не на ком сорвать сегодня злость).
И входит, улыбаясь через силу,
Увидев вертикальные зрачки,
Домыслив все взведённые курки,
К тебе склонится: «Ты заждался, милый?».
И поцелуй – морозом сквозь вуаль,
Что только что цеплялась за щетину,
Трёхдневная небритость – просто мина
Уместная в плохой игре, а жаль,
Могла б взорваться – дивный фейерверк,
Хозяином гостям преподнесённый,
Для наблюденья – сквозь проём оконный,
Похолодало, видно – ляжет снег,
И вновь мороз, а значит – по стакану,
Согреет кровь горячее вино,
Прямоугольник на стене – уже давно…

Ничейный сон, туманный и дурманный…

III

Средь чашек на столе – осколки блюдца
И смрад окурков, выпито вино,
А в голове – привычное одно –
Про то, что невозможно разминуться,
Но удалось. Вчера. И мягок снег,
Укрывший линзы лёгким покрывалом,
И пасмурно, сегодня не досталось
Прямого солнца никому.
Но чек,
Подписанный вчера, сейчас ничтожен,
Опротестован будет, только тронь.
Хоть можно им сейчас разжечь огонь.
Гудит камин, но звездочёт скукожен
От холода, что вечно – изнутри.
И пальцы ты хоть постоянно три,
Но почерк так же будет осторожен
И неразборчив – новое письмо
За предыдущим вслед сгорит в камине
И чай в узорной чашке так же стынет,
И так же понимает он умом,
Что разминуться снова не удастся,
Но, может быть, откроется окно
Средь туч, недостающее звено –
Звезда. И он – кто наконец-то спасся…

В марте снег на крышах тает, и чечёткою – капель,
Я взлечу на крышу, важно так пройдусь,
Днём там славно греет солнце, ну, а ночью – канитель –
Исполняют все коты кошачий блюз

Ночью им любви охота, и сейчас не до ворон,
Дрыхнет Рыжий, дёрнуть, что ль, его за хвост?
Ладно, спит пусть, я слетаю на секретный мой балкон,
Посмотрю, что мне сегодня Бог принёс.

Бог – небритый и в тельняшке, на балконе держит снедь,
Мне вчера достался неплохой кусок,
Часто вечером он, пьяный, начинает громко петь,
А вчера – переорать котов не смог.

Вот, возьму себе сосиску, и поем не торопясь,
А потом слетаю в мусорный бачок,
Может, там найти удастся (и неделя – удалась)
Валерьяновой настойки пузырёк.

Я зажму его подмышкой, и на крышу вечерком,
И котам проставясь, к ним в друзья набьюсь,
Мы напьёмся с ними вместе, я надеюсь, а потом
Дружно мы исполним карр-кошачий блюз.

В крещенские суровые морозы
Я подарил тебе три нежных чайных розы,
Ты улыбнулась, розы принимая,
Меня тем самым сильно окрыляя,
А я смотрел в прекрасные глаза,
Я вспоминал, как вечером слеза
Из них катилась по лилейной коже
Когда к тебе пришёл я с пьяной рожей.
Так сильно ты расстроилась тогда,
Не любишь меня, пьяного, всегда,
Поскольку я не в силах снять ботинки,
Споткнулся о свои полуботинки,
И ты меня так храбро подхватила,
Руками меня сильно охватила,
И довела до нашей тихой спальни,
Что служит нам с тобой опочивальней,
Меня раздела, руки так нежны,
И знала ты, как мне они нужны,
Ругаясь на меня опять и вновь,
Но всё же между нами есть любовь,
И ты меня сейчас уже простила,
Другая бы меня давно б убила,
Спасибо тебе, милая моя,
С тобой навеки счастлив буду я!

Как благороден и печален лик
Того, кто размышляет над строкою,
И недоброжелателя язык
Его сейчас не осквернит хулою.
«Пугливы краски девичьих ланит» -
Перо выводит в белизне бумажной
Быть гением – в себе одном хранить
Все реки мира, мучаясь от жажды.
О сколь красноречиво потолки,
Даруй им речь, поведали бы людям
О чуде – о рождении строки
И муках боли бессловесных буден,
Когда одной мечтой жива душа:
От бремени молчанья разрешиться,
И замираешь снова, не дыша,
Но вновь пустой оставил ты страницу.
Молчание прервалось – снова вязь
Покроет лист, строфу сплетая туго,
Ты пишешь! Снова пишешь, не боясь
Того, что всё опять пойдёт по кругу.
И навсегда твой разум обречён
Творить шедевр, не ждя за то награды…

«Алё, братан, проснись!» Растаял сон
Димастого из солнцевской бригады…