Игра в кошки-бешки

Месяц назад патрульный катер Авроры – одной из Внешних Колоний, зацепил в космосе модуль от потерпевшего катастрофу корабля. В его единственной камере пребывала в анабиозе семья – молодые родители и мальчик лет десяти, прижимающий к себе кошку – обычную, белую с серыми пятнами, беспородную, но, как видно, горячо любимую.
Таким образом, судьба преподнесла жителям Авроры царский подарок. Кошка оказалась не только не стерилизованной, но и беременной. Родителей и мальчика возвели в Почётные граждане, подарили им шикарный дом, обеспечили высокооплачиваемой работой.
Маленький хозяин поставил условие, чтоб их с Розой – так звали кошку – не разлучали, поэтому лучшие ветеринары Авроры обеспечивали ей круглосуточный уход и наблюдение прямо на дому. Вскоре высокопоставленная кошка благополучно разрешилась пятью котятами. Она жила обычной кошачьей жизнью, чувствовала себя отлично, а главное, не только охотилась на мышей и крыс, но и учила этому своё потомство.

***

Президент колонии на Авроре, огромный, неторопливый, медведистого вида мужчина, которого все называли просто Марк, взошёл на трибуну в зале заседаний Совета.
– Дорогие друзья! Мы все очень рады чудесной находке, позволяющей сделать нашу Аврору чистой, свободной от крыс и процветающей. Вы все знаете, какие неудобства причиняет Внешним Колониям закон «305-10», устанавливающий монополию на разведение и содержание кошек. В своё время никто не подумал об этом, Метрополия воспользовалась ситуацией, и теперь продаёт во Внешние Колонии только стерилизованных кошек и кастрированных котов, по заоблачным ценам. Сейчас мы попробуем сломать эту систему и при этом сделать нашу Аврору процветающей и передовой.
Через год-другой всё наше население будет обеспечено потомками крысоловки Розы, мышей и крыс уничтожат, и в каждом доме заурчит пушистый зверь, на радость детям и взрослым. Метрополии придётся смириться, так как нет никаких запретов на содержание нестерилизованных кошек, но вот вывозить их за пределы Авроры будет нельзя: закон 305-10 это запрещает категорически, и нарушителя ждут драконовские штрафы и экономическая блокада.
Когда процесс дератизации завершится, к нам захотят приехать на проживание многие достойные люди, и теперь уже мы будем решать, кого нам принимать, а кого нет. Но давайте посмотрим, кто захочет приехать к нам? Скорее всего, это будут пожилые обеспеченные люди, которые с радостью захотят жить в Колонии, в своих чудесных домах, где нет места мышам, но полным кошек и котов.
Однако молодёжь, работоспособная, умная, активная, к нам не поедет. У нас нет подходящей работы, ни для кого, кроме аграриев. Промышленность в зачаточном состоянии, не говоря уже про науку. Да, мы производим кое-какие товары, не лучше и не хуже; не дешевле и не дороже, чем у сотен таких же колоний, разбросанных в космосе. Если кто-либо захочет что-то купить или сделать инвестицию, у него будет колоссальный выбор, и что может заставить его выбрать именно нас?
Как я уже сказал, отсутствие крыс и наличие кошек создаёт комфорт для проживания, но не для развития экономики. Я знаю, сейчас мне возразят, что мы можем наплевать на Метрополию и открыть продажу кошек и котов, не лишённых функций воспроизводства, всем желающим. Да, в течение года мы будем получать огромные прибыли. Потом они иссякнут – любая колония в состоянии мобилизовать все средства и купить парочку пушистых крысоловов.
Вскоре те создадут своё потомство, которое также успешно будет продаваться. А на нас обрушатся судебные иски за нарушение закона «305-10», штрафы, экономические ограничения, и как следствие, полный крах промышленности, образования и внешней торговли. Но если повести нашу игру умно и уверенно, то через несколько лет нас ждёт небывалый подъём и дальнейшее процветание на долгие годы…

***

Такси остановилось у вольеров «Государственной Аврорианской селекционной станции по разведению бешек», из него вывалился жутко солидный господин в полотняном костюме и светлой рубашке, и поспешил внутрь. На входе его вежливо остановил охранник и поинтересовался целью посещения.
– Кошки мне нужны, кошки, коты, котята. Я знаю, у вас тут их продают, мне сообщали. Я куплю, заплачу, сколько нужно! – посетитель говорил торопливо, и всё время оглядывался назад, словно опасаясь увидеть подъезжающую толпу конкурентов, размахивающих пачками денег, таких же как он, любителей котов.
– Извините, но мы не торгуем кошками. У нас станция по разведению местных животных – бешек. Впрочем, я позову сотрудника, он разъяснит вам всё подробно.
Вскоре появился сотрудник – небольшого роста плотный человек с добродушным, открытым лицом. Он также выслушал монолог любителя кошек, виновато развёл руками и повторил слова охранника:
– У нас нет никаких кошек, вас, наверное, ввели в заблуждение.
– Как это нет, а вот это что? – посетитель указал на вольер, где валялись на солнышке, играли, бегали и просто сидели десятка полтора пушистых зверьков.
– Это наше национальное достояние, местные животные, бешки и бешты! – служитель расплылся в улыбке. – Можете зайти внутрь, погладить их, это уже привитые особи, готовые к контактам. Эти зверьки очень хорошо приручаются и охотно даются в руки.
Солидный быстро зашёл внутрь, огляделся, словно выбирая. К нему тут же подошёл такой же презентабельный, толстый, рыжий зверь, потёрся об ноги и издал звук, очень напоминающий кошачье мяуканье.
Посетитель расплылся в блаженной улыбке, подхватил рыжего на руки, прижал к себе.
– Ах ты, котяра, обормотина рыжая, морда усатая! – он поднял животину на вытянутых руках, заглянул под хвост. – Мужик! Полноценный мужик! Ах, хороший мой, тебя-то мне и надобно! Как я могу его купить, ведь вы продаёте котов, не отпирайтесь! Цена мне безразлична, я хочу вот этого рыжего, и ещё пару кошечек.
– Дорогой друг! Давайте сразу поставим все точки над і, – служитель был очень любезен, но довольно холоден, – я ещё раз повторяю, здесь нет никаких кошек, это местные животные, очень похожие на них, вы можете ознакомиться со всеми документами. Они называются бешки.
– Ага, бешки, значит, – посетитель понимающе улыбнулся и слегка подмигнул служителю, – очень правильно, зачем нам с вами проблемы с таможенными патрулями Метрополии? Нет у меня никаких кошек, я тут пару бешек себе прикупил, так сказать…
– Всё правильно, это бешки. Но мы не продаём их, наш закон это запрещает. И в то же время, понимая, как всем хочется общаться с такими милыми зверьками, мы просто дарим их тем, кто желает.
– То есть, вы хотите сказать, что я могу вот так вот просто забрать это чудо, не заплатив ни гроша? – полотняный костюм был удивлён до крайности.
– Да, вы можете забрать этого бешта с собой, поселить у себя в гостинице или в доме. Разумеется, после инструктажа по уходу и кормлению. Пока вы здесь, он в вашем распоряжении. Но забрать его с собой нельзя. Закон строго-настрого запрещает гражданам других планет вывоз бешек и бештов за пределы нашей Авроры.
– Стоп! – очевидно, посетитель был бизнесменом не из последних, так как соображал быстро. – Значит, можно только своим? Гражданам вашей Колонии?
– Э-э… не совсем так: не просто гражданам, а Почётным гражданам.
– Так-так… Ловко, ничего не скажешь! А как можно стать Почётным гражданином? Нужно совершить какой-нибудь подвиг?
– Это тоже способ. Но есть более мирные методы, приносящие пользу нашей Колонии. Например, крупные инвестиции, контракты высококвалифицированных специалистов на работу у нас, долгосрочные торговые соглашения. То есть не просто деньги, а вложения в экономику. Да, вложения большие, но не потраченные даром, а приносящие вам хорошие дивиденды.
– Вот это дело! Это по-нашему! – в голосе солидного посетителя смешались восхищение и едкий сарказм. – Это вы молодцы-ребята! Давненько я думал, куда капиталы вложить, а тут вот оно – и себе выгода, и хорошим ребятам польза, и настоящие коты и кошки в награду!
– Бешты и бешки, – поправил служитель, – пойдёмте, я свяжу вас с представителем Департамента, и вы обговорите все детали. Своего бешта вы, разумеется, можете взять с собой.

***

Через два месяца с космодрома Авроры стартовал звездолёт, на котором улетали три Почётных гражданина, увозившие трёх представителей местной фауны: одного бешта – толстого, рыжего, похожего на своего нового хозяина, и двух молоденьких изящных бешечек: полосатую и чёрно-белую. Законы Авроры были соблюдены – каждый Почётный гражданин может вывезти только одно животное.
– В конце концов, милый, ты совершил очень удачную сделку, – новая Почётная гражданка была не просто изящной хорошенькой блондинкой, но и главным советником и секретарём у своего мужа, – у этих ребят неплохое будущее, и свои дивиденды с наших инвестиций рано или поздно мы получим. А пока удовлетворимся прибылью с нескольких первых помётов наших питомцев.
– Я думаю, мы их не будем продавать, – задумчиво промолвил муж, – мы их подарим. Подарим хорошим, добрым людям, страдающим от полчищ наглых крыс и мышей! Мне недавно жаловался советник министра, да и у главного прокурора с этим проблемы…
– Отличная идея! И не забудь ректора Центрального университета, у нас дочка школу заканчивает. – Она ласково посмотрела на тоненькую девчушку-подростка, увлечённо гоняющую клавиатуру на телефоне, а другой рукой поглаживающую блаженно развалившуюся на её коленях полосатую мурчалку. – Да, кстати, давай сразу привыкать к тому, что мы везём не кошек, а бешек. Так сказано во всех документах, а зачем нам неприятности с Таможенным контролем Метрополии?

***

– Вот так, внучек, и стали мы первой среди Внешних Колоний. Мало кто понимал тогда Марка, многие требовали срочной распродажи животных, получения быстрой прибыли. Ведь Метрополия и вправду ничего не могла сделать: нет никаких законов, не разрешающих продавать местных животных, похожих на запрещённых к вывозу кошек, как две капли воды.
Потянулись учёные комиссии, завязались споры и дискуссии на тему «Бешка или кошка?», включились разные защитники природы и экстремалы со всех сторон. Когда Метрополии удалось добиться запрета экспорта бешек с Авроры, было уже поздно. Эти животные благополучно расселились по всем Внешним Колониям и спокойно размножались, наплевав на все запреты.
Нас, конечно, пытались задавить, устроив экономическую блокаду, но из этого ничего не вышло. К тому времени наш торговый бренд «Бешка» завоевал сумасшедшую популярность – ты прекрасно знаешь, сколько отличных товаров выпускается под этим именем, у нас открывались филиалы известных компаний, в Университете нашей столицы хотели преподавать лучшие профессора, мультсериал «Космические Бешки» бил все рекорды просмотров.
Так что, внучек, сиюминутная прибыль не всегда самая лучшая. Иногда нужно немного потерпеть, чтобы потом получить неизмеримо больше. Ведь теперь очень многие Колонии ориентируются не на Метрополию, а на нас – сильную, мощную, динамично развивающуюся Аврору.
– И всё это благодаря бешкам? – спросил внук, мальчишка лет восьми, удивлённо разглядывая крохотного мяукающего малыша, которого бережно нёс за пазухой из дома соседей, к себе на постоянное жительство.
– Нет, не столько бешкам, сколько умным и прозорливым правителям, таким, как Марк. И кстати, пора вернуть бешкам их родное имя, мы сейчас начинаем всем говорить об этом. Пусть они называются так, как было изначально: кошки и коты!
– Кошки. Коты. – задумчиво повторил внук. – Ты знаешь, дед, мне так даже больше нравится. У меня теперь будет жить настоящий кот! – и он радостно засмеялся.

Май – июнь 2017

Супруги Захарьевы собирались на дачу. Собственно, собиралась в основном Ангелина Степановна, невысокая, широкая, особенно ниже талии, крепкая недавняя пенсионерка. Она деловито упаковывала в сумки и пустые вёдра картошку, пластиковый контейнер со сваренной гречкой, банку с котлетами.
Едут они на два дня, в воскресенье вечером надо вернуться – её мужу, Николаю Васильевичу в понедельник с утра на работу: он хоть и на пенсии, подрабатывает охранником, сутки через трое, и сегодня, в пятницу, у него первый выходной. Известное дело, лучше ехать в будни, когда народу меньше, но тянуть нельзя – начало лета, помидоры–огурцы, фрукты–ягоды. Надо поливать, пропалывать, собирать урожай, везти его домой и крутить на зиму компоты–соленья.
Холодильника на даче нет, как и электричества – Ангелина Степановна решила, что проводить его дорого, да и незачем: дни летом долгие, а вечером разжечь дровяную плиту, поужинать и собраться ко сну можно и с аккумуляторным фонарём, соединённым с радиоприёмником – заодно и новости послушать, или музыку.
В первые дни они съедают привезённые с собой неизменные котлеты с кашей и борщ. Потом покупают на местном рынке творог, сметану, сало. Тем и питаются. Вообще, Ангелина Степановна излишеств не одобряет. Она приезжает на дачу работать, или, как говорили во времена её молодости – бороться за урожай.
С рассвета до темноты супруги Захарьевы трудятся в саду и на огороде. Небольшой перерыв делают только днём, в жару: обедают, пьют чай, иногда дремлют в тенёчке час-полтора. После обеда – самая работа: жара спадает, приходит прохлада. Так и возятся до темноты.
Вечером поужинают, посидят на лавочке у входа, и спать. С соседями особо не дружат, так, здороваются, говорят о погоде, о колорадском жуке, о купоросе. Вернее, говорят жёны. Мужчины общаются мало – на трезвую голову, какое общение, а выпить бабы не дадут, это проверено.
Ночью Николай Васильевич часто лежит без сна, ему кажется, что живёт он впустую: дача, огород, закрутки – всё, что он называет дачной мутью, дежурства на стоянке, нечастые выпивки, когда удаётся ускользнуть от бдительного надзора супруги. Одна отрада – внук Сергунька, которого изредка привозят дочка с зятем.
Живут они не богато, но вполне устойчиво: долгов и кредитов не имеют, коммуналку платят вовремя, питаются прилично, внучонка балуют подарками. Что еще нужно? Но иногда вдруг вспоминается ему молодость, стихи, публиковавшиеся в студенческой многотиражке, рассказы, которые он посылал в журналы. Чья-то тоненькая фигурка, мелькнувшая в рассветных лучах. Сцена с бьющими в глаза прожекторами.
Николай Васильевич сердито поворачивается на другой бок, пытается заснуть, считая баранов, злится на себя: мало ли что было в давние времена, сейчас уже пора забыть всё это, он пожилой человек, дедушка пятилетнего внука, надо думать об огороде, семье, стариковских болячках и не бередить прошлое.
В этот раз их сборы были прерваны неожиданным звонком. Судя по долетавшим до него репликам и охам, глава семьи понял, что звонила дочка Лиза, и что ситуация там серьёзная. Когда супруга отпричиталась, напилась корвалола и смогла более-менее внятно рассказывать, оказалось, что всё не просто серьёзно, а критически.
Зять Анатолий, погуливающий с первого дня брака, в этот раз попался с поличным. До того были скандалы по поводу сообщений в телефоне, поздних возвращений, запаха чужих духов и следов помады. Толик на голубом глазу нёс какую-то ахинею, смотрел честными глазами, а Лиза верила… или делала вид, что верит.
Но вчера на работе у неё разболелся зуб, она отпросилась, поехала в скорую, а после всех операций, не отойдя толком от наркоза, измученная и несчастная, зашла в свою квартиру и застала мужа на их супружеской кровати с какой-то девицей, прямо на пике процесса.
Что там происходило дальше, понять было трудно, но всё шло к тому, что Ангелине Степановне приходилось срочно ехать в соседний город и разруливать ситуацию. То ли мирить супругов, то ли делить их квартиру и забирать Лизу с Сергунькой к себе.
В любом случае, ехать на дачу надо будет Николаю Васильевичу одному – хотя бы полить огород, собрать созревшее, ну и прополоть грядки по возможности. В общем, уезжал Захарьев в растерянности. С одной стороны – два дня бесконтрольного и безнадзорного пребывания в имении, как он иронически называл их дачу, а с другой – совершенно непонятно что делать с этой свободой, так как без своей Гелечки он бывал в основном на работе, в сугубо мужском коллективе автостоянки, где вместо супруги свободу ограничивала необходимость трудовой дисциплины.
Из-за всех этих волнений и сборов жены в дорогу, ему пришлось выехать не днём в пятницу, а рано утром в субботу.
***
Июнь – начало лета, месяц жаркий, да ещё на небе ни облачка, так что, пока доехал на электричке, и добрался до домика, от утренней прохлады не осталось и следа. Да ещё и завернул немного в сторону, в местный магазинчик-забегаловку, взял чекушку, распотрошив свою небольшую заначку.
«Хорошо бы, чтоб Мишка один приехал!» – подумал Николай, имея в виду соседа по даче. Тот бывал без жены довольно часто, но объединиться для выпивки всё равно не получалось: Захарьев всегда приезжал с Гелей.
Он спрятал в «холодильник» – специальное ведро на верёвке, опускаемое в прохладный колодец, свои неизменные котлеты, контейнер с кашей и заветную чекушку. Вышел в огород, осмотрел фронт работы. На его счастье, её было не очень много: собрать чуток малины, клубники да черешни, десяток огурчиков – это решено было оставить на завтра, перед отъездом.
А сейчас он немного прополет грядки, днём, в самую жару, поспит, а вечером, по прохладе, польёт, всё что требуется, затем удалится в домик, включит аккумуляторный фонарь-радиоприёмник, и поужинает котлетами под водочку. Скорее всего – один, так как на участке Мишки было тихо: видно, не получилось у них приехать. С соседом справа, отставником Гаврилычем, он не дружил: тот не только не пил водки, но и увлекался сыроедением, мог говорить лишь о пользе такой кормёжки, здоровье, долголетии и прочих неинтересных вещах.
Соседей напротив Захарьевы почти не знали: там изредка приезжала шумная молодёжь, жарила шашлыки, пела под гитару. Иногда бывали какие-то тихие старики, они убирали участок, поливали деревья – огорода там не было – и ни с кем особо не общались.
Николай Васильевич принялся за грядки. Сорняков выросло не очень много, так что вскоре он управился с огурцами и перешёл на помидорные ряды. Работалось как-то легко, свободно. В любой момент можно было передохнуть, а потом взяться за тяпку с новой силой.
Геля не одобряла такой метод. Она, словно заведённая, почти не разгибаясь, рубила сорняки на одной грядке, переходила на другую, выдирала особо зловредные экземпляры руками, наклоняясь ещё ниже. Не любила, когда муж садился «перекурить», ворчала, что отдохнуть можно и в обед, а сейчас надо работать.
Когда он заканчивал третий ряд, ему послышался слабый голос со стороны калитки:
– Молодой человек, а молодой человек! Можно вас?
Обернулся в ту сторону, просто посмотреть, не относя столь легкомысленное обращение к себе. Однако звали именно его. За калиткой маячила фигура девушки или молодой женщины в лёгком цветном сарафане выше колен, синей косынке на светлых волосах. Она махала ему рукой, улыбалась, звала подойти.
Недоумевая, приблизился, неуверенно улыбнулся в ответ.
– Ой, как хорошо, что вы отозвались! Тут как в пустыне, никто не слышит, или вообще, какие-то ужасные типы. Я ваша соседка напротив, меня зовут Эля. Мы тут собрались вечеринку делать, шашлыки там, тортик с чаем. Эти негодяи меня забросили с кучей сумок, газовым баллоном и прочими тяжестями, готовь, говорят, всё, а мы вечером привезём мясо, тортик и прочее. А оно всё такое тяжёлое, противное, как я одна управлюсь?
– А что же они вас одну-то бросили?
– Да ну их всех! Сказали, что следующей электричкой Витька с Танькой приедут, ну, Генка может быть… Я им звонила, звонила, а они, дебилы такие, проспали, а Генка вообще не отвечает! И теперь электричек до вечера не будет, а эти крокодилы привезут мясо и начнут орать, почему ничего не готово, а что я могу сама сделать? Вы не поможете мне затащить всё это в дом и баллон к плите подключить? Пожалуйста!
– Ладно, сейчас сделаем. Инструмент у вас есть? Ну, там ключ разводной, плоскогубцы?
– Ой, да что вы, у нас тут вообще ничего нет, только в машине…
– Ну не страшно, я сейчас принесу, – Николай Васильевич сходил к себе, достал сумку с нехитрым инструментом, заодно сменил драную майку на приличную футболку, всё же неудобно в затрапезном виде приходить. Старые шорты переодевать не стал – всё равно с железом возиться.
Вернулся на соседнюю дачу: у калитки куча сумок и пакетов, красный газовый баллон. Захарьев вспомнил, что утром, когда он только приехал, здесь порыкивал мотором небольшой внедорожник, из тех, что называют паркетными, раздавались голоса.
Они с Элей занесли вначале вещи: в округе полно полубесхозных котов и собак, того и гляди, утащат что-нибудь. Потом взялся за баллон – ловко прикатил его на ребре донышка, придерживая верх и наклоняя, поставил у плиты. Хотел спросить про редуктор, но тут же увидел его на полочке поблизости.
Прокладки, на удивление, также имелись, в специальном мешке рядом с редуктором. Николай Васильевич довольно быстро управился с работой, проверил соединение, попросил губку с мылом, нанёс пену на стыки – всё оказалось в порядке, пена не пузырила, значит, соединение герметично.
Девушка в это время включила холодильник, достала снедь из пакетов, рассовала по полкам. Палку копчёной колбасы, кусок сыра, масло, хлеб поставила на стол, добавила коробку с печеньем.
– Вот, хозяйка, принимайте работу, – шутливо произнёс Захарьев.
Эля подбежала к плите, зажгла спичку, открыла кран.
– Ой, работает! – совсем по-детски захлопала в ладоши, – Спасибо вам большое! Я сейчас чайник поставлю, чаю попьём с бутербродами!
– Да нет, Эля, не надо, я пойду, пожалуй, – в его голосе не было уверенности.
– Нет-нет, и не думайте! Ой, простите, даже не спросила, как вас зовут…
– Николай Васильевич.
– Да-да, Николай Васильевич, никуда я вас так просто не отпущу! Что же мне тут одной чаи гонять? Руки вон там помойте, и садитесь, сейчас я бутиков наделаю, а там и чайник закипит.
Она ловко резала колбасу и сыр, накладывала на ломтики нарезного хлеба, доставала пакетики чая, накрывала стол, и при этом весело болтала. Николай Васильевич узнал, что крокодилы – это её муж Вадик и его друзья с жёнами и подругами, собираются нечасто, вот сегодня решили выбраться, но получилось так непродуманно.
Захарьев в основном кивал, улыбался, вставлял междометия – на этом его роль заканчивалась. Собеседница и не нуждалась в ответных репликах, ей был нужен слушатель. Она подливала чай, делала новые «бутики», пододвигала ему печенье.
В одну из коротких пауз он спросил про рисунки, которые были развешаны на стенах, и немало удивился, узнав, что это работы её и мужа. Рисунки резко отличались: большинство из них чётко выписанные, яркие, занимавшие почти все стены, походили на работы Дали – тоже фигуры и предметы с необычного ракурса, переломанные, как бы текущие, но всё-таки иные, более насыщенные, с акцентом на окружающий фон, состоявший из переплетения узоров, образующих множество ускользающих сюжетов. Чувствовалась рука уверенного в себе художника, талантливого, зрелого мастера.
Другие, скромно примостившиеся в дальнем уголке, были проще, обыденнее, и в то же время милее и понятнее: рыженькая девушка с букетом ромашек, конёк-горбунок с Иванушкой, девочки с прозрачными крылышками за спиной – очевидно, феи.
– Это я рисовала, – подтвердила его догадку Эля, – ещё в школе, и сразу после. А то – Вадик. Он у меня настоящий художник, у него выставки, поклонники, его картины покупают. Здесь рисунки, вроде эскизов, а дома и в галереях – настоящие картины.
– А сейчас вы рисуете?
– Сейчас – нет, – она замолчала, словно сбилась с мысли, по её лицу промелькнула тень, или ему показалось?
– Но почему? Ведь у вас явно есть способности!
– Я вас прошу, Николай… Способности! Они есть у всех, а талант – у единиц, как у моего Вадика! Эти эскизы, это так, мелочи. Вы бы подлинники картин видели, на полотнах! Никогда на его выставках не были? Художник Вадим Светозарский, это у него псевдоним такой!
– Я давно на выставки не хожу, – почему-то это признание расстроило Захарьева, – а что касается способностей, то у меня, например, их нет совсем. Я даже внуку толком ни машинку, ни котика нарисовать не могу – какие-то каляки-маляки получаются!
– Ну и что? Наверняка у вас другие есть способности, стихи писать, например!
– Стихи… то давно было, в студенчестве. И рассказики писал, в многотиражке печатался. И на сцене немного играл… – Николай Васильевич смущённо улыбнулся.
– О, вот видите! Я же говорила! Вот у вас были способности, но вы не стали ни писателем, ни артистом! А если бы это был талант, то стали бы. Вот Вадик со своим талантом пробился, его знают, его картины покупают! А вы где играли, на какой сцене?
– Да особо ни на какой… У нас был коллектив такой, вроде как самодеятельный, но довольно сильный. Мы по заводам ездили, по воинским частям, в городском Доме Культуры выступали. Первое отделение – для партийного руководства: о революции, о партии, о комсомоле. А вторая часть – миниатюры. Юморные в основном, но и серьёзные бывали. А однажды очень глубокий спектакль поставили, антивоенный, но… настоящий, что ли. Я там изображал такое божество войны, которое требует всё новых жертв. Оно взывает что-то вроде: «Отдай мне своих юношей, мне нужны их нервы и мускулы, жилы и кровь! Они умрут ради меня и возьмут с собой миллионы других юношей…» При этом я стоял в левом углу тёмной сцены, а в правом находилась девушка, изображавшая на контрасте со мной всё доброе и светлое – мир, семью, не помню уже. Ну и нас с ней поочерёдно выхватывали пистолетом (1) – Эля при этом понимающе закивала, мол, знаю, что это такое, – а я произносил свои монологи на эмоциях, жестами, напрягая руки. Так вот, потом у нас был такой, ну, банкет, что ли, и один артист, настоящий, из театральной труппы, так он сказал, что сам играл эту роль довольно часто, но играл её на тексте, делал упор на смысл. А в моём исполнении увидел, как эту роль можно отыграть по-другому, на эмоциях. Это был потрясающий комплимент!
– Ой, как интересно! Как же вы так, не пошли дальше, не стали актёром?
– Ну, вы же тоже не пошли в художники…
– Не с моими средними способностями лезть в большое искусство, – девушка произнесла эту фразу каким-то чужим, чеканным голосом, как истину в последней инстанции, основополагающий постулат. И тут же сменила тему, вновь защебетала:
– Ой, Николай, вы же так здорово рассказываете! Наши крокодилы ведь все, кто художник, кто артист, им будет тоже интересно! Вы не подумайте, что я их обзываю, они сами себя крокодилами именуют, потому, что крокодил не способен смотреть назад, ну просто шея у него не поворачивается, вот и они все такие, вперёдсмотрящие, авангард, типа. Они вечером приедут, тут шашлык будет, веселье, они всегда что-то забавное придумывают, а не просто пьянка. Вы приходите непременно, я вас приглашаю!
– Нет, что вы Эля, – Захарьев растерялся, – как это я вдруг приду к незнакомым людям, в чужую компанию… И одет я по-рабочему, и с собой принести нечего («Не с чекушкой водки же приходить», подумал он).
– Да ну что вы, в самом деле! – она даже замахала руками. – Они сами в таких лахах (2) приезжают, это ж богема! А жратвы и выпивки столько привозят, что на три пикника хватит, потом всем с собой чуть не силком раздают. И послушать вас захотят наверняка, как вы артистом были в то время!
– Да каким там артистом, – махнул рукой Николай Васильевич, – так, любителем с большой дороги…
– Нет-нет, вы приходите обязательно, слышите? Я вас пригласила!
Захарьев ушёл взволнованный. Честно говоря, пойти в гости хотелось. Воспоминания разбередили душу, пришли на память их бесшабашные «гастроли» – поездки с концертами, репетиции, спектакли. Вспомнилось, как их коллектив в авральном порядке мобилизовали для какого-то юбилейного вечера со спектаклем о местном революционере с Пересыпи, причём отдали в распоряжение другого режиссёра, жёсткого конкурента их любимому Додику.
Как они издевались над надуманным, пафосным текстом, над режиссёром от райкома! Как он, молодой тогда Коленька, подбил всех на пакость: во время репетиции, они встали перед сценой и завыли по-волчьи. Когда пришлый режиссёр принялся на них орать, он невинно показал ему текст, отпечатанный на машинке, где значилось: «На авансцену ВЫЛА группа чтецов». Понятно, что это была опечатка – «вышла», но получилось забавно. Им ничего не было ни за это, ни за другие хулиганства, может быть, из-за того, что в итоге спектакль они отыграли с блеском и завоевали грамоту от райкома партии…
Зачем эти истории современным «крокодилам», которые не способны смотреть назад? Наверняка он гораздо старше их, и нужен ли весёлой, «безбашенной», как они сами говорят, молодёжи?
Николай Васильевич со смущённой душой принялся за грядки, и вскоре поймал себя на том, что работает споро, словно желая закончить побыстрее. «Шашлычок под коньячок на шару решил получить, повеселиться на старости лет?» – с иронией подумал он. Впрочем, польза от повышенного темпа работ всё равно будет – и так, сколько времени провёл в гостях!
Долгий летний день никак не хотел заканчиваться. Дневная жара ушла, наступила долгожданная прохлада. Он помылся под тёплыми струйками летнего душа – за день вода в бочонке хорошо прогрелась, переоделся в чистое.
Хотелось есть после целого дня работы на свежем воздухе, но он ждал, так и не решив, идти к соседям, или нет. Синий внедорожник стоял у их ворот, из дома раздавались голоса, но как видно, веселье ещё не начиналось.
Вышел во двор, побродил между грядками, подошёл к калитке. Хорошо бы, чтоб Эля тоже вышла, увидела его, позвала. Тогда можно будет идти на полном основании. Но у соседей во дворе находились только двое-трое молодых мужиков; они разжигали мангал, нанизывали мясо, время от времени, весело гогоча, пили коньяк из небольших рюмок. Очевидно, женщины были в доме.
Захарьев зашёл в домик, присел к столу, съел кусок хлеба с котлетой – голод становился невыносимым. Надо что-то решать! Если идти, то сейчас: с соседнего участка потянуло горьковатым, дымным, мясным ароматом. Он решился. Пригладил волосы, обдёрнул одежку, поколебавшись, всё же сунул в широкий карман брюк чекушку.
Вышел во двор, направился к калитке. В это время у соседей бухнула басами мощная магнитола, и в вечернем воздухе лихо забушевала очередная нетленка какой-то голосистой звездульки.
Николай Васильевич скривился. Дешёвую попсу он не жаловал, а тут ещё художники, артисты, богема! Эля говорила, что у них не просто пьянки, а нечто интересное, а тут нате вам!
Сейчас идти никак нельзя, его просто не услышат! Ничего, закончится дикий концерт, все немного поедят, выпьют, возьмут, наверное, гитару. Тут он и появится. Вскоре дикие песни и вправду кончились. Он подождал, гитары слышно не было, раздавались громкие голоса, о чём-то спорили. Ну, пора!
Решительно направился к калитке, уже готов был её открыть, но его остановили звуки ссоры. Да, у соседей уже не спорили, а ссорились. Ему почудился слабый голосок Эли, и другой, мужской грубоватый баритон. Услышались обидные слова «Тоже мне, великая художница, что ты понимаешь!» Показалось, что где-то смеются, зло и обидно. Взвизгнула женщина. То ли увидела мышь, то ли отшатнулась от удара.
Он резко повернулся, и уже не сомневаясь, пошёл к себе. Там без него разберутся, нельзя лезть в семейные дрязги. Открыл чекушку, и в четыре рюмки с небольшими перерывами, опорожнил её под осточертевшие за почти сорок лет Гелины котлеты с хлебом. Разделся, чтоб улечься, но вспомнил о некой необходимости.
Не одеваясь, в одних трусах сходил в дощатую будочку в углу сада, поёжился под свежим вечерним ветром, пошатываясь, побрёл в дом. Его с отвычки развезло, и сидя на кровати, он пробовал изобразить то самое божество войны из актёрской молодости. Покривлялся немного, пытаясь вспомнить жесты и забытый текст, махнул рукой, повалился на кровать, и заснул тяжёлым, нетрезвым сном.
Проснулся Захарьев рано, болела голова, и мучил сушняк. Напился из колодца, умыл лицо. Есть не хотелось, и он взялся за недоделанную вчера работу. У соседей было тихо, синий джип стоял у калитки.
Он закончил прополку, собрал и упаковал урожай. До вечерней электрички оставалось время, и Николай Васильевич поспал в душном домике, на полуденной жаре. От этого ему стало ещё хуже, голова разболелась не на шутку. Он быстро собрался, закрыл дом и калитку, пошёл на станцию.
Синего джипа у ворот не было, но он прошёл мимо соседского дома быстрым шагом, боясь, что его окликнут. В электричке тяжело дремал, поминутно вскидываясь, чтоб не проспать свою остановку.
Геля, оказывается, была уже дома. Она привезла Сергуньку, и шёпотом сообщила мужу, что помирила дочь с зятем, оставила их одних, чтоб закрепляли примирение, а внука пока забрала к ним. Подозрительно спросила, что с ним и почему болит голова?
– Даже не знаю, что-то знобит… Ещё и соседи всю ночь орали, музыку крутили, совсем не спал!
Померили температуру, оказалось тридцать восемь и два. Его уложили в постель, заставили выпить кучу лекарств. Николай Васильевич тяжело болел три дня: с высокой температурой, ознобом, головной болью. Ангелина Степановна выхаживала мужа изо всех сил, и вскоре он пошёл на поправку.
Через полторы недели всё вошло в норму. Он радостно возился с внуком, ездил вместе с ним и женой на дачу, но соседей больше не встречал. Иногда видел возле их калитки синий джип, слышал голоса, но не обращал на это внимания. Всё забылось, стало далёким и бесцветным. Разговор с молодой женщиной, её наивные и милые рисунки, память о давней актёрской удаче – роли бога войны. Это всё прошлое, пустые воспоминания, ложная память.
А настоящее – вот оно. Родное до оскомины, крепкое, привычное, не дающее, как крокодилу, оглянуться назад. В общем – дачная муть.

Октябрь 2017

(1) Пистолет – осветительный прибор проекционного типа, предназначенный для высвечивания узким и сильным световым пучком отдельных актеров и части декораций.
(2) Лахи (укр., жарг.) – лохмотья

Эпизод

Был я тогда молод и влюблён… Стояли последние дни прозрачной осени, и влажные золотые листья покрывали дорожки дивным узором. Я ждал подружку, глядя на унылый пейзаж окраинной улочки частного сектора. Город наступал. Линия высоток вплотную приблизилась к покинутым, полуразрушенным домам из ракушняка с заброшенными огородиками и садами. Люди получали новые квартиры в тех самых, наступающих на бывшую окраину, высотках и переселялись туда.
К одному из двориков медленно брела старушка, по-деревенски повязанная платочком, в длинной юбке и вязаной кофте, с потёртой кошёлкой в руке. Подошла, неуверенно приблизилась к разорённому двору, открыла висящую на одной петле калитку (хотя забора уже практически не было), зашла внутрь.
Тут я отвлёкся от грустной картинки – подбежала Веточка, я нежно сжал её узкую ладошку и хотел увести к троллейбусной остановке. Но она остановилась и тоже стала смотреть. Бабушка тем временем достала из кошёлки какую-то кастрюльку и высыпала её содержимое в миску, валявшуюся во дворе. Об её ноги уже тёрлись двое кошаков – крупный, гладкий полосатик и маленькая рыжая кошечка. Ещё один, чёрно-белый сидел в стороне, на сохранившемся каменном столбе, и насторожённо смотрел на эту картину.
Старушка отошла от миски, из которой дружно ели полосатик и рыжая, высыпала оставшуюся еду в какой-то черепок и стала звать чёрно-белого. Тот всё также недоверчиво смотрел со своего возвышения и не двигался с места. Она махнула рукой, пошла назад. Миска опустела, рыжая куда-то улизнула, а полосатый подбежал к бабушке, задрав хвост. Та нагнулась, погладила кота, что-то ему сказала. Постояла немного у кривой калитки и, сгорбившись, пошла в сторону многоэтажек…

Мы переглянулись, и я заметил, что моя Веточка совсем расклеилась. Её тонкая, нежная душа не хотела мириться с такой чёрствостью.
– Бедные киски! – она чуть не плакала, – Жили себе в домике, мышей ловили, бабушка им молочка давала… А теперь не нужны стали никому! Дом поломали, в квартиру взять не разрешили …
Веточка расстроилась основательно. Я тоже. Ведь мы планировали поход в кинотеатр, на новый французский фильм, куда я заранее, отстояв огромную очередь, взял два билета в последний (ну, конечно же, в последний!) ряд. Потом я мечтал, как мы опять вернёмся к её дому, на эти самые скамейки, будет теплый и тёмный вечер, и тут я наконец-то признаюсь Веточке в своих чувствах, и она ответит мне…
А теперь на весь вечер настроение испорчено. Какие уж тут объяснения в любви… Фильм, как назло, оказался грустным, влюблённые так и не смогли преодолеть кучу препятствий и, в конце концов, расстались. Мы уже подходили к Веточкиному дому, как вдруг она неожиданно повернулась ко мне и тихо сказала:
– А знаешь, Никас, я думаю, что их не оставили на улице, они сами не захотели!
– Кто не захотел? – удивился я.
– Ну, киски эти. Из дома. Они же всю жизнь на улице жили, на мышей охотились, что им в квартире делать? Вот они и не захотели переезжать!
– Конечно! – обрадовался я. – Не захотели, и всё! Идём, вон скамеечка, посидим немного, рано ещё домой…
– Ну, давай посидим, только недолго!
Тихий осенний вечер. Мы сидим, обнявшись и прижавшись друг к другу. Забыта грусть, нам очень хорошо…
Как давно это было! В то время, когда я был ещё молод и влюблён…

Сентябрь – октябрь 2013

Со Славкой мы звонимся обычно два раза в год, на дни рождения. В этот день звонил я, его черёд был праздновать. Раньше мы жили в одном дворе, дружили с детства до тех пор, пока в начале девяностых меня не унесло в столицу – пробиваться наверх, убегая от провинциальной нищеты. Хотя Одесса и не считалась глухой провинцией, всё равно перспективы в столице вырисовывались совсем другие.
Звал потом, когда зацепился и начал выкарабкиваться наверх, друга к себе, но он предпочёл обустраиваться в родном городе. Созванивались редко – вначале связь между городами была некачественной и дорогой, потом это стало проще и дешевле, однако совместных интересов оставалось всё меньше. Общие друзья-подруги переженились, повыходили замуж, разъехались, потерялись. У каждого была своя жизнь: дети, а вскоре и внуки, работа, дача. Последние несколько лет звонились просто по привычке:
"Привет-привет, с днём рождения, здоровья-счастья, как дела, жена, дети, спасибо, пока-пока".
Однако в этот раз отлаженные шестерёнки дали сбой, и Славка, чуть помявшись, вдруг спросил:
– Сань, а ты дядю Борю помнишь?
– Ну, ты даёшь, дядю Борю не помнить! Что он, жив ещё?
– Да как тебе сказать... Жив, но счёт уже на дни пошёл. Он в больнице, позавчера увезли, рак у него оказался в последней стадии...
– Да, блин, вы что там, все спите, неужели раньше не заметили, почему только сейчас опомнились?
– А ты дядю Борю не знаешь? Сидел до последнего в своём подвале, работал, "Кубу" напевал, никому ни гу-гу. Буквально за день до того, как его скорая увезла, он ещё заказ у кого-то принял! – Славка помолчал, а потом вдруг неуверенно спросил: – Сань, а ты никак не сможешь приехать, попрощаться? Я понимаю, что ты деловой перец, но всё же...
Мы поговорили ещё немного и разъединились. Я пообещал обязательно вырваться, в душе понимая, что это нереально. На работе запускался новый проект, при успешном воплощении которого наша контора значительно вырастала в статусе, а я в должности. Но там только начались согласования, и это могло затянуться ещё на неделю-другую.
Да и моя Ксюша не одобряла одиночные поездки, считала, что съездить на отдых в город моего детства, как мы планировали уже лет пятнадцать, нужно всей семьёй. А так как семья недавно пополнилась горластым, требовательным и знающим себе цену внуком Витей, про общую поездку можно было забыть на несколько лет.
Однако назавтра начались чудеса. К обеду меня вызвал шеф и в полной растерянности сообщил, что проект прошёл согласования с первого раза, на ура, и утром был утверждён. Весомая премия будет зачислена мне на счёт в ближайшие дни, а пока я могу взять небольшой отпуск, дней на десять. Я тут же написал заявление, шеф подмахнул его, и я стал свободным человеком. До следующего проекта.
А Ксюша сказала, что нечего мне тут путаться под ногами, ибо они решили – пусть первые дни молодые поживут у нас, она поможет Светке с ребёнком, а заодно приглядит за её мужем – чтоб был обихожен, накормлен и обласкан, не чувствовал себя лишним и не смотрел по сторонам. Я благодарно поцеловал её, объявил о своём отъезде и пообещал, что, как только премия придёт мне на карту, тут же переведу её в пользу Его Высочества Виктора Первого.
Покупка билета и сборы много времени не заняли, и уже на следующий день я сидел в мягком кресле возле иллюминатора. Вот мы взлетели, набрали высоту и словно оторвались от всей прежней жизни. Я откинулся на спинку и оказался в далёком прошлом. Исчез салон самолёта, подо мною уже не кресло, а бетонная тумба; по двору ковыляет маленький, сухощавый, с высоким лбом, на который сдвинуты круглые очочки, наш сапожник дядя Боря. И конечно, звучит его неизменная песня:

"Куба, любовь моя!
Отблеск зари багровой...
Песня летит, над планетой звеня,
Куба, любовь моя!"

Он пересекает двор, напевая песню о кубинских повстанцах, перевирая слова и отчаянно фальшивя, исчезает в подворотне, а я, мальчишка, смотрю ему вслед, и какая-то влажная муть застилает мне глаза. Очень странно, почему, откуда слёзы у не умеющего плакать огольца и разбойника с Большой Арнаутской – улицы Чкалова? Наверное, это всё-таки плачет взрослый дядька, который словно с высоты видит ту картину, а потом вновь превращается в беззаботного, загорелого до черноты пацана из семидесятых…

***
Дядя Боря был в нашем дворе всегда, сколько я себя помню. Его сапожная мастерская выходила не на улицу, а во двор, и не имела никакой вывески. Однако недостатка в заказах он не испытывал. Дядя Боря умел делать чудеса. После его ремонта обувь выглядела лучше новой и служила ещё долгие годы. Не бывало случая, чтобы он не смог что-то починить или отказался это делать. Но перед тем как взяться за ремонт, сапожник полагал своим долгом отчитать клиента по полной:
– И шо, вы хотите сказать, что берегли свои туфли? А тогда с чего не принесли их дяде Боре ещё у той сезон? Нет, вы думаете, шо дядя Боря волшебник? Вы будете топтать и разбивать свои туфли, а дядя Боря – их чинить? Надо любить свою обувь, молодой человек! Тогда она и послужит вам многие годы. Ладно, приходите послезавтра, посмотрим, что можно сделать.
А через день счастливый хозяин забирал свои туфли, не узнавал их, так они были чудесно отремонтированы! Он благодарил дядю Борю, совал деньги. Мастер отсчитывал нужную сумму, всегда небольшую, остальное отдавал обратно, никогда не оставляя себе лишнего.
В то время обувь ещё делали не на сезон, а на годы, и старые туфли не выбрасывали, а чинили. И клиентами дяди Бори были самые обычные люди, а не номенклатурные работники – тогдашняя элита.
Я не знаю, когда он успевал делать свои чудеса, колдовать над сбитыми носами, скособоченными каблуками и дырявыми подошвами, превращая всё это в новые, прекрасные туфли и ботинки. Мы чаще видели его, сидящим на бетонной тумбе-завалинке, растущей из стены дома, рядом со входом в мастерскую. Там всегда лежала толстая войлочная подушка, которая убиралась лишь на ночь и в ненастную погоду. На ней, кроме хозяина, разрешалось располагаться только Нельсону, беспардонному местному котячьему авторитету. Кот, сидя на мягкой подушке, щурил свой единственный нахальный жёлтый глаз и следил за воробьями, скачущими в дворовой пыли. Однако понимал, что место это чужое, и всегда покидал его, когда сапожник выходил из мастерской. Делал вид, что его срочно ждут в другом углу двора, и отправлялся туда, покачивая кончиком тёмно-серого, в полоску, хвоста.

Сколько наших сандалий, ботинок и босоножек прошло через дяди Борины руки! Как он ругал нас, мальчишек, за сбитые каблуки и порванные ремешки! Как грозился отодрать всех за уши, потому что нельзя так обращаться со своей обувью! К нему шли все обитатели нашего двора, неся в починку добытые по блату, из-под прилавка, либо честно выстоянные в очереди свои обувки. И служили они потом не год-два, а добрый пяток лет.
А дядя Боря сидел на своей завалинке, напевал неизменную «Кубу», покрикивал на пацанов, важно беседовал со взрослыми, иногда выходил со двора, чтобы выпить в будочке напротив кружку «Жигулёвского». И в перерыве между этими важными делами закрывался в мастерской и ухитрялся делать из рвани модельную обувь.
Он был частью моего детства и юности, моего двора, пыльного поля за сараями, скамейки со столом из крашеных досок, футбола, «пекаря», а потом кинга и клаббера на этом столе, гитарных переборов по вечерам, песен под Высоцкого – петых нарочито хриплыми, полудетскими голосами и ещё многого, ускользающего, щемяще-прекрасного, острого и яркого, такого, что и бывает-то лишь в детстве и немного – в юности.

***
Как изменился город! Любимые улицы заставлены рекламными щитами, обочины и тротуары заняты рядами дорогих иномарок, дороги забиты транспортом. Я доехал почти до дома детства, заглянул в Александровский сквер поблизости – сколько воспоминаний с ним связано! Но и там уже всё по-другому. Нет старенького летнего кинотеатра, куда мы бегали пацанами по вечерам, забирались на деревья и «на шару» смотрели фильмы про индейцев и ковбоев. Став старше, водили туда девчонок, уже на «кино про любовь». Там начиналась наша взрослая жизнь: первые сигареты, выкуренные не тайком, в дворовых кустах, а в открытую, первые поцелуи с подружками на задних рядах, первые глотки дешёвого портвейна.
Теперь на его месте располагалось кафе-караоке и летняя площадка. Напротив двора высился куб офисного центра с автостоянкой (или, по-современному, парковкой), да в фасаде первого этажа вместо столовой находился салон эксклюзивной мебели.
А вот двор остался прежним. Конечно, на окнах появились спутниковые антенны, места «Москвичей» и «Запорожцев» заняли «Тойоты» и «Дэу», но сохранился чахлый газон посередине, скамейка под акацией, тот самый стол и многое другое.
Друг детства тоже изменился мало. Конечно, раздался в ширину и в высоту – «закабанел», как у нас говорят, но выражение лица было тем же, разве что стало менее открытым, да во взгляде появилась некая мудрость, соответствующая возрасту.
Мы крепко обнялись, гулко постучали ладонями по обширным спинам, и Славка потащил меня в комнату, где его Наташа уже накрывала стол. Но я воспротивился категорически: «Прежде всего – в больницу к дяде Боре!»
Сначала нас не хотели пускать: больной-де без сознания, мы не родственники, да и время не приёмное… В конце концов, после некоторых движений и перемещений радужных бумажек, врач разрешил зайти «буквально на минуту, всё равно дед почти не приходит в себя».
Тем не менее, как только мы вошли, дядя Боря сразу открыл глаза, словно ждал нашего появления. Он сильно исхудал, пожелтел, сморщился. Однако взгляд был по-прежнему ясен и немного насмешлив.
– О, Славка пришёл! Привет, дорогой! А кого это ты привёл? Ба, надо же – столичная штучка, Санька с тринадцатой квартиры! Шо, приехал старика проводить в далёкий путь?
Мы поговорили ещё немного и стали прощаться: дядя Боря снова начал впадать в забытьё.

***

А на следующий день старый сапожник умер. Позвонили из больницы, сухо сообщили о смерти, поинтересовались, кто будет забирать тело – родственников у дяди Бори не было. Он всегда жил один, никто не знал, есть ли у него жена, дети, внуки. Сам он молчал, а спрашивать было неловко. Поэтому печальные заботы взяли на себя соседи. Старого мастера знали и любили все, оттого проблем с финансированием и организацией похорон не было.
Как-то так получилось, что Славка оказался главным хранителем бывшей мастерской. У него был ключ, и мы зашли туда – посмотреть, что к чему. Какие-то инструменты, куски кожи, колодки – ничего из личных вещей. Всё выключено, кран закрыт. Вещи неживые, пыльные, тусклые, словно вместе с хозяином из них ушла душа. Только красным пятном выделялись на полке яркие женские босоножки, нарядные, имеющие тот самый чудесный вид, который принимала вся починенная дядей Борей обувь.
Толстая Галка Мирониха, вечно сидящая во дворе на лавочке возле древней акации, «держала кассу» – собирала деньги с жильцов. Ну, как собирала… Просто принимала разные купюры от тех, кто их давал. Все знали, что финансы стекаются к ней, все и вручали что могли. Никаких отчётов, никакого контроля. Когда было надо, просто брали у неё и тратили: на гроб, на венки, на продукты с Привоза и бутылки из «Темпа».
Поминки, по единодушному решению, организовывали сами – никаких кафе, накроем общий стол во дворе, слава Богу есть кому готовить!
Выносили столы, табуретки, скамейки, скатерти. Варили, жарили, пекли по квартирам с раннего утра в день похорон, чтобы не отвлекаться во время самой церемонии – прощаться поедут все.
Хоронили дядю Борю на Втором Христианском кладбище, официально давно закрытом, принимавшем только по броне или очень уж важных персон. У дяди Бори брони не было, но директору кладбища позвонил из Израиля известный маэстро Горенштейн, который был когда-то мальчиком Сёмкой с нашего двора. Откуда они знали друг друга и какие их связывали отношения, мы не ведали, да и не интересовались. Главное, что для старого сапожника нашли очень приличное место, и даже недалеко от центральной аллеи.
Отпевали в старой кладбищенской церкви, просторной, замечательно-красивой, с большими выразительными иконами. Истово крестились, держа плачущие воском свечи, а те, кто креститься не мог в силу другой веры, молча стояли поодаль, соблюдая уважение к торжественной церемонии отпевания. Клубы кадильного дыма, со строгим горьковато-сладким ладанным ароматом, возносились к высокому потолку, смешиваясь с гулким протоиерейским басом и стройным пением клиросного хора. И даже церковные нищие были в тот день не нахальными, а спокойными и важными, словно почётный караул на проводах высочайшей особы…
А потом во дворе, где дядя Боря провёл всю свою жизнь, накрыли длинные столы разной ширины и высоты, к ним приткнули скамейки, табуретки, стулья. Столы застелили клеёнчатыми скатертями, заставили кастрюлями с борщом, блюдами с пирожками, котлетами, жареными окорочками, печёночными оладьями, биточками из рыбки-сардельки*, салатами, винегретами, и Бог ведает, чем только ещё!
Я думал, что такие дворовые застолья ушли в прошлое, что они невозможны в нашем буйном двадцать первом веке, что так уже не собираются нигде. Но в тот день во дворе по Большой Арнаутской, или Чкалова, было именно так.

***
Вдруг я заметил возле запертой дяди Бориной мастерской неуверенно топтавшуюся женскую фигуру. Славка тоже смотрел в ту сторону. Не сговариваясь, мы подошли туда. Это оказалась молоденькая девушка, лет семнадцати-восемнадцати. Очень славная, но не из тощеньких фотомоделей, а такая, про которых в Одессе говорят: «Бэрэш у руки – маешь вещь!» Лёгкая жёлтая блузка оттеняла милое лицо, обрамлённое недлинными тёмно-каштановыми волосами. Девушка куталась от зябкой прохлады весеннего вечера в красно-коричневую накидку и растерянно смотрела то на запертую дверь, то на людей за столом на затоптанном газоне.
– Это не из нашего двора, - сразу определил Славка.
Мы подошли поближе, поздоровались. Оказалось, девушка сдала в ремонт свои босоножки, ещё неделю назад. Ей было велено прийти через два дня, но, когда она появилась первый раз, сказали, что мастер заболел. Не знаем ли мы, что с ним и как она может забрать свою обувь?
Пока Славка доставал ключи, девочка начала рассказывать, что это её любимые босоножки, настоящие, кожаные. Они приносят ей удачу на экзаменах, а впереди последние тесты за одиннадцатый класс и поступление в институт, хочется отремонтировать их и поносить хотя бы ещё один сезон. Никто не желал браться за них, и ей посоветовали сходить в наш двор, попробовать уговорить старого мастера, который там работает. Тот долго ворчал, что обувь надо ремонтировать вовремя, но всё же взялся за дело. А теперь вот она не знает, как получить их обратно.
Славка был рядом и, конечно, слышал этот рассказ. Несомненно, речь шла о красных босоножках, которые мы видели тогда, когда заходили сюда в день дяди Бориной смерти. Мы открыли дверь, зажгли свет. Босоножки стояли на том же месте (а куда бы они девались?), и мы вручили их счастливой девушке, которая не могла оторвать глаз от чудесной, выглядящей, как новая, обуви.
Она сложила их в сумку, вынула оттуда кошелёк и спросила:
– Сколько я должна? И кому отдать деньги – вам? Мастер сказал рассчитаться, когда заберу.
– Милая девочка! – Славка придвинулся поближе, внимательно посмотрел ей в глаза, – Старый мастер дядя Боря ушёл от нас навсегда, успев починить твои любимые босоножки, но этот его заказ оказался последним. Он был очень хорошим человеком, и лучшей платой будет память о нём. Вспоминай иногда старого сапожника дядю Борю, а с этих денег купи и зажги в Успенском соборе самую большую свечку.
Девушка ушла, бережно унося свёрток с босоножками, улыбаясь светло и немного растерянно, а в осиротевшей мастерской остался лёгкий аромат безмятежной юности и такой же светлой, как эта улыбка, грусти.
Славка, оказывается, прихватил с собой початую бутылку, мы нашли в шкафчике пыльные стаканчики, протёрли три штуки и наполнили их. Дяди Борин поставили на столик, а свои – молча, не чокаясь, выпили.
Светлая память тебе, старый мастер дядя Боря!

* Сарделькой называют в Одессе мелкую черноморскую кильку.

Июль-декабрь 2016

Мать вошла в Маринкину комнату как обычно, не постучавшись и не спросясь. Дочь лежала на тахте, задрав на сложенное одеяло полные белые ноги – чтоб отдыхали. Всё её внимание занимал планшет с широким экраном. Наманикюренные пальчики сосредоточенно прыгали по экрану, довольно субтильное для её комплекции миловидное личико под тёмными кудряшками выражало умиротворение и сосредоточенность.
– Вставай давай, иди к отцу в комнату. Он благословить вас с Генкой хочет.
– Чё, опять помирает? – лениво спросила Маринка, по-прежнему не отрываясь от экрана. – У меня тут только базар толковый вырисовывается...
– Не опять, а снова! – Лариса Сергеевна повысила голос. – Тебе бы только с подружками ля-ля...
– Это не подружки, мам, – Маринка томно вздохнула, – это Игорёк!
– Ну, так скажи, что позвонишь или как у вас там... напишешь попозже, отец зовёт!
– Ладно, приду щас, погоди чуток...
***
Старший Курилов лежал на своей тахте в маленькой комнате и тяжело, с постанываниями, дышал. Лариса вошла, подтолкнула вперёд хмурого Генку, двенадцатилетнего оболтуса, давно уже переставшего слушаться кого-либо и понимавшего только тяжёлую мамкину руку, когда она бралась за него всерьёз.
Маринка, недовольно кривя губы, держалась подальше, возле двери, всем своим видом показывая, что пора уже начинать и побыстрее заканчивать всё это действо: её ждёт Игорёк для продолжения интересного разговора.
Александр Михайлович открыл глаза, убедился, что вся семья в сборе, и начал приподниматься на своём ложе. Повозился немного, пытаясь сесть, укоризненно посмотрел на жену. Та, зыркнув на Генку, чтоб не удрал, подошла к кровати, подтянула мужа за плечи, прислонила к стоящей вертикально подушке. Вернулась на своё место и с ничего не выражающим лицом стала ждать.
– Лариса, дети, я умираю, – голос Курилова был слаб и тих, но никто не придвинулся поближе, чтоб расслышать последние слова умирающего, все молча стояли с равнодушными лицами, – пришёл мой час, всё кончено… Дети, я должен благословить вас; подойди, Марина.
Маринка равнодушно приблизилась, привычно наклонила голову. Отец крестообразно потыкал над её волосами маленькой иконкой Богородицы, как умея, изображая благословение. Затем совершил такую же процедуру с Генкой, взяв с прикроватной тумбочки ещё меньшую иконку Спасителя. Сын пыхтел недовольно, однако молчал.
Никогда не отличавшийся особой религиозностью, Курилов когда-то прочитал то ли у Чехова, то ли у Толстого, как русские помещики и аристократы благословляли перед смертью детей иконами, и теперь ему хотелось им, благородным и значительным, подражать.
Больших деревянных икон в доме не держали, приходилось довольствоваться малюсенькими бумажными образками. Что именно говорить, благословляя домашних, Курилов не знал, поэтому просто изображал подобие креста над головами детей и важно молчал.
Александр Михайлович откинулся на подушки, пожевал губами и заученно произнёс:
– Мать слушайтесь, поддерживайте её. Ты, Геннадий, будешь теперь вместо меня, учись хорошо, поступай в институт, зарабатывай, помни, что ты мужчина. Марина, будь счастлива с Игорем, замуж выходи, свадьбу играй скоро, не жди, когда по мне траур кончится, – девушка кивала, делая вид, что внимает последней воле отца. Свадьба планировалась на июль, когда Игорёк сдаст летнюю сессию, и это мероприятие никак не зависело от желаний отца семейства, всё было давно обговорено и решено без него.
– Лариса, крепись! Тебе, я знаю, будет трудно без меня, но ты выдержишь, – он помолчал, а потом начал давать указания, как вести хозяйство и содержать дом с уходом основного кормильца. Тут уж его вообще перестали слушать. Давным-давно мать и дочь вели это самое хозяйство сами, обходясь неплохой маминой и пока ещё маленькой дочкиной зарплатами, а также недавно выбитым крохотным государственным пособием.
Старший Курилов работал нерегулярно, получал мало, а на своё лечение, как все мнительные люди, тратил много, так что говорить о нём, как не только об основном, но и вообще, как о кормильце, было нелепо.
Вскоре больной выдохся. Он попросил у всех прощения и закрыл глаза, давая понять, что церемония окончена. Все стали с облегчением продвигаться к двери, как вдруг Александр Михайлович окликнул жену:
– Лариса, а где мои итальянские туфли?
– Не знаю, где-то в кладовке, наверное, – равнодушно отозвалась та.
– Ты найди их, почисти. Я хочу, чтоб меня в них в гроб положили. Слышишь? Обязательно в них похорони, это моя последняя воля! – повысил он голос, словно откликаясь на её равнодушие.
– Хорошо, я найду. – Лариса изо всех сил пыталась скрыть раздражение. – Ну, мы пойдём, отдыхай, поспи, всё и пройдёт. Лекарство вон, выпей.
Курилов устало махнул рукой, не открывая глаз, но ничего не сказал. Домашние с облегчением покинули комнату.
***
Жена и дети Курилова не были равнодушными и циничными негодяями, которые не слушают умирающего мужа и отца. Дело в том, что глава семейства устраивал шоу с умиранием, благословением детей и прочими атрибутами регулярно, чуть ли не каждый месяц. Это длилось уже больше года и надоело всем хуже горькой редьки.
Всё началось позапрошлым летом, когда Александр Михайлович, и раньше не блиставший крепким здоровьем, сильно занемог. Беда заключалась в том, что он всегда любил то, чего ему следовало избегать: копчёное мясо, жареную картошечку, жирную домашнюю колбаску и, конечно, под это дело, водочку.
Жена не одобряла его увлечений, поэтому он частенько на заначенные от неё деньги тайком покупал запретные лакомства и в знакомом баре уничтожал их под сто пятьдесят грамм. Также неплохо давали возможность покушать родственники и друзья. Куриловы жили небогато, но в праздники гостей принимали, да и сами в гости ходили часто. И везде столы ломились от обильной, но неизысканной, простой жирной и острой пищи, да и водочка была в достатке.
В то лето, после череды щедрых застолий, Александра Михайловича увезла скорая. Организм, регулярно отравляемый острой и жирной пищей, не выдержал и отозвался сразу целым букетом заболеваний: тут были и почечные колики, и повышенный сахар, и щитовидка.
Он провалялся две недели в больнице, кое-как подлечился, но баловаться запретным не перестал. Ходил в поликлинику, пил множество дорогих лекарств, прислушивался к своему организму, впадал в истерику по поводу надвигающейся кончины, но диеты придерживался только дома, под бдительным оком супруги, да на работе, когда таковая имелась, получая диетические обеды с собой. При этом в гостях, где вкусного было вдоволь, не сдерживался и набивал желудок вредной пищей, несмотря на попытки жены остановить его.
После этого чаще всего следовал приступ, обезболивающий укол и шоу с умиранием и благословением. Семья давно уже тяготилась этими спектаклями, но прервать их никто не решался.
Вот и сейчас все вздохнули с облегчением и стали расходиться по своим делам. Только Лариса вдруг остановилась и задумчиво спросила дочь:
– Мариш, а действительно, ты не помнишь, где эти туфли могут быть? Он же теперь не слезет с нас, пока они не найдутся. Вот же вбил себе в голову!
– Да не переживай ты, ма, – Маринка стояла уже на пороге комнаты, – я их недавно видела в кладовке, внизу среди хлама. Только куда их, им же сто лет в обед, они все стоптанные, пыльные, потресканные!
– Куда, куда! – мать сердито дёрнула головой. – Найдём их, вычистим, починим, кремом намажем, и пусть любуется, вспоминает, как сто лет назад их носил, деловым себя воображал!
Маринка пошла к себе и продолжила общение с женихом, которое закончилось только за полночь. Самый животрепещущий вопрос, давно и безуспешно обсуждаемый, был у них квартирный. Ещё не решили, где жить: у неё комната была, но находиться в квартире отцу вместе с будущим мужем не представлялось возможным: Игорь, целеустремлённый молодой человек, оканчивал престижный институт, куда поступил сам на бюджетное отделение, и уже проходил стажировку в очень крутой организации. Будущего тестя откровенно презирал и совершенно не терпел его поучений, а папочка только и ждал нового члена семьи, чтоб учить уму-разуму. Генка-то совсем от рук отбился, а зять должен терпеть, раз не имеет не только своей квартиры, но и комнату в родительском гнезде делит с братом.
Мать с боем уложила спать Генку, повозилась на кухне. Заглянула в комнату к мужу – тот спал, беспокойно дыша и постанывая. Она покачала головой и вышла. Давно уже Лариса не испытывала к нему ни жалости, ни сочувствия. А уж про любовь вообще не помнилось, была ли она когда-то. Поймала себя на мысли, что, если он и вправду умрёт, всем станет только легче. Освободится комната, не нужно будет портить себе нервы, участвуя в жалком, позорном шоу «Умирающий муж и злые домочадцы». Лариса покачала головой, упрекая себя за крамольные мысли, и пошла спать в свою проходную, на двоих с сыном комнату.
***
А наутро она вновь ворвалась к дочке без стука, растолкала её, сонную, и сквозь всхлипывания сообщила, что ночью отец умер. Все настолько привыкли к постоянным умираниям главы семьи, заканчивавшиеся ничем, что поначалу были просто ошарашены и не понимали, что теперь делать. Затем оцепенение прошло, и началась обычная в таких случаях суета. Звонили в «скорую», потом на работу – отпрашиваться. Генке велели в школу не идти, а отправляться к бабушке, чтоб не путаться под ногами. Обзванивали родню и друзей, сообщали печальную новость. Те выражали дежурные соболезнования, спрашивали, когда похороны. Женщины ничего толком не могли сказать, сами не знали.
К их облегчению появился любезный молодой человек из похоронного бюро, очевидно извещённый диспетчером «скорой», и быстро взял все хлопоты на себя. Приехала врачиха – крупная, значительная, с брезгливо-равнодушным лицом. Цепко осмотрела покойного, засвидетельствовала смерть, сказала, что надо везти тело в морг. Предварительная причина – сердце, но точно скажут только после вскрытия.
Участковый, который заходил ещё раньше, подозрений в насильственной смерти не имел, поэтому вскоре появились двое небритых мужичков с носилками, погрузили на них безропотное тело и унесли. Любезный представитель похоронного сервиса быстро согласовал все вопросы: когда и где хоронить, как получить свидетельство, будут ли отпевать – если надо, у него и священник есть, а поминки можно организовать у них в специальном кафе, там всё налажено, кормят хорошо и не сильно накладно. Велел до завтра собрать и привезти в морг вещи, в которые потом оденут покойного. Назвал сумму к оплате, довольно высокую, виновато развёл руками: что поделать, всё сейчас очень дорого, зато ни о чём не нужно беспокоиться.
Маринка вела все переговоры сама – мать словно впала в ступор, не могла ответить ни на один вопрос. Молодой человек взял аванс – всё, что нашлось в доме. Покривился: маловато будет, попросил назавтра, до окончательного расчёта добавить ещё, начал объяснять, как это сделать, но, к счастью, примчался Игорёк, привёз деньги, рассчитался с распорядителем и выпроводил его за дверь.
Лариса Сергеевна наконец очнулась и твёрдо заявила, что Маринка должна найти отцовы туфли, о которых он говорил, и отнести в срочный ремонт. В соседнем дворе, на Большой Арнаутской, есть какой-то дядя Боря – он, вроде, берётся за любую обувь, пусть отправляется к нему и просит починить туфли до вечера, чтоб с утра отвезти в морг. Отец велел похоронить его в них, а воля умирающего – это святое. Помолчала немного и вдруг, неуверенно улыбнувшись, сказала:
– Это аж с девяносто второго года; тебя, Маринка, тогда ещё не было, мы с отцом поженились только. Он всё хотел бизнесом заниматься, нашёл какого-то итальянца, тот собирался магазин обуви у нас открывать, а Саша ему помещение подыскивал. Только ничего у них не вышло, итальянец, как узнал, какие взятки надо давать, быстро свернулся и уехал, а эти туфли Саше подарил. Он всё в них щеголял, гордился, мечтал какой-нибудь бизнес наладить, да так и не сложилось, всё в пустые разговоры ушло… А туфли хорошие были, он их столько лет носил, сначала на выход, потом на работу, а после уже так, на улицу, в магазин, пока совсем не забросил… Ты, Мариша, найди их, почини, пусть Саша напоследок в них побудет…– она заплакала, и Маринка бросилась её утешать, обещая обязательно всё сделать.
Игорёк дождался её в прихожей, сказал, что ему надо бежать в институт, оставил ещё денег «на мелкие расходы». Маринка благодарно поцеловала его и отправилась в кладовку за туфлями. Нашла их, помыла, высушила. С сомнением осмотрела: старые, рваные, потёртые – возьмётся ли за них мастер?
Старик-сапожник, лысоватый, маленький, в круглых очках и приплюснутой шерстяной шапочке, долго недоумевал, зачем ремонтировать такое старьё, и за работу взялся только после того, как Маринка рассказала ему, для чего хотела починить обувь. Она спросила, сколько это будет стоить, но старый сапожник только отмахнулся – какие счёты с покойником?
А дальше всё прошло, словно само собой. Они получили документы, в срок привезли одежду. В назначенное время Александра Михайловича в аккуратном гробу доставили к дому, где уже ждали соседи, родственники и друзья. Батюшка быстро отпел покойного и удалился, соседи попрощались у дома, а остальные поехали на кладбище. Распорядитель ловко управлялся, руководя спешной, отработанной, словно на конвейере, церемонией.
Гроб поставили возле ямы, на кучу земли. Новый участок, в самом конце Западного кладбища, наполовину состоял из свежих захоронений, наполовину – из только что вырытых могил, ожидающих своих постояльцев. На дорожке к участку уже стоял автобус с новым покойником, и копщики торопились.
Курилов лежал в гробу, укутанный в какую-то похожую на тюлевую занавеску материю, ещё более нелепый, чем при жизни, с обиженным и скорбным лицом. Итальянские туфли, починенные дядей Борей и выглядевшие как новые, никто так и не увидел под покрывалом, да и кому это было нужно, тем более что их парадный, словно для бала вид, никак не вязался с общим жалким видом покойного. Первая приблизилась к гробу Лариса с чёрной лентой в волосах, поцеловала холодный лоб, пошептала что-то про себя, отошла и только тогда разрыдалась, горько и безутешно.
Она не бросалась к мужу на грудь, не звала его по имени. Просто плакала навзрыд, уткнувшись Маринке в плечо, пока прощались остальные. И была в этом плаче тоска по всему её нелепому семейному «счастью», горечь от ничтожного его вида, ещё более несуразного, чем при жизни, и стыд за то чувство облегчения, которое она испытывала.
Все попрощались, гроб заколотили и опустили в могилу. И ушёл Курилов, как был: в потрёпанном костюме, старом, кое-как повязанном галстуке и чудесных, блестящих, как новые, итальянских туфлях. Народ потянулся к автобусу, чтобы ехать в кафе поминать умершего, натужно подбирать добрые слова, пить водку и есть вредные продукты, которые он так любил.
В автобусе Маринка сидела рядом с матерью, а из головы у неё всё не выходил старик-сапожник с Большой Арнаутской – как он долго рассматривал знаменитые отцовские туфли, качал головой, разводил руками и бормотал, что Там не будет Бог смотреть на обувь, в которой ты пришёл, а будет спрашивать, как ты жил. И от этого ей становилось совсем грустно и очень-очень хотелось плакать…

Февраль-март 2016

То было совсем другое время… То была совсем другая Одесса…
А какая она была? Это сложно представить, и вот так, с маху, перескочить больше, чем на сто лет назад. Давайте сделаем это постепенно…
Вот часы стали отсчитывать время не вперёд, а назад. Быстрее, быстрее… Вот исчезли цифры на световых индикаторах, появились стрелки, сначала изящные, тонкие, а потом массивные, чугунные, солидные. Не стало Интернета, мобильной связи, плоские дисплеи телевизоров превратились в громоздкие короба с выпуклыми монохромными экранами. А потом и они исчезли, громче прежнего заговорило радио, затем и оно стушевалось, задавленное криками мальчишек-газетчиков.
Трамваи стали угловатыми, неуклюжими, грохочущими. Кое-где ещё сохранилась конка, а по Большому Фонтану бежит паровичок, отсчитывая станции. Город сжался в размерах, потерял новые жилмассивы, ограничившись старым центром – чопорным с утра, развесёлым по вечерам; кипучей Молдаванкой, рабочими окраинами – Слободкой да Пересыпью.
По брусчатой мостовой побежали забавные автомобили на высоких спицчатых колёсах, за рулём которых помещались шоффэры в кожанках, кепках и авиационных очках. А в небо начали взлетать неуклюжие этажерки – Фарманы, Блерио и другие аппараты запредельной мощностью в 50 лошадей – первые аэропланы, которыми управляли отчаянные смельчаки-авиаторы…
А теперь зайдём в зальчик синематографа, усядемся на жёсткие кресла перед маленьким экраном, на котором прыгает чёрно-белое изображение. «Патэ-журнал, всё видит, всё знает!»
Пожилой тапёр с плешью и густыми усами, в жилетке, обсыпанной перхотью, с неизменной папироской, прилипшей к нижней губе, стремительно роняет пальцы на такие же чёрно-белые клавиши плохо настроенного пианино, и с неподражаемым шиком обрушивает на зрителей шальные аккорды, иллюстрируя действие на экране, и заглушая треск киноаппарата…
А вот с экрана улыбается наш герой, человек, которого знает, и которым восхищается вся Одесса. Добродушный богатырь с детской улыбкой на губах – рыжий заика со смешной фамилией Уточкин.
Наверное, будет непрофессиональным взять и просто собрать высказывания об этом человеке, воспоминания, факты из его биографии, и вывалить на голову безропотного читателя. Привести множество красивых и значительных цитат, выстроить реестр его спортивных и прочих достижений, в очередной раз удивиться обилию всевозможных талантов.
Не знаю… Сейчас, в век Интернета достаточно набрать знакомую фамилию в поисковой строке, и – пожалуйста: цитаты, факты, достижения. Читай, удивляйся, восхищайся.
Но я попробую выбрать другой путь. Посмотреть на Серёжу Уточкина не снизу вверх, как смотрят на героев и богов с Олимпа. И не сверху вниз – с высоты прошедших десятилетий научно-технического прогресса. А просто, прямо перед собой, как смотрят на близких друзей – земляков и современников.
И всё же, от цитаты не удержусь. Потому что лучше, чем Аркадий Аверченко, о нём не скажешь: «Лучи солнца имеют свойство, которое, вероятно, не всем известно… Если человек долго находится под действием солнечных лучей, он ими пропитывается, его мозг, его организм удерживают в себе надолго эти лучи, и весь его характер приобретает особую яркость, выразительность, выпуклость и солнечность.
Эта насыщенность лучами солнца сохраняется на долгое время, пожалуй, навсегда.
Ярким примером тому может служить Сергей Уточкин – кого мы еще так недавно искренно оплакали.
Он умер и унес с собой частицу еще неизрасходованного запаса солнца.
А излучался он постоянно, и все его друзья и даже посторонние грелись в этих ярких по южному, пышных струях тепла и радости.»
Кроме Аверченко о нём писали многие известные современники: Куприн, Утёсов, Чуковский, Олеша, Бабель, Паустовский. Писали журналисты, репортёры, обозреватели. Восхищались его силой, талантом, мужеством, обаянием. И почти никто не видел за могучей внешностью богатыря и победителя тонкую ранимую душу мечтателя и романтика. Он не мог жить без солнца и моря, как не может жить без них наша Одесса.
Вся его жизнь была нацелена на борьбу и победу, но при этом он никогда не мог даже помыслить, чтобы опуститься до подлости, нечестной игры, победы абсолютно любой ценой. Благородный боец, рыцарь со светлой, чистой, немного наивной душой, он был весь в борьбе. А рядом с ним всегда скалилась смерть, подстерегая его на неудачных взлётах и посадках, в нападениях босяков и хулиганов, в автоавариях и многих других несчастьях.
Переломы, шрамы и вывихи преследовали его всю жизнь. Страшные потрясения детства наложили свой отпечаток на его и без того буйный характер. Он жил взахлёб, не успевая за своими мыслями, рвущимися вперёд, словно взмыленные кони.
Он был одним из первых одесских игроков в футбол, кумиром болельщиков. Он первым съехал по Потёмкинской лестнице на автомобиле. Он выпросил разрешение сесть в кабину аэроплана и безо всякой подготовки смог взлететь на нём! И это притом, что признанный авиатор Ефимов учился летать во Франции целых полгода!
Впрочем, надо признать, что некое подобие подготовки у него было. Увлечённый до безрассудства автогонщик, он приделывал к своему авто самодельные крылья, и… всё-таки взлетал над треком! На несколько секунд, но взлетал! Плюхался вниз, и опять подпрыгивал. Безумие, выходящее за рамки здравого смысла – для любого, кроме Уточкина.
Похоже, в его жилах присутствовала капля крови безумца Икара, наверное, он чувствовал воздух, его тянуло к небу, как других тянет к земле.
– Х-о… дду-у! – вот именно так, заикаясь, он выкрикивал свой жизненный девиз, которым руководствовался всю жизнь. «Ходу!»
Но смерть – не тот соперник, которого можно долго дразнить, играя в прятки и смеясь над её тщетными потугами. Приближался июль 1911 года, авиаперелёт «Санкт-Петербург-Москва», беспрецедентный для того времени, по своей протяжённости, значимости, составу участников – лучших авиаторов России.
Этот трагический авиаперелёт заслуживает отдельного рассказа, наполненного восхищением перед российскими авиаторами, болью потерь, горечи его трагической развязки. Достаточно сказать, что только одному пилоту, Васильеву, удалось долететь до Москвы и там благополучно приземлиться.
А Сергей в этом полёте разбился. Потерпел два крушения подряд, получил сильнейшие травмы, переломы и сотрясения. И проявил в полной мере своё благородство и великодушие. Читаем воспоминания его друга, А. Куприна: «Тогда – помните? – один из авиаторов, счастливо упавший, но поломавший аппарат, отказал севшему с ним рядом товарищу в бензине и масле: «Не мне – так никому». Уточкин же, находясь в аналогичном положении, не только отдал Васильеву свой запас, но сам, едва передвигавшийся от последствий жестокого падения, нашёл в себе достаточно мужества и терпения, чтобы пустить в ход пропеллер Васильевского аэроплана»
А до этого он подарил какой-то женщине свой денежный приз за очередной рекорд, угомонил, рискуя жизнью, пьяного дурака с револьвером, подставился под нож погромщика, защищая незнакомого старого еврея…
Уточкин выжил после этого полёта, лежал с поломанными рёбрами, израненный, в какой-то захолустной больничке. Потом его доставили в родной город, вылечили, и он даже летал. Но это уже не был прежний Уточкин. Он ещё опережал свою смерть, но уходил от неё всё тяжелее, без прежнего задора, а как-бы на излёте.
Были годы скитаний, больниц – обычных и психиатрических. Был морфий, сначала как спасение от невыносимых болей, потом – как привычка. Было забвение друзей и знакомых; толпа, прежде боготворившая своего кумира, быстро забыла о нём.
Началась Великая Война, шёл уже её второй год, когда затерявшееся на фоне фронтовых сводок, промелькнуло сообщение, что 13 января 1916 года, в Петрограде, бывшем Санкт-Петербурге, в больнице Св. Николая Чудотворца для душевнобольных, от кровоизлияния в мозг скончался Сергей Исаевич Уточкин. Он и похоронен там же, в далёком северном городе, вдали от солнца и тепла, хмельного морского воздуха родной Одессы.
Мы выйдем теперь из зальчика синематографа, вернёмся в наше привычное время, пройдём по Дерибасовской, возле Горсада, выкроим хотя бы минутку, чтоб остановиться возле памятника, где молодой, яркий, солнечный человек пускает ввысь бумажный самолётик.

Это снова рвётся в небо Серёжа Уточкин, авиатор, автомобилист, велосипедист, конькобежец, яхтсмен, футболист – герой и кумир Одессы, умерший в забвении. Благородный романтик, весь пропитанный жаркими солнечными лучами родного города…

Январь 2020

Настасья шваркнула на стол миску варёной в мундирах картохи, придвинула шкворчащую яишню на сковородке.
– Ешь давай.
– А это… Всё, что ли?
– А чего тебе ещё надо? Мяса нет, сала тоже. При наших доходах и так обойдёмся. Картоха с огорода, да яйца с-под курей.
– Не, я в смысле это, здоровье поправить, а?
– На, поправляй, – придвинула банку с солёными огурцами, – рассол, он в этом случае, первое дело!
– Оно понятно, рассол это да, не спорю, а всё же хоч стопарик бы надо…
– Ну конечно, как же я сразу-то не вчухала? Стопа-арик! Щас, блин, у тебя ж опосля вчерашнего, вон сколько осталось, аж нихрена, как обычно! Ты ж пока всё досуха не вылакаешь, не заснёшь!
– Ну, дык, може, это…
– Вот это! – Настасья скрутила основательную фигу, повертела ею перед ним. – Денег не дам. И Любка в долг не даст, я её предупредила. Поправляйся рассолом, ешь, да шуруй к Михалычу на двор. Он там какую-то стройку затевает, говорил, надо сарай сносить, фундамент копать. Вот и давай, пока не перехватили, хоть какая копейка с тебя будет.
– Сарай сносить, фундамент копать, – заворчал Николай, – я вам шо, в землекопы нанимался?
– Ну, не хочешь копать, иди до министра в советники, я слыхала, ему нужны!
– А тебе бы только язвить! – Николай хорошо знал характер супруги, он понял, что ничего ему не обломится, выпил рассолу, поел и отправился к Михалычу – зажиточному односельчанину, прикупившему недавно соседний участок с полуразрушенным домом и строениями.
Вернулся через час, раздражённый и сердитый:
– Сука этот твой Михалыч, куркульская морда! Мне пока не нужно, грит, если понадобится, я тебя позову. А у самого какие-то дрыщи не местные возятся, брезгует своими, не желает!
– Ладно, хрен с ним, с тем Михалычем, ты послушай, тут мне, пока тебя не было, тётка Нина звонила, Валерка её приехал, кореш твой. На джипе приехал, подарков навёз, и ей, и деду, и племяшам. Сходил бы до него, поздоровался, что ли…
– Не пойду! – помрачнел Николай. – Был кореш, да весь вышел!
– Коля, не зарывайся, прошу тебя! Три года прошло, забыть уж пора. Ты гордыню-то свою ущеми маленько, Валерка вон – на джипе ездит, в городе не последний человек. Ты посиди с ним за столом, вспомни молодые годы, вы ж кореша были – не разлей вода! Ну поругались, подумаешь, мало ли что бывает. Может, он тебе поможет, работу какую в городе приищет, ну ты ж действительно, не землекоп, и не пьёшь, если захочешь!
– Не пойду, – упрямо набычился супруг, – не о чем мне с ним говорить! Он крутой, новый русский, тогда меня бортанул, а теперь что, совесть проснулась? Не пойду!
Настасья хотела ответить, сказать что-то злое, хлёсткое, но во дворе залился лаем Тобик: не перегавкиваясь с соседскими пустобрёхами, а по делу – показать хозяевам, что не зря ест свою похлёбку: вон кто-то пришёл, выходите, разбирайтесь, а моё дело посигналить.
Настасья глянула в окно, охнула:
– Гляди-ка, Валерка к нам собственной персоной! Вот уж Магомет, так Магомет, самолично к горе пришёл. Коля, прошу тебя, не ерепенься, смирись, хватит уже бычиться, вы ж дружили сколько лет, и он, такой важный, сам к тебе явился!
Николай угрюмо махнул рукой, задвинулся в угол. Настасья, накинув куртку от зябкой апрельской сырости, побежала во двор, открывать калитку, впускать гостя.
Валерий зашёл в дом, поставил на пол призывно звякнувший пакет, двинулся к Николаю, широко улыбаясь, и в то же время, следя за его реакцией.
– Ну что, кореш, здоровеньки булы! Как живёшь-можешь? – протянул руку.
Николай руку пожал, но обниматься не стал. Прокашлялся, ответил неуверенно, очевидно, не зная, как себя держать:
– Ну, здравствуй, коли не шутишь.
Мужчины постояли немного, держась за руки, потом всё-таки обнялись.
– Ой, хлопцы, что же вы посреди хаты стоите, – всплеснула руками Настасья, – давайте за стол, я счас чего-нибудь соображу!
– Ты, Настёна не суетись, – остановил её Валера, – я тут с собой принёс, вроде гостинца, так сказать, не в обиду, со своего комбината вкусняхи. Давай свои соленья, огурцы-помидоры, капустку там, и довольно.
Он притащил к столу принесённый пакет, начал выгружать нарезанный хлеб в упаковке, а также мясные деликатесы – сыровяленую колбасу, копчёное мясо, ветчину и прочие лакомства.
Водрузил на стол большую прозрачную угластую бутылку, большой пакет сока. Ловко разлил водку по стаканам – себе и Коле по половине, Настасье – на четверть.
– Ну, со свиданьицем! – они глухо чокнулись простыми гранёными стаканами, выпили.
– Ух, хорошо пошла, сразу видно, не палёнка. Давай по второй, не тяни кота за хвост! – Николай вроде отмяк, перестал дичиться. – Как там у вас в городе, что у тебя слышно, как биизьнес твой? – не удержался всё же, съязвил слегка.
– Да, бизнес мой цветёт и пахнет, – хохотнул Валера, не замечая, или делая вид, что не заметил иронии.
Выпили по второй, разговор пошёл обычный, застольный. Настасья расспрашивала про семью, молодую жену, детей: как живут, в какой квартире, чем дышат.
Валерий отвечал обстоятельно, но немногословно, наливал водку, потчевал деликатесами. Николай больше молчал, иногда вставлял пару слов, потом опять затихал.
Настасья женским чутьём поняла, что пора оставить мужиков одних – пусть поговорят, пережуют да выплюнут прошлые обиды. Вот бы молодость вспомнили, да спели на два голоса, как раньше! Бывало, затянут “Степь да степь кругом” или “Утро туманное”, аж слезу вышибают.
– Ой, я ж до Галки зайти обещала, она, поди, заждалася! Вы, хлопцы, тут сидите, пейте, ешьте, а я скоро вернусь, – Настасья легко встала из-за стола, быстро оделась и выскользнула из хаты.
Мужчины остались вдвоём за основательно разорённым столом. Валера усмехнулся, налил водку – Николаю до половины, себе вытряс из бутылки только на треть. Цокнул неодобрительно языком – “Совсем целкость потерял!”, ловко достал ещё одну такую же из пустого, вроде бы, пакета, долил себе, чтоб стало поровну.
Поднял свой стакан, с размаху приложился к Колиному.
– Ну что, кореш, кто старое помянет, тому глаз вон?
Николай выцедил свою водку, при этом тоненькая струйка сбежала с края стакана на подбородок. Сморщился, выдохнул, подхватил большой кусок ветчины, стал жевать как есть, без хлеба. Выпил воды, и только тогда ответил:
– Глаз, говоришь, вон… – и без перехода, – а здорово ты меня тогда в дерьмо-то макнул, деревенщину неотёсанную. "Нахрен ты мне сдался в моём бизнесе, я в помощниках не нуждаюсь, и нахлебники мне не нужны!” – передразнил он, озвучивая давнюю обиду.
– Не говорил я этого, Коля, – спокойно возразил Валера, – не передёргивай.
– Не говорил, да. Вслух не говорил, а на лбу у тебя это читалось!
– Дурак ты, Колька, дурак неумный, – с горечью, но без злобы сказал бизнесмен, – так ничего за три года и не понял! Я ж ведь, когда начинал, в город подался, сразу тебе предлагал: давай, мол, вместе раскрутимся, вдвоём-то с другом сподручней, чем самому.
– Ну, так и что? Как я мог всё кинуть, дом, хозяйство, жену с детьми…
– То есть, не верил в успех? Не верил. Мне проще было, я с Анькой ещё раньше развёлся, хозяйство продал, да и рванул в город. И на тебя обиды не держал, понимал, что вот так просто не оторвёшься от всего этого. Я, друг мой, по крохам тогда капитал сколачивал, сначала на промтоварном рынке полконтейнера приобрёл, потом вторую половину выкупил. С утра торговал, после обеда отсыпался там же, в контейнере, а ночью охранником работал на том же рынке. Даже угла не имел, все вещи в контейнере, да раскладушка. Потом расширился, второй контейнер взял, реализаторов нанял.
– А потом умер дедушка, и завещал тебе пять миллионов долларов! – хихикнул Николай.
– Молодец, знаешь фольклор! – криво усмехнулся Валера, – только богатого дедушки не было у меня, я всего сам добивался. Продал свои контейнеры, дал кому нужно чего нужно, и стал я завпроизводством на большом мясокомбинате.
– Да знаю я это всё, что ты мне сто пятый раз рассказываешь?
– Всё-то ты знаешь, друг Коля. Всё знаешь, только не летаешь!
– А куда мне летать-то? Ты мне тогда как дал пенделя, так я и полетел, да только приземлился быстро. Шмякнулся мордой и лежу, случайными заработками прошибаюсь, шабашками разными.
– А в чём дело-то, Коля? Ты ж водитель классный, такие всегда нужны.
– Классный… Хренасный. Водитель без прав, всё равно что… – Николай махнул рукой, выпил, сморщился, и закончил странным сравнением, – хрен без палочки!
– А-а, понятно…
– Что тебе понятно, бизнесмен хренов? – вспылил Николай.
– За что права отобрали? Просто за пьянку, или с ДТП?
– Ты-то откуда знаешь, что по пьянке?
– Дедуктивным, блин, методом. Тут идиотом надо быть, чтоб не догадаться.
– Ну и хрен с тобой, деку… дедуктор! На три года отобрали – ДТП по пьянке, хорошо, что без пострадавших. Все деньги ушли на ремонт, благо, что у мужика не какой-то “Лексус” был, а старый “Жигуль”, да и помял я его не сильно. Ну и свой, вернее, хозяйский, бусик тоже…
– А какого же ты хрена за руль выпивший садился, да ещё на работе?
– Да какой, блин, выпивший? Так, перегар после вчерашнего. А у хозяина контроля почти никакого на выпуске: с ног не валишься, и ладно. Шарашкина контора, блин…
– А бухать начал с чего, ты же не по этому делу был?
– Да так, знаешь, ни с чего. Лучший кореш нахер послал, жена мозги проела, кругом одно дерьмо!
– Ага, по-японски – “Усисуки” называется. Термин такой.
– Да пошёл бы ты со своими терминами…
– А ну, помолчи-ка, да послушай. – резко перебил его кореш. – Хватит уже ныть да себя жалеть, типа я хороший, а все вокруг падлы. Ты хоть знаешь, почему я тогда тебя нахрен послал? Не знаешь, так послушай, и не перебивай. Я в то время присматривался, своё дело хотел открыть, а не на дядю работать. А тут как раз в нашей Павловке заброшенную линию в аренду сдавали за копейки, помнишь, в девяностые хотели какое-то производство запустить. Ну вот, я к председателю, он мне в ответ – на, мол, развивай, строй, пока аренда копеечная, а ежели развернёшься, то и для села немного сделаешь. Ну там, дорогу построить, или ещё чего. Вот и пошёл я развиваться, да разворачиваться. Корпуса подремонтировал, забор укрепил, ворота поставил, стал оборудование завозить. Первую линию запустил, начал потихоньку колбасу выпускать. Клич кинул – приходите люди добрые, земляки дорогие! Всех работой обеспечу, никого не обижу! И пошли земляки дорогие, и все ко мне в кабинет ломятся! “Какую, мол, мне должность предложишь?” Я их в отдел кадров отправляю, там всё объяснят, оформят. Они морды воротят, а мне ведь кто был нужен? Обычные работяги на линию, водители на машины, грузчики, охранники. Зарплаты хорошие, соцпакет. А они кривятся, не хотят простыми рабочими, хотят начальниками. Как же так, мол, старых друзей не уважаешь, мы же в одном классе учились, с одного горла самогон пили, нам обоим Машка не давала… А ты меня в грузчики!
Валера повертел в руке кусок копчёного мяса, откинул в сторону, махнул рукой.
– Я, брат, только тебя и взял на блатную должность, мне завгар необходим был, чтоб доверял я ему полностью, чтоб голова за водителей не болела. Ладно, распихал я кое-как друзей-земляков, и началось! То пьянки на работе, то колбасу воруют, а то начали уже оборудование курочить, которое не установленное было. Финское оборудование, хорошее. На охране те же земляки сидят, все друг друга знают – он три палки сервелата спи...онерит, одну охраннику занесёт, прямо домой, две себе. Я их прищучу, за задницу возьму, а у них в глазах скорбь такая вселенская, обида и недоумение: что ему, куркулю, колбасы жалко, что ли? А председатель мало того, что регулярно за мяском копчёным, дармовым заезжает, он мне то девочку пришлёт, то мальчика на работу – нужных людей племянницы да крестники. Работу им, видишь ли, надо, да только не пыльную, а чтоб в офисе за компьютером сидеть, зарплату большую получать, да колбаску приворовывать. Представляешь себе, кореш?
– Да чего ж не представлять, очень хорошо представляю! – мрачно процедил Коля. Валера налил ещё по чуть-чуть и продолжил:
– А самый-то последний, контрольный в голову, ты мне, кореш, нанёс. Я ведь держался, думал, что хоть с твоей стороны поддержка будет, ни тебя, ни твоих водителей не трогал. А потом случайно, можно сказать, вся ваша схема открылась, как вы колбасу коммуниздили, да запчасти с оборудования. Экспедитор-то с товаром выезжает, кто там знает, что у него несколько килограмм лишних? Охранник на выезде голову в кузов сунет для порядка, и ручкой махнёт, езжай, мол! И ты, Коленька, в той схеме был, не отпирайся!
Николай тяжело поднялся, опёрся на стол, опрокинув почти допитую бутылку. Лицо его налилось краской, глаза бегали.
– А ты знал, кто там главный был, знал?
– Как же мне, лисонька, не плакать, то есть, не знать? – гость тоже привстал. – Петенька Ширшов был, племянничек хренов…
– Ага, племянничек. Он мне открытым текстом заявил: или ты с нами в доле, или сиди и молчи, чтоб хуже не было!
– И ты решил сидеть и молчать, да? Боялся, что всесильный дядя тебе атата сделает?
– Ну, молчал, да… – Николай отвёл взгляд.
– А потом тебя жаба задавила. Хорошо молчать, когда тебе что-то дают за это, а так просто, за то, что не бьют…
– Да ети ж твою за ногу, – взорвался Николай, – что ты знаешь о нашей жизни, куркуль хренов? Да, зарплата неплохая была, да пока ж её дождёшься. А тут сюда дай, туда дай, у Ксюхи выпускной, а там свадьба не за горами…
– А ко мне прийти, к другу своему, да попросить? Я б тебе даже не в долг дал, а помог по-дружески, дочку же твою с горшка знаю! А почему ты так не сделал, сам-то понимаешь? Потому что унизительно тебе было, королю горы, идти просить денег у куркуля-хозяина! Да ни за что, это для слабаков, стыдно для реального пацана! А вот стырить у этого куркуля – это святое дело, это можно! И отмазка железная есть – "Меня злой Петя заставил!" Так, что ли, дружище? Так, именно так! А мне, поверишь, обломило после этого. Выгнал я тебя, а сам думаю: "Всё теперь, пора сматывать удочки, ничего здесь не получится!". Договорился с одной компанией, нанял несколько КАМАЗов, бригаду монтажников, да грузчиков, сколько нужно. И охрану тоже. Все не местные, из другого района. В общем, раскрутили они мне всё до винтика, в машины погрузили. И оборудование, и мебель, и компьютеры, всё, кроме личных чьих-то там вещей. И гудбай, мама! А друзья-земляки уже в ворота ломятся с утра: где наша кормушка, что за мать-перемать? Ну, ребята из охраны, что я принанял, их охладили немного, а я вышел и говорю: “Так и так, контора закрывается, кто хочет получить полный расчёт и выходное пособие, заявление по собственному пишет, два часа времени. Потом заявления собираю, подписываю, и через пару дней на карту вам все деньги до копейки. Кто не захочет, потом по статье уволю, у меня на всех компромат есть, всё воровство ваше знаю”. Испугались, подписали почти все. А ты, Николушка, потом в юродство ударился, бухать начал, и страдать на публику от того, что кореш тебя кинул – ведь правду сказать даже себе боялся. Страдальцем-то сподручнее быть, чем предателем!
На этих словах Николай не выдержал: зарычав, отшвырнул стул и бросился на Валерку. Тот ловко увернулся от мощного кулака, и сам хорошо засадил корешу в глаз. Николай устоял, и ответил прямым в челюсть. Они схватились в рукопашную, перевернули стол, мутузили друг друга, словно давая выход отстоявшейся, чёрной злобе. Наконец Валера исхитрился, и, приподняв друга за грудки, швырнул его на перевёрнутый стол, но при этом сам согнулся от удара ногой в колено, который тот успел нанести.
Теперь они тяжело дышали каждый в своём углу, щупали синяки, поправляли разорванную одежду.
– Ишь, боров, на буржуйских харчах как раскабанел, раньше-то всегда хиляком был, – отдуваясь, пробурчал хозяин.
– А ты, если б не бухал, вообще меня нафиг завалил. Не бухай, Коля, это вредно для здоровья!
– Шёл бы ты, доктор, со своими советами! Сам бухой, не бухать учит!
– Я в отпуске, и вообще, пью раз в месяц, а ты, небось, каждый день!
Валера, хромая, подошёл к лежащему среди обломков Николаю, протянул руку.
– Вставай, кореш! Помахались, и будя, давай мировую пить.
– Хрена тут пить, расколошматили всё, Настька придёт, люлей обоим выпишет!
– Ладно, не гунди, что там расколотили, пару тарелок да стаканов, ну загадили пол, это да. Давай, поднимем стол, посмотрим, что там осталось!
– Да ну его нахрен, тот стол, успеется! Смотри, тут вон чё есть! – он поднял с пола угластую бутылку, валявщуюся на боку, – Пожалуй, ещё со стакан будет, а закуски нам и не надо, нажрались уже, как собаки!
Он плюхнулся на уцелевшую лавку, приглашающе хлопнул по ней ладонью. Валерий доковылял, прихрамывая, опустился рядом. Они по очереди приложились к бутылке, умиротворённо облокотились на стену.
– Ну вот, дружище, теперь можно и о деле слово молвить, – усмехнулся гость, – пора уже из этой хандры вылазить. Сколько тебе ещё без прав куковать?
– Полгода почти.
– Н-да, немало. Ну ладно, ко мне на комбинат пойдёшь?
– Кем я пойду, без прав-то?
– Пока экспедитором, с водилой ездить. Потом научишься, права получишь, будешь сам-один по магазинам товар возить. Но только учти, я ко всем одинаково отношусь, и с дисциплиной у меня строго. Я работников собирал по зёрнышку, каждого толкового лелеял. У меня зарплата раза в полтора больше, чем по району средняя, но требования жёсткие. Пьяниц, воров, разгильдяев – сразу за ворота! Никаких племянников и родственников! Руководству местному отстегну, что положено, колбаски к празднику, спонсорскую помощь так, без фанатизма, а на работу блатных – ни-ни!
У меня вначале-то как было? Наберу людей, а они через пару месяцев сбегают. К другим сбегают, у кого зарплата хреновая, но пить можно, и воровать. Водилы горючку тырят, экспедиторы – колбасу. Им так выгоднее – официальная зарплата на карту идёт, а карта у жены, она всё на хозяйство забирает. А так – официалка мизерная жене, а левые деньги – на пиво после смены. И не какие-то в пластике полторашки, а барное, в стекле, или разливное, из пивоварни. Я от таких избавился постепенно, по всей округе нормальных людей набрал, специальные автобусы пустил, чтоб на работу и с работы из города, да по сёлам окрестным собирали. Не поверишь, но все эти затраты уже через полгода отбились, я лучше хорошего работника поддержу, чем на дерьме сэкономлю.
– Так-то оно так, – неуверенно протянул Коля, – мне работа до зарезу нужна, но как я добираться-то буду, от нашей Павловки, небось, автобус твой не ходит?
– Не ходит, так пустим. Там из Ольховки по трассе едет, может и сюда завернуть. Тут ребята нормальные есть, я узнавал; трое-четверо наберётся, вот и ладно!
– Хорошо, брат, завтра давай на трезвую голову всё обсудим, а пока – вот, добиваем! – он поднёс к губам бутылку, примерил, и, отпив половину того, что в ней оставалось, передал другу.
Валера опустошил тару, бросил на пол.
– Эх, и вломит нам Настасья, по самые помидоры, – как-то даже мечтательно произнёс Валера.
– Вломит, это точно, – согласился Коля.
– Ну и пусть вламывает! Мы с тобой выпили, закусили, морды друг другу начистили, помирились, о делах поговорили… Давай теперь споём, как раньше, а потом пусть вламывает, сколько хочет!
***
Настасья шла по дороге к дому, гадала, что там у мужиков. Справа, за селом, раскинулась вольная степь, а слева шли заборы и палисадники. Она прислушалась, сбавила шаг, потом остановилась. Послышалось? Нет, ветер и вправду доносил со стороны их дома мощное, слаженное двухголосое пение:

Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит.
В той степи глухой
Замерзал ямщик!

Женщина замерла, на глазах выступили слёзы радости.
– Помирились, слава тебе, Господи, помирились! Теперь всё будет хорошо! Кончатся наши беды, всё будет хорошо!
Она мелко крестилась, улыбалась, вытирала слёзы. По степи, где мог замёрзнуть ямщик, ещё недавно покрытой снегом, а теперь поросшей свалявшейся короткой травой, важно ходили какие-то птицы, склёвывали червяков и согласно кивали клювастыми головами: “Теперь всё будет хорошо!”
А в разгромленной избе, на лавке, сидели в обнимку двое давних друзей в порванных рубашках, с синяками и кровоподтёками, и слаженно, мощно, допевали свою любимую песню про ямщика.
И Тобик, сидя возле своей конуры, наклонив голову набок, внимательно слушал, всем своим видом показывая: “Теперь всё будет хорошо!”

Февраль – март 2020

Действие рассказа происходит в недалёком будущем, в вымышленной стране. Автор настоятельно просит не проводить никаких исторических параллелей и сравнений.

10 октября 28 г. э. н. д. (Эры Новой Демократии).
Хорошо, что вчера послушал свою и пошёл на день рождения к её подруге, хоть никакого настроения не было. Благо, на подарок не пришлось тратиться – вспомнили про ароматический светильник, подаренный нам в прошлом году.
Посидели, выпили, поговорили, познакомились с подругиным сожителем – упакован мужик нормально, видно, что не бедствует. Пока дамы на кухне о своём трещали, мы с ним в комнате водочкой баловались, под бутерброды с сырокопчёной колбаской (живут же люди!). Ну, слово за слово, я и рассказал ему, что третий месяц без работы, на старой сократили, а новую найти не могу.
Диплом мой никому не нужен, блатные места – только по хорошему знакомству, всё, что могут предложть – неквалифицированный труд за полторы-две тысячи монет в месяц, а коммуналка одна около двух тысяч! В газете тоже ничего хорошего, сплошные агентства, где нужно заплатить кучу денег, чтоб получить телефон работодателя. А когда звонишь туда – этой вакансии давно нет, или условия совсем не те! В армию записаться, контрактником? Страшно. Там убить могут.
Мужик посочувствовал с улыбкой, потом мы ещё выпили, и пошёл разговор о политике, о врагах демократии. Тут он как-то вскользь спрашивает, а мог бы я сам лично уничтожить этого врага, мешающего нам хорошо жить?
А я уже хорошо поддатый был, говорю, как думаю – убил бы, и рука не дрогнула! Особенно, если после этого хорошую работу найду. Он усмехнулся как-то особенно, взял клочок бумаги и написал телефон и своё имя. Позвонишь, говорит, завтра, сошлёшься на меня, я там работаю. Если подойдёшь, будешь хорошо зарабатывать!
11 октября 28 г.
Позвонил по этому телефону ближе к обеду, когда голова немного прошла. Ответила девушка, очевидно секретарь. Записала меня на собеседование на завтра, на десять часов. Посмотрел я по карте, что это за адрес – ничего не понятно, офисный центр и всё. Ладно, поеду, так и так терять нечего.
13 октября 28 г.
Я больше не безработный, я – Государственный Исполнитель! Надо же – официальное оформление, соцпакет. А зарплата… Даже не верится! Двести монет за один акт! Это около двух часов с подготовкой, исполнением и отчётом. Так что в день можно три-четыре раза отработать. Платят за каждый выполненный акт, причём платят сразу! Закончил дело и через час на карточке уже двести монет! Красота!
16 октября 28 г.
Завтра – мой первый акт! И, конечно, первая зарплата. Надо расслабиться, выспаться, как следует, но мне не до сна. Пока меня учили, да всё показывали, я переживал как-то абстрактно, а вот теперь вдруг стало страшно. Да, акт совсем несложный. Я даже не увижу того, кто сидит на стуле. Просто зайду в закрытую будку, возьмусь за рычаг и, когда загорится красная лампочка, опущу его вниз. Всё! Остальное сделает электрический ток.
Но ведь всё равно, как ни крути, а я должен убить человека! Пусть я не увижу его, до акта – живого, после акта – мёртвого, он не будет смотреть мне в глаза, кричать, умолять о пощаде… Нет, всё же это – ужасно! Может, отказаться? А дальше что? На эти двести монет можно в супермаркете накупить продуктов на пару дней. А потом будут ещё акты, ещё зарплаты.
И всего-то дел – опустить рычаг! А на стуле ведь не просто человек, это враг! Из-за которого я не мог найти работу и бедствовал! Этих врагов с каждым днём всё больше, их ловят, допрашивают, судят и приговаривают к актам. А такие, как я – помогают их уничтожать, а, значит, вносят свой вклад в дело Свободы и Демократии.
Ну, хватит истерить! Сейчас достану НЗ, приму сто грамм для успокоения нервов. Больше нельзя, а соточка – самое то будет. О, похорошело сразу! Всё, теперь – спать!
17 октября 28 г.
Ну, как говорится, с почином! Действительно, ничего страшного. Конечно, мандраж с утра был конкретный. Но взял себя в руки, собрался, сосредоточился. Вышел из дому пораньше, прошёлся пешком, развеялся. Прибыл на место вовремя, даже чуть раньше. Встретил меня старший смены, спросил, всё ли в порядке, готов ли я?
Затем усадил за стол, дал на подпись бумаги: инструктаж по технике безопасности, подписка о неразглашении, должностная инструкция. Ещё получил бланк отчёта о выполненной работе, его надо будет заполнить потом. Оказывается, нужно обязательно зафиксировать все данные: силу тока, напряжение, время начала и окончания, внести эти данные в отчёт.
Ну, надо, так надо. Пока шли со старшим к месту акта, опять начал нервничать, но попытался задавить мандраж мыслями о высокой зарплате, да о том, как кроме продуктов куплю бутылку хорошей водки, и напьюсь сегодня! А ещё успокаивала мысль, что там на стуле – враг. Пришли, завёл он меня в маленькую будочку без окон. На стене – рубильник, над ним красная лампочка. Крохотный столик для бумаг, приборы: амперметр, вольтметр, часы.
Всё произошло на редкость обыденно: через пару минут загорелась лампочка, я дёрнул рычаг. Никаких криков там, возни, грохота. Снял показания, записал. Появился старший, вывел меня наружу, привёл в какую-то комнату, сказал заполнять отчёт. Заполнил, подписал, он посмотрел, кивнул: «Порядок, сегодня можешь отдыхать». Всё оказалось проще, чем я думал.
17 декабря 28 г.
Прошло два месяца, как я работаю Исполнителем. С улыбкой вспоминаю первые дни – страхи, сомнения, опасения. Ничего особенного – работа, как работа. Получил задание, расписался, дёрнул рычаг, снял показания, сдал отчёт, и всё – беги к банкомату. Впрочем, я теперь сразу деньги не снимаю, пусть лежат. Продуктов закупили достаточно, с коммуналкой рассчитались, пора думать о более серьёзных покупках.
Сегодня наконец-то намекнул своей, кем я работаю. До этого ссылался на подписку о неразглашении, не хотел её пугать. Зря боялся! Она отнеслась к этому философски – работа денежная, я при этом жизнью не рискую, график свободный. Что ещё надо?
А я вдруг подумал: хорошо, что мне только рычагом дёргать, а вот раньше Исполнители сами и вешали, и головы рубили. Ужас! Вот этого я бы точно не смог! Это же как – в глаза смотреть, своими руками убивать… Нет-нет, у меня работа интеллигентная: рычаг вниз – двести монет на карточку. Ещё раз вниз – ещё двести! Главное – чётко все делать и бланки с отчётами заполнять без ошибок. Портачить нельзя, такую работу потерять – представить страшно!
20 декабря 28 г.
Сегодня вызвал меня начальник отдела. Я думал, накосячил где-то, ругать будет. А он наоборот, похвалил, сказал, что я стараюсь, не отлыниваю: вон, сколько уже актов провёл, и все без замечаний! Не пора ли более серьёзным делом заняться? Да и зарплату надо повышать, что такое двести монет, когда можно по триста за акт получать! Ну, я конечно, в стойку: что делать нужно? Оказалось – гильотина. Ну, вроде аналогично, тоже за рычаг себе дёргай, и все дела. Только тут не электричество, а нож. Я сначала согласился, с радостью даже, а когда меня старший повёл рабочее место показывать, да объяснять что к чему, струхнул я маленько.
Оказывается, тут в будочке не спрячешься: надо стоять возле гильотины, следить за подручными, чтобы правильно уложили этого… ну, клиента, что ли. Зафиксировать верхнюю колодку у него на шее, а потом уже дёрнуть рычаг прямо возле этой самой гильотины.
Нехорошо мне стало. Раньше-то как я работал? Клиента не видишь, всё происходит за стенкой, при этом никакой тебе крови, отрубленных голов и прочей мерзости. Я же говорил – интеллигентная работа. А здесь средневековье какое-то! И самое неприятное – клиента ведут к гильотине у тебя на глазах! А вдруг он истерику закатит, вырываться начнёт? Как ему тогда голову рубить? Я же не садист какой, просто работаю исполнителем, а тут такая нервотрёпка! И добавка – всего-то сто монет! Не хочу я, мне так хорошо было при электрическом стуле! Вот уж, верно – жадность фраера сгубила!
24 декабря 28 г.
Ночью почти не спал: мучили кошмары. Сегодня не выспался, пошёл на работу с больной головой. Нужно провести последний акт на электрическом стуле, а завтра, после обеда первое гильотинирование. Как хорошо, аккуратно, культурно было работать, привычно всё, и будочка уже, как родная: так нет, денег ему мало!
С досады зашёл в ближайший бар, заказал водки – а что, теперь могу себе позволить! Думаю, надо сегодня выпить, страхи перебороть, благо завтра на работу к обеду, успею отоспаться. Тут ко мне за столик подсел тот самый мужик, который меня сюда сосватал. Он здесь давно работает, старшим исполнителем! Разговорились, я ещё водочки заказал, вроде как в благодарность, что сосватал. Ну, и поведал ему о своих страхах. Ох, и смеялся же он! А потом порассказал мне кой-чего, в тайны, так сказать, посвятил – я только водку успевал заказывать, не скупясь: за такую информацию платить не жалко!
Оказывается, в нашем Департаменте столько этих актов проводится … Ведь такой Департамент на всю нашу Независимую Страну один, в Столице. И электростул с гильотиной (на жаргоне исполнителей «детский сад») – это только первые ступени, для мелких хулиганов, как он выразился. Те, кто там работают, называются «дошколятами» – работа простая, спокойная, зарплата копеечная. Можно, конечно, всю жизнь там проторчать и без особой нервотрёпки мутузить клиентов электричеством да рубить им головы.
Но настоящей карьеры там не сделаешь и денег не заработаешь. И если я хочу серьёзными вещами заниматься, то нужно быстрее всю эту ерунду заканчивать, и переходить к настоящему делу – комплексным актам. Что это такое? О, это разговор не на полчаса – давай-ка, иди, отсыпайся, чтоб завтра быть в форме. И не мандражируй перед актом, увидишь – ничего страшного! А через пару дней встретимся, ещё поговорим! Тебя шеф не зря тянет, нервы у тебя крепкие, предрассудков вроде нет, далеко пойдёшь, бабло будешь лопатой загребать!
Да уж, бабло – это неплохо! Ладно, надо домой – отсыпаться. Что ж это за комплексные акты такие?
25 декабря 28 г.
Прав был мужик этот – ничего страшного! Опять куча бумаг, отчётов. Пришло время, завели меня в комнату без окон, со светильниками на стенах. Подошёл я к гильотине, осмотрел всё, вроде порядок. Дал сигнал помощникам, гляжу, ведут клиента. Руки у того за спиной скованы, рубаха белая, с открытым воротом, на глазах – повязка (с повязкой это они хорошо придумали!). Ведут его быстро, почти несут. Он ничего, не бухтит, не вырывается, только бормочет что-то бессвязно – молится, что ли?
Те его на стол быстренько уложили, специальными зажимами зафиксировали. Я верхнюю колодку на шею опустил, закрепил и – сразу за рычаг. Тут никаких лампочек не предусмотрено, сам решаю, когда чего нажать. Рычаг опустил – и в сторону, чтоб не запачкаться. Ну, там, надо сказать, всё продумано: нож упал, лязгнул, голова – в специальную коробку, а стол автоматически опрокинулся, зажимы отстегнулись, тело в люк открывшийся упало. Несколько секунд буквально. Честно сказать, когда голова в коробку плюхнулась, мне чуть тошно стало. А в остальном… Ненамного сложнее, чем стульчик!
Вот интересно, сколько же за эти комплексные акты платят? Там, наверное, не так всё просто…
28 декабря 28 г.
Ух, хорошо вчера посидели! Мне премию к Новому году выдали – пятьсот монет! Я и пригласил в бар того мужика – старшего исполнителя, «крёстного» моего, ещё пару таких, как он корифеев – чтоб научили уму-разуму.
Да, есть, о чём подумать! То, чем я до сих пор занимался, и впрямь, детский сад. Ещё одна ступень – виселица, а там уже начинается такое… Хотя и виселица – это всё равно посложнее будет: там уже ты с клиентом непосредственно работаешь, сам ему петельку на шею надеваешь, сам потом табуретку выбиваешь – никакой автоматики, ручная, понимаешь, работа! Да ещё рассчитать нужно длину верёвки, да узел правильно завязать, да на шее у клиента его как следует расположить – целая наука! Там сразу на исполнение не назначают, нужно учёбу пройти, недельные курсы. Ну и оплата уже весомая – полкосаря, пятьсот монет за акт.
Но это всё не так страшно. Вот дальше начинаются серьёзные вещи… Уже – никаких повязок на глаза, рычагов, табуреток и прочей ерунды. В ход идут растяжки, жаровни, клещи, иголки, свёрла, плети с колючками. Тут надо с клиентом работать в полном, так сказать, контакте, и чётко исполнять цель акта – когда добиться признания, когда просто подержать клиента «на болевом пороге», чтоб сговорчивее стал, когда «оприходовать», но с максимальным эффектом, чтоб не сразу, значит, «отлетел».
Это, если предложат, надо уже не неделю, а месяца два спецкурсы посещать, учиться премудрости исполнительской. Потом поучаствовать в качестве помощника, дальше уже начинать самостоятельно работать, но под присмотром. А уж потом только лично проводить акты. Но! Оплаты там идут уже совсем по другим ставкам! Тысячи, десятки тысяч монет. Государственные льготы и пособия, спецпайки, служебный автомобиль.
Поговорили мы о делах, а затем просто посидели, потрепались под водочку о рыбалке, о футболе, о бабах. Всё, как положено. Надо с этими мужиками и дальше контакт держать. Хватит прозябать в нищете, толкаться в середняках, здесь можно выйти в большие люди.
Ну всё, пора расходиться! Такси!
21 марта 29 г.
Всё идёт по накатанной колее. Месяц назад окончил курсы по работе на виселице. Интересная наука! Я раньше думал, что просто берёшь верёвку, скручиваешь из неё петлю, накидываешь клиенту на шею, табуретку выдёргиваешь – и все дела. Ан нет! Тут надо и длину этой верёвки рассчитать, в зависимости от веса клиента, и узел правильно завязать, и… ещё куча всяких премудростей. Но – ничего, всему научился, и так ловко провёл первые акты, что снова премии удостоился, на этот раз целую тысячу огрёб!
И параллельно с этими всеми делами, начал ходить на курсы повышения квалификации – серьёзные курсы, не чета всей нынешней работе. Вот где университеты: там и основы анатомии, и психологии, ну и, конечно, практика.
А на работе сегодня казус произошёл: клиентом баба оказалась. Довольно молодая, но уже террористка – против демократии выступала, хотела Правительство свергнуть. Ну, с такими у нас разговор короткий. Правда, короткий разговор в трибунале был, а вот мне пришлось повозиться!
Как потащили её к перекладине, как давай она вырываться, орать – уши заложило! Там помощниками два амбала были, не могут удержать, и всё! Я, пока помощь подоспела, тоже к ней кинулся – она, словно змея вертится, не даётся, визжит без остановки. Тут ещё двое охранников подбежали, еле-еле её скрутили, к петле поволокли. А она головой крутит, не даёт петлю надеть. Ну, в общем, оприходовали её, но нервов это стоило! Да ещё и синяков наполучали, так она, гадюка, ногами молотила. Хуже нету мороки – с бабами дело иметь!
26 марта 29 г.
Интересную вещь заметил. После того, как я ту бабу повесил, моя стала меня побаиваться. Я ей не рассказывал про это, вообще, не хрен ей подробности знать! Она и не спрашивает ничего, довольна тем, что мы теперь из бедности уверенно вылезли в зажиточность, и выше поднимаемся! Я ей раньше на Восьмое марта что дарил? Вялый букетик, да какой-то парфюм дешёвый. А в этот раз она от меня серёжки с брюликами получила. Есть разница? Раньше мы жрали мясные обрезки, а сейчас она с базара парную говядину тащит. Приоделась, малому вещей накупила, планшет новый, айфон. Квартиру скоро надо будет сменить, в престижный район переехать.
Но раньше она просто восхищалась, радовалась, а теперь вижу – бояться стала. Понимает, кем я работаю! Она ведь опасается, что начну ей припоминать, как она меня пилила в годы безденежья, бить её стану. Нужна ты мне! Пока в доме порядок, пока ты у меня боишься слово поперёк вякнуть, я тебя не трону. Но ежели чего… Проведу показательный акт по устрашению, так, для разминки, и всё. Надолго заткнёшься.
Ладно-ладно, это я так, с устатку фантазирую. Пока не за что тебя актировать… Жаркое отлично приготовила, и бутылку пива холодного поставила на стол, в доме порядок, не за что тебя наказывать. Ну, разве что, ночью, ха-ха, на супружеской кровати!
10 июля 29 г.
Позади курсы, стажировка, теперь я самостоятельно любой акт могу провести. Шеф, когда присутствовал на моём первом «сольном выступлении», так и сказал: «Тут контролировать нечего. Ещё месяц-два, и можно категорию старшего давать. Наш золотой фонд!»
15 октября 29 г
Сегодня юбилей. Ровно год моей работы в Департаменте. Мне присвоили категорию старшего исполнителя, выписали премию. Вечером я даю банкет в «Золотой Лилии». Столы по высшему разряду, культурная программа – всё, как положено. Все коллеги будут, и начальство тоже. Сам директор Департамента обещал быть! Я сюрприз ему приготовил: пригласил самого Кики А́нджелу! Господин директор, я разведал, от его пения тащится. Конечно, денег это стоило – не передать, но я теперь могу себе позволить.
С улыбкой вспоминаю свои метания год назад: как бы клиента не увидеть, да как же раньше могли головы рубить или вешать, а что делать, если оно вопить начнёт или пощады просить? Хорошо, что я быстро все эти интеллигентские позывы в себе подавил. И теперь я – Старший Государственный Исполнитель! Будущее моё ясно и чётко. Я ещё молод, но уже кое-чего достиг. И впереди – должности начальника отдела, заместителя директора, а там…
О, в вестибюле ресторана возникло движение, это прибыл господин директор. Я иду навстречу, широко улыбаясь и впитывая в себя его ответную улыбку, немного снисходительную, как и положено для младшего коллеги, но вполне доброжелательную. Его ладонь тянется ко мне для рукопожатия, я в ответ протягиваю свою, и чуть не отдёргиваю назад: весь рукав моего нового костюма запачкан чем-то алым. Я с ужасом вижу такие же алые пятна и на директорском костюме, и на руках, лицах, одежде моих коллег, тоже высыпавших навстречу шефу.
Почему, откуда здесь кровь? Ещё секунда, и начнётся паника… но в эту минуту я понимаю, что просто зазвучали первые аккорды знаменитого хита Кики Анджелы «Алое одиночество». А вот и сам Кики, слегка небритый, в коротком платье, томно стонет в микрофон, чуть не облизывая его, и мощные прожекторы выбрасывают в холл ярко-алые сполохи, создающие настроение… У директора на лице растроганная улыбка, он, похоже, не ограничится сухим рукопожатием, а кинется меня обнимать. Я довольно улыбаюсь:
– Здравствуйте, господин директор!

Июль 2014

«Театр и мир»

"Все может произойти, все возможное вероятно. На крошечном островке реальности воображение прядёт свою пряжу и ткёт новые узоры. Сквозь внешний бытовой слой просвечивает иной, таинственный и загадочный пласт реальности..."
Август Стриндберг
(финальная фраза из фильма Ингмара Бергмана «Фанни и Александр»)

– Эге-гей, публика почтенная, полупочтенная и так себе просто! Мимо не проходите, в наш балаган загляните! За медную четвертинку увидите чудесную картинку! За бронзовую полушку поглядите пьесу – не безделушку! А за серебряный грош к нам и графский повар вхож! Довольно вам тешить брюхо, у нас потеха для глаза и уха: не стоят сокровищ этого мира представления по пьесе сэра Уильяма Шекспира! Безумства любви и шпаги, яда и стилета в невероятной тр-ррагедии «Ромео и Джульетта»!
Зазывала прыгал, жестикулировал, хохотал, скликая публику в ярко раскрашенный полотняный балаган, расположившийся на ярмарочной площади. Одетый в разноцветное трико и шутовской колпак с бубенчиками, он закрывал лицо трагической белой маской с опущенными уголками рта и нарисованной крупной слезой, вытекающей из левого глаза.
Почтенная, полупочтенная и всякая другая публика довольно охотно тянулась к балагану, были тут и оборванцы, и народ почище, мастеровые, деревенские гуляки, ремесленники, служанки. Важно прошествовал богатый купчишка, с расфуфыренной женой и двумя дочками – юными девицами, скромно потупившими взгляд, однако изредка стреляющими глазками по группкам молодых парней, нарочито не обращающих на них никакого внимания.
– Нет, ну это ужасно, Донатий! Просто какое-то издевательство! Трагедия Шекспира в балагане на ярмарочной площади! Ну что ты молчишь, несносный! Неужели тебя это не возмущает?
– О, да, моя госпожа! Это действительно ужасно! Бродячие комедианты посмели играть трагедию Шекспира, безумцы! Святотатцы! Может, прикажете их повесить? Одно слово – и наши бравые воины вмиг прекратят это безобразие…
– Донатий! Если я кого-то и прикажу повесить, так это тебя! Почему ты всё время надо мной смеёшься? Мне надоели твои шуточки! Я хочу говорить серьёзно!
– Но моя госпожа! – Благородный дворянин изобразил недоумение, затем наклонился к собеседнице и шёпотом произнёс: – Я серьёзен, как папский нунций на приёме у короля! Разве когда-нибудь даже в мыслях я мог посметь ослушаться вас? Только прикажите, и ваш верный Донатий тут же обнажит свою шпагу и заколет любого врага, или даже себя – как вам будет угодно!
– Хорошо, Донатий! Сейчас ты мне докажешь свою преданность! – его собеседница, совсем юная, гордая графиня Изабелла порывисто протянула руку в сторону разноцветного балагана. – Мы идём на представление сюда! И даже не смей возражать мне! – она сердито топнула изящной ножкой.
– Слушаю и повинуюсь, моя госпожа! – её спутник преувеличенно смиренно поклонился. В руке его появилась мелкая монетка, которую он подбросил невысоко на ладони. Тут же возле него образовалась стайка мальчишек-оборванцев.
– Хозяина балагана ко мне! – коротко приказал Донатий, не глядя, кинув монетку мальчишкам. Самый ловкий из них, высоко подпрыгнув, поймал её и с радостным воплем помчался к балагану. Вскоре оттуда вышел невысокий плешивый толстяк в потёртом, заношенном камзоле и поспешил к Донатию и его спутнице. Сдержанно поклонился и спросил:
– Чего изволят почтенные господа от недостойного комедианта?
– Моя госпожа желает видеть твой спектакль. Два места в центральной ложе!
– Господь с вами, ваша светлость! Откуда в моём рыночном балагане ложи? Это же не столичный театр!
– Тогда – два лучших места в первом ряду! И чтоб вокруг – только приличная публика, никакой черни! – Донатий достал сверкающую золотую монету, хотел бросить хозяину, однако передумал, и вложил в его руку. Тот принял дорогую монету почтительно, но не раболепно.
– Слушаюсь, ваша светлость! Всё будет сделано в лучшем виде!
Он поспешил внутрь шатра, а его светлость с лёгким поклоном обратился к своей юной спутнице:
– Вы не передумали, моя госпожа? Это всё же балаган на рыночной площади…
– Я никогда не меняю своих решений, Донатий. Пора бы уже запомнить!
– О, прошу прощения, я и впрямь забылся… Давайте отойдём в тень, к фонтану, там прохладнее.
Миновало совсем немного времени, появился толстяк-хозяин театра, протянул руку в приглашающем жесте, и важно изрёк:
– Прошу вас почтить своим присутствием наш спектакль. Только уж не серчайте, ваши светлости, если увидите не совсем то, что ожидали, тут народ простой, мы больше для них старались…
– А если народ такой простой, зачем вы Шекспира для них ставите? Попроще пьесы не нашлось? – девушка смотрела на толстяка прямо, слегка постукивая сложенным веером по раскрытой ладони другой руки..
– О, ваша светлость! – хозяин трагически воздел руки к небу. – Вы не представляете, как эти простецы любят Шекспира! На той неделе мы давали «Гамлета», так представьте, аншлаг провисел на кассе всю неделю! Впрочем, кажется, это было в другом городе. А что вы желаете увидеть сегодня, любезная госпожа?
– Как это, что? Кажется, твой зазывала с утра ещё кричит о том, что у вас тут за спектакль!
– Да, конечно, ваша светлость, представление объявлено, отрепетировано и будет разыграно в лучшем виде! Но вопрос-то в другом. Каждый видит то, что он ждёт, за чем пришёл и за что заплатил свои деньги. Реальность у каждого своя. Кому-то по душе будут драки и дуэли, а кому-то – объяснения в любви. Вон тот почтенный отец семейства лишний раз убедится, что детей надо держать в крепкой узде, а вон та барышня, вытирая слёзы, будет строить планы, как помочь влюблённым убежать от родителей, разумеется, видя себя на месте героини! А что хотите увидеть вы?
– Я хочу увидеть пьесу Шекспира! – надменно произнесла девушка.
– Да не прогневается ваша светлость, если я скажу ещё несколько слов. У меня не простой балаган, а вы, госпожа, не простой зритель. Вы прекрасно знаете, что всё это было в Италии, двести лет назад. Вам известен сюжет, время и место действия. Вы помните, что, к примеру, сперва Тибальт убьёт Меркуцио, а затем – Ромео Тибальта, и это послужит началом цепочки различных событий, которые и приведут к трагическому концу. А если бы это происходило здесь и сейчас? Либо совсем в другой стране, через двести лет? Или это невозможно? Может быть, потом у людей будут другие проблемы? Или проблемы останутся теми же, но решать их будут по-другому?
– Но ведь Шекспир писал не об этом! – юная графиня начинала гневаться.
– Разве мы знаем, о чём на самом деле писал Шекспир? И как он написал бы свою трагедию сейчас? Либо через двести лет? Но ведь можно попробовать узнать это, правда, ваша светлость? Смотрите представление, смотрите внимательно. И если захотите, я помогу вам выйти из рамок этой трагедии, увидеть из-за её контуров новый узор, другой пласт, иное время … Впрочем, я умолкаю, тем более, что пора начинать. Покорнейше прошу проследовать в зал!
Толстяк не обманул. Для них поставили два роскошных, принесённых откуда-то специально ради такого случая, кресла в первом ряду. Вокруг кресел и позади, публика также была весьма приличной: тот самый купчишка с женой и дочерьми, несколько горожан побогаче, пара-тройка щёголей в почти новых камзолах.
Все они почтительно поклонились, когда их светлости проходили к своим местам. Донатий отвечал лёгким кивком, а Изабелла не обратила на их поклоны ни малейшего внимания. В первых трёх рядах с креслами и стульями наступила тишина, дальше, где стояла чистая публика попроще, витал лёгкий шум. На галёрке же веселье не прекращалось, только чуть притихло.
Слуги начали гасить специальными колпаками на длинных палках свечи в настенных светильниках, в зале стало темно. Только сцена с опущенным грубым занавесом освещалась несколькими масляными лампами. Вот на ней появился печальный клоун-зазывала со скрипкой в руках. Он молча поднял её к плечу и заиграл невыразимо грустную, щемящую мелодию. Остановился, прислушался, опустил скрипку. Посмотрел в зал, выдержал паузу и со вздохом произнёс:
– Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте…

Занавес начал раздвигаться, на сцене появились слуги двух враждующих семейств, все сразу, причём в количестве явно большем, чем в пьесе. Недолго думая, они взялись лупцевать друг друга палками и кулаками.
Галёрка оживилась ещё больше. Послышался одобрительный свист, подбадривающие реплики. Вскоре появились и господа, начались дуэли на шпагах. Тут уже оживилась и «чистая» публика.
Постепенно сражения словно иссякали. Промелькнул, как сон, бал в доме Капулетти. Вот остался на сцене только балкон, юная девушка на нём, пылкий юноша внизу.
О чём говорят они? Всё ещё только начинается, их диалог совсем обыден, не так ли? Но нет, это уже не диалог, а прекрасная песнь любви…
Зрители застыли в молчании. Кто-то заскучал, потому, что кончились драки, кто-то заслушался этой странной песнью без музыки, одними словами… Донатий сидит рядом, взор его не выражает ничего определённого, он словно отсутствует.
Возле одной из кулис появился толстяк-хозяин, он улыбается заговорщицки, прижимает палец к губам, зовёт за собой. Изабелла приподнимается со своего кресла, делает неуверенный шаг в его сторону. И вот, она уже на балконе, где стоит Джульетта, а толстяк исчез, словно его и не было.
И сейчас надо уговорить юношу бежать, бежать немедленно, не ждать до утра, девять часов – это так поздно! Изабелла словно закрыла собой юную Джульетту, спрятала её внутри себя, а какая разница, ведь та сама же сказала: «что значит имя?». Теперь она останется здесь, а они пусть бегут. Бегите, юные и влюблённые, бегите в тот мир, где на рассвете верный Лоренцо обвенчает вас, где не случится этих глупых поединков, где Тибальт и Меркуцио останутся живы, а Ромео не станет убийцей и не убежит в Мантую! Всё будет хорошо!
И Изабелла кричит, кричит им: «Надо убегать прямо сейчас, пока ещё не поздно!», но они не слышат её, пытается хватать их за плечи, но руки проходят сквозь тела, они поют свою песнь любви, и у них ещё нет слёз, они счастливы и не знают, что обречены…
И у Изабеллы, стоящей на балконе, тоже нет больше слёз. Всё идёт так, как и задумал творец этого действа и не ей бороться против его воли…
«А я никого не люблю, и не любила» – грустно подумала Изабелла. В кулисах появился хозяин балагана, он сочувствующе улыбнулся ей, снова приложил палец к губам. На секунду показалось, что всё вокруг словно окутал туман, предметы стали какими-то вязкими, потеряли абрисы. Но эта секунда быстро кончилась…
Действительность начала обретать чёткость. Размытые контуры исчезали, становились резкими, ясными. Девушка опять оглянулась, не понимая, где она. Балкон стал каким-то угловатым, с большими прозрачными окнами. А под ним не было привычной площади, не просматривались соседние дома, и наступал уже вечер. Почему-то казалось, что она находится очень высоко над площадью, убеждаться в этом не хотелось, слишком страшным казалась сама мысль всмотреться в эту бездну. Но где-то в глубине сознания зрело и крепло понимание того, что эта бездна привычна и обыденна, в ней нет ничего страшного.
Одежда тоже казалась чужой, непривычной. Не было тяжёлого, многослойного платья; ноги, открытые на всю длину, обтягивала до колен плотная тёмно-синяя ткань. Откуда-то пришло название: «леггинсы», и вскоре она перестала чувствовать инородность этой казавшейся ещё недавно совершенно неприличной одежды.
То, что было надето на ней сверху, открывало руки ниже локтя, живот, а также оттопыривалось на груди. Топик, вот что это! Постепенно уходило всё, связанное с настоящей жизнью, а всё необычное, непонятное, дикое и непривычное становилось родным и понятным: и ничем не прикрытые короткие волосы, и странная мягкая обувь на тонкой подошве, и золотая цепочка на лодыжке. Последняя тень удивления промелькнула в голове, когда она подняла к лицу плоскую блестящую коробочку, которая вдруг засветилась огнями и зазвучала красивой мелодией.
Она долго смотрела на игру огоньков, потом вспомнила, что нужно делать и провела пальцем по прозрачной крышке, на которой красовался портрет юноши с короткой причёской и выразительными синими глазами. Смартфон – мысль прозвучала отдалённым эхом, и больше ничего уже не напоминало девушке о старинном городе, узких улочках и ворохе нелепой одежды, стесняющей движения…
– Белка, ну ты чё, опять трубу кинула куда-то, найти не можешь?
– Сам ты Белка! – огрызнулась она. – Ещё раз так назовёшь, пошлю на фиг. Послушаю папеньку и выйду замуж за Па́рика. Он богатенький, не то, что ты!
– Ага, давай! Парик пацан конкретный, твои выбрыки терпеть не будет, не то, что я! Это точно!
– Ладно Юр, кончай гнать! – примирительно произнесла девушка, – Только больше не называй меня Белкой, сколько же можно тупить? Сказала ведь – Бэла! С одним «л», как у Лермонтова! Ты где?
– В Караганде! На аллейке тут рядом, на лавке. Давай уже, спускайся, а то припрутся твои родаки, и не пустят!
– Иду уже, иду!
Юра ждал на лавочке в скверике неподалёку, потягивая светлое пиво из бутылки. Бэла плюхнулась рядом, недовольно проворчала:
– А мне не мог взять, кавалер?
– Ох, блин, как же это я? Счас закажу такую же! – Он приподнялся, запустил руку за спину, вытащил ещё одну бутылку. – О, молодцы. Уже доставили! Прошу, мадмуазель!
– Трепло ты, Юрчик! – девушка потянулась к нему, поцеловала. – Спасибки!
– Ладно уж, пей на здоровье. Как с папенькой, говорила?
– Толку с ним говорить… Он ведь как? Всё конкретно спросит, по пунктам: где жить собираетесь, на что жить, а твой университет, а если ребёнок? Это всё, скажет, несерьёзно, а я вас обеспечивать не собираюсь…
– Да, сурово… А ты чего ответишь?
– Чего-чего! Что я ему расскажу? Про работу твою дивную и зарплату дерьмовую? Про хату, которую нам снять не на что? Про диванчик на кухне, который нам у твоих предков светит в лучшем случае? А, ну его, надоело! И вообще, он вчера весёлый пришёл с корпоратива, а в таком состоянии не говорит о делах, сразу обрывает. Зато я у него пару копеек выцыганила «на мороженое», давай зависнем где-нибудь, развеемся?
– Зависнем, конечно, куда ж мы денемся! – парень обречённо махнул рукой. – Лучше б папенька твой за меня словечко замолвил, пристроил куда, ты же знаешь, я работать могу, да только с улицы на хорошие места не берут!
– Слушай, ну кончай кишки мотать, и так тошно! Смотри, вон пацаны с программами, куда-то приглашают, узнай, чё там у них?
Юра поднял руку, сделал ладонью приглашающий жест. Шустрый паренёк в жёлтой футболке оказался самым расторопным и подскочил к парочке, опередив двоих конкурентов. Он быстро вручил ребятам программки и привычно затараторил:
– Наше новое арт-кафе «За углом» даёт умопомрачительный креативный ремейк старинной драмы мистера Шекспира, про безумную любовь и пролитую кровь, про острую шпагу и заколотого беднягу, про фейковый яд и похоронный обряд…
– Ладно, хватит по ушам ездить! – Юра грубовато остановил распространителя. – Давай два билета, только самые лучшие, понял?
– Нет, ну до чего дошли! – Бэла покачала головой. – «Ромео и Джульетта» в арт-кафе, среди публики, между столиками! Как они там играть-то будут, а?
Они поднялись и медленно пошли в сторону арт-кафе, которое и вправду было за углом, совсем рядом.
– А так и будут, – Юра отчего-то развеселился, – Джулька свой яд не успеет выпить, как его какой-нибудь халявщик из-за столика стянет и вылакает! А у Ромки свистнут кинжал и он начнёт шарить по столикам, чтоб заколоться столовым ножом. Вот смеху будет!
– Дурак ты, Юрка, и уши у тебя… Это же классика, драма, трагедия! Почти что про нас. Там ведь тоже родаки их довели.
– Да не, у тех круче, вроде как воевали они. А тут твои олигархи с моими пролетариями даже говорить не будут. Ну, и ваще…
– Слышь, Юр, – перебила его девушка, – а ты, если б меня увидел вот так, ну, типа, отравленную, закололся бы?
– Ага, щас, закололся! Я б тебя в реанимацию отвёз!
– Скучный ты, Юра! Нет в тебе романтики. Ладно, вроде пришли, давай заходим, начнётся скоро, посмотрим что ли, чё эти креативщики там начудили!
Странный какой-то зал, подумала Бэла, когда они вошли. Но ещё более удивило её то, что представление уже было в разгаре. Ромео бродил с одной стороны зала, Джульетта – с другой, они ещё не видели друг друга, а только слышали.
Бэла резко повернулась, чтоб возмутиться обманом: почему сместили время начала спектакля? Почему в зале нет столиков, слишком темно, и по закопчённому потолку пляшут трепещущие тени, словно на стенах горят свечи, а не бра. К ним спешил лысоватый толстяк, кого-то напоминающий, раздражающе знакомый.
Он улыбался ей, протягивал руку, что-то говорил. Воздух вокруг словно заколыхался, стал гуще, помутнел. Она с удивлением почувствовала на себе вместо привычной одежды какие-то длинные складчатые и тяжёлые одеяния с кружевами, оборками и лентами.
Попыталась нащупать телефон, чтоб позвонить кому-нибудь, зацепиться за привычный, устойчивый мир, но рука вместо гладкого корпуса ощутила что-то шершавое, длинное, но уже почти привычное.
«Только бы не упасть» – успела она подумать, падая в тёмную, вязкую бездну. А на убогой сцене с самодельным занавесом, над телами юных влюблённых плакали, обнявшись, бывшие враги – Монтекки и Капулетти…

– Моя госпожа? – Донатий склонился над ней, сидящей в кресле, и сжимающей в руке сложенный веер, – Представление окончено, нам пора идти!
Девушка словно очнулась, подняла голову. Внимательно посмотрела на своего спутника, оперлась на его протянутую руку, встала. Они не спеша направились к выходу среди уважительно расступающейся публики, вышли на площадь. Тут же подкатила карета, ловкий молодой кучер соскочил с козел, открыл дверцу и почтительно поклонился. Они уселись на мягкие сиденья, и карета неспешно покатилась по дороге – кучер хорошо усвоил, что юная графиня не любит ездить быстро.
– Что скажете, моя госпожа? Понравилось вам представление в балагане?
– Донатий, – девушка была необычно серьёзна, – отчего ты никогда не зовёшь меня по имени? Отчего называешь госпожой – мне не нравится это титулование, не называй меня так! Какая я тебе госпожа – твой род знатнее и богаче моего, титул – не хуже, а состояние – гораздо больше. Ты относишься ко мне, как к маленькой девочке, но при этом почтительно называешь госпожой.
Я действительно, словно маленькая девочка путешествовала сегодня по другим мирам. То я была в Вероне во времена Шекспира, пыталась спасти влюблённых. Потом ощутила себя совсем в другом мире, на мне был очень диковинный костюм, я держала в руках какие-то диковинные вещи, говорила на диковинном языке… Но опять я чувствовала себя Джульеттой, только это была Джульетта из какой-то другой страны, нездешняя.
Я словно стала понимать какие-то вещи, которые не понимала раньше, что-то произошло, Донатий! Этот странный балаган, странный хозяин, странные его слова…
– Наверное, ничего странного, Изабелла. Иногда всё вокруг кажется необычным, но этот мир достаточно прост. Надо только принять его, таким, как есть, и не думать о том, где кончается явь и начинается сон. Ты права, Изабелла, мне пора уже относится к тебе, по-другому, ты повзрослела, а я не заметил этого.
– Я не знаю, Донатий, может и так. Но на сегодня сны кончились, я вернулась домой… И мне почему-то кажется что на площади уже нет этого балагана, что комедианты торопливо сложили шатры с костюмами, и несутся теперь в своих повозках в другое место, а гривы их коней развевает встречный ветер…

Карета подъезжает к дому отца Изабеллы. Или к замку Капулетти. Или к квартире Бэлиного папеньки. Но, возможно, это и не карета вовсе, а дорогой автомобиль. И кто знает, какие узоры выткутся на этом островке, какой пласт проявится… Кто знает…

Июль – декабрь 2015

– Вы знаете, Эмиль, война – это далеко не всегда грохот снарядов, атаки, клочья мяса и тому подобные ужасы. Чаще это тихое противостояние, игра умов, битва идей или капиталов, в конце концов, – Полковник сощурился, иронически разглядывая свой бокал с коктейлем – соки, витамины и капля коньяка для запаха.
– Это всегда битва капиталов, и только битва капиталов! Ничего другого! – его собеседник нервно взмахнул рукой и схватил со столика свой стакан с откровенным, не замаскированным под коктейль апельсиновым соком.
– Эмиль, вы грубый циник и материалист! – Полковник довольно улыбнулся.
– Я циник? – Эмиль задохнулся от негодования. – И это говорите вы, всю жизнь посвятивший себя тайным операциям во многих странах, использующий людей, словно пешки, в своих целях, жертвуя ими ради…
– Ради чего? – резко перебил его собеседник.
– Ради капиталов, конечно. Все войны, тайные и явные, это только битва капиталов, и вы никогда не докажете мне обратного!
– Ну как же так? А великие идеи? Неужели за них никто не воевал?
– За какие такие идеи? – Эмиль подскочил в кресле, расплескав свой сок. – Нет никаких идей, есть только деньги, золото, ценные бумаги!
– Вы это серьёзно? – Полковник казался обескураженным. – А как же коммунисты, скажем? Ленин, Че Гевара, Фидель Кастро?
– Скажите ещё Гитлер, Мао Цзедун или Пол Пот!
– Ну да, эти тоже боролись за идеи. Иногда кровавые, иногда человеконенавистнические, но все они не занимались стяжанием капитала, пусть даже имели власть. И многие умерли в бедности, но верные своим идеям.
– Да, да, идеи! Нестяжательные борцы за великую идею! Имевшие один заштопанный френч с высшим орденом и смену белья! – Эмиль размахивал руками, горячился, хорошо, что свой стакан поставил на столик. – И миллионы их последователей, упрямых, фанатичных, преданных Великой Идее. Но при этом, всегда, запомните, мой друг, всегда за ними стояли банкиры, денежные мешки, олигархи. Они играли в свои игры, использовали этих людей в собственных интересах, поэтому я и утверждаю, что войны – это всегда битва капиталов, и только капиталов!
– Хм, очень интересно вы рассуждаете. Ладно, положим, вы правы. За любым идейным вождём стоит денежный мешок, который реализует свои интересы. Но ведь сам вождь не имеет к этому отношения! Идейный, настоящий идейный вождь, я имею в виду. А миллионы последователей? Уж эти-то люди точно не причастны к дележу пирога!
– Как же, не причастны! – бывший профессор язвительно ухмыльнулся. – Большинство из них шло в эти революции и другие движения ради материальных благ: подняться над другими, получить должность или власть, улучшить жилищные условия, да просто иметь деньги!
– Но ведь были и другие, – Полковник оставался невозмутимым, – те, которые кроме идеи ничего не знали и не хотели, идеалисты, романтики, мечтатели. Вы же не будете утверждать, что их не было?
– Не знаю, я таких не встречал, – сварливо заметил Эмиль.
– А я встречал. Хотите, расскажу?
– Хочу! Но сначала ответьте мне на один вопрос. Вы сами кто? Романтик, реалист, прагматик? Для чего вы занимались своей работой, не будем уточнять, какой, мы взрослые люди. У вас была Великая идея? Или вам платили огромные деньги?
– Как вам сказать, Эмиль… Наша работа помогала установлению демократии, мы отстаивали права человека, его свободы. Поэтому и не давали подняться радикальным движениям: нацистам, фашистам, коммунистам. Хотя те же коммунисты вызывали во мне больше симпатии, чем фашисты. А деньги… Я получал свою зарплату, надбавки за риск, премии. Но это не огромное состояние, нет. Только обеспеченная комфортная старость в этом райском отеле, не больше.
– То есть, вы в чём-то тоже идеалист?
– И да и нет. Я привержен идеям демократии и прав человека, но без оплаты моего труда не согласился бы стать тем, кем я был – разведчиком, шпионом, резидентом, соглядатаем – называйте, как угодно. И в то же время, даже получая в несколько раз больше, никогда бы не выступил на стороне противников демократии.
– А как вы отличаете настоящую демократию от фальшивой? Ведь коммунисты тоже построили в своё время общество, которое называли демократическим!
– Ну, знаете ли, Эмиль! Неужели можно считать демократией то, что они создали? Есть только одна демократия, правильная, выверенная, достойная, идеальная…
– … американская! – закончил за него собеседник и расхохотался.
– Я говорю о всеобщей демократии, к которой стремится всё цивилизованное общество не только в Америке, но и прежде всего, в Европе. И не надо над этим иронизировать, вы прекрасно понимаете, о чём я говорю. Страны, которые отказались от этой модели, скатились в хаос, тиранию, нарушение элементарных прав. Поэтому мы и старались не допустить к власти противников этой демократии, особенно в странах Европы. Мы делали всё, чтобы народы этих стран были счастливы и довольны.
– Что я слышу! Вы, оказывается, о народе заботились! Вот это да!
– Эмиль, я ещё раз повторяю, нельзя всё сводить к одной причине или одному тезису! Мы выполняли заказ неких финансовых групп, но и народ не забывали. Я работал ради демократии, но за деньги. Ну и вообще, понятие красоты мне тоже было не чуждо.
– О Боже, час от часу не легче! Ваша работа и красота! Оксюморон какой-то!
– Не надо так ёрничать, Эмиль! Конечно, наша работа несколько специфична, но и мы можем ценить и любить красоту. В своём роде, конечно.
– Ладно, давайте оставим наши споры, Полковник, а то никогда не приступим к делу. Итак, я весь внимание! Старый прожжённый циник мечтает послушать рассказ идейного резидента-антикапиталиста о настоящих революционерах-романтиках!
– Н-да, – Полковник поморщился, – резидент-антикапиталист. Скажете тоже… Никогда такого не было. А вот революционеры-романтики – да, были. Я называл их «дети из автобуса»…
– Почему «из автобуса»? – удивился Эмиль.
– Есть такая песня про войну, или про революцию, или про уличные беспорядки, не знаю точно. Там девушка скорбит о своём возлюбленном, которого убили на этой войне, и есть ещё алые розы на фоне алого заката, и какие-то флаги, не помню уже…*
– И причём здесь автобус? – в голосе собеседника уже сквозило раздражение.
– Ну, там вначале говорится, как они ездили на работу в каком-то автобусе, смеялись, как дети. А потом парень ушёл на эту, непонятно какую войну, и там его убили. Я не смог точно запомнить слова, да и перевели их мне весьма приблизительно, но суть уловил.
Беда всех этих революционеров-романтиков была в том, что они как раз и зацикливались на своих великих идеях, причём скорее готовы были биться насмерть с такими же романтиками-идеалистами, но чуть другой ориентации, чем с настоящим своим противником – правящим режимом. Там одних коммунистических партий было штук пять разных. Да ещё марксисты, анархисты, социалисты. А с другой стороны – всякие нацисты, фашисты, и просто маргиналы.
Так вот, я как бы это сказать… опекал одну такую вот группировку. Довольно многочисленную, но рыхлую. Нечто среднее между коммунистами и социалистами, с хорошей примесью анархизма. У них даже в руководстве не было единства: каждый развивал свои великие идеи, отстаивал свои методы борьбы. Так что до серьёзных акций дело почти не доходило. Так, бомбу где-то бросят, какого-нибудь генерала застрелят, никто и не заметит – там этих генералов без счёта.
В общем, особого беспокойства эти ребята не вызывали, и серьёзных неприятностей ожидать от них не приходилось. Однако вскоре такому спокойному существованию пришёл конец – у нас появились Ястреб и Ласка, те самые «дети из автобуса», о которых я упоминал.
Эти точно знали, чего хотят, у них вся жизнь была в борьбе и идеологии этой борьбы. Даже друг друга они любили – а что любили, это без сомнения! – тоже через эту призму идеологии. Я, по долгу службы, кое-что узнал про них. Парень из богатой семьи, входившей в элиту страны, получил великолепное образование, но увлёкся идеями революции, встретил свою любовь – девчонку с окраин, из бедной рабочей семьи, ну и так далее. Такие случаи – не редкость в подобной среде.
Интересная была пара! Представьте себе: она – яркая, черноволосая с пронзительными синими глазами, вся на эмоциях, жестикуляция просто на пределе. И он – спокойный, чуть ироничный, умница редкостная. Яркие, эмоциональные, взрывные речи своей подруги он пересказывал тихо и спокойно, выверяя каждую фразу, ссылаясь на авторитеты, приводя по памяти цитаты. Не повышая голоса, с лёгкой, блуждающей на губах, улыбкой.
Эти ребята не хотели вести долгие споры и дискуссии, они хотели действовать. «Зажечь пламя революции во всей стране», как высокопарно выразилась Ласка. «Добиться свержения нынешнего режима, взять власть в свои руки. Почему то, что сделал Ленин в России, а Фидель Кастро на Кубе, мы не можем сделать у нас?» – добавлял Ястреб.
Наше руководство зашевелилось. Забылись разногласия, начался подъём – вперёд, товарищи, надо действовать! Уж не знаю, как получилось, но зашевелились не только мы. Протестное движение охватило столицу, а также многие провинции. Скорее всего, наши просто влились в общий поток, но я не мог отделаться от мысли, что всё это началось с подачи этих ребят.
На улицах и площадях собирались стихийные митинги, люди отказывались расходиться, полиция опасалась применять оружие – демонстрантов становилось всё больше и больше. Президент обратился с призывами к спокойствию, но речь его была наполнена угрозами и возымела обратное действие.
Толпа двинулась к президентскому дворцу, подошла к площади со стороны города. А со стороны дворца встала Национальная Гвардия с автоматами. Все понимали, что если толпа пойдёт на штурм, она сметёт этот кордон. Но также было понятно, что гвардейцы – не полицейские, они будут стрелять.
Я пришёл на площадь только к вечеру и не видел, что именно произошло. По правительственной версии, демонстранты начали бросать в гвардейцев камни и бутылки с горючей смесью. По словам тех, кто был в толпе, военные первые открыли огонь.
Было убито около десятка человек, многие ранены. Толпа отхлынула назад, но всё ещё не расходилась. Под белым флагом с красным крестом появились медики, увели и унесли раненых, а позже – и убитых. Среди них оказался наш Ястреб, пуля гвардейца попала ему прямо в лоб.
Как оказалось, накануне Ласку отправили с каким-то поручением в соседний город, и она вернулась только ближе к вечеру. Не знаю, кто и каким образом сообщил ей о гибели Ястреба, но вскоре она появилась на площади. Наступал вечер, толпа по-прежнему не расходилась, наоборот, становилась гуще, волновалась, словно готовилась идти на штурм.
Я был недалеко и хорошо видел, что произошло дальше. Вдруг гвардейцы начали отступать, расходиться. Это не было бегство или дезертирство. Они расходились чётко, строем, по неслышимым командам, освобождая свою часть площади.
Толпа начала волноваться, стали раздаваться призывы к наступлению, радостные возгласы. Но идти вперёд пока боялись, в памяти свежи были выстрелы, которые раздавались здесь ещё недавно.
И тогда из первых рядов вышла высокая черноволосая девушка с огромным букетом алых роз. Она спокойно шла по пустой площади к тому месту, где ещё не высохла кровь убитых. Да, это была Ласка. Она стала разбрасывать розы из своего букета там, где виднелись следы крови.
И в это время показались танки. Они выехали с улиц, примыкающих к Президентскому дворцу, их было шесть. Остановились, не заглушая моторов, напротив толпы. Из мегафона раздался голос какого-то военного, который требовал немедленно очистить площадь, иначе он отдаст приказ об атаке.
На какой-то момент всё застыло как на фотографии. Неподвижные танки, волнующаяся толпа, а посередине одинокая девушка с алыми розами. Ничего не замечая вокруг, она бродила среди чёрных пятен на асфальте площади.
Не знаю, что побудило военных отдать приказ о наступлении, скорее всего, так и планировалось с самого начала, но танки, взревев моторами, медленно двинулись вперёд. Солнце заходило за президентским дворцом, за линией танков; спустились сумерки, небо на западе было покрыто тёмными грозовыми тучами, и сквозь них пылало багровое закатное солнце.
Танки двигались по прямой, медленно, неотвратимо, и толпа дрогнула, попятилась назад, побежала. Только одинокая девушка неподвижно стояла посреди площади, и в руках у неё уже не было букета. Она бережно положила его возле самого большого пятна на асфальте и просто стояла рядом.
Танк прошёл возле неё, размазав букет роз по чёрному кровавому пятну, и двинулся дальше, а она так и осталась стоять.
– И что же с ней случилось дальше, она погибла? – хрипло спросил Эмиль.
– Не знаю, – Полковник пожал плечами, – да разве это так важно?
– Не важно? Умерла девушка или нет, не важно?
– Ну вот, вы опять за своё, Эмиль! Умерла, не умерла... Вы не художник, вы не видите и не понимаете красоты. А я художник в душе, но не имею таланта, чтоб написать эту картину, и очень жалею об этом. Только представьте себе: тяжёлая махина танка, хрупкая девушка, алый закат в почти чёрных тучах, и алые розы на сером асфальте площади.
Он помолчал, и задумчиво добавил:
– Это было безумно красиво!

* Речь идёт о песне Микиса Теодоракиса «Коккино триандафило» («Алые розы»).
Здесь https://yandex.fr/video/search?filmId=3246849308729599644&text=%D0%BA%D1%80%D0%B0%D1%81%D0%BD%D1%8B%D0%B5%20%D1%80%D0%BE%D0%B7%D1%8B%20%D1%82%D0%B5%D0%BE%D0%B4%D0%BE%D1%80%D0%B0%D0%BA%D0%B8%D1%81%20%D1%81%D0%BB%D1%83%D1%88%D0%B0%D1%82%D1%8C&noreask=1&path=wizard
В исполнении Йоргоса Далараса.

Война и макароны

… – Да, так вот, про шинели. В сорок первом, осенью, ещё ничего не понятно было. Немец пёр, а мы отступали, огрызались, иногда в контратаки ходили. Ну и вот, пришли холода и выдали нам новенькие шинели. А бойцы-то у нас в основном деревенские да колхозные, для них тогда новая шинель была, как сейчас шуба соболья. Уж так они ими гордились, любовались, берегли.
Раз как-то по болоту, по камышам идти пришлось, переходили на другую позицию. Так шли осторожно, шинели подвернули, чтоб не пачкать. И тут немцы нас засекли, давай из пулемёта строчить. Пока пристрелялись, пару секунд у наших было, чтоб залечь, и командир не растерялся, сразу скомандовал: «Ложись!» И сам первый, в болотную жижу – бух! И мы за ним в болото – те, кто шинели получить не успел, да те, кто не ценил их особо… А все остальные не легли: кто присел, кто нагнулся. Ну не могли они такую богатую вещь, как новая шинель в болоте запачкать! Не могли! Так почти вся рота там в камышах и осталась, в новеньких-то шинелях…
– Дед, а макароны как же? Ты ж про макароны обещал!
Дед мой был военным шофёром, прошёл всю войну, имел четыре ранения и кучу наград – орденов и медалей, которые надевал только на День Победы, да на торжественные мероприятия, куда его приглашали: и в школу, где я учился, и в другие школы. Я очень гордился своим доблестным дедом, и вместе со всеми слушал его рассказы о войне, об атаках, боях, наступлениях… Это были хорошие, правдивые, героические истории – хоть сейчас в книжку.
Но когда я вырос и стал настоящим писателем, то не захотел включать в свои книги эти рассказы, таких историй хватало в других книгах и журналах, они походили друг на друга и, как говорится, трогали ум, не задевая сердце. И я стал писать рассказы по другим историям, которые дед рассказывал дома, в памятные дни, приняв «сто грамм наркомовских». Он сидел в простой рубашке с открытым воротом, его шрам на груди наливался краснотой, седая голова покачивалась в такт рассказу.
Дед снова наливал свои «наркомовские», всё больше краснел, но рассказывал чётко и ясно, иногда повторяя свои сюжеты, но никогда не путаясь в деталях и не привирая. Потом приходила бабушка Катя и уводила деда спать – только её, свою жену, боевой своенравный дед слушался беспрекословно.
А я шёл к себе и долго ещё переживал удивительные фронтовые истории своего любимого деда Андрея, который давно уже лежит на старом городском кладбище, рядом со своей верной Катюшей.
***
– А макароны… То уже позже было, в сорок втором, – дед выпивал очередную стопочку, закусывал чёрным хлебом, и неспешно продолжал свой рассказ.
– Тогда другое время настало. Перелом, не перелом, но некоторые города и посёлки уже начали освобождать. Ну вот, заканчивалось лето, наши выбили немцев из нескольких сёл, наступило на фронте затишье. А у нас беда: повара убило шальным осколком. Пока нового прислали, да пока он хозяйство принимал… В общем, на третий день только и получили горячую пищу.
А повар-то этот, чтоб долго не морочиться, наварил макарон целый казан, да салом заправил – ешь, не хочу! Я до этого два дня толком не ел, горячего не было, так, сухпаёк намял, да водой запил, всё ласточку свою ремонтировал, двигатель там, то да сё, в порядок приводил, в общем.
Ну, отладил, вымылся, почистился. А тут и макароны подоспели, новый повар разъезжает на телеге, да всем накладывает. И не просто пайку, а сколько хочешь, от пуза. Ну, я и оприходовал, чтоб не соврать, три котелка, чаем горячим запил, и мечтаю себе завалиться на пару часиков в тенёк – поспать.
Да не успел спрятаться, вестовой прибегает, так и так, к командиру, срочно! Ну всё, думаю, пропал сладкий послеобеденный сон! И точно, всё как есть угадал. Отправляйся, говорит, срочно в деревню Михайловку, там у нашего лейтенанта семья – родители, да жена с сыном. Только вчера немцев оттуда выбили, мы завтра дальше пойдём, а у него такая возможность есть с семьёй повидаться.
Ну и дальше уже лейтенанту, как старшему:
– Захватишь с собой ещё старшину Сойкина, пока там будешь со своими миловаться, он с шофёром на склад заедет, возьмёт кой-какого довольствия. Потом за тобой в деревню, и чтоб к 22.00 были в расположении части!
В общем, поехали мы. Лейтенант со мной в кабине, старшина в кузове. Ехать недолго, скоро и прибыли. Деревня небольшая, почти все дома целые – не успели немцы пожечь, не до того было, наши туда не заходили даже, те сами драпанули, как поняли, что дело швах. И полицаи за ними.
Мы к хате подъехали, наш лейтенант выскочил, а ему навстречу жена, да родители. И малец рядом орёт, признавать не хочет – он же батю никогда раньше не видал.
Тут мне старшина тихонько так и говорит:
– Давай, товарищ красноармеец, пока тут суд да дело, на склад смотаемся, им не до нас сейчас, а через пару часов вернёмся!
Так бы мы и сделали, но не дали нам никуда уехать, потащили за стол. Оказывается, немцев в деревне мало было, взвод – человек десять, да трое полицаев. Не зверствовали, побаивались – лес-то рядом, и кто там в лесу этом, поди знай. А местные там припасы прятали – муку, зерно, пару коров, немного свиней да кур.
Немцы в лес не совались, полицаи – тем более. Ну и сохранили провиант да живность, и решили своих как положено встречать, даже кабанчика вчера забили. Так что стол нам накрыли по высшему разряду: и яйца, и сало, и творог, и молоко. Соседи тащат, кто что может – как же, наши бойцы, родные, освободители!
А я смотрю на это всё, и чуть не плачу: у меня же полная утроба макарон этих, будь они неладны! Подумать только, ещё пару часов назад я ничего аппетитнее не предполагал, уплетал за милую душу, а тут вот они вкусности, на столе предо мной, только бери, да ешь! А я не могу! Чуть не плачу от такой несправедливости, а не могу! Ну что нам стоило на склад уехать, там часа бы три прошло, успели те макароны перевариться – ну, и в сортир потом сходить, делов-то. И тогда, пожалуйте к столу!
Да и перед хозяевами как неловко! Они же от всей души всё это выставили, хлопочут, вокруг нас такие девушки вьются, да с лаской, с улыбками. Старшина, гляжу, творог наворачивает, да хлеб с салом, а там уже и мясо жареное несут, а я сижу, как дурак, глаза выпучил, не знаю, что делать.
И тут слышу какие-то нехорошие звуки: шум мотора, крики, топот. Переглянулись со старшиной, вымахнули из-за стола, и бегом к выходу. Да так и не успели на улицу выскочить: дверь распахнулась, и в хату полезли немцы. Сбили с ног, отобрали оружие.
Тут заходит ихний офицер – холёный, гладкий, крупный. Нас подняли, держат, ему показывают. Тот удивляется, откуда, мол, в оставленной деревне «русиш зольдатен»? Что-то они там болботали, выясняли, видать, не напоролись ли на наши войска, нет ли здесь ещё кого? А тут и лейтенанта приводят: без ремня и фуражки, лицо растерянное.
Офицер посмотрел брезгливо, понял, что наших тут больше нет. А нас, видимо, за дезертиров принял. Махнул рукой на выход, сказал рослому фельдфебелю: «Эршиссен» – расстрелять, значит. И тут я понял, что всё, война для меня закончилась. Как и для нашего лейтенанта и старшины. Оружия нет, немцев десятка два, не меньше, у всех карабины, или даже автоматы. А я, не поверишь, об одном думаю: так и не успел всех этих яств на столе отведать! И так мне обидно стало, слов нет!
А тут, смотрю, эта рожа фашистская, боров-офицер, стол накрытый увидал, и в улыбке расплылся. Идёт к этому самому столу и радостно гогочет, своим на него показывает. Те тоже заулыбались, затарахтели по-своему. И я вдруг представил себе, как нас сейчас выведут за хату, расстреляют по-быстрому, и бегом назад, к столу. И будут жрать проклятые фашисты вот это всё, от них сбережённое, и с любовью для нас приготовленное! И такое вдруг во мне поднялось, что и не рассказать!
А фрицы чуть замешкались, никому отвлекаться неохота на расстрел русских швайнов, все поближе к столу придвигаются. Фельдфебель-то порядок быстро навёл, определил троих: ты, ты и ты шагом марш! Да пока он определял и командовал, пока все отвлеклись, и на еду смотрели, образовалась у меня та самая секунда, которая иногда в бою всё решает. Да и злость кипела нешуточная!
Они нас даже не связали, думали, что сейчас кончат по-быстрому, и всё. И сапоги не сняли, не успели. А я как раз три дня назад их подбил новенькими каблуками, с подковками. В общем, двинул этим сапогом ближайшего ганса в колено, а кулаком в харю. Автомат у него вырвал, и очередью, по фрицам. А сам не своим голосом ору всё, что знаю по-немецки: «Хальт! Хенде хох! Аллес цурюк, шнеллер!», а дальше по-русски, густым таким армейским матом!
Ну, и мои командиры не растерялись! Старшина, хоть и хозяйственник, лихо на самого фельдфебеля запрыгнул, и давай его душить. Тот автомат вскинул, да повернулся неловко от неожиданности, и в своих как пошёл палить! Ну, тут и началось: немчура в двери ломится, во двор, спасаться: своё же начальство по ним стреляет! Те, что снаружи остались, ничего не разберут, бегают, вопят, не понимают, что творится.
А уцелевшие выбежали из хаты, за ними мы со старшиной с автоматами, и давай их добивать. В общем, дым, грохот, но чувствуем, немцев много, сейчас они сообразят, что к чему, и нас покрошат, как капусту в борщ. И тут из хаты вылетает наш лейтенант, как был – без ремня и фуражки, но тоже с автоматом, и морда у него самая зверская.
Дал он очередь, да как заорёт, что было мочи: «Вперёд, в атаку! За Родину! За Сталина!!! Ур-ра-а!!!» – и прямо на фрицев. Мы – за ним, и тоже «Ура!» во всю глотку. Ну и сломались наши немцы. Те, что во дворе были, не понимали ничего, решили, что нас тут много: знали, сволочи, что такое русское «Ура!»
Так и побежали, бросая оружие, поднимая в страхе руки. И попадали прямо к бабонькам местным, которые не побоялись, поддержали нашу атаку: кто с кольями, кто с палками, а кто и так. А уж они фрицев на землю положили, да на совесть упаковали их же ремнями. И жирного борова-офицера привели связанного. Так и разбили мы всех. Как потом узнали, это какие-то разгильдяи фашистские отстали, соблазнились деревушку пограбить, еды добыть, чтоб драпать слаще было. Ну и пограбили на свою голову…
Нас бабы окружили, целуют, обнимают, хохочут. Девки на шее виснут, в хату к столу тащат. А я отбиваюсь и глазами всё рыскаю – о, вот он, домик деревянный, на задах. Еле отбился, и бегом туда. Пока воевал, да орал нечеловеческим голосом, ничего не чувствовал, а как всё кончилось, подпёрли желудок макароны-то!
Вышел я вскоре, руки сполоснул, и бегом к столу, ибо чувствую, что после лихого боя да облегчения жрать хочу, как никогда не хотел! Так, наверное, сам всё и смёл со стола. Старшина остался немцев пленных караулить, лейтенант рядом со мной сидит, и только глазами хлопает, а я не могу остановиться, и ем, ем, ем…
Так меня за столом наш полковник и застал. Ему по рации сообщили, про немцев этих, да и стрельбу они услыхали, как подъезжали. Он в хату ввалился со всею свитой; наш лейтенант докладывает, бабы галдят, а я, веришь, не могу остановиться, понимаю, что надо встать, старшего по званию поприветствовать, а не могу.
Полковник наш был мужик правильный, только засмеялся, да велел другого шофёра найти, чтоб назад машину вести. Меня в кузов загрузили, и я заснул, как убитый. Вот так, Толька и воевали мы. И я часто думаю, что конечно, лейтенант наш со своим «За Сталина!!! Ура!» ход этой битвы переломил напрочь, можно сказать. Но ведь, по правде говоря, нечего б ему было переламывать, кабы я не заварил всю эту кашу со своими макаронами!

Май 2017

«Баю-баюшки-баю, не ложися на краю!»
Древняя, уютная колыбельная казалась совсем близкой, живущей прямо в его комнате.
«Придёт серенький волчок, и утащит за бочок!»
Ма-аленький такой волчок, серенький, добрый. Возьмёт за бочок ласково, осторожно, унесёт в хвойный лес, где прямые, как мачты бригантин, стволы поднимаются в небо. Где нет кустов и зарослей, и поэтому солнышко прошивает сосновый бор золотыми нитями насквозь. Где под ногами песок, перемешанный с рыжей, отжившей свой век хвоей.
Осенью под ней прячутся маслята. Витя с волчком наиграются, набегаются, накувыркаются, а потом наберут их целую корзину и отнесут Витиной бабушке, чтоб пожарила.
А сестрёнка очень боится, что волчок её унесёт. По её требованию бабушка поёт «… и укусит за бочок». Глупая девчонка! Во-первых, укус больнее, а во-вторых, зачем волчку кусаться?
Но волчок всё не приходил. На Новый год Витя просил у Деда Мороза только одного – пусть придёт серенький волчок! Но ему дарили книжки, машинки, пистолеты. Хотел попросить родителей позвать волчка на День рождения, но в последний момент постеснялся, и получил железную дорогу, которую благополучно сломали обычные гости – мальчишки со двора.
Снова и снова Витя Замятин писал письма Деду Морозу, прятал их от взрослых, но однажды мальчик стал большим, и понял, что волшебного старика больше не существует, или он приходит теперь к другим детям, не ставшим ещё большими.
И переход из декабря в январь перестал быть волшебным ожиданием чуда, точнее, волшебство оставалось, но стало ожидаемым. Ожидались оранжевые дивные мандарины с одуряющим запахом. Они всегда были именно волшебными новогодними атрибутами, и никак не верилось, что такое чудо может расти на деревьях, как какие-то обыденные яблоки.
Но однажды папа в декабре ездил в командировку в Сухум, и привёз оттуда совсем другие мандарины – яркие, слепяще-оранжевые, с хвостиками веточек и длинными, острыми, зелёными листьями. Витя раскладывал их на столе, любовался, не решаясь просто взять и съесть.
Эх, если бы волчок всё-таки пришёл к нему! Как бы он удивлялся необычным плодам, наклонял голову вбок, по-собачьи, обнюхивал и фыркал от яркого запаха.
А ещё ожидалась ёлка, вернее, сосна. Её ставили заранее, чтоб «отстоялась», пришла в себя, как говорила бабушка. Комната наполнялась хвойным ароматом, и смешиваясь с мандаринным духом, они создавали невероятно-волшебную симфонию.
Потом доставались ёлочные игрушки. Какими же разнообразными и чудесными они были! Избушка на курьих ножках, сова, кошка, собака, птички. А ещё – фигурки мальчиков и девочек в костюмах народов СССР. Они не подвешивались на нитках, а прицеплялись специальными щипчиками, и словно стояли на ветках. А чудесная гирлянда…
Стоп, минуточку… Старая фанерная коробка с игрушками, где она? Когда разменивали квартиру, кто её забрал? Так он же и забрал, никому больше оно не надо. Вернее, жена забрала, она тогда ещё жива была.
А его взрослым, солидным детям это не нужно. У них ёлки искусственные, игрушки современные. Они на Новый год в Таиланд ездят, к морю, к пальмам, к макакам. И про серенького волчка забыли, а внуки и не знают, кто это…
Виктор Михайлович, кряхтя, встал со стула. Хорошо, что у него не антресоль, а кладовка, на стремянку влезать не надо. Четыре полки, заваленные хламом, который нести тяжко, а выкинуть жалко. Когда он последний раз сюда забирался, и не припомнить… Конечно, коробка нашлась на последней, самой верхней полке, в дальнем углу.
Присел отдохнуть, перевести дух. Эх, старость – не радость!
Так, что там у нас? Слой пыли, фанерная крышка, пожелтевшая газета «Знамя коммунизма» – была в то время такая. И вот они, сокровища! Немного побитые, выцветшие игрушки словно сощурились от яркого света – как давно их не вынимали! Вот дети в национальных костюмах, грустный кот в шарфике и шапке, часы, домик, стеклянные бусы.
А вот и знаменитая гирлянда с лампочками в виде дирижабля, уличного фонаря, машинки, избушки, собаки. Замятин вспомнил, что лампочки нельзя было заменить, когда одна перегорала, «умирала» вся гирлянда. Его отец что-то мудровал, пересоединял, и она вновь зажигалась, но уже без выбывшей из строя лампочки. А как оно сейчас?
Он хотел уже включить гирлянду в розетку, но вовремя вспомнил, что нужен понижающий трансформатор 220/127. Да где ж его в наше время взять? Ладно, пусть просто повисят на ёлке, и так всё хорошо.
Ёлка! Ведь нет у него никакой ёлки! Уже сколько лет он подбирает на распродажах пару веточек, ставит их в вазу, больше для запаха, вешает несколько невыброшенных в своё время игрушек, ленточку мишуры-канители. Но сейчас нужно хоть маленькое, но деревце. Это дело поправимое, нынче дефицита с ёлками нет – выбирай любую, только плати!
Он и заплатил небритому, тощему коробейнику с отрогов южных гор, выбрал маленькую ёлочку на подставке и понёс домой. Появилось даже некое подобие новогоднего настроения, чего с ним не случалось уже давно. Аж замурлыкалась какая-то песенка в голове. Виктор Михайлович прислушался и сконфуженно улыбнулся. Вместо «В лесу родилась ёлочка» опять влез серенький волчок, завёл своё баюканье. «Только и можешь, что где-то вдалеке петь, а прийти не судьба? Столько лет лишь обещаешь, а не приходишь!» – попенял ему Замятин.
Деревце прекрасно устроилось на журнальном столике и стало ждать украшений. Однако пришлось это ожидание отложить – раздался звонок в дверь.
– Виктор Михайлович, голубчик, выручайте! – Соседка Лариса, молодая, симпатичная, но немного замотанная жизнью одинокая мама, смотрела на него просительно, теребила пуговицу на шерстяной кофточке, другой рукой приобнимая маленькую девочку. – Опять меня на работу дёргают, ничего не успеваю, ни купить, ни приготовить. Тридцать первое декабря, а они всё никак не угомонятся!
– Да конечно, Ларисочка, посижу с Вичкой, с большим удовольствием, чай, не впервой!
– Ой, спасибо вам огромное, я постараюсь быстро вернуться!
– Ничего, ничего, не переживайте, мы с Викулей отлично проведём время. А вы гостей ждёте?
– Да, – почему-то смутилась Лариса, – ждём, к одиннадцати. Я и так не успеваю, а начальство ничего слышать не хочет. Ну, я побежала тогда? Вичечка, ты останешься с Виктором Михайловичем, слушайся его, я скоро приду!
– Иди уж, работай, что с тобой поделаешь! Мы с дедушкой Витей без тебя от тоски не помрём! – шестилетняя Вика гордо вскинула подбородок, и уверенно зашагала в хорошо знакомую квартиру.
– Ну что, соседка, поможешь мне ёлочку украсить, а то я не успел ещё?
– Да помогу конечно, куда ж вы без меня денетесь. Я маме говорила – купи продукты заранее, я приготовлю, пока ты будешь на работе. А она – «Нет, ты маленькая, я сама сделаю!» Вот теперь и сама. Дядя Игорь придёт, а у нас только бутерброды – две штуки. И те с позавчерашней колбасой.
– Ладно, не переживай, придумаем что-нибудь, – он вовремя вспомнил, что у него холодильник забит продуктами – своеобразный откуп вечно занятых детей. Хотел спросить, кто такой дядя Игорь, но девочка увидела коробку со старинными игрушками.
– Вау, какие прикольные! И гирлянда супер, где взяли?
– Это из моего детства, когда я был таким, как ты.
– А-а, понятно, – малышка закивала, но было видно, что ей очень трудно представить дедушку Витю в роли маленького мальчика.
Вика ловко распределила лампочки на зелёных ветках и требовательно повернулась к нему:
– Дедушка Витя, включай!
– Не могу, – развёл руками Замятин, – она… ну, сломана, не работает.
– Ну вот, что же это за ёлочка без гирлянды!
– Ничего, я привык. А у тебя с гирляндой?
– У-у, ещё с какой! У нас старая, совсем никакая была, а в этом году дядя Игорь подарил – новую, красивую! Пошли к нам, посмотрим!
– Ну нет, давай сначала игрушки повесим, а потом, может быть, к вам.
«В принципе, смысла нет спрашивать про дядю Игоря, и так всё понятно. Дай Бог, чтобы не просто к девчонкам прилеплялся, а по-серьёзному», подумал Виктор.
Остальные игрушки были внимательно осмотрены Викой, одобрены и развешаны на зелёных ветках. Старый да малый быстро покончили с украшением елки, и перешли на кухню.
– Ты поесть не хочешь?
– Ну так, чуть-чуть, – малышка показала большим и указательным пальчиком малую порцию, – а что у тебя есть?
– У меня много чего есть! – он принялся доставать из холодильника снедь – нарезки сырокопчёной колбасы и сыра, баночки с икрой, печенью трески, какие-то салаты, полуфабрикаты.
Вика, вытаращив глазёнки, разглядывала лакомства, явно не часто ей достававшиеся. Виктор Михайлович быстренько надорвал вакуумную упаковку, соорудил несколько бутербродов, нашёл пакеты с соком, налил в стакан.
– Это тебе не позавчерашняя колбаса, – он радостно улыбнулся, глядя, как девочка наминает деликатесы за обе щеки, – тут меня Дед Мороз со Снегуркой порадовали. Они в Таиланд уехали, а мне вот завезли кучу всего. А я едок такой, еле-еле… Давай теперь, бери сок, и к телевизору. Вот тебе пульт, найди какие-нибудь мульты, а я сейчас конфет принесу.
Вика быстро отыскала «Смешариков», и вскоре комната наполнилась её хохотом и радостным визгом. Фантики от конфет летели на пол, сок лился мимо стакана на поверхность стола, печенье рассыпалось крошками по креслу, но Замятин только улыбался, и ходил на кухню за новыми сладостями.
В очередной раз, зайдя в комнату, он обнаружил мирно посапывающую Вику, уютно свернувшуюся в клубочек на своём кресле. Убрал звук, вытер влажной салфеткой её испачканные соком и шоколадом пальцы, губы и щёки, перенёс девочку на диван, укрыл пледом.
Вернулся на кухню, устало опустился на стул. Потёр левую сторону груди ладонью, скривился – болит, зараза! Он и раньше, бывало, оставался с Викой, выручая Ларису, но никогда так не уставал.
Затренькал мобильник, послышался Ларискин запыхавшийся голос:
– Ой, Виктор Михайлович, простите, ради Бога, нас только отпустили, как вы там?
– Всё нормально, мы у меня тут ёлочку нарядили, перекусили, мультики посмотрели, Викуля спит сейчас на диване.
– Я бегу, бегу уже, ох, надо ещё купить того-сего, всё закрывается, а в супермаркетах очереди… А у меня не готово ничего, – молодая женщина чуть не плакала.
– Значит так, Лариска. Слушай меня внимательно, и выполняй! Никуда не ходи, ничего не покупай, лети прямо домой. Шампанское-то есть у тебя?
– Да, есть. Игорь… ну, в общем, гости принесут…
– Вот и ладно. А едой мы вас обеспечим, нам тут Дед Мороз кой-чего подкинул!
– Как это? Я не знаю…
– Зато я знаю. В общем, отставить разговорчики! У нас и так время на исходе. А тебе ещё надо отдохнуть, да пёрышки почистить. Давай, не загружайся, я тебя жду. Только в дверь не звони, набери на телефон, когда придёшь, я открою.
Он вышел на кухню, распахнул холодильник, стал выгребать всё подряд, складывать в пакеты. Сверху аккуратно положил два мандарина с острыми зелёными листьями. Кружилась голова, ныло слева в груди, во рту появилась противная сухость.
«Устал я сегодня. Сильно устал…»
Вот наконец и Лариса. Она хотела что-то сказать, оправдаться за опоздание, но он не дал ей этого сделать. Молча повёл на кухню, сунул в руки пакеты.
– Тут есть всё, что нужно. И не спорь со мной, мне дети навезли, а я ем как птичка, по чуть-чуть, куда мне столько, пропадёт добро. Иди, относи к себе, и за Викой возвращайся.
– Вы себе хоть оставили? – растерянно спросила Лариса.
– Оставил, оставил, не переживай, – он почти вытолкнул девушку из квартиры.
Она вернулась через несколько минут, взяла сонную дочурку на руки, понесла к выходу. Обернулась в дверях:
– Спасибо вам огромное за всё! И с наступающим!
– И тебя с наступающим, и Вичку. Пусть всё у вас будет хорошо!
Он проводил девочек, закрыл дверь. Добрёл до дивана, со стоном опустился на него. Как колет в груди! Устал, очень устал. Надо прилечь, отдохнуть. Да, и лекарство выпить. Он хотел нашарить на тумбочке таблетки, но не смог повернуться – боль прихватила.
«Надо просто полежать, отдохнуть, пройдёт постепенно, так уже бывало». Вытянулся на диване, прикрыл глаза. Опять зазвучала знакомая мелодия – простая, далёкая колыбельная. Вот так, хорошо, теперь можно и заснуть…
В бок ткнулось что-то влажное, мягкое. Виктор на удивление легко протянул руку, нащупал шерстяную тёплую голову с торчащими ушами. Удивлённо открыл глаза. Вот это да! Волчок! Серенький, добрый, уютный!
Вся комната была залита лунным светом – облака ушли, освободив небо. Серебристая дорожка протянулась прямо к его дивану, в её таинственном свете серая шерсть гостя сверкала звёздочками.
– Ну, наконец-то! – Замятин широко улыбнулся и сел на диване.
Все движения давались легко, его переполняла радость – всё-таки пришёл волчок, вот он, здесь! А серый вновь ткнулся в его бок, завилял хвостом, радостно выгибаясь, попятился к окну, словно приглашая за собой.
Виктор поднялся, двинулся следом. Волчок радостно бросился вперёд, легко вышел через закрытую раму, сделал несколько шагов по лунной дорожке, и снова обернулся к нему, предлагая тоже ступить на эту серебристую тропинку.
И Замятин решительно шагнул через окно, оказался рядом с волчком. Они так и пошли рядышком, рассыпая из под ног серебристые искры – седой старик с детской улыбкой на губах, и небольшой серый волчок, время от времени подпрыгивающий и тычущийся носом в его бок.
Город праздновал Новый год за накрытыми столами, поэтому седого старика и серого волчонка почти никто не видел. И никому кроме этих двоих не был слышен мягкий голос Витиной бабушки, напевавший древнюю, как мир, ласковую колыбельную песню:
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю!
Придёт серенький волчок,
И утащит за бочок…

Вокруг них мягкими хлопьями кружился, падал снег, все были заняты праздничным застольем, и только одна маленькая девочка смотрела им вслед из своего окна, улыбаясь и помахивая ладошкой. А другой рукой она прижимала к себе большой оранжевый мандарин на веточке с узкими зелёными листьями.

Декабрь 2018 – Январь 2020

В этом приморском городке Антон был не впервые. Больше того, за последние два года он приезжал сюда раз пять. Что поделать, сам когда-то написал в резюме: «Согласен на командировки» - вот и езди теперь. Вообще-то ему нравилось бывать в других городах, ощущать их неповторимый дух, жить в гостиницах, знакомиться с новыми людьми. В двадцать пять лет ещё легко срываться с места и воспринимать дорожную и гостиничную суету, как весёлое приключение. Особенно потому, что за него неплохо платили. Шеф был им доволен: Антон умел ладить с людьми, обладал редким искусством обаять собеседника, уступить ему в мелочах, но в важном вопросе – не сдвинуться с места. Не раз он говорил:
-Ты, Антоша у нас авангард. Без тебя мы на выездах – никак! Езди, пока молодой и холостой, а как женишься, я тебя определю в контору, на сидячую должность, может, даже замом своим сделаю! – шеф вроде вещал серьёзно, но тут же переводил разговор в шутку: - а там, глядишь, два-три года после свадьбы пройдёт, опять в командировки запросишься!
Здесь, в этом городке, Антону было особенно комфортно: с местным торговым представителем, Сашей, спокойным, обстоятельным мужиком лет сорока, они практически подружились, все вопросы решали быстро и обоюдовыгодно, затем день-два общались неформально.
Сегодня с делами покончили быстрее, чем обычно. У Саши был день рождения, и Антон привёз ему в подарок редкую 15 копеечную монету 1970 года, чем очень его обрадовал. Они вышли из офиса и направились к Сашиной машине, чтобы отвезти Антона в гостиницу. Однако сегодня планы были иные.
- Вот что, Антоша, - улыбнулся Саша, подъехав к гостинице, - приглашаю я тебя сегодня в одно местечко. Клуб – не клуб, ресторан – не ресторан, в общем, сам увидишь. Ты мне подарок подогнал… нет слов, я полгода за этим экземпляром охотился, не мог достать… А я тебя угощаю ужином. Будь готов к девяти часам. Одевайся как обычно, там без заморочек. Отдохни, поспи, а я заеду вечером.
Конечно, Антон и не думал спать. Он принял душ, почистил одежду, прилёг перед телевизором. Что там Саша такое придумал? Они несколько раз до этого отмечали с ним в кабаках удачное завершение торговых сделок. Оба были холостяками, никто им не запрещал гулять от души. Несмотря на это, их пирушки никогда не отягчались неприличными выходками: оба пили крепко, но в меру; контроля не теряли, и никогда не опускались до пошлых пьяных вылазок «по девочкам».
Саша подъехал ровно в девять. Они покружили немного по улицам, и остановились у неприметного дома безо всякой вывески. Саша заглушил мотор, повернулся к Антону и серьёзно сказал:
- Сейчас, Антоша, мы зайдём внутрь, сядем за столик. Это ресторан не для всех – скорее закрытый клуб. Просто так, с улицы сюда не попадёшь: я здесь завсегдатай, а ты мой гость. Я тебя неплохо узнал – в пьянке ты мужик адекватный, никаких фортелей не откинешь, а то ведь я за тебя отвечаю. Если что, спроси, сам никуда не лезь, - Саша помолчал и значительно добавил: - Сегодня должна быть Принцесса.
- Кто это – Принцесса?
- Сам увидишь. Если, конечно, придёт сегодня… Она играет там на скрипке, играет совершенно безподобно; молча приходит, молча уходит. В разговоры не вступает, играет только то, что хочет. Но при этом иногда может подойти к кому-то из завсегдатаев и сыграть его любимое, причём совершенно неясно, откуда она это угадывает. Да, ещё вот что: на столе заказ оплачен, это я угощаю. Всё остальное – на твоё усмотрение.
Зальчик был не очень большой, столиков на восемь; больше половины из них были заняты. Подошёл солидный, седой официант, слегка наклонил голову, вежливо поздоровался. В нём не чувствовалось ни тени подобострастия и в то же время ни капли развязности - утончённого хамства, которое, к сожалению, так характерно для подобных заведений.
- Всё без изменений, Саша, можно подавать? – спокойно спросил он.
- Да, Петрович, несите, пожалуйста.
Буквально через пять минут появился Петрович, катя перед собой серебристую тележку, уставленную тарелками, рюмками, фужерами. Он аккуратно, сноровисто расставил всё по местам, отошёл на шаг, наклонил голову, осмотрел столик; поправил салфетки и сказал:
- Горячее чуть позже, как обычно. Приятного аппетита.
Саша налил по рюмке коньяка из графина, обвёл рукой стол, и с видом гостеприимного хозяина произнёс:
- Кушай, Антоша, не стесняйся. Здесь очень просто, без изысков, но зато всё абсолютно натуральное, выращено на специальной ферме, там даже вода для полива только артезианская. Вино, кстати, тоже своего производства, с соблюдением всех технологий.
Еда и напитки были великолепны; Антон, проголодавшись за день, ел с наслаждением, они замечательно трепались ни о чём, как вдруг среди столиков пробежала лёгкая волна. Он увидел, что в зал медленно вошла молодая стройная девушка в облегающем чёрном платье почти до пола, с перехваченными серебряным обручем прямыми светлыми волосами. Лицо её, тонкое, с правильными чертами выражало задумчивость, граничащую с отрешённостью. Она встала посреди зала, тронула струны смычком… Антон узнал нежный мотив Дебюсси «Свет луны».
Лёгкая, почти невесомая, как бы колышущаяся на волнах мелодия словно освещала отражённым светом вдохновенное лицо Принцессы, струилась по её рукам, скользила по смычку; поднялась вверх, улетела и медленно замерла где-то в дальнем углу скованного тишиной зальчика.
Теперь она повернулась к переднему столику, где одиноко сидел пожилой господин весьма солидного вида, с благородной сединой и породистым лицом. Он тотчас же встал, слегка поклонился ей. Принцесса еле заметно улыбнулась, прижала скрипку к плечу… Не раз Антон слышал «Чардаш» Монти в разных исполнениях, но сейчас… Казалось невероятным, но виделась ему за спиной девушки золотая вечерняя степь и мелодия, светло плачущая, легко и плавно взлетающая ввысь… внезапно рассыпающаяся невероятным фейерверком звуков, летящих и кружащихся всё быстрее, и вдруг.. снова плавное, мягкое течение, таящее в себе рвущуюся наружу быструю силу… вот она опять взлетела безшабашным весельем, понеслась вдаль, рассыпалась на тысячи звуков и упала, замерла в траве…
Девушка уже стояла перед ним, опустив скрипку и внимательно, вопрошающе смотрела ему в глаза. Он слегка протянул руку, будто хотел коснуться её руки, плавно вернул своё движение обратно, слегка притронулся к своему виску. Принцесса, словно читая его мысли, очень мягко, понимающе улыбнулась, наклонилась к своей скрипке. Это была безподобная, мистическая, его любимейшая «Мелодия» Глюка… Музыка теперь не летела, а как бы расцветала вширь, взвивалась мягкими полотнами золотого вечернего света; плакала о несбывшемся; брала на руки, словно младенца, укачивая, и отпуская в плавное скольжение; обволакивала светлой сентябрьской грустью; кружила сонным течением и уходила вдаль тихим серебряным эхом, сливаясь с лёгкой волной и замирая в отдалении…
Антон потрясённо опустился на свой стул. Он любил и ценил классическую музыку, слышал её в исполнении великих музыкантов, переживал при этом всю гамму глубоких чувств, но никогда не испытывал ничего похожего. Дело было даже не в мастерстве юной скрипачки, а в каком-то мистическом умении совершенно раствориться в мелодии и растворить в ней слушателя. Он понемногу стал возвращаться в реальность. Саша смотрел на него внимательно и сочувствующе.
- Кто она, откуда? – хрипло спросил Антон, прокашлялся.
- Представь себе, никто ничего не знает. Она появляется и уходит когда захочет, может не приходить день, два, неделю. Может играть весь вечер, а может исполнить только одну вещь и уйти. Кстати, ещё ни разу она не играла специально для… ну, для не завсегдатая.
- Она ещё выйдет?
- Вряд ли. Таких случаев ещё не было…
Они просидели ещё час, пока не стало понятно, что Принцесса больше не появится. Антон был рассеян, ничего не ел, слушал Сашу невнимательно. Когда тот привёз его к гостинице, Антон сказал:
- Саша, ты можешь снова повести меня завтра туда?
- Не стоит, Антоша, - мягко ответил Саша, - не стоит…
- Почему не стоит?
- Нет никакой гарантии, что завтра Принцесса снова придёт, что она будет играть для тебя…
- Да какая разница, гарантии – не гарантии! Я хочу её видеть!
- Зачем? – резко спросил Саша, - чего ты хочешь от неё? Увезти отсюда, чтобы она играла только для тебя? Антоша, друг, пойми – не надо разрушать сказку, оставь всё как есть!
- Я хочу её видеть! – упрямо повторил Антон, - Ты можешь завтра привести меня туда? Я всё оплачу.
- Да причём тут «оплачу»! Пойми ты, существует определённая этика, не принято здесь новичков приглашать на следующий же день, тут свой мир, свои обычаи – практически все посетители влюблены в Принцессу, но никто не пытается стать к ней ближе других…Это железное правило и тот, кто его нарушает, больше сюда не попадает. Тебя могут завтра просто не пустить туда!
- Как это – не пустить?
- Так это! Скажут: «Извините, мест нет», и всё! Антоша, я не знаю, кто здесь хозяин, но человек это очень непростой, он играет по своим правилам. Тут недавно был один столичный «верховный депутат», чей-то родственник; в общем, большая шишка. Ну, вроде мужик нормальный, а как выпил лишнего, пошёл пальцы растопыривать, «Владимирский централ» требовать. Не прошло и десяти минут, как на его мобильник позвонил кто-то очень серьёзный. Он как трубку взял, так сразу резко протрезвел, сдулся, бегал за всеми, деньги совал, только, чтоб замять дело.
- Саша, отведи меня завтра туда.
- Вот заладил! – уже немного раздражённо ответил Саша, - ладно, позвони к обеду…
Он резко развернулся, пошёл к машине.

- А дальше? Что было дальше, дядя Тоша? – Юра весь подался вперёд, глаза его горели, - ты встретился с ней?
Антон Сергеевич ласково посмотрел на племянника. Мальчик часто заходил к нему «поговорить за жизнь» - с родителями он стеснялся, а вот с дядей Тошей мог говорить обо всём. Сейчас Юра переживал первую юношескую любовь, вернее её трагический финал, закономерный для любого взрослого, но неожиданный для свежего, неопытного юноши. И хотя он ещё только намекнул о своём горе, мудрый дядя Тоша обо всём догадался сам.
- Дальше, Юра, ничего не было. Сашу на следующий день отослали в командировку ( я думаю, не без его инициативы), а я, конечно, отправился вечером в этот... ну, клуб, что ли. Там мне вежливо сказали, что сегодня закрытый вечер, день рождения, да и завтра тоже. А назавтра позвонил мой шеф и категорически потребовал, чтобы я безотлагательно выехал в другой город: там напортачил мой коллега, и надо было срочно спасать положение. Я звонил оттуда несколько раз Саше, он говорил, что будет в командировке ещё долго, но потом, как-нибудь, когда он вернётся и я приеду, мы обязательно… Ну, в общем, у вас это, кажется, называется «съехать с базара», - дядя Тоша улыбнулся, взял с полки CD диск, - вот послушай… Это та самая «Мелодия» Глюка.
Отзвучала нежная музыка в прекрасном исполнении; дядя Тоша задумчиво сказал:
- Прав был тогда Саша, нельзя разрушать сказку… Я и принимаю теперь эту историю как далёкую, прекрасную, печальную сказку о Принцессе со скрипкой… Ты всё для себя понял, Юра?
- Не знаю, дядя Тоша, - задумчиво ответил племянник, - я стараюсь понять…

10 февраля – 6 марта 2013

Старый дом придётся продавать, это однозначно. Последние два года любой разговор с детьми этим начинался и заканчивался. Сын с дочерью уже всё давно разделили: большая часть достаётся Анатолию, он обменивает свою двухкомнатную квартиру на четырёхкомнатную, забирает к себе отца, присматривает и ухаживает за ним. Дочь Татьяна свою долю вкладывает в расширение совместного с мужем бизнеса, жилищный вопрос их пока не волнует. Все эти радужные планы разбивались об одну досадную «мелочь»: их отец, дед Михалыч, высокий, загорелый старик с седыми усами, продавать дом категорически отказывался.
Вообще говоря, это был не дом, а дача. Добротная постройка начала 1950-х годов состояла из двух больших комнат и примыкающей к ним летней кухни, вокруг которой располагались ухоженный сад, огород, различные сарайчики. За домом Иван Михайлович тоже ухаживал, ремонтировал, ежегодно по старинке белил извёсткой.
Газ в дом не провёл, готовил неприхотливую еду на электроплитке, зимой топил печку, водопровод с краном был только во дворе. В общем, всё здесь как бы застыло в 1960-х, когда Ваня жил в этом доме ещё со своими родителями. В те годы это была окраина города, курортное место для отдыхающих, заполненное дачным народом в летний сезон и пустеющее зимой. Однако с середины 90-х на месте небольших дачных домиков стали вырастать двух- , а то и трёхэтажные особняки городской элиты, да и просто крутых авторитетов. Обычных хозяев, живших, как дед Михалыч, в старых домиках, становилось всё меньше. С каждым годом земля дорожала, район становился одним из самых престижных в городе. Те, кто не мог построить дорогой особняк, под давлением богатеев продавали свою землю и покупали удобные городские квартиры с газом, центральным отоплением, горячей водой, безпрерывным шумом, загазованным воздухом и прочими «радостями» прогресса.
Сегодня дед Михалыч ждал в гости сына с семьёй. Он замариновал мяса для шашлыка, наловил и нажарил бычков. На огороде дожидались крупные, натуральные помидоры и огурцы, а в погребе банки с домашним вином и соком для детей. Однако вечером Толя приехал один и, пряча глаза, бубнил, что его Лариса занята на работе, у детей какие-то свои дела, а он вот вырвался на часок посидеть с отцом, даже машину не брал, чтоб вина выпить. Да и поговорить надо… Михалыч устало махнул рукой и побрёл в погреб за вином. Он понял, что всё безполезно, дети не отстанут от него.

…Никогда ни Толя, ни Таня не любили этот дом. Они родились в городской квартире, которую получила жена Михалыча Люся на своём заводе. Ваня с Люсей обитали в ней зимой, а в конце весны перебирались сюда и жили до осени. Ходили на море, копались в огороде, крутили на зиму под руководством Ваниной мамы компоты и соленья. Наверное, это было лучшее время в их жизни. Потом дети начали взрослеть и постепенно охладевать к их старому дому. Патриархальная дачная жизнь с родителями в доме без удобств их уже не прельщала. Да и Люся всё чаще оставалась летом в городе – за детьми надо присмотреть, накормить, проследить; ну и вообще, в квартире комфортнее… Постепенно они так и стали жить: он на даче круглый год, а дети с женой в городе.
Дети выросли, обзавелись своими семьями. Один за другим ушли его родители, а затем умерла и Люся, «сгорев» от онкологии за три месяца; потом началась перестройка. Дед Михалыч гордился тем, что в этой смуте его чада не сгинули, сумели приспособиться. Толя после разных передряг пробился на руководящую должность небольшого, но процветающего предприятия, жена его была главбухом в крупной торговой фирме. Таня с мужем начинали с «челноков», а сейчас имели на крупнейшем оптовом рынке три магазина и жаждали расширяться дальше.
Но если дети его ещё как-то бывали на даче, то внуки не понимали такую жизнь в принципе. Несколько раз они приезжали к деду, но почти сразу начинали рваться назад. Это было уже поколение интернета, виртуального общения, спутникового телевидения, выросшее на импортных йогуртах, кока-коле, чипсах. Они совершенно не воспринимали деда с его дачей, огородом, помидорами с грядки, грушами с дерева. А ведь он так мечтал, что летом с внуками будет жить на даче, ходить на море, ловить бычков. Пустые мечты.… Все обитатели этого курортного места на море не ходили. Они ездили отдыхать на пляжи в Египет, Турцию, а то и в Европу. И зачем тогда покупать дом на берегу моря?
Михалыч сидел с Толей уже второй час, в сотый раз устало выслушивая рассказ сына о прелести жизни в городской квартире на 19-м этаже; с дрожью вспоминая, как ему однажды пришлось три дня прожить у сына, как страшно было смотреть в окно, как ночью во дворе всё время орала автомобильная сигнализация, соревнуясь в громкости с эстрадными воплями, как соседи справа за стеной громко ругались, а над головой топали соседи сверху…
Он остановил сына, подумал ещё немного, словно отдаляя миг, после которого уже не будет хода назад, и вяло сказал:
- Ладно, додавил, продавайте дом. Только учтите, говорю сразу и безповоротно – в твоём муравейнике я жить не буду!
- Как не будешь? – Толик сразу подобрался, посмотрел на отца недоверчиво, - почему? Тебе же трудно одному, без удобств! А там, у Лариски всегда обед приготовлен, ванна с горячей водой…
- Знаю я Лариски твоей обеды. Что там она приготовит, если весь день на работе? Пельмени из магазина? Или химию быстрого приготовления? Извини, сынок, но я привык к здоровой пище, к морскому воздуху, к тишине. Правда, тут у меня в последнее время с тишиной тоже проблемы, да и здоровой пищи всё меньше, но всё равно не сравнить с вашим скворечником…
- Папа, ну как же так? Я ведь хочу как лучше, чтоб ребятам по отдельной комнате, тебе тоже; досмотрим, как полагается…
- Меня, Толя, досматривать надо только в твоих хоромах, там я загнусь очень скоро.… А на вольном воздухе ещё долго проживу и здоров буду. Что касается ребят, то им по комнате можно устроить и в «трёшке». В общем так, сынок! Сам запомни и сестре передай. Продавайте дом как хотите, тут ваша взяла. Но из тех денег я возьму ровно столько, чтобы купить себе домик за городом, переехать туда, ну там устроиться на первых порах. Не бойся, я дорогой дом брать не буду, куплю вдали от города, лишь бы у моря. Гостить вы всё равно у меня часто не будете, а пару раз в год и так приедете.
Анатолий хотел что-то возразить, но Михалыч поднялся и внятно сказал:
- Всё, сынок, разговор закончен! Закрыли тему. Иначе никакой продажи вообще не будет! – он поднял руку и как бы отмахнул ею от себя, давая понять, что вопрос исчерпан.
На следующий день примчалась Татьяна, тоже пыталась уговорить отца и получила такой же ответ. Больше они к этой теме не возвращались; знали его упёртый характер. И то спасибо, что вообще согласился продавать!

Следующая неделя прошла спокойно, а потом начался шквал звонков – ни минуты покоя! В конце концов, Михалыч поменял в телефоне карту и постановил, что все предварительные переговоры будут вести Толя или Таня, а ему останется только принимать гостей для того, чтобы показывать дом.
Теперь стало поспокойнее. Звонили только договариваться о просмотре. Он никому не отказывал, показывал свой дом всем желающим, отвечал на вопросы о соседях, однако обо всех прочих делах отсылал говорить к детям.
Наступала осень… Михалыч с тоской смотрел на свой дом, на сад, полный спелых плодов, на грядки с помидорами, на ряды клубничной рассады. Каждый год повторялось одно и то же: овощи и фрукты созревали, радовали глаз, но никому не были нужны. Он звонил детям: «Приедьте, заберите, внуков угостите».
- Да-да, конечно, может, к концу недели, сейчас много работы, ой, а на выходных мы обещали к Пашке с Ленкой на шашлыки…
-Так ведь шашлыки и у меня можно сделать, приезжайте с детьми, фруктов поедите, на море сходим…
-Ну, может, через выходные, а то друзья всё-таки, мы обещали…
А через выходные у Ларисы начинался квартальный отчёт, а потом у внуков поездка куда-то, а Танька с мужем вообще жили на своём рынке.… Как-то в минуту откровенности, Толик всё ему объяснил:
-Ты, папа, остался в середине 20-го века, а у нас сейчас 21-й. Темп жизни уже не тот! Мне сейчас проще купить кило тех же помидор в магазине по дороге домой…
-Да разве можно сравнивать! В тех помидорах уже нет ничего, химия одна! Да и деньги-то, зачем тратить? – обиделся Михалыч.
- Да какие там деньги, папа? Я, слава Богу, хорошо зарабатываю, чтоб такие крохи не считать…- Толик хотел добавить, что к отцу нельзя заскочить, как в магазин, на три минуты, а надо посидеть, поговорить, неспешно попить чаю за столиком под вишней, вспомнить какие-то забавные истории из своего детства, которые происходили в этом доме; просто помолчать, вдыхая вечернюю прохладу летнего воздуха, а потом завернуться в одеяло, улечься на старую панцирную кровать на открытой веранде и уснуть под стрекотание кузнечиков, под мягкий свет дивных южных звёзд… Нет, нет, Толик тряхнул головой – ты пойми, сейчас, чтобы заработать приличные деньги, надо, как белка в колесе… с утра до вечера… света белого не вижу…
Михалыч уныло кивал и уже без особой надежды предлагал:
- Ты хоть осенью, раз в год, приедь, закрутки возьми… ведь вон, полный погреб…
- Ну, осенью... да-да, может, приеду, пару банок заберу…
… И слышал дед Михалыч невысказанные мысли сына, что не нужны ни ему, ни сестре, ни их детям его соленья, что внуки домашним компотам предпочитают газировку, едят дома «разносолы» из супермаркета, и никто не хочет возиться с дедовыми закрутками, да и с самим дедом, старым, неторопливым, напрочь отставшим от жизни…
Кому теперь достанется его дом, сад, огород? Покупатели приходили всё больше быковатые, «чисто конкретные», а ему так хотелось, чтобы старый дом купила какая-нибудь большая семья с детьми, он бы и закрутки все им оставил…
И наступил дождливый осенний день, когда Толик объявил, что с покупателем всё договорено, в цене сошлись, подписание документов – через месяц. Пора отцу думать о переезде.

В ближайшее воскресенье дед Михалыч на пригородном автобусе поехал в давно облюбованное место: небольшое село на берегу моря - час езды от города. Было начало октября, погода стояла дождливая, ветер гнал вдоль дороги мокрые пожелтевшие листья, обрывки бумаги, прочий мусор. Море накатывалось на скалистый берег, оставляя лопающиеся пузыри грязной пены. Пляж среди скал был неудобным, спуск к нему крутым и долгим, путь из города неблизким, поэтому село избежало наплыва курортников и никто из «крутых» свои дома здесь не строил.
Он зашёл в небольшой магазинчик в центре села с полуоткрытой верандой-баром, приметил за столиком двоих мужиков своего возраста, явно местных жителей, обычных дедов, любящих в выходной день посидеть за кружкой пива, но не алкашей. Взял и себе пива, попросил разрешения присесть. Разговорились. Дед Михалыч заказал для всех ещё по кружке, рассказал про то, что хочет купить здесь домик, и через полчаса имел всю нужную информацию.
-Тебе, Михалыч, определённо к тётке Нине нужно, - степенно говорил старший собеседник, неторопливый Николай Степанович, - у неё дом и небольшой, как ты хочешь, и ухоженный, и близко к морю.
- А чего ж она продаёт его? В город захотелось?
- Да какой там захотелось! Ей в городе больше, чем на раскладушку в кухне рассчитывать нечего! Да и ту у чужих людей…
- Как, у чужих? - удивился Михалыч.
- А так, - разгорячился второй собеседник, суетливый, плюгавый Миша, - зять её на заработки уехал, стало быть, в Россию. И так ему там понравилось, что и жену, Нинкину дочку, и Петьку, внука её, к себе вызвал. А квартиру нашу Нинке наказал, сдавай, стало быть, и деньги нам высылай. Ну, она и сдавала…
- И досдавалась, блин…- прервал Мишу Николай Степанович, - приехала осенью в том году, а там уже мебель выносят… В общем, чуть не отобрали у них жильё; хорошо, зять вовремя примчался, успел этих аферистов перехватить, отстоял квартиру. Теперь сдаёт через агентство, а Нинке счёт выставил – сколько здесь заплатил, да сколько там потерял, пока сюда мотался… «Я, говорит, свой бизнес хотел открыть, а теперь что? Так что Вы, мамаша, дом свой продавайте, а мы когда на ноги станем, Вас к себе заберём»…
-Ага, заберут они! – взвился неугомонный Миша, - на кой она им там нужна!
- Нинка ведь не о том переживает, как она без угла останется, а о том, как Петеньке некуда летом будет приехать, клубнички свежей покушать…
-А Петенька, здоровый, стало быть, лоб, бабке не написал даже ни разу, привета не передал…
… Уже давно миновал полдень, когда дед Михалыч постучался в калитку к тётке Нине. Она оказалась невысокой опрятной женщиной с доброй, немного растерянной улыбкой. Домик был ей под стать: небольшой, ухоженный, с аккуратным огородиком. Правда, опытный взгляд Михалыча сразу определил нехватку мужских рук: плохо заделанную дыру в заборе, расшатанные половицы, слегка протёкшую крышу. Он повернулся к хозяйке:
- Хороший дом, мне нравится. Дорого просите?
- А вы серьёзно покупать хотите, или так, интересуетесь?
- Да уж куда серьёзней, мне через месяц свой дом освободить надо...
- А зачем же дом на дом меняете?
- Ну, детям помочь надо. Дом-то у меня в городе…
- И мне дочери надо помочь, - усмехнулась Нина, - так что, не обезсудьте.
Она назвала цену, довольно высокую, но Михалыч лишь кивнул.
- Только я должен сразу после оформления въехать, мне там на пятки наступают…, - смущённо добавил он, - Вы как… сможете выехать? Есть куда?
- Когда надо – тогда и съеду, - спокойно ответила Нина.
Они обменялись телефонами, и Михалыч уехал. И хотя ему понравились и дом, и его хозяйка, радости особой не было…
Он позвонил Толику, сказал, что нашёл себе новое жилище. Сын выспросил все подробности: где, что да почём; сердито пыхнул и попросил его завтра быть дома – они с Таней приедут, привезут покупателя с роднёй для окончательной утряски всех вопросов.
Назавтра прикатили целым табором: Толик с Ларисой, Таня и покупатели. Кроме быковатого средних лет мужика, которого дед Михалыч помнил, прибыла и его свита: жена, моложавая сухопарая блондинка в кольцах и серьгах, и дочка – юное длинноногое жующее создание в мини-юбке и плащике под леопарда, очень хорошенькое, если бы не обильная косметика, больше напоминающая индейскую раскраску.
- Вау, какие яблоки прикольные! – восхитилась она, - можно?
- Конечно, можно! – он сорвал самое красивое яблоко, протянул девушке.
Та очень мило улыбнулась и с хрустом откусила здоровый кусок. Михалыч воспрянул – может, несмотря на свою быковатость, этот тип сбережёт его дом? Ну, перестроить, удобства провести, это понятно; огород тоже – кто с ним возиться будет. Но сад – пусть себе растёт… Он подошёл ближе – мужик говорил с супругой, показывал куда-то в угол, где росла груша.
- Это зимняя, поздняя, - он неуверенно улыбнулся, - а вон там – ранние яблони, они ухода особого не требуют…
Мужик скользнул по нему непонимающим взглядом, продолжая свой разговор. Дед Михалыч услышал обрывок фразы: «Бульдозер сюда не заедет, придётся работяг нанимать…», и пошёл дальше, уже не пытаясь завязать беседу.
- Вы папеньке всё это даже не рассказывайте, - услыхал он за спиной звонкий голосок их молоденькой дочери. Она смотрела на него безмятежным, слегка сочувствующим взглядом, - он уже тут всё распланировал: дом, газон, двор в плитке, ну, как у ваших соседей, - она махнула рукой в сторону забора.
- А как же сад, деревья? Ведь яблоки, груши… сливы… Неужели ему не надо?
- На фига оно ему? Мамашка тут цветуёчки посадит экзотические, по триста баксов за стебель, чтоб знакомые, значит, от зависти сдохли.
-И тебе не надо? Ты же вроде любишь…
- А мне пофиг! – она улыбнулась вполне дружелюбно и пошла прочь.
Покупатели ещё долго о чём-то спорили с Анатолием и Татьяной, решали какие-то вопросы потом, наконец, уехали. Сын присел к столу, за которым неподвижно сидел Михалыч, и решительно начал:
- Вот что, папа! Как хочешь, но мы с сестрой категорически против твоей покупки. Где-то на задворках цивилизации, опять без удобств. Мы ведь, если что, даже приехать не сможем. Да ещё и цену заломили! Это же выброшенные деньги. Мне теперь не расшириться толком, Таньке бизнес не развернуть!
Дед Михалыч поднял на сына угрюмый взгляд и медленно, веско сказал:
- Вот прямо сейчас позвоню этим твоим… скажу, что передумал и ничего продавать не собираюсь, и будете вы сами с ними разбираться: я никому ничего не обещал, задатка не брал, и вообще старый маразматик, что с меня взять? Смотри на них! Озаботились, что приехать не смогут! Вы сюда-то приезжали три раза в год, и ничего, не переживали. Хватит! Ещё один намёк, и всё! - он тяжело поднялся, пошёл в дом.
Затихло вдали суетливое шуршание шин Толиного джипа. Михалычу не спалось. Всё представлялась ему толпа «работяг» с ломами и лопатами, крушащих его дом и сад, закатывающих в асфальт огород вместе с помидорами и баклажанами… И только под утро его одолел тревожный, неглубокий стариковский сон…

До переезда оставалась неделя. Он позвонил Нине, попросил разрешения приехать – «уточнить все детали». Стояли последние дни ясного, солнечного, прозрачного октября. Они с Ниной присели на лавочке во дворе; не хотелось в такую погоду идти в дом.
- Ну, в общем,… это, - он откашлялся, - через неделю мне въезжать надо, машина уже заказана…
- И въезжайте с Богом. Я все вещи свои заберу, калитка не закрывается, входная дверь тоже. Заходите и живите. Мурку мою только не обижайте, она мышей ловит…
- А вы куда? – он впервые напрямую спросил её об этом.
- Куда- куда. Пока к соседке, потом на зиму к племяннице, а там, даст Бог, мои к себе заберут…
- Слушай, Нина! – он старался, чтобы «ты» было не фамильярным, а просто доверительным, - заберут – не заберут, это вопрос неясный, да и когда ещё это будет. Что же ты, станешь по чужим углам скитаться? Оставайся да и живи тут. Я в одной комнате, ты в другой. Друг дружку на старости поддержим…
- Как же это, - растерялась Нина, - зачем? Неудобно так… Что люди скажут?
И видел Михалыч, что очень не хочет она оставлять свой милый сердцу домик чужому человеку, хоть и доброму и хозяйственному, который не поломает ни одного деревца, не затопчет ни одного куста. Но в том-то и дело, что для него это будут просто деревья да кусты, а она знает их всех «в лицо», для неё это дети, выращенные, выхоженные, со своим характером и капризами…
- В общем, давай так, - он решительно поднялся, - будем считать, что ты у меня снимаешь комнату, а в оплату помогаешь освоиться с садом, ну и там… по хозяйству. У меня пенсия хорошая, не пропадём! Короче, в субботу я приезжаю, ты мне комнату освободи, а сама устраивайся в другой. И учти, я это на полном серьёзе, не передумаю!

Неделя подходила к концу. Последняя неделя старого дома. Михалыч собирал вещи, упаковывал их в коробки. С горечью смотрел на погреб, полный закруток. Для кого он старался? Неужели всё это пропадёт? Что с ними делать, забрать с собой? Но у Нины свой погреб полон...
В субботу с утра он уже был готов. Приехала машина, и шустрые молодые ребята за час погрузили все вещи. Дом сразу стал чужим, отстранённым, гулким.
- Ну что, отец, поехали? – весело спросил бригадир.
- Погодите, - Михалыча вдруг осенило, - там, в погребе, консервы всякие, я не увезу, так может, себе заберёте? Просто так…
Ребята спустились в погреб, и уже через пять минут кинулись ладить коробки и загружать их банками.
- Вот спасибо, батя! – наперебой галдели они, - деткам отвезём, жёны спасибо скажут, а мы когда стопочку пропускать будем под ваши огурчики, за Ваше здоровье – с радостью!
- А теперь, ребята, подождите меня в машине минут десять, - устало произнёс Михалыч, когда погреб опустел, - перекурите там, пивка попейте, а я… скоро подойду.
Он встал посреди уже чужого двора. Погладил ствол старой, ещё родителями посаженной яблони. Прошёл по дорожкам, словно стараясь удержать в памяти всё, чем жил последние тридцать лет и теперь оставлял на разрушение. Махнул рукой и побрёл к воротам. У калитки сидел, растерянно озираясь, его полосатый кот Васька. Дед нагнулся, погладил его, спросил:
- Ну что, друг, поехали со мной?
Кот обиженно отвернулся, коротко мявкнул.
- Ну и не надо, - вдруг разозлился дед Михалыч, - конечно, коты к месту привыкают, зачем им за хозяином куда-то ехать…
Он дошёл уже до машины, но вдруг резко развернулся и почти побежал назад. Схватил Ваську на руки, прижал к себе, забормотал:
- Что же ты, дурак, со своей гордыней! Тебя же тут в асфальт закатают вместе с огородом…, - дед залез в кабину, не выпуская из рук кота.
- Давай, поехали! – крикнул он сердито.

Они едва успели разгрузиться и расставить вещи, как начался дождь. Михалыч рассчитался с ребятами, они уехали. Дождь стучал всё сильнее, грохотал по жестяному тазу, забытому на улице, по крыше сарая, в угол которого забился напуганный переездом Васька, собирался в лужицу, протекая с потолка в кухне. Они сидели с Ниной в своих комнатах, не зная, что говорить, как вести себя. Хозяин чужого, непонятного, неродного дома и та, которая знала его и любила, но не была уже в нём хозяйкой…
Дождь уныло и монотонно сеялся с мрачного неба, вздувался пузырями в лужах. Говорят, что такой дождь надолго… На день, на два, но не насовсем же? Ведь выглянет когда-нибудь солнце, засияет в последних жёлтых осенних листьях, всё ещё ярких и по-своему красивых. И снова вернутся до наступления холодов несколько прозрачных, тихих дней поздней осени…

28 января – 7 февраля 2013

(рассказ о козлах, русалках, наядах и о женской дружбе)

- И что, так и сказал? – Танька, стройная, приятная во всех отношениях брюнетка, задумчиво покачивала загорелой ногой в остроносой туфельке.
- Ну. Как есть, так и сказал: «Не, зая, ну на фига нам этот геморрой? Я, конечно, тебя люблю, но чё нам, плохо разве, как есть?» - Леся очень похоже передразнила тягучий, с ленцой голос своего приятеля Вити.
- Козёл, - подытожила Танька.
- Точно, козёл! – горько вздохнула Леся, невысокая, пухленькая блондинка в мелких кучеряшках.
- И что теперь, подруга? Как по мне, подобных козлов бросать надо сразу!
- А вдруг он не козёл? – прошептала Леся с чисто женской непоследовательностью, - Вдруг он притворяется? Вдруг его просто гордость заела?
- Значит, ты его любишь, - вздохнула Танька, - любовь зла…
- Да не в этом всё дело! Если бы я точно знала…
- Что знала? Что он козёл? Ну, потребуй с него справку! Или… стоп, есть идея! Мы твоего Витьку проверим на вшивость!
- Как проверим?
- Завтра расскажу. Идея есть, но надо её обдумать. Давай, разбегаемся, а то пара начинается! Пока!
Танька с Лесей дружили давно, ещё с пятого класса. Сошлись на почве полной противоположности друг другу не только внешностью, но и характерами. Яркая, эффектная Танька с детства была неугомонной выдумщицей, заводилой. Вокруг неё всегда увивались парни, она постоянно пребывала, по её собственному выражению, «в процессе выбора и сравнения». Мягкая, домашняя Леся, наоборот, не жаждала приключений, а мечтала о тихом семейном счастье.

На другой день после занятий подруги сидели в любимой своей кафешке, и обсуждали Страшный План. Конечно, у них имелись все полагающиеся современным девушкам гаджеты, можно было бы потрепаться ещё вчера. Но, согласитесь, есть вещи, которые подобает делать только в личной беседе. Например, обсуждать с лучшей подругой своего козла. Или гордо бросать в лицо этому самому козлу: «Ну и гад же ты!».
Вскоре Страшный План был изложен, обговорен и утверждён. На следующей неделе Лесин козёл (а вдруг, не козёл?) должен поехать в соседний город на пару дней, по работе. Билет на автобус он будет, как всегда, заказывать через интернет-кассы.
А у Таньки есть друг Олежка, компьютерный гений, которому ничего не стоит (за пару пива, конечно!) залезть на Витину страницу, подсмотреть номер места и заказать билет рядом с ним. Кресла в автобусе располагаются по два, по обе стороны прохода. Следовательно, нумеруются по четыре, и вычислить номер кресла рядом с Витиным не составит труда.
А кресло это предназначено для ещё одной Танькиной подруги, Яны, с которой Леся была немного знакома, но Витя с ней не пересекался. Она должна сесть рядом с нашим героем, завязать с ним разговор, представиться гадалкой-прорицательницей, сообщить ошарашенному Вите всю его подноготную (предварительно получив эту информацию от Леси), а затем безапелляционно предсказать ему счастье в законном браке, и ужасное будущее в неженатом состоянии. И посмотреть на реакцию молодого человека. А также сделать выводы, о которых доложить.
Яна – девушка решительная, играет в театре. Для неё перевоплотиться в роль ясновидящей – пара пустяков. И внешность у неё соответствующая: волосы длинные, тёмные, разбросать по плечам, серьги покрупнее надеть – самое то!
Сведения о своём попутчике она выучила слёту. Ещё бы! Это вам не роль на десяток страниц! Итак, Виктор Чайкин, высокий брюнет, глаза голубые, работает в торговой фирме менеджером, у него есть вредная младшая сестра – Маша, с которой он вечно ссорится. Ну и, конечно, девушка Леся, на которой он, неблагодарный, должен немедленно жениться. Да, их любимое кафе на Михайловской площади. То ли «Наяда», то ли «Дриада»… А, нет, «Русалка»! Точно, «Русалка», главное – не перепутать!
Яна зашла в автобус за пять минут до отправления. Сразу увидела в четвёртом ряду свободное место. Нашла табличку – так и есть, это её номер, шестнадцатый. Рядом у окна сидел парень, довольно плотного сложения, с тёмными, растрёпанными волосами и мягким взглядом голубых глаз.
«Ага, всё верно, вот он, наш Виктор – победитель по-латыни – темноволосый, голубоглазый, кресло рядом со моим. Ладно, сейчас мы тебя прищучим!»
Она грациозно опустилась на своё место у прохода, стала пристраивать в ногах дорожную сумку и при этом «неуклюже» заехала локтем в бок своему соседу.
- Ох, простите, пожалуйста, я нечаянно! – воскликнула Яна.
- Что вы, ничего страшного, - галантно улыбнулся парень.
- Такие промежутки узкие, между креслами, совсем места нет!
- И не говорите! Я тут пока устроился…
- Вы далеко едете?
- Да, до конца…
- А я в Первомайске выхожу! – Яна улыбнулась: «Полчаса мне хватит, чтоб тебя расколоть!», перешла на «ты» - По работе едешь? Торговля не стоит на месте, а?
- Торговля? Да, конечно не стоит… А откуда вы узнали, про торговлю-то?
- Тоже мне, задачка! Это же на поверхности лежит. А вот если глубже копнуть… – она поймала его взгляд, - о, я вот в твоих глазах птиц вижу.
- Каких ещё птиц?
- Белых. Морских. Которые твой род оберегают. Потому, что своим именем этот род назвали! – Яна упивалась ситуацией. Это не просто сказать, мол, Чайкин твоя фамилия! Это настоящее ясновидение!
- Почему назвали? – «Вот тугодум!» - мелькнуло у неё в голове, – А-а … это, действительно, самые морские, птицы-то… а откуда вы в курсе моей фамилии? Вы… ты что, меня знаешь?
- Нет, первый раз вижу, честное слово! Просто у меня дар такой, ясновидение! Моя бабка прорицательницей была и мне этот дар передала. Меня Яной зовут, что значит – Милость Божья. А твоё имя означает Победу! В общем, я тебя как на ладони вижу… Ты, хоть и Победитель по имени, а кое-какое сражение проигрываешь! Одна битва у тебя мелкая, пустячная – поверь, все эти братья-сёстры наши младшие, того не стоят! Машка хоть и вредная, но тебя любит. А вот главную свою любовь, ты теряешь! – Яна сделала эффектную паузу.
- Почему теряю? – парень явно был ошарашен, - Блин, как ты ловко всё про меня…
- Потому, что ты не тех побеждаешь! Тебе надо свой страх победить!
- Какой ещё страх?
- Против брака! Ты же убеждённый холостяк! Не спорь, я всё про тебя знаю, всё в глазах твоих вижу! Ты за свободу свою так и цепляешься! А она тебя погубит!
- Как погубит? - прошептал молодой человек, - Да я и не против брака, только…
- Не знаю, как именно, - перебила его Яна, - но вижу: в одиночку ты скоро умрёшь. Просто твоя белая птица-фамилия кончится на тебе, и всё! А если ты поделишься ею с той, что тебя ждёт, то будешь жить долго-долго, и твоя птица превратится в большую стаю…- Яна замолчала и напустила на себя важный вид, в то же время тревожно думая о том, не слишком ли витиевато она загнула свой монолог.
Парень, казалось, был растерян. Он уставился на Яну своими прозрачными голубыми глазищами («А красивые они у него, яркие, да и вообще, он на козла не похож, очень даже ничего!» - мелькнула у неё мысль).
- А… что же мне теперь делать? То есть, она, говоришь, меня ждёт? А с чего ты так решила? Ну да, ты же ясновидящая, всё про всех знаешь… Странно, но я тебе верю! Вот что, к свиньям собачьим сомнения! Послезавтра приезжаю и сразу же нахожу её! И делаю предложение! Только ты уж всё мне распиши подробно: как это сделать, куда подойти, что сказать. А то вдруг, я не туда подойду, или она не согласится!
По сценарию, Яне следовало бы просто сказать, что сам знаешь, где найти и как подойти – можно было не сомневаться, что как только она выйдет из автобуса, этот самый Виктор-победитель кинется звонить Лесе. Но ей захотелось окончательно закрепить успех, задавить вероятные сомнения в зародыше, не дать возможности увильнуть или передумать.
- В общем, так! – Яна стала воплощением неумолимой судьбы, – В субботу, в двенадцать часов дня, с букетом белых роз, ты приходишь на Николаевскую, нет, стоп! На Михайловскую площадь. Там есть такое кафе с открытой верандой, «Русалка» называется. Ну, да не тебе про него рассказывать! Там вы и встретитесь. Подойдёшь к столику, опустишься на одно колено, и скажешь, запомни, пожалуйста, только одну фразу: «Моя дорогая Леся, я тебя люблю, и прошу стать моей женой!». Всё! Дальше я вам не нужна. О, мне пора выходить! Ты всё запомнил? Всё сделаешь правильно?
- Да, конечно, - он выглядел немного растерянным, - кафе «Наяда», открытая веранда…
- Не «Наяда», а «Русалка»! Площадь Михайловская! В субботу! Не перепутай ничего!
- Да, да! В субботу, «Русалка», я понял… Леся меня будет ждать…
- Ну всё, я выхожу! Твоё счастье ждёт тебя, Победитель! – она улыбнулась и выскользнула из автобуса.

* * *
- Зачем ты так намудрила? – Леся выглядела расстроенной, - Ну что, нельзя было просто сказать, типа, «позвони Леське, или приходи в твою любимую кафешку»! Зачем было приплетать этих русалок-наяд? Напускать туман, шифроваться? Он до субботы сто раз передумает, ведь с тех пор не позвонил даже ни разу, козёл!
- А с какого перепуга он будет звонить? – огрызнулась Яна, в душе понимая, что она и впрямь перемудрила, - Он просто придёт в эту самую «Наяду», тьфу, зараза, в «Русалку», и всё! С букетом белых роз! Сюрприз тебе делать…
- Вот-вот! Сама уже запуталась. А он до субботы остынет, позвонит мне и опять начнёт втирать про свободу, да про то, как нам хорошо и дальше «дружить домами»! – Леся громко всхлипнула.
- А я говорю, придёт! С букетом! И предложение сделает! – упрямо возразила Яна.
- Ладно, Янка, пойдём, - Таня потянула её за рукав, - чего ты, действительно намутила? – спросила она, когда подруги вышли на улицу.
- Чего, чего! Я же ясновидящая, прорицательница! Ну что мне, словно героине сериала, кудахтать: «Витька, немедленно женись на Леське, иначе сдохнешь! Прям сейчас звони!»
- Не знаю, может и надо было именно кудахтать, они же ребята простые, на сериалах взращённые… А вообще, по чесняку, может, оно и к лучшему. Козёл этот Витька, натуральный козёл. А Леська – натуральная блондинка! Больше года его лапшу со своих ушей кушает! Может, бросит она его наконец, если он не явится в субботу? Найдёт себе парня нормального, а?
- А я чую, что явится! С розами! И предложение сделает! Вообще, никакой он не козёл, ты бы его глаза в тот момент видела! И сам он аж светился!
- Что это ты его так защищаешь? Сама что ли в него втрескалась? Так и забирай его себе, а Леське я нормального найду! Ладно, поживём – увидим! Ты приходи в двенадцать в эту, как её… ну, сама знаешь, в кафешку ихнюю. А я Леську туда притащу. Если что, потом её развлекать будем, успокаивать.
- Незачем мне приходить, рупь за сто даю, некого там будет успокаивать! Хотя нет, приду! Чтоб на молодых полюбоваться из укромного местечка! А то на свадьбу-то мне заявляться не с руки будет! Витька, если узнает, как его развели, убьёт нас всех!
Они договорились о встрече и разошлись, недовольные друг другом.

* * *

В субботу, в одиннадцать, всё было плохо. Витя так и не позвонил. Большинством голосов постановили: самой Лесе ему не звонить, в двенадцать быть в кафе и ждать. Если Виктор не появляется – послать его подальше, вечер провести втроём, а в дальнейшем приложить все силы к тому, чтобы познакомить Леську с порядочным парнем.
Без десяти двенадцать подруги сидели за столиком на открытой веранде и ждали. Вернее, ждала одна Яна, хотя в душе и она сомневалась. Танька делала вид, что всё пучком, но давно уже настроилась на девичник со слезами и утешением подруги. Леся просто молча сидела перед вазочкой с растаявшим мороженым, особо ни на что не реагируя.
Двенадцать. Четверть первого. Двадцать минут… Всё понятно. Танька, вздохнув, протянула руку к Лесиной сумочке:
- Давай телефон, позвоню.
- Кому?
- Кому-кому! Козлу твоему, уже бывшему! Выскажу всё, что о нём думаю, пошлю на все буквы алфавита, и номер его у тебя в телефоне сотру, чтоб даже не думала с ним больше общаться!
- Отдай! – Леся робко протянула руку, но Танька повернулась всем корпусом, закрывая телефон. Через десяток секунд она, торжествуя, выложила его на центр столика и все услышали слабый механический голос: «В данный момент абонент не может принять ваш звонок. Перезвоните, пожалуйста, позже!»
- Всем всё понятно? – Танька поднялась, - Шабаш, девки, пошли отсюда. Сейчас ко мне, а потом – в ночнуху гудеть: справлять поминки по козлу!
Яна тоже встала, повернулась было к Таньке, хотела ей что-то сказать, но на полдороге её острый взгляд перехватил спешащую к веранде мужскую фигуру с букетом белых роз.
- Леська, смотри! – сдавленно прошипела она, - вот он, твой Витька, я же говорила!
- Где? – ошарашено вертела головой близорукая Танька.
Леся, ещё толком ничего не понявшая, стала медленно приподниматься. Яна, схватив Таньку за руку, уволокла её в дальний конец веранды, с тем расчётом, чтобы видеть всё происходящее, но не мешать влюблённым.
Парень с букетом неуверенно направился к одинокой девичьей фигурке за столиком. Смутился, протянул ей букет, хотел встать на одно колено, но смутился ещё больше.
- Леся…- он закашлялся, - ты ведь Леся, да?
- Да, а ты кто?
- Ух, ты! Вот ясновидящая, всё точно предсказала! Я – Никита Бакланов! Победитель по-гречески, и сегодня я победил себя! Леся, ты не удивляйся, пожалуйста, я пришёл просить тебя выйти за меня замуж!
- Как, вот так сразу? Ты же меня первый раз видишь?
- Это неважно! Мне ясновидящая всё предсказала, её Яной зовут, она про меня всё, как на ладони выложила! И то, что товароведом работаю, и про кошку мою Машку – пантеру настоящую, и про то, что я жениться хочу, а девушки у меня нет! Она и говорит мне, иди в субботу на площадь, в кафе, там тебя твоя судьба дожидаться будет, Лесей её зовут. Я сначала всё перепутал, побежал на Николаевскую площадь, в кафе «Наяда». А там свадьбу гуляют. И тут меня как молния озарила – кафе «Русалка», на Михайловской площади! Я бегом сюда.
- И ты вот так готов жениться на девушке, которую видишь впервые?
- Да, готов! Яна же всё знала заранее, всё предсказала! Я ещё чуть-чуть сомневался, когда сюда бежал, но как тебя увидел, понял – всё, Никита, это твоя судьба! Леся… ты согласна?
Никита наконец-то вручил девушке букет роз. Леся явно была в растерянности и не знала, что сказать. Её раздумья прервала мелодия телефона.
- Алло! Да. Да, я звонила. Только сейчас приехал, понятно… Ах, телефон разрядился? Угу, и зарядное ты дома оставил, ну ясно, бывает… Всё время ты его где-то забываешь, прям напасть какая-то! Я? Отлично! И настроение прекрасное! Сейчас гуляю со своим женихом. Ну да, скоро выхожу замуж. По-настоящему. Нет, не знаешь, мы недавно познакомились. Ну всё, мне некогда, пока, может, потом как-нибудь позвоню.
Она нажала отбой, бросила телефон в сумочку, подошла к Никите.
- Да, Никита, я согласна, - она взяла его под руку, прижалась плечом, нежно улыбнулась, - пойдём куда-нибудь, посидим вдвоём!

… С веранды кафе «Русалка», что на Михайловской площади, две девушки в полном ступоре смотрели вслед удаляющейся парочке. И если одна из них только начинала смутно понимать, что в междугородних автобусах места не всегда точно нумеруются по четыре, то у второй мысль сформулировалась вполне чётко: «А вот на эту свадьбу мне попасть будет гораздо проще!»

24 марта – 12 апреля 2014

Мне досталось верхнее боковое место. Хорошо ещё, что в середине плацкартного вагона, а не с краю, возле туалета. Я забросил на свою полку дорожную сумку, а небольшой баул с вещами положил под сиденье. Ехать предстояло долго, больше полутора суток – две ночёвки.
Поезд уже тронулся, когда у противоположного диванчика остановился пожилой мужчина в старомодном плаще и велюровой кепке. Близоруко придвинулся к табличке с указанием места, сверил со своим билетом. Аккуратно поставил под сиденье небольшую сумку, а толстый клетчатый баул попытался забросить на багажную полку. Я вскочил с места, стал помогать. Вдвоём мы уложили баул на бок, чтобы не упал. Попутчик снял свой плащ и кепку, пристроил их на вешалке; мы сели на свои места.
- Спасибо! – слегка улыбнулся мужчина. Был он совершенно сед, гладко выбрит, одет небогато, но чисто. – Вам далеко ехать?
- До Петропавловки, послезавтра утром выхожу.
- А я завтра, тоже утром, - он протянул руку, - Василий Сергеевич!
- Николай, - я не стал называть отчество, так как собеседник годился мне в отцы.
Проводница принесла чай, я достал домашнюю снедь, уложенную мамой – котлеты, оливье в банке, пирожки.
Василий Сергеевич тоже достал еду – бутерброды с докторской колбасой, варёные яйца. Как-то очень естественно мы объединили наши припасы, он хвалил мамины котлеты, а я поедал его докторскую колбасу, к которой неравнодушен с детства.
Вскоре, также естественно, мы разговорились. Василий Сергеевич спросил, где я работаю, и мне вдруг пришло в голову скромненько объявить себя журналистом и писателем, едущим в творческую командировку…
Нет, я не врал! Ну, не совсем врал… Я учился на факультете журналистики, подрабатывал в городской газете, куда меня устроил отец – одноклассник главного редактора, и успел написать несколько рассказов, один из которых даже напечатали в этой газете, правда в сильно сокращённом и переработанном виде. А ехал я к своему другу Димке, к которому давно собирался в гости, и о котором думал написать свой новый рассказ.
Я поведал попутчику, что мой друг в отчаянии: у него очень тяжёлая ситуация - они с женой на грани развода, хотя и любят друг друга. А маленькая Лерочка любит их обоих, и они её любят… А тёща подливает масла в огонь… Я даже название придумал для рассказа: «На грани».
Василий Сергеевич внимательно выслушал меня, покачал головой.
- Да уж, действительно, что называется, на грани…- как то неопределённо высказался он.
Ещё немного поговорили «за жизнь», потом разговор иссяк, мы молча смотрели в тёмное окно на пробегающие иногда огоньки переездов, редкие сёла, автотрассы с движущимися фарами автомобилей. Народ потянулся к проводнице за постелями, яркий свет в вагоне сменился на ночной, приглушённый. В отсеке напротив четверо рабочих-вахтовиков, возвращающихся домой, плотно поужинали, выпили несколько бутылок водки, но не пели, не буянили, а молча стали укладываться спать: видно, вахта выдалась тяжёлой. Я уже собрался расстилать свою постель на верхней полке и ложиться, но меня остановил мой попутчик.
- Скажите, Коля, - несколько напряжённо спросил он, - вы не сильно хотите спать? Я знаю, молодёжь обычно любит улечься попозже, а я давно по ночам не сплю… В общем, не желаете услышать одну необычную историю? Может быть, напишете рассказ, там тоже присутствует… некоторая грань, что ли…
Спать не хотелось совершенно, да и льстила роль писателя, нашедшего сюжет для рассказа… Я попросил у проводницы ещё чая и вскоре внимательно слушал попутчика, забыв обо всём.
- Вы, Коля, послушайте, потом уже сами, как писатель, судите, получится рассказ, или нет… А мне хочется выговориться… Я буду рассказывать историю, а вы уж запоминайте, раскладывайте её для читателя, в общем – работайте…
- Женился я довольно поздно, в 28 лет. Не было у нас ни страсти, ни особой необходимости. Так – просто подошло время. Маша была младше меня на два года, мы вместе работали. Общие интересы – литература, театр. Одинаковый спокойный темперамент, одинаковое восприятие семьи: муж – добытчик, жена – хозяйка. Мы поженились через год после знакомства, жили спокойно, без сильных ссор и вспышек страсти. Маша долго не могла забеременеть, но мы и это воспринимали как должное: ну нет, так нет.
И вот, когда мне уже перевалило за тридцать, у нас родилась дочка. Жена, поклонница Алексея Толстого, назвала её Аэлитой. Мне было всё равно, я воспринимал рождение ребёнка, как жизненную необходимость, и никаких особо нежных чувств к дочери не испытывал. Но через год после её рождения всё резко изменилось. Аля сильно заболела. Обычная простуда переросла в пневмонию. Температура держалась высокая, не помогали ни дорогие лекарства, ни тщательный уход.
Однажды вечером я сидел у постели дочери. Маша, не выдержав почти трёх суток бодрствования, заснула, уронив голову на стол. Аля проснулась, хныкала, у неё опять был сильный жар. Я, борясь со сном, давал ей соску с каким-то отваром, тупо бормотал что-то вроде «Баюшки-баю», как вдруг чётко услышал: «Папа…». Надо сказать, что Аля начала говорить рано, к году уже выговаривала : «мама, папа, дай», но выговаривала неуверенно, неясно. А тут сказала очень внятно. Сбросив сон, я ещё раз глянул на дочку. Лицо её, несмотря на горящие щёки побледнело, нос заострился, и я вдруг отчетливо осознал, что это конец. Девочка умирала. Глаза её были устремлены на меня, в них плескалась боль и желание жизни. Она ещё раз посмотрела на меня и опять внятно произнесла: «Папа…». А я словно услышал продолжение этой фразы: «Я не хочу умирать… Спаси меня!». Всё во мне перевернулось. Вдруг я впервые осознал, что это маленькое умирающее существо – моя частичка, продолжение в этой жизни, что она цепляется за своего папу, как за последнюю надежду, и только я могу ей помочь.
Меня воспитывали атеистом. Не воинствующим, отвергающим Бога, а так… интеллигентным материалистом. Я никогда не думал о Боге, верил в научный прогресс, в силу антибиотиков… Но сейчас! Я впервые в жизни опустился на колени и стал молиться. Не зная никаких молитв, я просто умолял Бога, ещё не знаемого мной, спасти свою доченьку, которую полюбил только сейчас, за минуту до смерти, полюбил всей своей не до конца разбуженной душой…
Василий Сергеевич замолчал, вертя в руках ложечку, которой всё ещё не размешал сахар… Словно очнувшись, он начал размешивать остывший чай, но так и не отпил из своего стакана… Затем продолжил рассказ.
- Видно, на это ушли все мои силы, так как я вскоре просто выключился из реальности, заснул прямо на полу. Проснулся оттого, что Маша трясла меня за плечо.
- Что? - я вскочил, просыпаясь, - Аля? Что с ней? - Я не решался напрямую спросить: «Она умерла?», но думал, что всё уже кончено.
- Тихо, она спит, - сказала Маша, - кажется, кризис миновал…
Не веря себе я подошёл к кроватке. Аля тихо сопела во сне, болезненный румянец почти исчез, лобик был не болезненно горячим, а слегка тёплым.
- Иди спать, я посижу с ней, - сказала Маша.
Я только кивнул, добрёл до кровати и заснул очищающим, восстанавливающим силы сном, без сновидений и кошмаров… С того дня Аля пошла на поправку, а наши семейные отношения в корне изменились. Из равнодушного отца, просто выполняющего свой родительский долг, я превратился в нежного папулю. Всё свободное время проводил с доченькой, умилялся её проказам, рассказывал сказки на ночь. А вот с Машей отношения стали портиться. Она так и осталась холодноватой, безэмоциональной. Тогда, ночью, она ничего не заметила, я пытался рассказывать ей, но Машу не впечатлил мой рассказ. Она считала, что у Али наступил кризис, он миновал, помогли лекарства, и дочка пошла на поправку. Просто я сильно устал, вот мне и показалось… А про молитву она вообще не поняла. Не нашлось у меня нужных слов… С тех пор и началось наше отчуждение, ведь Маша так и не смогла постичь мою любовь к дочери, точнее её новое, яркое, эмоциональное проявление…
Василий Сергеевич машинально отпил из стакана свой уже остывший чай. Ночной вагон спал, только в дальнем отсеке, где ехала компания молодёжи слышался негромкий разговор, прерываемый сдержанным смехом. Мой собеседник немного помолчал, потом снова начал говорить. Говорил больше для себя, обо мне он, очевидно, просто забыл…
- Так прошло десять лет. С Машей мы становились всё более чужими. Нет, она была хорошей женой и матерью: в доме всегда чистота, обед приготовлен, у дочери проверены уроки, одежда назавтра для неё и для меня всегда выстирана и выглажена, но… Как бы это сказать… всё исполнено добротно, основательно, но совершенно без души. Она никогда не спрашивала, что сварить на обед, какую одежду приготовить на завтра – всё решала сама, по принципу пользы и экономичности. Наши с Алей вкусы и пристрастия в расчёт не брались.
Мы же с дочкой сближались всё больше. Именно мне она рассказывала свои секреты: про дружбу и недружбу с подружками, а позже – про мальчиков, которые ей нравились.
Тогда я не видел первых признаков опасности: зарождающуюся в ней заносчивость, упрямство, хитрость. Она научилась ловко манипулировать мной, знала, что всего можно добиться просто нежным мурлыканьем: «Ну, папулечка, ну, пожа-алуйста!». А я потакал ей во всём, выполнял любые капризы, словно компенсируя недостаток супружеской любви, любовью отцовской.
В тот день Але исполнилось одиннадцать. Вечером должны были прийти гости, Маша готовила на кухне, а я собирался в магазин, докупить кое-каких продуктов. Аля выклянчила у меня деньги и разрешение сходить за мороженым. Обычно я старался не отпускать её саму, но несколько раз всё же она ходила в фирменную будочку, расположенную через дорогу, одна или с подружками. Маша заплела её белокурые волосы в косички, одела в новое розовое платьице. Я пошёл в супермаркет, расположенный в соседнем квартале. Купил всё, что нужно и отправился домой. Уже подходя к нашему двору, я почувствовал какую-то странную суету, от дороги торопливо шли две женщины с перекошенными, бледными лицами. До меня донеслись обрывки фраз: «Какой ужас…», «Бедная девочка!», «… Сразу насмерть, несчастная малышка…».
Пакеты с покупками выпали у меня из рук, сердце бешено заколотилось – женщины шли оттуда, куда я только что отправил свою дочь. Я помчался к перекрёстку, сбивая с ног прохожих, и твердил в угаре только одно: «Господи, сделай так, чтобы это было неправдой, эти женщины сумасшедшие, они глупо пошутили, сейчас я выбегу на перекрёсток, там ничего не будет, никакой аварии…». Я так прочно поверил в это, что не сразу осознал, что за толпа заполнила перекрёсток. Ноги у меня стали ватными, я пробирался вперёд, с ужасом ожидая увидеть неизбежное… А в голове билась другая мысль : «Господи, пусть это будет не она, ведь этого не может быть! Кто угодно, только не она!». Я расталкивал людей, они сначала пытались огрызаться, но когда видели моё лицо, молча расступались.
На дороге в луже крови лежала девочка лет десяти-одиннадцати. Тёмные кудряшки, синий комбинезон… Это была не Аля! Медленно я приблизился к ней, заглянул в лицо – совсем другие черты! Искажённые смертью, но совершенно однозначно не принадлежавшие моей Аэлите. В голове бушевала одна всепоглощающая мысль: «Слава Богу!!! Это не она! Слава Богу!». Я поднял глаза и увидел на другой стороне улицы свою Алю. Живая и невредимая, сжимая в руке брикет мороженого, она с ужасом смотрела на свою ровесницу, неподвижно лежавшую на асфальте. Она тоже увидела меня, мы бросились друг к другу, я обнимал дочку, целовал, плакал от счастья, всё время повторял, как заклинание: «Слава Богу! Слава Богу!».
Василий Сергеевич горько усмехнулся, поёжился, словно от холода, и тихо продолжил:
- И ни разу мне в голову не пришла мысль, что я радуюсь чужой смерти, гибели незнакомой мне девочки, Алиной ровесницы, чьей-то горячо любимой дочки и внучки…
Мы так и пошли домой, обнявшись, плача от счастья. И даже дома, немного успокоившись, я не осознал всю кощунственность своего поведения. Я был настолько счастлив, что выкинул бедную погибшую малышку из головы, забыл про неё. А главное, страшно сказать… Я возомнил себя почти равным Богу! А как же! Два раза по моему желанию Он менял Свои планы! Десять лет назад отступила смертельная болезнь, а сегодня в последний момент Судьба подменила жертву, подсунув под колёса вместо моей обожаемой Алечки какую-то незнакомую девочку. Мне не приходило в голову, что всё произошло до моего отчаянного крика, до требования «Только не она!». Я уже даже не называл это молитвой, настолько загордился…
С того дня мы с Машей стали ещё стремительнее отдаляться друг от друга. Я гордился собой, своей красавицей-дочерью, два раза вырванной мною из лап смерти и совершенно перестал заниматься её воспитанием, учить житейской премудрости, так как был уверен: можно ничего не делать, Бог не допустит плохого! Вскоре заболела Машина мама, ей стал нужен постоянный уход, и жена начала всё чаще уезжать к ней, а затем и вовсе переселилась в её однокомнатную квартиру.
В своей эйфории я не замечал, что Аля ведёт себя в этой ситуации некрасиво. Формально она оставалась жить у меня, у неё была своя комната. Гуляла допоздна, утром не хотела идти в школу, начинала ныть: «Папулечка, миленький, у меня головка бо-бо, можно я ещё посплю? Ну, пожа-алуйста!». Мне надо было уходить на работу, я поддавался, и Аля дрыхла до полудня, потом шла к маме обедать, даже не задумываясь, чего ей стоит приготовить обед с больной бабушкой на руках! Ведь та не лежала спокойно, всё время пыталась куда-то пойти, зажечь газ, открыть краны. Але шёл семнадцатый год, и вместо того, чтобы помочь матери, она съедала вкусный обед и опять упархивала к подругам и на дискотеки. Маме говорила, что только из школы, а мне, что уроки сделала у мамы… Я не мог её как следует контролировать, работал на двух работах, требовались деньги для лечения тёщи, да и Алечку хотелось почаще баловать дорогими подарками… Она приходила за полночь, а потом и вовсе стала оставаться у подружек.
- Ну, папулечка, мне страшно ночью ехать, можно я у Ленки переночую? Ну, пожа-алуйста, - ныла она в телефон в час ночи.
Потом стала просто сообщать, что она сегодня не приедет, а затем и вовсе перестала звонить. Кое-как закончила школу, получила аттестат с тройками… А вскоре я узнал, что она живёт с каким-то Артуром, старше её на десять лет и к тому же женатым… Тут уж я не выдержал, нашёл свою дочь и потребовал объяснений. Сначала она вообще не хотела ни о чём говорить, потом снизошла до объяснений. Артур – классный мужик, научил её всему, он взрослый, независимый, с ним интересно. А то, что женат – это ерунда, они с женой не живут вместе, давно собираются разводиться, и теперь это вопрос нескольких недель – он съездит в свой город и разведётся. И вообще, она уже взрослая, век сейчас совсем другой, мы с мамой отстали от реальной жизни, а если будем дальше мешать её счастью, она поменяет карту в телефоне и уедет с Артуром в другой город…
Как же больно мне было выслушивать от своей Алечки всю эту лапшу, которую женатые ловеласы вешают на уши наивным дурочкам! Как ненавидел я этого подонка, который собирался погубить мою дочь! Ведь когда раскроется его обман, когда Алечка поймёт, что её ненаглядный Артурчик не собирается бросать жену, а её просто использует, она, со своей-то гордостью, не вынесет этого! И вполне может наглотаться таблеток, или прыгнуть с крыши… Несколько дней я не находил себе места, понимая, что развязка близка, что этот негодяй скоро наиграется с моей девочкой и бросит её. Что делать? Говорить, убеждать – пустая трата времени. Увезти куда-то? Но как, она же взрослая, за руку утащить не получится… Если бы этого Артура не стало! Если бы он… умер? Ну да, если он умрёт, всё будет хорошо! Погорюет моя девочка, да и успокоится, сохранив любовь к чистому образу; потом найдёт нормального парня, они поженятся, деток нарожают! Теперь я знал, что делать! Нет, я не стану, как опереточный злодей, подкарауливать этого Артура с ножом в запотевшей ладони, или нанимать киллера. Я знал другой путь – верный и безопасный! Ведь если Бог прислушался ко мне два раза, то почему не захочет прислушаться в третий? Ведь я прошу, в сущности, о том же, о жизни для Алечки! А если при этом умрёт какой-то подлец, так что с этого? Туда ему и дорога!
Василий Сергеевич горько усмехнулся:
- Вот видите, до чего я тогда дошёл! Решил, что могу судить людей, кому жить, кому умирать! Сейчас мне страшно даже подумать о таком, а тогда не было и тени сомнения в своей правоте. Я стал горячо молиться Богу, просил пожалеть свою бедную, наивную девочку и уверенно указывал Ему путь: быструю, лёгкую смерть для Артура. Вскоре я заснул, а рано утром меня разбудил телефонный звонок. Звонила моя жена, Маша. Прерывающимся голосом она умоляла скорее приехать в квартиру, где жила Аля. На все вопросы она, плача, отвечала: «Приезжай скорее, с Алей беда! Нет, она жива, но с ней беда, приезжай скорее!»
Я бросился на улицу, остановил машину и помчался туда. В квартире была заплаканная Маша и несколько милиционеров. Один из них сухо сообщил мне, что гражданка Авдеева Аэлита Васильевна, убила своего сожителя, гражданина Вересова Артура Андреевича, нанеся ему сзади множество ударов топором.
Как я потом узнал, Аля, обычно под утро крепко спавшая, вдруг проснулась и, не обнаружив рядом Артура, пошла на кухню, откуда доносился его тихий голос. Он стоял у окна, спиной к двери и увлечённо говорил по телефону. Говорил, что он соскучился, что его командировка скоро заканчивается, что через несколько дней он приедет и снова обнимет свою ненаглядную жёнушку… Топор стоял возле двери: Артур снимал квартиру с печным отоплением и часто им пользовался…
В вагоне не спали теперь только мы с Василием Сергеевичем. Угомонилась даже молодёжная компания из дальнего отсека. Он немного помолчал, потом словно очнулся, посмотрел на меня с каким-то странным выражением лица, как будто сожалея о том, что раскрыл свою душу случайному попутчику, молодому хвастунишке, горе-«писателю». Покачал головой и закончил свой рассказ, уже суховато закругляя короткие фразы, точно исполняя взятую на себя, но уже начинавшую тяготить его обязанность.
- Учитывая Алину первую судимость, несовершеннолетие и состояние аффекта ей дали минимум – четыре года обычной колонии. Завтра она освобождается, и я еду, чтобы её встретить, увезти домой. Тёща умерла совсем недавно, Маша пока живёт в её квартире. Но мы договорились, что после Алиного возвращения, будем опять жить все вместе, попробуем начать заново. Девочке только двадцать один, она очень изменилась там, пересмотрела свою жизнь. Хочет работать, создать семью, родить детишек, - Василий Сергеевич помолчал, - во всяком случае, так она нам писала. Мы постараемся поддержать её, не дать упасть. Будем учиться снова жить все вместе, я надеюсь, что Аля найдёт себя в новой жизни. А когда она выйдет замуж, мы останемся с Машей вдвоём, и нам нужно заново привыкнуть друг к другу, научиться прощать недостатки, ценить то хорошее, что есть у каждого. Мы ведь тоже за эти годы многое осмыслили, многому научились, поняли, каких ошибок натворили…
Мой собеседник поднялся, слегка улыбнулся, сказал:
- Спасибо, Коля, что выслушали мой рассказ, мне стало немного легче. Давайте ложиться спать, уже поздно. Вот видите, какая тут грань… Мы сейчас подошли к ней совсем близко, но пока ещё на грани, не переступили её, ещё можем вернуться. А если не сумеем, окажемся за гранью, откуда уже нет возврата.
Я расстелил постель, сходил умыться. Когда вернулся, Василий Сергеевич так и сидел на неразобранной нижней полке. Слегка махнул рукой:
- Ложитесь спать, я ещё посижу немного, – затем, когда я уже лёг, поднялся, немного наклонился ко мне и сказал:
- Надеюсь, что ещё не поздно, всё у нас может наладиться. Я знаю теперь, что Бог помогает людям по вере их, но нельзя фамильярничать с Ним или пытаться переложить на Него свои родительские обязанности.
Он снова улыбнулся, пожелал спокойной ночи; я долго ворочался в полудрёме, переживая услышанный рассказ и заснул не сразу. Утром на нижней полке я увидел какую-то незнакомую пожилую женщину. Очевидно, Василий Сергеевич вышел на своей станции. Проводница сказала, что постель он так и не брал…

17 – 30 июля 2013

« И чего каркает, чего каркает старая? Опять помирать собралась… Как зиме последние дни приходят, так она словно с ума сходит – помру, дескать, до весны не доживу… Лет десять уже, почитай, в марте помирает. Десять, или как? Ну да, как подруга её, Семёниха, в марте померла, так и она туда же наладилась. Это в каком же году было-то? Не вспомнить уже… Тогда аккурат на Новый год всё снегом замело, сугробы навалило чуть не под крышу, никогда такого не бывало! Это хорошо помню, а вот какой тогда год был? Да что толку вспоминать, и сейчас-то не сразу разберу, какой ныне год, спутались они все, да и разницы нет…»
Старик заглянул в закут за печкой, где стояла древняя, с резными спинками, старухина кровать.
- Эй, старая, жива что-ль? – он прислушался к тёплой запечной, слегка дымной тишине. – Не померла ещё? А то печка греется, ужин пора готовить! Ась?
Услыхал скрип растянутых от времени пружин, сердитое кряхтение, довольно хмыкнул – жива старуха! Подошёл к печке, открыл дверцу, сощурился от полыхнувшего пламени, бросил пару совков угля. Тотчас чёрный блестящий панцирь закрыл малиновый жар, затрещал, вбирая в себя ненасытный огонь.
*****
Слава Богу, зима была не холодной, до лютых морозов не доходило, так что уголь даже останется. С каждым годом всё труднее собирать деньги на зимнее отопление – уголь растёт в цене, а пенсии, если и повышают, то на копейки, курам на смех.
Уже с весны они начинают откладывать деньги, понемногу отрывая от скудных пенсий. А ведь надо ещё хлеб покупать, да крупы, да масло растительное. Сахар, чай, соль, спички, чего ещё? За электричество платить – электроплитка, да свет. Много, конечно, выходит, а всё одно дешевле, чем с керосином, да и возни меньше.
*****
Колыхнулась занавеска, закрывавшая старухин закут, и показалась сама старуха – невысокая, ссохшаяся, с коричневым, морщинистым лицом, в древней, потерявшей цвет длинной юбке, вылинявшей кофте и фиолетовом платке на лёгких седых волосах.
Неодобрительно оглядела старика, покачала головой:
- Всё б тебе токо ужинать да обедать, пузо набивать…
- Какое пузо, старая, - возмутился дед, хлопая себя по втянутому, невидному животу, - когда у меня пузо-то было?
- То-то и оно, что не было, - опять проворчала старуха, - жрёшь, жрёшь, а всё без толку. И зачем токо жрёшь?
Старик махнул рукой, поплёлся в свой угол, кышнув по дороге маленькую пёструю старухину кошку: «Брысь отсюдова мышей ловить – нечего под ногами крутиться!» Знал, что с бабкой спорить – себе дороже. Прилёг на скрипучую тахту, прикрыл глаза. Снова потекли неспешные стариковские мысли.
*****
…Летом-то вообще благодать – свет почти не включают: зачем им свет ночью. И вода тёплая всегда под рукой – ведро наполнил, на солнышко поставил, и все дела! Овощи, картошка – свои, с огорода. Три курицы яйца несут, им корма почти не нужно – они во дворе и в палисаднике червяков да букашек выгребают, лишь иногда старуха им горсточку крупы или крошек со стола сыпанёт.
Деревья фруктовые вообще ухода не требуют, растут сами по себе, словно поняли, что всё равно ухаживать за ними некому – выживай, как хочешь! Яблоки, груши, сливы, вишня… Зачем им столько? Так, соберут по малости, компот сварят, немного яблок в погребе сложат – на тёрке тереть: зубов-то ни у той, ни у другого давно нет.
*****
- Эй, старый, заснул, али как? – бабка стояла над ним, внимательно глядя поблёкшими, мутными глазами, - Иди, ешь что ли…
Они уселись за стол, стали не торопясь есть горячую кашу, заправленную маслом.
- Слышь, старый, - спокойно сказала бабка, - помру я сегодня…
- Угу, - кивнул дед, проглотил свою кашу, - давай. Ты уж десять лет помираешь, всё не помрёшь никак…
- А сёдни вот возьму и помру!
- Ну и ладно, помирай себе, а я пожить ещё хочу, - дед поморщился: десять лет зимой одно и то же, каждый Божий день – помру да помру! В их возрасте уже и неприлично как-то на это обращать внимание. Для них помереть-то просто, а вот жить всё труднее и труднее…
*****
Когда вдоволь нападаются фрукты, подгниют слегка, приходит Тамарка – крепкая, шумная бабёнка лет пятидесяти, с дочкой и снохой. Собирают в вёдра, тащат к себе в избу, заводят бражку – гонят на продажу крепкую, дурную самогонку.
Потом, бывает, принесут деду с бабкой от щедрот шмат жёлтого, заветренного сала, или бутыль прокисшего молока – на простоквашу. Давали и бутылки с мутной самогонкой, да старик не брал – куда в его годы, давно уже не пил он крепкого… Говорил Тамарке:
- Ты лучше, когда помру, на поминки и принесёшь всё сразу, чем по одной таскать!
- Ой, та ладно вам, диду, вы ще сто лет проживэтэ!
- Ну, як я сто проживу, то ты двести, - усмехался дед, невольно переходя на её местный диалект – суржик, хотя они с бабкой говорили только по-русски. Они приехали сюда в молодости, прожили тут всю жизнь, но свой правильный русский говор сохранили. Впрочем, здесь, на Юге Украины, никто не обращал на это внимания. Даже в это непростое время украинцы и русские жили дружно, каждый говорил так, как ему удобно, и все понимали друг друга.
*****
Старик очнулся от полудрёмы, встал, кряхтя, с тахты, пошёл к печке. Лязгнул дверцей, пошевелил кочергой жар – нет, рано ещё заслонку закрывать, пусть прогорит, как следует, а то угореть можно. Прислушался: занавеска слегка колыхалась, за ней слышалось тихое бормотание, что-то шуршало. Старик покачал головой, опять прилёг на тахту. Спать уже не хотелось, он просто лежал, отсчитывая время – потом надо будет подняться, проверить, прогорел ли уголь, и, если прогорел – закрыть заслонку, чтобы жар в трубу не уходил.
Скоро зима закончится, тепло придёт. Подсохнет от стаявшего снега да от весенних дождей земля, надо будет огород вскапывать. Ох, тяжко! С каждым годом всё труднее даётся ему вскопка. Не копать нельзя: не будет огорода – есть станет нечего. Прокопает дед рядок, постоит, отдохнёт. Ещё рядок-другой и всё, надо посидеть, отдышаться. Так помаленьку и движется. Огород большой – не то, что за день, за неделю не управишься, силы уже не те.
А потом сажать нужно. Лук, чеснок, картошка, капуста, зелень всякая. Иногда думал: зачем это всё? Кому нужен этот огород? Им двоим со старухой? А они-то кому нужны? Доживают свой тяжкий век вдвоём, непонятно зачем. Друг дружку поддерживают. А помрут завтра, что изменится? Есть они, нет – и не заметит никто.
*****
…Тогда, в пятьдесят третьем, молодые Гришка с Настёной приехали сюда жить и работать. Открылся гигантский завод металлоизделий, призывали рабочих со всей тогда громадной страны. Вот они и приехали. Зарплаты платили огромные, да и родители с обеих сторон помогли деньгами, и купили они вот этот самый домик с огородом, тогда ещё крепкий, выкрашенный снаружи весёлой синькой.
Завод располагался на самой окраине большого областного центра, а село неподалёку, в десяти километрах от него. Правда, от трассы нужно было ещё преодолеть километра три, но автобус из самого села ходил тогда четыре раза в день, да и попутки из их совхоза «Красная Заря» постоянно ездили в город.
*****
Старик поднял голову, прислушался. Пора! За долгие годы он научился определять момент, когда нужно закрывать заслонку, с точностью до минуты. Поднялся, закрыл, снова лёг. Ветрено на дворе, неспокойно. Зима, что ли, наконец, уходит? Или что-то другое ворочается во дворе, тоскливое, непонятное, страшное. В дом бы не вошло.… Стучит под ветром какая-то дощечка под крышей, посмотреть надо завтра.… А сейчас – спать: полночь, глаза слипаются…
И снился деду сочный, радостный сон: голубое, яркое небо, солнышко – не жаркое, ласковое, майское. Над ними колышутся ветки – щедро осыпанные белыми и розовыми цветами. Гудят мохнатые пчёлы и клубится в саду небывалый аромат. Они с Настёной стоят, обнявшись, под яблоней, возле весёлого синего домика. Молодые, стройные, лёгкие. Живы ещё его родители, оставшиеся у брата Андрея, которых он поедет хоронить с интервалом в три года. И мама Настёны жива, потом она приедет к ним, доживать свой век в их синем домике… И все почему-то собрались в их саду, и Настя с маленькой Наденькой на руках стоят уже не под яблоней, рядом с ним, а чуть поодаль, у калитки…
*****
Решили тогда – пусть Гриша на заводе трудится, деньги зарабатывает, а Настёна в совхозе устроится – заработок небольшой, зато к дому поближе, можно в перерыв сбегать, что-нибудь по хозяйству сделать. И корма для кабанчика да кур в совхозе за копейки можно выписать, а то и так, договориться с ребятами за пару литров самогонки.
Жизнь заладилась сразу. Гриша числился на хорошем счету, бригада подобралась дружная, работящая, весёлая. План перевыполняли, получали хорошие зарплаты и премии. Настю взяли в совхоз, на птицеферму. Завели хозяйство – кабанчика, парочку коз, два десятка кур, петуха. Жили, словно играючи. Несмотря на тяжёлую работу и хозяйство, собирались вечерами в саду с такими же молодыми парнями и девчатами, сидели за столом, ели, выпивали в меру, пели и плясали под баян, а потом под радиолу.
*****
Проснулся дед рано – только начало светать. Влез в старые растоптанные боты, накинул драную кацавейку, вышел во двор. Небо ещё не очистилось от ночной мути, серело предрассветным, липким туманом. Однако он сразу почуял нечто новое и в воздухе, и в безлистых корявых ветках, и в духе, исходящем от земли. Ветер с юга принёс долгожданное сырое тепло, дул хоть и сильно, но не зло, а наоборот, дышал парной свежестью, забирался под кацавейку, хватал деда за рубаху, щекотал ноздри радостным, терпким весенним теплом.
Он прошёл по утоптанной, посыпанной песком и битым ракушняком дорожке к покосившемуся деревянному серому домику в глубине сада, за домом. Вышел оттуда, сполоснул руки в бочке с дождевой водой, притянул к себе веточку сирени с едва наметившимися крохотными почками. Сорвал одну, растёр в пальцах, поднёс к лицу. Отчётливо пахнуло весной. Старик отломил несколько веточек, взял с собой в дом. «В воду поставлю, пусть расцветают! Теперь у старой в мозгах прочистится, авось передумает помирать-то!» Постоял ещё немного на крыльце, словно желая про запас наполнить лёгкие тёплым, влажным, уже почти весенним духом и шагнул в тёмное, натопленное, домашнее нутро…
*****
Вскоре родились дети – сначала Ваня, потом Надя. Настасья успевала всё – в декрете долго не сидела, выходила на работу. Григорий стал сначала бригадиром, затем мастером. Работал тяжело, зарабатывал много. Вечером и в выходные успевал сделать всю мужскую работу – перекопать огород, починить крышу или забор, по весне выкрасить дом в тот же весёлый синий цвет.
И думалось тогда: вот вырастут дети, женится Ваня, Надя замуж выйдет, внуки пойдут. Дом придётся достраивать, расширять. Наполнится большой дом гомоном, ребячьими голосами, и будут старики встречать закат среди большой дружной семьи…
Не сложилось с большой семьёй. В три года простудилась Наденька. Пока думали-рядили, пока в город везли, в больницу – опоздали. Воспаление лёгких, не спасли Наденьку… Больше детей Настёна не хотела, всё делала, чтоб не забеременеть.
Теперь вся любовь, все силы на Ванечку пошли: ещё с начальной школы его холили, лелеяли, от домашней работы освобождали, нацеливали на институт. Парень грамотный, умный, надо учиться, получать диплом. Потом можно на отцовском заводе работать. Инженером, затем в руководство пробиваться: в замы, в начальники цеха…
*****
- Эй, старая, вставала бы, гляди вон, весна приходит! – дед прислушался: безмолвно за занавеской, – Слышь, старая, вставай, что ли, – неуверенно добавил он и заглянул в бабкин закут.
Старуха лежала на спине, руки вытянуты вдоль одеяла. На лице – обычное недовольное выражение, губы поджаты. Кажется, вот-вот откроет глаза, начнёт деда отчитывать: просто так, ни за что, чтоб жизнь мёдом не казалась…
- Что же ты, старая, - дед почему-то говорил еле слышно, хотя раньше всегда почти кричал, - зима, почитай, закончилась, а ты вот… Работы сколько на огороде, а кто теперь сажать будет? А кашу варить, а куры? Куда их теперь? Подкузьмила ты меня, старая, ох подкузьмила…
Старик выбрался из закута, потоптался по горнице, не зная, что делать. Зеркало, говорят, надо занавесить, да какие у них зеркала… Свёрток с новой одёжкой в комоде, вернее, там их два, свёртка-то – старуха загодя собрала, себе и деду. А платье парадное и костюм дедов – в шкафу висят, в простыни старые завёрнуты. Паспорта в том же комоде, под бельём лежат.
Надо в сельсовет идти, справку оформлять, насчёт места договариваться. Поминки организовать… Дед снова тоскливо затоптался по горнице, не зная, что делать. В сельсовет ещё рано, нет там никого. К счастью, выглянув в окно, увидел на соседском дворе Миколу Пинчука, коренастого, лысого, крепкого ещё дедка, лет на пятнадцать моложе него. Быстро оделся, вышел во двор.
Микола стоял перед колодой и кучкой поленьев, рассматривал топор, пробовал остриё – пойти поточить, или так сойдёт?
- Здорово, Микола…
- О, сосед! Здоровеньки булы! Как оно, здоровье-то? Вроде, гляжу, бодренький с утра! А старуха твоя как? Здорова?
- Дак это… померла моя старуха-то, ночью нынче померла. Как собиралась зимой, так и померла…
- Во как…- Микола выпрямился, заморгал, суетливо затоптался, - ну это… мои, как говорится, соболезнования… Счас, надо Любу позвать, она тут разберётся!
Он воткнул топор в колоду, быстро пошёл к дому, размахивая руками. Через несколько минут во двор выкатились, как их все звали, Пинчучки – жена Люба и дочь Светка. Такие же круглые, коренастые, как Микола, только что не лысые.
Заохали, запричитали, однако сразу взялись за дело: старика отвели к себе, усадили за стол, налили миску борща, нарезали хлеба с салом. Горе горем, а поесть надо – столько хлопот ещё впереди!
Сами сходили к нему в дом, нашли по его указке нужные вещи, документы, спрятанную «на чёрный день» заначку. Зашли ещё к одному соседу – худому , высокому, вислоусому Петру, у которого была старенькая «копейка», спросили, не поможет ли с машиной, ездить туда-сюда, хлопотать; предложили денег на бензин. Петро сердито помотал головой:
- Яки ще там гроши? Хай дид Грицько пидходить через час, поидемо в сильраду. Тильки щоб хтось з жинок з нами поихав, а то моя Татьяна на роботи сегодня…
Старик оказался в центре некоего водоворота. Вокруг него суетились соседи: везли его в сельсовет, договаривались на кладбище о рытье могилы, привозили врача и участкового, ездили получать свидетельство, договариваться с батюшкой об отпевании. Женщины во главе с Любой убирали в доме, готовили стол для поминок. Закупали продукты, варили поминальный борщ, жарили, пекли. Прибежала Тамарка-самогонщица, притащила две полторашки:
- Ось, на поминки, для бабы Насти…- подумала и нерешительно добавила, - а якщо трэба, я ще принэсу!
Старик равнодушно сидел во дворе, безучастно глядя на старую айву у забора. Он словно с разбегу наткнулся на какое-то препятствие, стену или столб и теперь не понимал, что делать дальше, куда и зачем бежать…
*****
Но всё по-другому вышло… На четвёртом курсе Ваня жениться собрался. Да не по-людски собрался. Нет, чтоб привезти невесту к родителям, представить, попросить благословения. Потом поехать к её родителям, познакомиться, к себе в гости позвать, обсудить за чарочкой, как свадьбу гулять. Ваня просто сообщил, что женится, и всё.
Приехал один, пряча глаза, говорил, что невеста городская, профессорская дочка, у них порядки другие, свадьбы они делать не будут: так, посидят с её родителями и своими друзьями, потом поедут на теплоходе в свадебное путешествие. Жить будут в городе, у Оленьки есть своя квартира, а её родители уже договорились насчёт его аспирантуры… «Какой завод, папа? Мне кандидатскую писать, я на кафедре у Алексея Сергеевича буду работать. Меня теперь научная карьера ждёт…»
*****
Старуху его женщины во главе с Любой Пинчучкой обмыли, одели в новое, чистое, заботливо ею же загодя приготовленное. Положили в гроб, который вместе с большим деревянным крестом привёз из города вислоусый Петро.
Гроб вместе с лёгким, даже по смерти, старухиным телом, поставили на стол, зажгли принесённую кем-то лампадку. Печку не топили, в доме держался зыбкий мартовский холодок.
Вечером пришли две пожилые усталые женщины – из церкви, от отца Прохора: Псалтирь читать по покойной. Старика увели ночевать к себе Пинчуки, напоили горячим чаем, уложили в горнице. Он не спал почти всю ночь, тихо лежал на своём диване, слушая заливистый храп Миколы из соседней комнаты и изредка проваливаясь в короткий стариковский сон…
Утро выдалось совсем весеннее – тёплый, влажный ветерок ласково кружился среди угловатых ещё, только начинающих слегка припухать нежными выпуклостями почек, ветками. Приласкав тонкие, стройные деревца, он вдруг резко взлетал ввысь, натыкался на грубые, корявые, ломкие ветви старых акаций, растущих вдоль улицы. Обвевал и эти, не похожие на живые, деревья, выполняя свою обязательную весеннюю работу и, не ожидая привета, улетал под их ворчливое раскачивание…
Гроб вынесли со двора, поставили в старенький микроавтобус «УАЗик», выделенный председателем сельсовета. Поехали, петляя через всё село, на старое, заросшее вековыми деревьями, кладбище. За ними – Петро на своей «копейке» повёз отца Прохора с двумя женщинами-певчими. Остальные потянулись пешком, через балку, напрямки.
Водитель – мордатый, в обычное время весёлый Сашка, остановился у ворот кладбища, заглушил мотор. Постояли немного, ожидая остальных. Скоро подтянулись и пешие – путь через маленькую, неглубокую балку недолгий.
Подняли на руки нетяжёлый гроб, понесли. Впереди, с крестом в руках и повязанным рушником предплечьем Петро – он высокий сильно под гроб-то, вот и выслали вперёд. Старик идёт сразу за гробом, машинально двигаясь вместе с людским течением, плохо понимая, что происходит и зачем это всё.
Донесли гроб до накануне вырытой, не сильно глубокой ямы, поставили на жёлтый глиняный холм свежевывернутой земли. Отец Прохор разжёг своё кадило, начал читать заупокойную службу. «Со святыми упокой…» - запели-заголосили женщины-певчие. Потом старика подтолкнули к гробу – прощайся иди… Он послушно приблизился, ткнулся губами в ледяной бумажный венчик на лбу старухи, отошёл в сторону.
Подходили по очереди соседи, в основном просто клали руку на гроб. Кто-то крестился, кто-то просто стоял рядом. Здесь ветер был ещё злой, зимний, колючий и все с нетерпением ждали конца погребальной церемонии, всем хотелось в нагретый дом, к горячему поминальному борщу с пирожками, стопочкам с мутноватой Тамаркиной самогонкой, тушёной картошке со свининой…
Быстро заколотили гроб, опустили в яму, бросили по три пригоршни земли. Двое нетрезвых с утра мужиков в запачканных жёлтой глиной сапогах и засаленных ватниках, стали неспешно закидывать землёй яму. Петро повёз отца Прохора и певчих обратно, а Микола принялся поторапливать землекопов. Пришлось даже подменять их, чтоб закопать могилу поскорее. Наконец, всё завершили. Копщики получили свою плату и бутылку самогонки, а старик залез в Сашкин «УАЗик», подрагивая от холода. С ним забрались все, кто ещё оставался на кладбище, поехали назад.
Дальше помнилось смутно. Сидели за накрытым столом, пили, ели. Кто-то вставал со стопкой в руках, поминал бабу Настю, пили самогонку, заедали пирожками и горячим борщом. Скоро выпивка кончилась, и мужики разошлись, а женщины остались – убрать со стола, перемыть посуду. Тамарка-самогонщица бегала вокруг, причитала:
- Ой, диду, а тут вон скильки жаркого осталося, вам же не треба стильки, можно я трошки соби визьму, онукам принесу? И сала скибочку?
Дед только махнул рукой, и Тамарка стала сгребать со стола всё подряд в целлофановые мешочки, а затем в заботливо прихваченную торбу. Опомнилась, видать, что целых три литра самогонки отдала…Если б не остановила Люба с другими бабами, так бы всё и сгребла.
Скоро все разошлись. Дом стал пустым, чужим и холодным, хотя кто-то заботливо растопил печку. Старик подошёл к старухиному закуту, отдёрнул занавеску. Кровать, аккуратно заправленная новым покрывалом, подушка, ровно лежащая в изголовье. Он сморщился и быстро отошёл – от этой заправленной чужими руками, так, как никогда старуха сама не заправляла, кровати веяло холодом и пустотой.
*****
Продал Ванечка тогда своё родство! Не продешевил, надо сказать. Не за пустую чечевичную похлёбку продал, а за наваристый профессорский суп с мясом. Видно, там ему ультиматум такой поставили – ты голодранец, тебя в учёную семью берут, так будь благодарен за это. Нам твои деревенские родичи не нужны, ты теперь в нашей семье. И ты, и дети твои уже только нашему клану принадлежат.
Так и ушёл Ванечка в новую жизнь. Сначала изредка приходили от него письма, мол, всё отлично, защитил диссертацию, детки растут. Потом передал с оказией весточку, уезжаю, мол, в Америку, жить там буду. Через год получили от него письмо – жив, здоров, устроился хорошо. Несколько раз прислал переводы, а потом и совсем пропал. Затерялся Ваня на американских просторах. Даже адреса своего не давал, боялся, что ли, что нагрянут в его Америку неказистые деревенские родители?
*****
Старик хотел прилечь на свою тахту, как вдруг услышал тихое мяуканье. Из-под старухиной кровати робко вылезла её пёстрая кошка, ещё раз неуверенно мяукнула и уставилась на старика круглыми жёлтыми глазами.
- Ишь, голодная поди, забыли все про тебя, - старик подошёл к холодильнику, достал какие-то мясные и колбасные кусочки, бросил кошке. Та, урча, накинулась на еду.
Старик сел на тахту. Страшная усталость начала одолевать его, хотелось лечь и ни о чём не думать. Но как же не думать теперь! Кошка наелась и вдруг прыгнула на тахту, ткнулась мордочкой в его сложенные на коленях руки, заурчала. Никогда раньше она так не ласкалась к нему, не смела прыгнуть на постель. Впервые в жизни, наверное, он взял кошку на руки, стал неумело гладить.
«Как же мне, - думал он, - и кошку теперь кормить, и кур, и огород сажать. И всё… теперь всё самому надо делать. И кашу себе варить. И жить самому…»
Он так и сидел в тёмной уже горнице, с кошкой на руках, глядя в стену мутными от слёз глазами. И никак не хотел, не мог понять – как теперь ему жить. И главное, зачем…

5 -21 ноября 2013

Примечание: по канонам Православной Церкви покойника положено хоронить на третий день после смерти. Первым днём считается день смерти, даже если она наступила ночью, хотя бы за несколько минут до полуночи. Следующий день считается уже вторым.

Кто-то сказал, что в Новый год сбываются желания, происходят чудеса, случаются волшебные подарки. В это верит большинство детей, но чем старше они становятся, тем меньше остаётся этой веры. С каждым годом всё сложнее загадываются желания, всё мельче происходящие чудеса, всё обыденнее подарки… И верить-то всё ещё очень хочется, и кажется, что вот в этот год всё наконец и сбудется, состоится самое главное чудо, подарится самый сказочный подарок…
Катеньке девятнадцать. Это обычная девушка, скорее худенькая, чем полная, с милым личиком, стройной, но не модельной фигуркой, тёмными волосами, стянутыми в «хвостик». Одета Катенька в чистенькую, добротную, но совершенно не гламурную одежду, в маленьких ушках – простенькие золотые серёжки. Она давно не верит в новогодние чудеса, и только где-то на самом донышке её души, в заветном уголочке, живёт робкая надежда: а вдруг?
Учиться в институте Катенька не может – маминой зарплаты не хватит, да и вообще, надо зарабатывать самой. Она окончила какие-то торговые курсы, но работу найти трудно. Реализатором на рынок идти не хочется – там очень тяжело и не остаётся времени на учёбу, а Кате нужно обязательно поступить на заочный, ведь без образования не пробьёшься никуда.
Сейчас Катенька стажируется в большом супермаркете. Она ходит по торговому залу, следит за товаром – поправляет, раскладывает, а если заканчивается, просит вынести новый. Улыбается торопящимся, раздражённым, сердитым покупателям, выслушивает их претензии. Иногда неожиданно перед ней возникает её начальница – Инга Матвеевна, холёная, высокая, молодая женщина с брезгливо-холодным, всегда недовольным лицом.
Катенька очень боится Ингу Матвеевну – та всегда найдёт, за что поругать и делает она это с каким-то наслаждением. Если Катя хорошо себя покажет, её возьмут в штат и заплатят за стажировку. Если нет, то могут и не заплатить, просто выставят на улицу. Сегодня – последний день стажировки, к вечеру Инга Матвеевна сообщит своё решение.
А сейчас, пока Катюша переодевается в униформу супермаркета и приводит себя в порядок, мы скромно останемся за порогом девичьей раздевалки и чуть-чуть посплетничаем о Катиной личной жизни, вернее, об отсутствии таковой.
- В чём же дело? Какая причина этого отсутствия? – спросите вы. А я отвечу:
- Почему вот так категорично? Если у молоденькой девушки нет кавалера (или, как сейчас модно говорить, бойфренда), то значит, это ущербная какая-то девушка? Не нужна она никому? А, может, это ей не нужны Кавалеры-на-один-вечер, Парни-классно-провести-время. Может, ждёт она одного-единственного, доброго и мужественного, порядочного и верного, которого сама полюбит, ведь без любви нельзя построить счастье… Да, о чём это я? О причинах, по которым девушка обычной, не модельной внешности, живущая в двухкомнатной квартирке с матерью и старшим братом, не «висящая» на сайтах знакомств и не добивающаяся внимания парней любыми средствами, не может устроить свою личную жизнь…Или не хочет её устраивать с кем попало.
Но, впрочем, пора переходить к сути. Это же Новогодний, Рождественский, Святочный рассказ, со всеми положенными атрибутами: принцем, балом и, по-современному говоря, хеппи-эндом. Ведь в глубине души Катенька всё-таки в это верит! Итак…
Катин рабочий день подходил к концу. Тяжёлый, суматошный день 30 декабря. Народ в предвкушении новогоднего застолья метался по залу супермаркета, сбивал и давил тележками нерасторопных, искал товар получше и при этом подешевле. Катенька сбилась с ног, пытаясь сохранять порядок, отвечать на вопросы, улыбаться в ответ на хамство, пряча горькую обиду – за целый день один только дядечка улыбнулся ей в ответ, назвал дочкой и пожелал доброго дня.
Вот и сейчас какая-то вредная старуха нудно терзает её вопросами: какой чай лучше взять? А почему он такой дорогой? А если у неё повышенное давление, может, лучше взять зелёный? Как это не знаешь? Зачем тогда здесь стоишь? А покажи мне ещё вот этот, прочитай, что там написано…
Бабка не унимается, а тут новая беда подоспела – высокая, ухоженная, в богатой шубе, серьги дорогущие, надменный ротик скривлен в гримасу неудовольствия. Рассматривает пачку элитного чая, вертит в длинных пальцах унизанных золотыми кольцами. Повернула голову, заметила обслугу, недоумённо ткнула пальчиком:
- Эй… - в глазах непонимание: почему к ней до сих пор никто не бросился?
Катенька пытается подойти, но старуха не отстаёт, она хочет посмотреть ещё вон ту коробку с верхней полки.
- Эй! – уже с гневом, с нарастающим раздражением, - Я долго буду ждать?
- Извините, одну минуточку! – Катя в отчаянии. Обычно в таких ситуациях выручают девчонки из соседних отделов, но сейчас Маринка занята с пожилой супружеской парой, а Анжелки вообще не видно – наверное, опять на перекуре, строит глазки симпатичному менеджеру Артёму…
- Это безобразие! Почему меня заставляют ждать! Где администратор?
Старуха, наконец, отстаёт, Катенька спешит к богатой выдре, и тут появляется Инга Матвеевна! Она источает сахар и мёд, пытается погасить конфликт. Выдра не успокаивается, продолжает злиться, но тут нарисовывается Вадим, молодой начальник отдела, улыбчивый, щеголеватый. Он разливается соловьём, улыбается обворожительно, жестом фокусника достаёт скидочную золотую карточку, вручает её покупательнице, прижимает руку к сердцу.
Инга Матвеевна резко поворачивается к Кате и зло бросает ей:
- Где ты шлялась? Почему не подошла сразу к покупательнице? Почему заставила её ждать? Всё, ты уволена!
Катя пытается что-то объяснить, однако её не слушают. Начальница быстро идёт в служебное помещение, но вдруг дорогу ей преграждает высокий светловолосый парень в дорогом пальто.
- Девушка не виновата! – он говорит твёрдо, уверенно. – Я всё видел! Она не могла подойти. Занятая. У неё была другая старуха. Покупатель. Из-за неё не могла! Вы не имеете права её увольнять!
Инга немного растерялась. Послать бы его подальше, но нельзя – видно, что не простой, на иностранца похож…
Она улыбается ему одними губами и кивает:
- Да, да, конечно, мы разберёмся, мы во всём разберёмся! Катя, зайди ко мне!
Она скрывается за дверью с надписью «Служебное помещение. Посторонним вход воспрещён». Катя покорно идёт следом, на пороге поворачивается и улыбается своему защитнику. Улыбка выходит виноватой и грустной: Катенька знает, что его заступничество ни к чему не приведёт…
В кабинете Инга Матвеевна сообщает, что стажировку Катя не прошла, она невнимательная, нерасторопная, а такие сотрудницы им не нужны. Деньги за стажировку ей выплатят, но за вычетом штрафов: и за сегодняшний день и за прошлые прегрешения. Начальница презрительно ухмыляется, и добавляет, что деньги Катя получит только после праздников, числа пятнадцатого.
Катя, понимает, что говорить больше не о чем. Она, глотая слёзы, молча выходит из кабинета, быстро переодевается, выбегает на улицу. Сыро, промозгло, хорошо бы горячего кофе выпить. При мысли о кофе засосало в желудке – ну конечно, весь день на ногах, в холодном торговом зале, не поела ни разу. Пирожок, что ли купить?
- Катя! – о, защитник из магазина. Неужели её дожидался, надо же! – Катя, у вас всё в порядке? Вас не уволили? Я могу пойти подтвердить, что вы не виноваты… Я спросил у ваших коллег, сказали, что вы сейчас выйдете. Мне нужно знать, что вы не пострадали… Вам холодно? Давайте сядем в мою машину!
Катенька знает, что к чужим в машину нельзя садиться, но ведь она уже большая! А парень такой вежливый, добрый, пытался защитить её. И ей так сейчас одиноко, холодно, и хочется поесть, и неизвестно, что будет дальше. А впереди Новый год, и Рождество, и в глубине души всё-таки хочется сказки, а принц – вот он, на белом коне, то есть автомобиле. И пусть сердце не ёкает, не замирает, не шепчет сладко: «Это – Он»… но в его машине тепло, уютно, пахнет дорогим парфюмом.
Катя устало машет рукой: «Всё в порядке, не переживайте!». Она съёжилась на переднем сиденье, ей так не хочется выходить в холодную промозглую декабрьскую сырость. А парень словно читает её мысли, говорит своими короткими, словно обрубленными фразами:
- Катя, вы, наверное, голодная? Устали? Я вас приглашаю вместе поужинать. Я потом вас отвезу, куда скажете! – он спохватывается, прижимает руку к сердцу, - О, простите, я не представился, меня зовут Конрад. Я из Австрии.
«Так вот почему он так говорит! Вроде без акцента, но всё равно, не так, как надо». Кате очень хочется посидеть в уютном кафе, поесть чего-нибудь горячего, забыть свою надменную начальницу и неудавшуюся работу. Она совсем не опасается этого славного австрийца, говорящего короткими фразами, больше половины которых начинаются с буквы «Я». Его не назовёшь красавцем – белобрысый, с удлинённым книзу лицом, бледной кожей. Но чувствуется в нём какое-то внутреннее благородство, взгляд прозрачных голубых глаз открыт и честен, напрочь отсутствует развязность.
Катенька неуверенно качает головой – она одета в старенькую джинсовую юбку, тёплые серые колготки, обычные сапоги. Свитер, правда, нарядный, белый, с вышитыми котятами, но совершенно не парадный. Однако Конрад настойчив. Он и сам одет неброско, буднично, правда, сразу видно, что вещи его, на первый взгляд очень простые, на самом деле хорошего качества и стоят дорого.
Катя знает, что там, у них, одежде не придают такого значения, но всё равно, ей немного неловко.
- Только не в ресторан, пожалуйста, в обычную кафешку! – сдаётся, наконец, она.
- О, да! Конечно, в «каффешку» (это слово даётся ему с трудом)! Я знаю одну чудесную «каффешку» тут, очень недалеко! Мы совсем немножко посидим в «каффешке» и я отвезу Вас домой! Вам надо хорошо поесть, выпить горячего!
Он уверенно ведёт машину и совсем скоро они останавливаются у въезда в какой-то двор, перегороженный шлагбаумом. К ним подходит охранник в синей униформе, и обменивается с Конрадом несколькими словами. Шлагбаум открывается, они въезжают во двор, останавливаются. Конрад быстро выходит и, пока она ищет ручку, успевает обойти машину и открыть Катину дверцу снаружи.
Они поднимаются по широкой лестнице на второй этаж, заходят в полутёмный зал. Катя понимает, что это, конечно, никакая не «каффешка», а хороший ресторан, но ей уже всё равно. Никто не косится на её простенький наряд, здесь все одеты неброско. Официанты, молодые парни и девчата, улыбаются открыто и весело, остаётся где-то в прошлом шумный, суматошный зал супермаркета, надменная начальница, неудавшаяся работа..
Катенька сидит за столом, ест какие-то очень вкусные вещи, запивает совсем лёгким красным вином. Рядом с ней – принц, который почти ничего не ест, лишь заворожённо смотрит на Катеньку, глаза его сияют... Ну, не совсем принц, «всего лишь» герцог. Зато самый настоящий!
Да-да, он из старинного герцогского рода, ведь Австрия долгое время была монархией, и весьма могущественной! И королевский австрийский двор был одним из самых блистательных в Европе. У него дома есть все бумаги, с коронами и печатями. Вот когда Катенька приедет к нему в гости, она сама всё увидит!
Нет, фамильного замка у них нет, но есть большой особняк. Там он живёт с родителями. Мама его – настоящая герцогиня. Хотя официально титулы отменены, но у них есть своё высшее общество, там всё, как раньше – балы, приёмы, Катенька скоро сама увидит! Папа владеет несколькими банками, он недавно открыл в их городе филиал, и Конрад приехал сюда по работе. Он очень любит русский язык, Тургенева и Достоевского, ему всегда нравились русские девушки, а Катя просто поразила его. Она непременно должна приехать к нему, он познакомит её с родителями, она обязательно им понравится!
Катенька слушает и не знает, смеяться ей или плакать. Она верит ему: у него и вправду, повадки аристократа – поворот головы, жесты, взгляды элегантны и отточены. Этому не научишься, это впитывается даже не с молоком матери, а закладывается в генах поколений, не перемолотых кровавой мясорубкой репрессий… и пусть сейчас все эти титулы – чистая условность, но всё же, что-то в них есть… Он не обманывает её, очень этот мальчик чист и искренен.
Золушка! Это же сказка про Золушку! Только что она была замарашкой, выполняя тяжелую работу и ожидая крохи, обещанные ей мачехой-начальницей. И вдруг её забирает приехавший на дивной белой автокарете настоящий герцог, почти принц! И у неё есть реальный шанс безо всех этих глупостей с потерей и примеркой хрустальной туфельки уехать в далёкую сказочную Австрию, в блистательный герцогский дворец-особняк, познакомиться с родителями Конрада, понравиться им, а там… Может, и она станет герцогиней?
Как же титулуют этих герцогов? Сиятельство? Превосходительство? О нет, вообще, кажется – Высочество! Это будет звучать как-то так: Её Высочество, герцогиня Екатерина Мельникова-Зальцбургская!
И её, нищую безродную девчонку, полюбят мама-герцогиня и папа-банкир, позволят ей жить в дворянском особняке, ездить на балы и светские приёмы. Важно шествовать по длинным дворцовым коридорам, в пышном бальном платье с драгоценностями. И слышать за спиной сдавленные смешки. И ловить боковым зрением презрительные взгляды…
Катенька очнулась. Конрад внимательно смотрел на неё, ожидая ответа.
- Что? – она вернулась в зал, за столик, - Танцевать? Да-да, конечно, пойдём, я немного задумалась, извини …
И они с Конрадом кружились в плавных вальсах его великого земляка, и просто в медленных танцах, и прыгали под весёлую современную музыку. А в перерывах между танцами он аккуратно вёл её к столику, усаживал, предупредительно отодвигая стул. И говорил о тургеневских девушках, о нежности и чистоте, о любви с первого взгляда… И смотрел на неё влюблёнными глазами…
Отчего же ты не весела, маленькая, скромная, усталая девочка? Отчего всё реже слышен твой смех, всё печальнее твоя улыбка? Отчего не вздрагивает радостно твоё чистое сердечко, отчего не кружится от счастья твоя милая головка с перехваченным розовой резинкой «хвостиком»? А может, ты просто устала, ведь целый день на ногах, да и обида, наверное, ещё не прошла?
- Мне пора домой, - тихо говорит Катенька после очередного танца, - я очень устала…
- Да-да, конечно, я тебя отвезу. Я немного выпил, сейчас вызову такси. Мы поедем на такси! – радостно возвещает Конрад.
Он зовёт официанта, просит вызвать машину, расплачивается за ужин. Такси уже ждёт – они, оказывается, у них на стоянке всегда дежурят.
Он подсаживает Катю на заднее сиденье, садится рядом. Она говорит, куда ехать: Южный проспект, возле рынка. Конрад ведёт себя очень благородно – не пытается обниматься, не лезет с поцелуями. Он непременно хочет проводить Катю до квартиры, зайти к ней, познакомиться с мамой. Катенька устало качает головой:
- Нет-нет, у нас так не принято, это потом, я должна маму предупредить заранее!
- Да, конечно, я понимаю! Я провожу тебя до подъезда. Но ты должна обязательно мне позвонить! Прямо завтра с утра! Я буду ждать. Мы вместе уедем в Зальцбург и встретим там Новый год!
Даже сейчас он также вежлив и галантен: открывает ей дверцу, подаёт руку, ведёт себя, как джентльмен. Катенька сама тянется к нему, легко целует в щёку, проводит по ней ладошкой и, быстро отвернувшись, убегает в подъезд. Конрад ещё минуту топчется на месте, затем поворачивается и идёт к ожидающему такси…
Проходит совсем немного времени, дверь подъезда открывается и Катенька, осторожно озираясь, выходит на улицу. Оглядывает пустой проспект и почти бежит к остановке маршрутного такси № 232: «Южный рынок – Жилмассив Северный». Подъезжает маршрутка и Катенька садится в неё. Ехать ей долго, около часа.
Но вот, наконец, её остановка. Она устало бредёт к такой же панельной девятиэтажке, которую покинула на Южном проспекте. Поднимается в лифте на седьмой этаж, открывает своим ключом дверь. Конечно, мама ещё не спит, поджидает дочь. Она уже знает про её неудачу на работе: Катенька звонила ей, предупреждала, что приедет поздно.
Они сидят на кухне за чаем. Брат где-то гуляет, досрочно встречает Новый год. В квартире тихо, уютно.
- Как же теперь ты будешь? Опять надо на работу устраиваться?
- Так уже после праздников, мама. Сейчас-то что толку? Да, и расчёт я получу тоже после праздников, там мало будет…
- Ладно, уж как получится… Мне премию небольшую дали, так что перебьёмся…А где же ты была? В кафешке с подругами сидела?
- Нет, мам, я была на балу!
- Где-где?
- На балу! В меня влюбился один принц, то есть, нет – герцог, и пригласил на волшебный бал! Мы веселились, танцевали, потом он хотел увезти меня в своё герцогство, но я убежала домой!
- А туфельку не потеряла? Он не приедет завтра с ней на примерку?
- Нет, мамочка, не приедет. Во-первых, я ничего не теряла, а во-вторых, он не найдёт мой дом, даже если захочет…
Мама внимательно смотрит на свою маленькую, но такую взрослую девочку, печально качает головой:
- Эх, Катюша ты моя Катюша! Катюша-сочинюша…
… Катенька уже спит. Её одежда аккуратно сложена на стуле. Она очень устала сегодня. Только и нашла силы после душа, перед сном, порвать на мелкие клочки какую-то картонку и выбросить в мусорное ведро так, чтобы мама не видела. Если попытаться сложить несколько клочков, можно прочитать обрывки слов: «…нрад фон Ш…», «…цбург банк» и несколько цифр. Что ж, спокойной тебе ночи, милая маленькая мудрая девочка!
Ну, вот вам и сказка. Новогодняя, Рождественская, Святочная. Есть в ней и Золушка, и принц, и дворец, и бал. Ах, ещё и хеппи-энд обещали? А чем, простите, вам не хеппи-энд? Когда ещё на неё, бедную серую мышку обратил бы внимание заезжий аристократ, настоящий герцог? Да ещё и на бал пригласить изволил! А поездка в Австрию? А жизнь во дворце? А титул и богатство?
Ну и что с того, что поездки и прочего не было? Сама отказалась, глупая девчонка! Ей по-честному предлагали, и никто не виноват, что у неё ветер в голове. Кто её, дурочку, поймёт…
Разве что, какой-нибудь аристократ благородных кровей – австрийский, например, герцог. А может, и ты, читатель, поймёшь? Может, и тебе знакомы эти слова: Достоинство, Честь, Любовь…

19 декабря 2013 – 3 января 2014

Громов сердито присел на скамейку недалеко от входа в пансионат. Зря он приехал сюда, в места своей юности - слишком много было здесь радостно орущей молодёжи, слишком шумно. Вернее, это была база отдыха, одна из многих на побережье, которое у одесситов всегда именовалось просто «Бугаз». В те годы у них в институте летний отдых на море так и назывался: «Поехать на Бугаз». И жили тогда они там в палатках, варили на кострах кашу с тушёнкой, запивая её терпким сухим красным домашним вином…
Его весёлая юность давно прошла, теперь это был спокойный, солидный человек: высокий, с прямой осанкой; крупный, но не обрюзгший; с благородной сединой в густых тёмных волосах без признаков лысины. Всегда гладко выбритый, хорошо одетый – ну, «настоящий полковник»! Или даже генерал… И имя он носил солидное - Громов Алексей Николаевич.
Недовольно завозился на скамейке и вдруг его осенило: надо выпить сухого терпкого красного вина, домашнего. Как в молодости! Вышел на центральную площадь, к магазинам, работающим всю ночь. Крякнул на цены, взял «полторашку» разливного – в меньшую тару не наливали - побрёл обратно. Сел, отвинтил пробку, спохватился, что не догадался купить стаканчик, махнул рукой и стал пить из горлышка.
Винишко было так себе, однако приложившись ещё пару раз к бутылке, Громов почувствовал лёгкое приятное головокружение, и, действительно, гремящая музыка стала казаться ему вполне терпимой, а молодёжь – даже симпатичной.
Вскоре он заметил, что его одиночество нарушено. На другом конце скамейки сидела девушка и открыто, немного насмешливо смотрела на него. Поймав его взгляд, она улыбнулась и весело сказала:
- Добрый вечер!
- Добрый вечер, - немного смутился Громов, повертел в руках бутылку, усмехнулся, – хорошая картинка, да?
Девушка звонко расхохоталась:
- Вы, наверное, только приехали?
- С чего вы взяли?
- Да вид у вас … ну, городской, что ли. Офисный! Не расслабились ещё. Вино пьёте так, словно опасаетесь, что зайдёт начальник. Или коллеги осудят!
- Верно, - Громов улыбнулся, - не расслабился. Отвык. Я ведь в вашем возрасте здесь каждое лето расслаблялся.
- Да? – девушка оживилась, - Наверное, всё побережье тут знаете?
- Как вам сказать, когда-то знал, лет двадцать назад, - Алексей подсознательно занизил годы, правильнее было бы сказать – тридцать.
- А Грот Королевы знаете? Сможете показать? – девушка подсела ближе, - меня зовут Наташа.
- А меня – Алексей Николаевич. Я давненько тут не был, но, думаю, вспомню, найду. Я ведь всю жизнь в Одессе прожил, да и сейчас живу - раньше, в молодости, каждое лето здесь проводил… Потом стал серьёзным, солидным, на заграничные курорты выезжал. А в этом году решил вспомнить молодость…
Девушка покачала головой:
- Надо же, каждое лето на море ходили, купались. А я вот первый раз на море, первый раз в Одессе… Я из Питера. Он сырой, холодный, чопорный. А ваш город весёлый, солнечный!
Она протянула руку к его бутылке, оправдывающе улыбнулась:
- Давайте, Алексей, за знакомство! – Наташа подчёркнуто проигнорировала отчество.
- Да у меня стаканов нет, - слегка растерялся Алексей.
- Ой, да ладно! Я же говорю – здесь не офис, расслабьтесь… - она запрокинула голову, сделала несколько глотков, - кислятина! На площади брали?
Алексей кивнул, взял у неё бутылку, отпил:
- Действительно, кислятина.
- Слушайте, Алексей, - Наташа посмотрела на него испытующе, - у меня к вам предложение. Давайте пойдем погуляем, искупаемся; вы покажете Грот Королевы - никто не может мне его показать! Возьмём хорошего вина - я знаю, где. Ведь полнолуние! Мои друзья только и знают, что скакать под музыку, да зажиматься по углам, зачем тогда на море приезжать?
Она поднялась, приглашая его, не ожидая ответа. На вид ей 20-22, не больше. Обычная городская девушка в потёртых джинсах и маечке, лёгкой куртке – стройная, длинноногая, с русыми волосами чуть ниже плеч.
Громов пожал плечами: «Почему бы и нет?». На романтическое приключение не похоже – он ей в поздние отцы годится, на афёру с шантажом – тем более: соблазняла бы откровенно, в номер тащила. Ограбление на пустынном берегу – вообще, чушь собачья! Что ж, посмотрим. Самому интересно, найдёт ли он через столько лет этот грот?
- Ну, что, пошли? – весело спросила Наташа, легко взяв его под руку, - расскажите мне про «Грот Королевы» - правда, что там можно услышать ответ на любой вопрос?
- Как вам сказать…
- Ой, только не «вам», я же не дама в годах!
- Хорошо, тебе… Была в наше время такая легенда, будто давным-давно здесь разбился пиратский корабль, на котором везли пленную Королеву из далёкой страны…
- И спаслась только она и главарь пиратов! – подхватила Наташа. - Их выбросило на пустынный берег, и главарь стал требовать, чтобы она стала его женой…
- А Королева спряталась в этом гроте и большая рыба охраняла её, не давая главарю пиратов приблизиться к ней…
- Так она и осталась там, и теперь в полнолуние любая девушка может прийти в этот грот и спросить у Королевы о чём угодно, она на любой вопрос ответит…
- А мужчину, дерзнувшего зайти в грот, тут же съест большая страшная рыба! – закончил Алексей, и они весело засмеялись. – Так ты не хуже меня знаешь эту легенду!
- Хуже, - улыбнулась девушка, - я так и не поняла, о чём можно спрашивать? Только о том, что связано с опасностью, с навязчивыми женихами, или обо всём?
- В моё время считалось, что девушка может спрашивать исключительно про женихов. Потом стали говорить, что Королева отвечает на любые вопросы, но лишь молоденьким девушкам, исключительно в день полнолуния и только после полуночи. А потом я уехал отсюда и не знаю, какая нынче там ситуация…
-А сейчас как раз полнолуние, скоро полночь, мы с вами на побережье, вы знаете, где найти грот. Алексей, оставьте эту кислятину, давайте возьмём вон в той хате вина, у них оно действительно хорошее. У меня есть немного еды, посидим на берегу, поедим, искупаемся, а после полуночи вы проводите меня к гроту. Мне очень хочется туда попасть, но одной страшно…
- Хорошо, Наташа, только давай так: сначала найдём этот грот, мне надо напрячься, чтобы вспомнить. А потом уже посидим и искупаемся!
Алексей зашёл во двор, спросил у хозяев вина, попробовал. Вино действительно было отменным. Купил большую бутылку, и не удержался, выпил ещё стаканчик. Они с Наташей стали спускаться по узенькой тропинке с довольно крутого обрыва. Вышли на берег, осмотрелись. Неожиданно близко Алексей увидел высокую скалу, похожую на голову в короне.
- Вот и пришли! – сказал он, - Грот под этой скалой.
- Так быстро? – удивилась Наташа, - Вы же говорили…
- Ну, это просто повезло. Случайность… Смотри, сейчас начало двенадцатого, ещё целый час. Тут берег вроде ровный, посидим, поговорим за жизнь; потом пойдешь в свой грот, а я здесь подожду…
- Хорошо, - девушка улыбнулась, - тогда давайте искупаемся, ладно? Только вместе, я одна боюсь…
Она отошла в сторонку, скинула одежду, под которой оказался оранжевый купальник, подошла к воде. Громов тоже снял брюки и футболку, остался в плавках. Подошёл к морю, зашёл по колени – вода, несмотря на ночной час, была удивительно тёплой.
- Эй, эй, подождите, - Наташа схватила его за руку, - я плаваю плохо, Вы уж меня не отпускайте!
- Ну, тогда держись за меня, и поплыли!
Алексей плавал отлично; девушка, держащаяся за него, нисколько ему не мешала – они заплыли довольно далеко. Вдруг Наташа слегка сжала его плечо:
- Давайте вернёмся, Алексей, глубоко уже…
Они поплыли назад, вышли на берег; девушка держалась за него двумя руками, слегка побледнела:
- Я никогда так далеко не заплывала. - Она растерянно улыбнулась, - Зайду за камень переодеться, вы не смотрите…
Громов присел возле своих вещей, усмехнулся. Такая непосредственность его удивляла. Пойти ночью на пустынное побережье с незнакомым мужчиной, переодеваться в двух шагах от него… И нельзя было сказать, что она воспринимает его как ни на что не годного старика – взгляды её были в меру кокетливыми, прикосновения мягкими, подсознательно женственными. Или это полудетская естественность, когда ещё никто не обижал, или наоборот: в свое время обидели так, что теперь уже всё равно. Почему-то даже не пришло в голову, что это может быть простым доверием юной девушки к сильному, благородному рыцарю…
Наташа подошла незаметно, села рядышком, курточка на ней была застёгнута, она слегка дрожала.
- Дайте скорее вина глотнуть, согреться! И доставайте пирожки из сумки, тут одна тётенька печет и продаёт – вкусные!
Они с аппетитом набросились на пирожки – Алексей почувствовал внезапный голод – запивая их превосходным вином. Девушка раскраснелась, перестала дрожать, даже курточку слегка расстегнула. Удивительно светлое южное полнолуние было ярким, звёздным, не синим или чёрным, а каким-то прозрачно-зелёным; лёгкие тени словно растворялись, таяли, не хотели закрывать даже мелкие камни или кусты. Они сидели молча, привалившись спинами к большому камню, поддавшись очарованию дивного ночного света, не желая разрушать неуклюжими словами нежную песню сверчков под тихий аккомпанемент невесомого прибоя…
Одна за другой на берег выкатились три-четыре волны покрупнее – со стороны Белгород-Днестровского прошёл катер или небольшое судно – перебили ритм, нарушили мелодию. Наташа слегка встряхнула головой, словно просыпаясь, взяла Алексея за руку, посмотрела на его часы.
- Ого, почти час, мне пора. Вы меня обязательно проводите, ладно?
Подошли к гроту и Наташа двинулась дальше, слегка медля, оглядываясь на него.
- Смелее, я тут недалеко!
Она благодарно улыбнулась, пошла дальше, скрылась в темноте грота. Появилась минут через десять, подбежала к нему, улыбаясь немного смущённо: взрослая девочка, а в сказки верит!
- Ну как, ответила тебе Королева? Всё выяснила?
- А, ладно, - она тряхнула головой, - вина хочу, есть хочу!
Быстро доели пирожки, выпили немного вина.
- Ну что, домой? – спросил Громов.
- Нет-нет, только не домой, вы же одессит, а не чопорный петербуржец, давайте ещё погуляем, ну пожалуйста! В такую ночь нельзя спать, нельзя плясать на дискотеках, надо гулять у моря, купаться, читать стихи!
- Ну, давай, читай, - Алексей откровенно любовался девушкой. После грота её словно отпустило, она весело смеялась, пританцовывала, стройно изгибаясь; начала читать какие-то стихи, запуталась, от души расхохоталась. Это было искреннее, совсем не хмельное веселье, он тоже смеялся, словно сбросив лет двадцать.
Они пошли по берегу, весело болтая вроде бы о пустяках, перебивая друг друга; но слова вдруг становились значительными, приобретали потаённый смысл… Уходя от этой значительности, бежали купаться, не переодеваясь после этого, сохли на ходу. Ярко-зелёная, таинственная ночь полнолуния таяла, звёзды уплывали в глубину неба, луна тускнела, уступая место тяжёлому, литому оранжевому диску, вальяжно поднимавшемуся с востока. Медленно прошли через просыпающийся посёлок, зашли на рынок, где Алексей купил мёд в сотах, и они допивали вино, заедая его восковой терпковатой сладостью. А коричневый от солнца старик, продававший мёд, улыбался им одними глазами на непроницаемом лице…
Алексей с Наташей подошли к воротам пансионата, прошли по дорожке; как по команде остановились возле скамейки, где познакомились вчера.
- Мне уезжать через два часа, - тихо сказала девушка. Она непроизвольно подалась к нему, он приобнял её одной рукой, - Спасибо Вам огромное, я не помню, когда мне было так хорошо… Вы настоящий, Алексей - как жаль, что я поздно родилась и не встретила вас лет двадцать назад!
Наташа порывисто обняла его, поцеловала возле губ.
- Счастья Вам… - она двинулась вперёд, всё ещё держа его за руку.
- Будь счастлива, девочка, - эхом повторил он, пока её рука выскальзывала из его руки…
Громов зашёл к себе в номер, сел на кровать. Невинная прогулка, целомудренный поцелуй, обычные слова. Но не оставляло чувство, что сегодня он встретил свою давнюю покинутую любовь, о которой напрочь забыл в суете. Встретил и опять потерял…

23 марта – 1 апреля 2013

Светлой памяти моего отца посвящается.
Рассказ основан на реальных событиях.

…Одним удивительно солнечным ноябрьским днём 1943 года во дворе раздались крики, громкая ругань, а затем и выстрелы. Опасливо выглядывающие из квартир обитатели дома, в том числе и Боря, увидели как по узкому карнизу пробирается рыжая кошка с огромным куском мяса в зубах, а по ней стреляют румынские солдаты…
Я словно своими глазами вижу эту картину. Вернее, вижу глазами моего отца, Бориса Владимировича, тогда ещё шестнадцатилетнего Борьки, который оставался в оккупированном городе со своей матерью, тётей и бабушкой. И жила с ними кошка. Обычная рыжая, точнее – рыже-белая киса, небольшая, юркая, желтоглазая Муська.
Так что же тогда произошло в обычном одесском дворике на улице Пастера?

* * *

Стояла осень 1943 года. Два года Одесса жила «под румынами». Немцев в городе почти не было, румыны заправляли всеми делами. Год назад в просторную квартиру на третьем, последнем этаже добротного старинного дома в центре города, где жил Боря с семьёй, вселился румынский офицер. «Целый полковник!» - доверительно сообщил юркий сосед. Был этот полковник высок ростом, щеголеват, смугл лицом. Носил маленькие ухоженные усики, благоухал дорогим одеколоном. Ходил всегда в окружении шумной свиты – всяких там денщиков, писарей и прочих лакеев. В тот день он брезгливо осмотрел квартиру, что-то сказал своей свите и уехал. Переводчик из местных разъяснил, что господин полковник будет жить здесь, а вон там и вот тут – он указал на соседние квартиры - жить его свита. Всем приказано немедленно освободить свои жилища, разрешено взять с собой личные вещи.
К вечеру Борина семья переселилась в маленькую каморку в подвале этого же дома. С собой взяли вещи, кое-что из мебели, прихватили и рыжую кошку. Ну, как прихватили… Кошки гуляют сами по себе, ей просто показали новое жильё, да и всё. Жили спокойно: во дворе, где обитало высокое начальство, солдаты сами не дебоширили и даже охраняли покой высокого чина и его невольных соседей. Конечно, все хорошие вещи, посуду, мебель получше солдаты забрали и перетащили в его апартаменты.
Было голодно: пайки маленькие, на базаре всё дорого. И вот, однажды вечером в форточку проскользнула Муська, с куском мяса величиной с добрую крысу в зубах. Прыгнула на табуретку и положила на неё этот кусок. Хороший такой шмат свиной вырезки, вид и запах которой они уже давно позабыли. Посмотрела на всех, явно наслаждаясь произведенным эффектом, довольно муркнула и… выскользнула в вечернюю темноту. Первой сориентировалась бабушка. Она быстро подняла вырезку с табуретки, промыла водой из кувшина, поделила на две неравные части, завернула в чистую тряпку, спрятала в буфет.
- Завтра сварим суп на мясном бульоне! - заявила она, - большой кусок я положу в кастрюлю втихую, чтоб никто не видел, и не подумал, что нам случилось наследство, а маленький брошу так, чтоб все соседи видели! А запах один, что с малого куска, что с большого…
Боре не очень понравилась такая перспектива, и он высказался в плане того, что лучше бы пожарить парочку отбивных! Бабушка, кивая головой, радостно промолвила:
- Конечно, конечно, Боренька! Нажарим отбивных, покушаем! Весь двор на запах сбежится, будет обсуждать, с каких миллионов мы имеем такой праздник, а вечером в сигуранце (румынская контрразведка – авт.), будем рассказывать, что это не мы стащили мясо с кухни господина полковника, а нашли его на улице!
- А почему они узнают, что это с его кухни?
- А кто ещё у нас во дворе жрёт свиную вырезку?
Бабушка, как обычно, была права. На следующий день все с наслаждением ели мясной суп, которого хватило на два дня. Муська появлялась дома редко, и только когда не было дома полковника со свитой. Приходила днём, отсыпалась, но стоило появиться во дворе автомобилю с румынским офицером, тут же исчезала. Умудрялась выскользнуть так, что даже соседи её почти не видели.
Кошка явно устроила себе охотничьи угодья на барской кухне: ещё несколько раз приносила хозяевам куски мяса, которые бабушка также осторожно расходовала. Но и себя Муська тоже не забывала: стала гладкой, сытой, шерсть лоснилась. Самое главное, что она неизменно уходила с добычей на соседний чердак, в сторону от дома, пряталась где-то в одной ей известных закутках, а если приносила мясо хозяевам, всегда появлялась и исчезала совершенно незаметно – словно понимала всю опасность этой «охоты» и для себя и для своих хозяев. Пока что всё было тихо: очевидно, офицерские повара и денщики сами хорошо приворовывали барское мясцо и сваливали пропажи друг на друга.
Осень 1943-го стала для оккупантов началом конца, советские войска наступали. Количество продуктов резко уменьшилось, они сильно подорожали, а румыны стали суетливее и растеряннее. Муська всё реже приносила добычу в дом - наоборот, чаще приходила подкормиться к хозяевам. Ей не отказывали, всегда хоть жидким супчиком, но делились.
* * *
И вот настал тот ноябрьский солнечный день, с которого я и начал свой рассказ… Охотничья удача в этот раз изменила Муське. То ли кусок оказался слишком большим, то ли повар появился на кухне не вовремя, но незаметно уйти кошка не успела. С карниза убежать можно было только на соседнюю крышу, но до неё было ещё далеко. Румынские солдаты безтолково суетились во дворе, изредка стреляли, но довольно вяло – боялись попасть в окна полковничьей квартиры. Дворик был заставлен сараями, засажен высокими тополями, закрывавшими обзор, поэтому метко стрелять было трудно.
Вдруг среди них появился высокий худой солдат с винтовкой в руке. По тому, как он вскинул её к плечу, прицеливаясь, все поняли, что этот не промажет. Грянул выстрел, и прямо перед Муськиным носом взвился фонтанчик выбитой штукатурки. Кошка слегка присела, а потом снова стала пробираться по узкому карнизу, не выпуская кусок из зубов. Румын ругнулся вполголоса и снова прицелился, но выстрелить не успел. Во двор с шумом вкатился полковничий автомобиль. Все бросились встречать хозяина, вытягиваться «смирно», докладывать, из-за чего стрельба. Подскочил высокий с винтовкой, начал что-то быстро говорить, показывая на карниз; очевидно прося разрешения покончить с кошкой.
Офицер сделал отрицательный жест, вышел из машины. Достал свой пистолет и выстрелил четыре раза подряд. Похоже, он был неплохим стрелком, так как держался уверенно, стрелял быстро и вроде бы небрежно, но это была небрежность профессионала. Однако в Муську он не попал. Пули легли выше, осыпали кошку каменной пылью, но не причинили ей вреда. Тот выстрелил ещё три раза, и снова неудачно: теперь все пули ушли ниже, раздался звон разбитого стекла. Полковник в ярости крикнул высокому, указав на карниз, где кошка преодолевала последние сантиметры перед соседней крышей со спасительным окном на чердак. Солдат успел выстрелить в тот момент, когда рыжая уже переваливалась в заветное окно. Командир что-то ещё крикнул, но быстро успокоился, махнул рукой и, пошатываясь, побрёл к подъезду.
Только теперь стала понятна причина его неудачной стрельбы – румын был вдребезги пьян. Наверное, не радовали его последние вести с фронта – наши приближались неотвратимо, и пора было думать о спасении своей шкуры. Зрители быстро расползлись по каморкам, солдаты кинулись к своему начальнику, повели в дом. Всю ночь из барской квартиры раздавались звуки какого-то тоскливого веселья: громкая музыка, женские вскрики, звон разбитой посуды.

* * *
Кошка появилась через неделю, живая и почти здоровая – только кусочек хвоста оказался отстреленным. Больше она не делала набеги на полковничью кухню, сам полковник стал появляться всё реже, а потом и вовсе съехал, не забыв прихватить все наворованные вещи. В начале апреля город освободили советские войска; наводили порядок, проверяли жителей, как они жили при оккупантах, не сотрудничал ли кто с ними?
В этой суете не сразу заметили, что Муська перестала появляться дома. Её ждали, но тщетно. Так и не пришла больше домой рыжая кошка, кормившая хозяев в годы оккупации. Кто знает, что с ней случилось… Мутное было время, опасное. Тогда не то, что кошки, люди часто пропадали…

* * *
Эту историю часто рассказывал мне отец, и в детстве я присочинял к ней хороший конец: что Муська не погибла, а прибилась к другим людям. В последний раз я услышал её за день до его смерти – мы сидели в гостиной, разговор почему-то зашёл о кошках. Папе тогда стало легче, тяжкая болезнь вроде бы отступила, я радовался улучшению. Потом уехал домой, на другой день не звонил: показалось, что всё плохое позади. А следующей ночью, перед самым Новым Годом, его не стало…

23 -25 апреля 2013

Александр Сороковик
Обычная командировка
(рассказ)

Они сидят за столом, под цветущей вишней, молодые, влюблённые и понимающие друг друга с полуслова. Девочка моя! У тебя такие светлые мягкие волосы, ясные серые глаза и нежная, чуть смущённая улыбка…
Отрывистая мелодия будильника вырвала его из чудесных грёз. Георгий полежал ещё немного, пытаясь зацепиться за тень ускользающего сна, с тоской начиная понимать, что это – только видение, отражение того, чего никогда не было в его жизни: ни светловолосой девушки, ни стола под цветущей вишней.
Он зажёг ночник, поднялся. Жена спала, как обычно, на спине, некрасиво раскрыв рот и похрапывая. Посмотрел на неё с неприязнью, остро переживая возвращение в привычный тусклый мир. Нина дома всегда одевалась в затёртое платье-балахон, закручивала на затылке «дульку», открывавшую торчащие уши, носила растоптанные засаленные тапки. «Так мне удобнее» – один ответ. За столом шумно прихлёбывала суп, ночью храпела.
Сам Георгий старался «соблюдать себя». Высокий, с тёмными, разбавленными элегантной сединой волосами, избежавший, благодаря нелюбви к пиву, тучного живота, он ещё нравился женщинам. Но в авантюры особо не пускался – дамы его возраста были ему не интересны, а молодых девушек больше привлекали сверстники.
Их дочь давно вышла замуж, родила двоих детей и жила с семьёй в столице, приезжая раз в несколько лет. А они существовали в своей квартире, словно соседи. Общались только на хозяйственные темы, вечера проводили каждый в своём углу: он за ноутбуком, она – за телевизором. Изредка, когда желание становилось совсем уже нестерпимым, он ночью подкатывался на её сторону кровати и совершал своё дело – быстро, грубо – только, чтобы снять нестерпимое напряжение. Жена равнодушно принимала его, внешне не проявляя при этом никаких эмоций.
Иногда ему вообще казалось, что она и не умеет их проявлять. Даже много лет назад, она, случайно оказавшись с ним наедине на какой-то студенческой пирушке, не стала уклоняться от его пьяненьких поцелуев, но и чувств никаких не выказала. Это недолгое уединение окончилось её «залётом», крупным разговором родителей с обеих сторон и спешной свадьбой, на которой невеста была в широком, просторном платье…
Он, не торопясь, умылся, вышел на кухню, включил чайник. Нина, как всегда, из спальни не выходила, ей вставать позже. Он привык по утрам собираться на работу и завтракать в одиночестве.
Юра (имя Жора он не любил) поел, выпил кофе, оделся. Хлопнула входная дверь, загудел лифт. Начался самый обычный рабочий день.

* * *
- О-о, Георгий Иванович! Доброе утро, дорогой, доброе утро! Как всегда – ни свет, ни заря, а ты уже на работе. Вот, принимай пополнение.
Рядом с шефом стояла, открыто улыбаясь, молоденькая девушка - невысокая, с ладной фигуркой. Светлые волосы до плеч, немного ассиметричное лицо. Нос чуть великоват, зато какие глаза! Серые, ясные. Он поймал себя на том, что смотрит в них дольше, чем положено при обычном знакомстве. Но ведь и она взгляда не отводит!
- Анжелика Старцева. - тем временем представил её шеф, - А это твой непосредственный начальник, Ганский Георгий Иванович. Вот, Юра, объясни девочке, что к чему, прикрепи … ну, к Павловне. Или к Люсе, пусть введут в курс дела. Через неделю она уже должна всё уметь самостоятельно!
Шеф ушёл к себе, а девушка так и осталась стоять возле его стола. Он сухо, словно опасаясь потерять дистанцию, расспросил её: кто, что, откуда, показал рабочее место. Затем подозвал Павловну – мрачноватую, жёлчную тётку, весьма дотошную и вредную, но при этом золотого специалиста. Передал ей новую сотрудницу, раздражённо уселся за свой стол. Сам себя не понимал – с чего на девочку злится?
Лика, говорит. Не любит, когда называют Анжелой. Двадцать лет, только после техникума. Соплячка, ни опыта, ни знаний. Улыбается, блин! Ну, ничего, Павловна тебя быстро отучит от этих голливудских улыбочек. Та ещё язва. Хотя, благополучно прошедшие у неё обучение, становились потом грамотными специалистами…
Рабочий день опять прошёл в беготне и хлопотах. Вечером Юра сдержанно попрощался со всеми и быстро ушёл. Сотрудники отвечали на его «До свидания!» обычными словами разной степени вежливости, только Лика улыбнулась открыто и весело.
* * *
- Ну что, друг мой, пора в Загорск? – шеф улыбнулся, зная, что Георгий командировки любит. А чего же их не любить? Дома тоска, а тут смена впечатлений, да и финансово выгодно. Руководство фирмы выделяло командировочные из расчёта проживания в гостинице и питания в кафе, при этом отчётов и квитанций никто не требовал. Главное – выполняй работу, остальное не важно.
Кафе и гостиницы Юра давно игнорировал. Гораздо дешевле обходился съём небольшой двухкомнатной квартиры с кухней, где можно было готовить немудрёную и недорогую еду. Обычно с ним ехало два-три человека, и они успевали всё за неделю, хотя получали командировочные на больший срок. Таким образом, выходила существенная прибавка к зарплате.
- Кого брать в этот раз? – спросил Юра.
- С людьми сейчас напряг… Возьмёшь Люсю и эту новенькую, Анжелику. Ты говорил, что девочка вроде толковая, да и Павловна неплохо о ней отзывается, вот пусть в деле себя покажет. Выезжайте завтра с утра, а сейчас получи деньги в бухгалтерии, возьми билеты и идите по домам – собираться.
Лика на известие о командировке только улыбнулась своей завораживающей улыбкой и кивнула. Люся торопливо сказала: «Да-да, конечно!», но взгляд отвела.
«Видать, опять у Славки запой», подумал Юра. Ну, что делать, работа есть работа… Он позвонил в Загорск, бабке Иванихе, у которой всегда снимал комнаты во время командировок, предупредил, что они приедут завтра втроём, нужно приготовить спальные места. Купил на вокзале три билета, поехал домой. Чувствовал он себя странно: тревожно и радостно одновременно. С чего вдруг? Обычная ведь командировка…
* * *
Однако необычности начались уже с утра. Лика подошла вовремя, и они с ней стояли у входа в вокзал, поглядывая на часы, как вдруг позвонила Люся.
- Юрочка, прости, пожалуйста, не могу я сейчас ехать! – давняя, ещё с института, дружба позволяла ей быть с ним на столь короткой ноге.
- Что, опять?
- Опять, миленький, опять! Мы с Лёшкой отвезём его сейчас на дачу, пока он в отключке, там пить нечего… Лёшка будет сторожить, не даст буянить, а я рядом побуду… Потом приеду через пару дней, ты прикрой меня пока, ладно?
Георгий внимательно посмотрел на Лику:
- У Люси дома… м-м неприятности. Она присоединится к нам попозже. Ты как, сможешь пока взять часть её работы?
- Ну, если вы мне поможете…
- Тогда – никому на фирме ни слова! - они быстро шли к поезду, - Пару деньков покрутимся сами, а там Люся подъедет… Ты, кстати, готовить умеешь?
- Гото-овить? Зачем? И для кого?
- Для нас, - Георгий кратко рассказал ей, как они живут в командировках.
- Ага-а! - Лика улыбнулась. - И готовить умею, и посуду мыть, и ещё мно-ого чего умею…
- Да нет, много чего не понадобится, - почему-то смутился Георгий.
- Ну-у, кто знает, что там … понадобится! – теперь она смотрела на него сбоку, как-то оценивающе, словно взвешивая на невидимых женских весах, и невинно закончила. - Пол там помыть, убраться, пыль вытереть. Или – постель расстелить…
- Вот наш вагон, - произнёс Георгий, с облегчением обрывая этот странный диалог.
Они прошли на свои места, сели друг напротив друга. Он не знал, о чём они будут говорить шесть долгих часов пути. К счастью, Лика достала планшет, нацепила наушники и углубилась в какой-то свой мир, напрочь забыв о попутчике, чему тот был одновременно обрадован и огорчён…

* * *
Они приехали в четвёртом часу пополудни, быстро добрались до знакомого ему двухэтажного домика, где сдавала квартиры бабка Иваниха. Та уже ждала их. Провела в комнаты, ворча, как обычно на весь белый свет. Посмотрела на Лику и спросила Георгия:
- Ты чего ж казал, что вас трое будет, а вы тут вдвоём. Постелей-то сколько давать? Две, али как?
- Три, три: Люся подъедет завтра! – торопливо, словно оправдываясь, пробормотал Георгий.
- А, ну тады ладно. Три, так три, - прошамкала Иваниха, опять разглядывая Лику, - ежели что, так менять почаще будете…
Бабка удалилась, по-прежнему бормоча себе под нос, а он остался стоять в комнате, чувствуя себя идиотом. Лика на кухне хлопала дверцей холодильника, открывала шкафы.
- Ни фига тут нет, - заявила она, входя в комнату, - готовить не из чего!
- А откуда ж оно здесь появится? – он взял себя в руки, стал говорить спокойно и уверенно. - Сейчас напишешь мне списочек, чего купить, я схожу в магазин, потом ты что-нибудь сделаешь на ужин, а я пока подготовлю на завтра расчёты, всё равно сегодня переучёт не начнёшь.
- Ну да, вы уйдёте, а я тут одна останусь? – возмутилась девушка, - Да и не умею я списочки составлять, пойдёмте вместе, ага? Я по ходу дела и выберу, что купить!
Они отправились в небольшой супермаркет неподалёку, стали ходить с тележкой по залу. Сразу всё пошло наперекосяк. Вместо недорогих добротных продуктов, которые он обычно покупал, набрали всякой ерунды. Пирожных (ой, сладенького к чаю!), замороженных мидий (а я та-акой пловчик сделаю! Пальчики оближете!), кучу всякой зелени (салатики надо кушать обязательно!), и ещё много чего дорогого и ненужного. Конечно, взяли и мяса, и картошки, но только по его настоянию. В довершение Лика потребовала бутылку шампанского – за приезд.
Девушка веселилась от души – очевидно, её забавляла роль хозяйки. Она дурачилась, хватала Георгия за руку, прижималась к его плечу. Наконец, они загрузились и пошли на квартиру. Перед самым домом столкнулись с Иванихой, которая ощупала взглядом пакеты с провизией, торчащее наружу серебристое горлышко, пакостно ухмыльнулась и пошла дальше, громко бурча и качая головой. Он явственно различил: «стыд потеряли», «соплячка» и особенно, сказанное с едким сарказмом слово «командировка».
Только сейчас Георгий до конца осознал всю двусмысленность их с Ликой совместного проживания в одной квартире. Раньше он всегда приезжал в компании двух-трёх сотрудников, близких ему по возрасту, они располагались в двух комнатах по принципу «мальчики направо, девочки налево». Женщины готовили нехитрую еду, все с утра расходились по объектам, вечером за столом говорили о ходе ревизии, иногда выпивали бутылку водки и шли спать по своим комнатам, даже не помышляя ни о каких «шалостях».
В этот раз всё с самого начала пошло по-другому. Еще на вокзале, когда выяснилось, что Люся пока не сможет приехать, между ними установились отношения двух заговорщиков. Потом этот странный диалог по дороге к вагону… И сейчас в квартире витал какой-то легкомысленный, эротический дух. Лика переоделась в лёгкие домашние бриджи и клетчатую блузку. Нацепила передник, возилась на кухне, напевая слабеньким, но приятным голоском и пританцовывая.
Георгий открыл ноутбук, пытаясь вникнуть в завтрашнюю ревизию, но мысли обретались возле этой странной девчонки, младшей его дочери на двенадцать (он успел подсчитать) лет. Сквозь приоткрытую дверь, он боковым зрением ловил движения её гибкого молодого тела, и хотя Лика всего лишь готовила ужин, Георгию казалось, что девушка исполняет некий чувственный танец.
Он очнулся и, стиснув зубы, всё-таки дела завершил, выключил ноутбук, поднялся из-за стола. Тут же, словно ожидая этого момента, в комнату зашла Анжелика и, весело улыбаясь, спросила:
- Вы уже всё? Закончили с документами? Я тоже всё сделала, пойду сейчас в душ, а потом поужинаем. Или вначале вы хотите?
- Нет, нет, - забормотал Георгий, - я потом…
- Ну, потом, так потом, я недолго, - усмехнулась девушка и добавила неожиданно, - хорошая тут ванна, просторная, хоть вдвоём мойся…
Она засмеялась и ушла, а он стоял, слегка оглушённый не столько словами, сколько их интонацией. Представлял себе, как она раздевается в двух метрах от него, за хлипкой дверью, забирается под душ … В просторную ванну, где можно мыться вдвоём…
Потом она ушла к себе, оставив волнующий флёр ароматов, а Георгий стоял в нагретой ванне, на том же месте, где пять минут назад стояла она, под такими же тёплыми водяными струями…
Затем они сидели за столиком в кухне, друг напротив друга. Он открыл шампанское, выпили «за приезд», потом ели действительно очень вкусный плов. Горела настольная лампа, в кухне царил полумрак. В какой-то момент, не раньше и не позже, чем нужно он, допив шампанское, поднялся из-за стола, глядя прямо в глаза девушке. Она тоже поднялась, не отводя взгляда и завораживающе улыбаясь, медленно провела языком по губам, и также медленно начала расстёгивать пуговицы на своей клетчатой блузке…
* * *
Рано утром Георгий проснулся от пения будильника в телефоне. Долго не мог понять, произошло ли что-то вчера, или всё ему опять приснилось. В кровати он был один, но постель явственно хранила нежный запах девичьих духов, а из кухни доносилась незамысловатая песенка, напеваемая слабеньким голоском.
Он гордо и чуть смущённо улыбнулся, вспомнив окончание вчерашнего вечера. Лика, несмотря на молодость, оказалась опытной в такого рода делах. С пониманием встретила его бурный натиск и быстрый финал, а потом ласково поглаживала, мурлыкала какие-то нежности, не торопила события. И вскоре Георгий почувствовал новый прилив сил. Тут уже он оказался на высоте, вопреки возрасту, и второй этап прошёл у них гораздо дольше и лучше.
Георгий умылся, привёл себя в порядок. Затем вышел на кухню, поздоровался, хотел подойти к Лике, поцеловать, но не решился: девушка держалась так, словно ничего не произошло и это вовсе не с ней завершил он вчера ночную симфонию ярким, протяжным совместным аккордом.
Они быстро позавтракали, вышли из квартиры и поехали в магазин, значившийся в списке ревизий под номером один.

* * *
Первый рабочий день пролетел быстро. Лика буквально на лету схватывала все премудрости, ловко управлялась с подсчётом, никогда не ошибалась. Конечно, ей ещё не хватало опыта, но это дело наживное. До конца дня, немного только задержавшись, они успели закончить подсчёт товара. Подписали протоколы и уехали, отложив оформление отчёта на завтра.
… Этот вечер также закончился в его постели, только теперь он вёл себя спокойней, не торопил события. Потом опять крепко заснул и не слышал, как Лика уходила в свою комнату.
А утром всё повторилось: она вела себя с ним сдержанно и сухо, они уходили из квартиры, работали допоздна, и снова встречали ночь совместной симфонией… С каждым разом всё лучше понимали друг друга, и Георгий совершенно не ощущал их огромную разницу в возрасте. Он вспоминал свой прошлый опыт, чутко улавливая малейшие нюансы поведения девушки, настраивал её, словно изящную скрипку, искал наиболее чувствительные точки, виртуозно доводил подготовку до некоей вершины, с которой они потом срывались в стремительном сладостном полёте, завершая его ликующим финалом.
Лика никогда не оставалась с ним до утра: он быстро и крепко засыпал, а она уходила к себе. Утром готовила завтрак, и они снова шли работать. Два раза звонила Люся, просила прощения, плакала: со Славкой было совсем плохо, он буянил, требовал выпивки, и она еле сдерживала его с помощью брата. Сочувствуя ей, Георгий радовался, что она не приедет и не нарушит их с Ликой уединения.
Он очень быстро научил её обрабатывать данные переучёта и теперь вечерами мог подремать часок до ужина, восстанавливая силы. Девушка работала на ноутбуке раза в три быстрее него, да и во всех магазинах переучёты проходили на удивление гладко, без крупных недостач или недоразумений.
Всё чаще они засиживались за ужином допоздна, много разговаривали. И чем дальше, тем это общение становилось для них более важным, чем, собственно, ночные встречи. Он впервые за много лет рассказал о своей неудавшейся семейной жизни: о жене, которую никогда не любил, о дочке, с которой никогда не был близок. Лика сочувствовала, очень мягко и понимающе. Потом рассказывала о себе, что живёт с родителями, постоянно ссорящимися между собою и с ней. Что никого близкого у неё нет, иногда она встречается с парнями, чувств ни к кому не испытывает. Замуж, может, и пошла бы, да никто не зовёт.
Оказалось, что Лика тоже любит фильмы Тарковского, рассказы и романы Мураками, стихи (именно не песни, а стихи) Высоцкого. Он неожиданно признался, что когда-то и сам писал стихи, даже кое-что прочитал ей по памяти – про одинокий утёс, обдуваемый всеми ветрами. Девушка в ответ улыбнулась немного смущённо, взяла карандаш и быстро набросала в своём блокноте рисунок: тот самый утёс над рекой, ветер сгибает мелкие деревца, растущие на его склонах, а рядом – бредущую по берегу одинокую девичью фигурку.
Вообще, она перестала иронизировать, заводить двусмысленные диалоги, изображать из себя роковую соблазнительницу. Словно юная актриса, устало смывшая грим – отгремели аплодисменты, закончился водевиль, зрители разошлись по домам, и в буфете за столиком ждёт её видавший виды седой актёр, с которым они только что дурачились на сцене, а теперь могут позволить себе роскошь не играть написанные кем-то роли, а просто недолго побыть собой…
И ночные их встречи стали теперь другими – не бурными, а очень нежными, на лёгких и мягких прикосновениях, соединяющих больше души, чем тела. После таких вечеров и ночей Георгию казалось, что он вернулся в свою молодость и встретил, наконец, ту единственную, которую теперь никому не отдаст и будет с ней рядом всю оставшуюся жизнь. В такие моменты он с замиранием сердца перекатывал в голове шальную мысль – бросить к такой-то матери нелюбимую жену, прожить хотя бы лет пять-семь, как человек: с юной любимой женщиной, и потом, постарев, отпустить её, а самому наглотаться снотворных таблеток и тихо уснуть…
Всё чаще он не засыпал сразу, а лежал с ней в обнимку, прижимая к себе, нашёптывая нежности, не желая отпускать. Она в ответ мягко целовала его, но всё равно вскоре отодвигалась, выскальзывала из объятий, уходила к себе.
* * *
И пришёл день последней ревизии в маленьком магазинчике возле вокзала. Они так хорошо сработались за это время, что закончили её ещё до обеда. Билеты были взяты на завтра, так что остаток дня и, конечно же, ночь полностью принадлежали им. Первый раз Георгий с Ликой были вместе вне работы не только ночью, но и днём. Они побродили по парку, сходили в кинотеатр на какую-то комедию, и пришли на квартиру раньше обычного.
Он не ушёл, как обычно, к себе подремать, а остался с ней на кухне, сидя за столиком, любуясь её ладными движениями, рассказывал ей о своём детстве, слушал её мягкий смех и удивлялся (в который раз!) совпадению их мыслей, оценок, чувств.
Потом они ужинали, как и в первый день, при свете настольной лампы, а после он поднял её, лёгонькую, на руки и понёс в ванную, где было столько места для двоих. Набирал воду, лил в неё душистый шампунь, бережно, как маленькую, раздевал свою девочку и, быстро сбросив с себя ненужную одежду, опускал в пузырящийся сугроб. Нежно купал в ароматной пене, поливал водой и сушил, снимая губами прозрачные капли, её загорелую, кроме двух узеньких белых полосок, кожу.
… В ту ночь она впервые не ушла к себе, а осталась лежать с ним, прижавшись всем телом, словно ища защиты. И он, отвечая на эту доверчивость, заговорил о сокровенном, убеждал её не расставаться, остаться с ним на эти короткие годы, а потом… Она не потеряет свою молодость, он не станет ей мешать, у неё вся жизнь ещё будет впереди, а ему лучше прожить несколько ярких, радостных лет, чем тянуть долгие годы полурастительного существования.
Лика плотнее прижималась к нему, обнимала, не говоря ни слова, только медленно качала головой из стороны в сторону, скользя по его лицу влажными от слёз щеками. Потом что-то шептала, целовала его. Они снова растворились друг в друге, необычайно нежно даря и принимая любовь, с отчаяньем неизбежного расставания и пониманием его неизбежности. Так и заснули, не размыкая объятий, одним целым, которому вскоре предстояло снова стать двумя разными, чужими, далёкими…
* * *
… Вечер в театральном буфете, ночь, утро… Всё заканчивается, снова пора наносить грим и выходить на сцену – раскручивать вечную пружину старого, надоевшего водевиля…
Они вернулись в свой город и больше ни словом не вспоминали эту необычную командировку. Лика вскоре вышла замуж за приезжего парня – просто потому, что он позвал в загс, а не просто в постель, да к тому же имел собственную квартиру в своём городе. Она уехала с ним и вскоре родила двух мальчишек-погодков, одного из которых назвала Георгием.
А Георгий Иванович прожил со своей женой ещё пять лет, всё это время бережно храня блокнотик с беглым рисунком одинокого утёса и такой же одинокой девичьей фигурки, как память о недолгой командировке, переломившей его жизнь. Он умер неожиданно для всех, во сне, от остановки сердца. Маленький блокнотик, как и другие его бумаги, жена выбросила на помойку…
В тот день в далёком, чужом городе, Лика проснулась от тоскливого, тревожного холода, кольнувшего её изнутри. Вчера она опять поссорилась с мужем, а потом неожиданно поднялась температура у маленького Жорика. Она полночи просидела у его кровати, легла поздно, а теперь вдруг проснулась ни свет ни заря. Бросилась к кроватке сына, но тот спал, ровно сопя, лобик был тёплый, не горячий. Успокоенная, она снова заснула. Утром малыш был совсем здоров, а потом позвонил муж, они помирились, и Лика забыла об этом ночном кошмаре. Только почему-то целых три дня ей хотелось плакать…

14 октября –2 ноября 2013

Подтверждение из Медицинского Центра пришло, когда Сазонов махнул рукой и смирился с тем, что жить ему осталось совсем мало – до сорока дотянул, и ладно... На лечение его могли принять уже в конце марта, но в стационаре мест не было. То есть, если можешь – устраивайся в Городе, как хочешь, но каждый день изволь приезжать на обследования, процедуры, консультации, а потом езжай домой, или туда, где остановился. Обедай, отдыхай, ночью спи, а завтра – опять с утра в Медицинский центр. И так – месяца два.
Сазонов понимал, что один в Городе он не продержится. Два месяца жить в гостинице или снимать квартиру – очень дорого. Готовить он не умел, да и когда готовить, нужно ведь лечиться. Питаться в кафе? Тут уж точно, никаких денег не хватит… Лиду свою срывать с работы, с собой брать, чтоб готовила? Тогда её маму надо из деревни вызывать, чтоб за детьми присмотрела, а у неё там огород, да скотина!
Тут и подвернулся старый, ещё с института, приятель Олег, предложивший остановиться у его друзей Кузнецовых. Таким образом, все проблемы решались, но материалиста Сазонова смущало одно – Кузнецовы были верующими.
* * *
- …А как же я с ними питаться-то буду, они, поди, одни каши едят? Я же на таком рационе через две недели загнусь!
- Ну, они ведь не загибаются!
- Они… Они же эти, как их, - он хотел сказать «фанатики», но не решился, только неопределённо пощёлкал пальцами, - ну, молитвой питаются…
- Так и ты питайся! – засмеялся Олег, - кто тебе не даёт?
- Не, я это… не умею, - потупился Сазонов, - я больше к мясу привык…
- О, Господи, ну что ты за человек такой! Ну, как есть Сазонов! Да что ты из людей фанатиков делаешь? Они – нормальные, обычные люди! А Маринка так готовит, что ты и забудешь, как твои "фанатики" постятся. А захочешь мясного – купишь себе колбасы и бутерброд сделаешь!
- Ну да, колбасы… Не дадут мне колбасу есть…
- Конечно, не дадут! Привяжут к стулу, заставят молиться, на коленях ползать, еду отберут!
- Как это – со стулом, на коленях ползать…
- Да иди ты в баню, Сазонов! - взорвался Олег, - Не хочешь – не надо! Ему тут все условия создают, все вопросы решают – жить будешь на всём готовом, денег только на продукты для себя дашь, да поможешь Маринке, если что – у неё Николай уезжает часто. И не бойся ты так, я же объяснил – это совершенно адекватные, нормальные люди. Ну да, молятся, в церковь православную ходят, не в секту какую-нибудь – но тебя же никто не заставляет. Не курит у них никто, так и ты не куришь. Николай по праздникам может рюмку-другую выпить – так же, как и ты. Матом не злоупотребляешь, только не чертыхайся при них… да и всё, пожалуй.
- Да нет, я ничего не говорю…
- Вот и не говори, а давай, собирайся!
* * *
Сазонов приехал в Город ранним вечером. Отбился от настойчивых таксистов, разыскал остановку маршрутки. Вскоре подкатил жёлтый, расписанный рекламными лозунгами микроавтобус и Сазонов захватил хорошее место у окна. Ехать пришлось долго – Кузнецовы жили на окраине, в частном секторе. Далековато будет ездить в больницу, ну да ладно, переживём.
От конечной остановки Сазонов не без труда добрался до нужной улицы. Довелось несколько раз переспрашивать редких встречных прохожих, чего он страшно не любил. Пригородные улочки, узкие, неровные, застроенные частными домишками, ничем не выказывали свою принадлежность к Городу, больше походили на сельские.
Начинало темнеть, но воздух был ещё по дневному тёплым, только налетающие порывы несильного свежего ветра напоминали о приближении ночи. Во всём чувствовался перелом – вечера с ночью, зимы с весной, смерти с жизнью. Из набухших почек неудержимо рвались наружу зелёные листочки, земля, оттаявшая после холодов, взрыхлённая, исходила томлением, требовала в себя невесомого семени, которое прорастёт неукротимыми ростками новой жизни…
Дом, в котором жили Кузнецовы, аккуратный, одноэтажный, располагался за невысоким забором из ажурных металлических прутьев, выкрашенных в яркий зелёный цвет. Сазонов подошёл к калитке, стал искать звонок, но нигде не мог найти. Из небольшой деревянной будки выскочила мелкая кудлатая собачонка и принялась звонко облаивать гостя, не забывая при этом дружелюбно вилять хвостом: «Я, вообще-то против вас ничего не имею, даже подружиться готова, но, увы, на работе! Не погавкаешь – ещё пайки лишат! Р-р-гав-гав!».
Вскоре открылась дверь дома и на дорожку, ведущую к калитке, вышла молодая женщина в лёгком ситцевом платье до колен, в накинутой на плечи вязаной кофте. Невысокая, крепкая, улыбчивая. Тёмные волосы схвачены в обычный хвост – никаких натянутых на глаза чёрных платков, подолов до земли, суровых взглядов.
- Вы Андрей Сазонов? – улыбнулась она, - а я Марина! Заходите, как говорится, милости просим! Цыц, Кнопка, свои!
Кнопка тут же прекратила гавкать, завиляла хвостом. Марина откинула крючок, впустила Сазонова во двор. Дверь в дом приоткрылась, и в щель выглядывали любопытные детские мордашки.
Однако Марина свернула не направо, к дому, а налево, к небольшому домику, стоящему напротив. Открыла дверь, пригласила Сазонова войти, сама зашла следом. Домик состоял из двух комнатушек с низкими потолками и крохотными подслеповатыми окошками. В комнатке побольше стояла старая металлическая пружинная кровать с шишками на спинках, с толстым матрацем, покрывалом с бахромой, пышной подушкой. Тут же был небольшой двустворчатый шкаф и комод.
Во второй, совсем маленькой комнатушке, находился кухонный стол-тумба, сделанный не позже 1960-х годов: деревянный, покрытый многими слоями зелёной масляной краски, с двумя выдвижными ящиками, снабжёнными круглыми ручками-грибками, и дверцами, закрывающимися на щеколду, в виде деревянного бруска, насаженного на гвоздь.
Рядом располагалась такая же старая двухконфорочная газовая плита, маленький холодильник и столик для посуды. На окнах – чистенькие занавески с подсолнухами, под потолком – обычные лампочки в открытых патронах. Просто, архаично, чистенько и… очень уютно. В углу на полочке стояла небольшая икона под стеклом, засохший букетик цветов и несколько бумажных иконок, поменьше.
В другом углу был прибит облезлый металлический рукомойник с ведром для грязной воды внизу, рядом на табуретке – эмалированное ведро с чистой водой, накрытое крышкой.
- Тут вода не проведена, это вам так, умыться утром-вечером, зубы почистить. А душ и ванна – в доме, хоть каждый день купайтесь! Газ тут есть, плита работает – ну там, чайник закипятить. Так-то я вам всё приготовлю, меня Олег предупредил. Вот тут в шкафу – полотенца, постель, всё чистое. Вы вещи разберите, в шкаф положите, умойтесь с дороги, да пойдёмте в хату, поужинаем!
- Да не нужно, не безпокойтесь, я так, чаю выпью, и всё…
- Нет-нет, пойдёмте! Мы в это время как раз ужинаем, заодно с детьми познакомитесь. Муж попозже подъедет, звонил, велел его не ждать.
« Ох, чё… (одёрнул себя, не заругался даже мысленно), ёлки-палки, детям бы гостинцы какие-нибудь привёз, говорил же Олег, трое деток у них…», к счастью, вовремя вспомнил про печенье, которое взял с собой, да так и не съел.
- Так вы тут умойтесь, переоденьтесь, да заходите в дом. Просто дверь открывайте и заходите.
Она вышла, оставив его одного. Он умылся чистой, холодной – наверное, колодезной – водой, а переодеваться не стал: зачем надевать домашнее, если всё равно нужно выходить на улицу? Взял пакет с печеньем, и вышел во двор.
Подошёл к дому, потоптался на крыльце – заходить, просто открыв дверь, как говорила Марина, не решался по интеллигентной городской привычке. Звонка нигде не видно, а сама дверь обита дерматином с толстой мягкой набивкой – стучи, не стучи - не услышат. Он всё же робко постучал по косяку, потоптался на крыльце, постучал ещё раз, помялся, и потянул на себя тяжёлую дверь.
В прихожей ярко горел свет, из комнаты слышались детские голоса. Оттуда выкатился карапуз лет трёх, уставился на Сазонова круглыми, любопытными, без страха глазами.
- Дядя присол!- радостно возвестил он. Вышла Марина, улыбнулась, пригласила к столу. Стол к ужину был накрыт в просторной кухне-столовой, где помимо этого стола помещались кухонные шкафы, полки с посудой, большая газовая плита, и ещё оставалось место.
Сазонова познакомили с детьми: старшей, Верой – серьёзной, высокой, большеглазой, лет, наверное, четырнадцати, и Марусей – шустрой, маленькой хохотушкой, не больше восьми. Карапуза важно величали Иваном. Сазонов передал Марине печенье, что-то пробормотал, смущаясь.
Он побаивался, что перед едой будут читать длинные молитвы, а сам ужин пройдёт в гробовом молчании и потупленных взглядах. Однако его опасения оказались напрасными. Конечно, в углу висели иконы, горела лампадка. Перед едой прочитали короткую молитву, Марина перекрестила стол, но в остальном всё было, как в обычной семье: младшие дети шумели, иногда капризничали, хозяйка расспрашивала Сазонова о его жене и детях.
Ели варёную картошку с грибным соусом, действительно, очень вкусную. Затем был чай с домашней выпечкой и печеньем, которое он привёз. Сразу после ужина Сазонов заспешил к себе в домик, вымылся до пояса холодной водой, застелил чистым бельём постель, залез на непривычно высокую, мягкую кровать, поворочался немного под умиротворяющие звуки частного двора: сонное трепыхание кур, тявканье Кнопки. Даже начавшиеся вскоре весенние котячьи разборки не помешали Сазонову заснуть непривычно глубоким, ровным сном.
На следующие утро начались лечебные будни. Сазонов поднимался в шесть часов, умывался, шёл в дом – завтракать. Сначала смущался, что приходит так рано, но вскоре понял, что для хозяев – это не рань, а обычное время утренних забот. Познакомился с мужем Марины – высоким, широкоплечим, бородатым Николаем. Сначала он показался Сазонову мрачным и угрюмым – настоящим фанатиком. Но вскоре стало ясно, что это впечатление обманчиво – достаточно было увидеть, как тот улыбается: открыто и немного застенчиво.
Николай появлялся редко – работал с утра до вечера. Марина оставалась дома – всё её время занимали огород, хозяйство, и маленький Ваня, не ходивший ещё по малолетству в садик. Сазонов с утра уезжал в Медицинский Центр, сдавал анализы, проходил обследования. Никто толком не мог, или, скорее, не хотел ему ничего говорить о ходе болезни: «Вот сдадите все анализы, обследуетесь, вас примет профессор Ставинский, ему и задавайте вопросы! А пока – посещайте предписанные процедуры и не переживайте!».
Легко говорить: «Не переживайте!». Им-то что, у них таких больных, подобных Сазонову тысячи, а он у себя – один. Наконец, ему назначили время приёма у профессора – пятница, девять утра.
Сазонов переживал сильно. Он не знал, чем себя занять, ходил по своей комнатке, смотрел старый телевизор, который Николай притащил специально для него откуда-то из дальней комнаты. Выходил во двор, садился на скамейку под яблоней. Тут же являлся толстый, ленивый, дымчатый кот Барсик, мяукал, забирался на колени, требовал, чтоб ему чесали за ушами.
Кнопка при этом рвалась с цепи, облаивала хвостатого наглеца. Полосатая кошка Алиса, охотница-крысоловка, презрительно щурилась издалека, к чужаку не подходила. Вообще, Сазонову не докучали. Никто не приглашал его помолиться, не подсовывал умных книг, не вёл душеспасительных бесед. Марина заботилась о его быте, готовила просто, но очень вкусно, прав был Олег.
При этом не всё меню было постным – Сазонов получал еду вместе с малышами, которые не постились так строго, как взрослые. Он всё же прикупил себе килограмм сарделек, положил в морозилку, но доставал и варил их редко – после сытных Марининых обедов и ужинов, которые она виртуозно готовила из круп и овощей, есть не хотелось совершенно.
Эта неделя была предпасхальной. В четверг Марина попросила его завтра вечером разрешить детям заняться покраской пасхальных яиц в его летней кухне – в доме она собирается готовить блюда для праздничного обеда и дети будут ей мешать. Вообще-то, в пятницу этим не занимаются, но поздно вечером – ничего, можно. И ещё, не сможет ли он побыть рядом с детьми? Ничего особенного делать не нужно, просто приглядеть за ними – там надо работать с кипятком… Сазонов согласился, плохо понимая, о чём его просят: все мысли занимал завтрашний приём у профессора.
… В больницу он заявился в начале девятого, топтался возле кабинета, присаживался на скамейку, нервно ходил из угла в угол. К девяти народу набилось много, толкались, старались протиснуться поближе к двери, Сазонова совсем оттеснили. В начале десятого вышла дородная медсестра и сурово провозгласила:
- Никому не стучаться и без очереди не лезть! Вызывать буду по списку, - и, пресекая ропот, громко возвестила, - Сазонов! Есть Сазонов? Проходите!
Профессор Ставинский оказался худым, невысоким, неопределённого возраста человеком, с жидкими светлыми волосами и такими же усами. Ни очков, ни густого рокочущего голоса, ни снисходительного обращения «батенька». Только глаза были «профессорские»: усталые, цепкие и очень мудрые. Он долго листал историю Сазоновской болезни, задавал иногда тонким, дребезжащим голосом быстрые, резкие вопросы.
Затем закрыл папку, внимательно посмотрел на Сазонова и вдруг улыбнулся просто и открыто.
- Что, Андрей Николаевич, помирать собрался? Гроб заказал уже? Ну, повремени пока! Я думаю, что обойдётся, во всяком случае – шанс у тебя есть, и неплохой шанс! В общем, так. Недельку походишь на процедуры, подготовишься, а числа, скажем так, двадцать пятого – я потом уточню – прошу на операцию.
- Так что, - Сазонов слегка задыхался, говорить было трудно, - значит, у меня есть шанс? Я… не умру?
- А кто тебе сказал, что ты вообще умрёшь? Не повторяй глупостей, готовься к операции и выброси из головы эту чушь! – он внимательно посмотрел в глаза Сазонову, подмигнул не фамильярно, а вовсе ободряюще, и тихо добавил, - А смерти, Андрей, вообще, нет!
- Как это нет? – ошарашено спросил Сазонов.
- А так! Нет, и всё! – Ставинский слегка отмахнул рукой в сторону двери, и тут же, медсестре: - Антонина, давай следующего!
* * *
…Вечером дети притащили на его кухню целую художественную мастерскую: тут были красители в пакетиках – и обычные, и перламутровые, и какие-то блестящие. Листочки с серебристыми и золотистыми наклейками в виде голубей, крестиков, цветов. Сазонов вспомнил детство – его бабушка тоже красила яйца к Пасхе, но они у неё получались только трёх расцветок: коричневые – сваренные в луковой шелухе, красные и ярко-зелёные.
А ещё Вера принесла специальные разноцветные восковые карандаши – один из способов предполагал раскраску ими яиц, погружаемых затем в краситель. Такое яйцо получалось ярким, необычно красивым, неповторимым.
Сазонов с интересом наблюдал за всеми процессами, никуда не вмешиваясь – Вера прекрасно знала технологию. Вот она опустила в кастрюльку, где кипела вода с луковой шелухой несколько яиц, обсыпанных сухим рисом и завёрнутых в марлю. Потом, когда их достали, получились красивые пёстрые коричневые крашенки.
Обычные, выкрашенные в какой-либо яркий цвет, яйца высыхали и поступали в распоряжение Маруси и Вани. Они деловито наклеивали различные наклейки, ссорясь иногда из-за наиболее красивой.
Вскоре Вера достала восковые карандаши, и дети начали разрисовывать яйца и опускать их в краситель. Получалось не очень – яйца овальные, да ещё и горячие – рисовать на них сложно, а на холодных воск не оставляет следа. Даже у Веры получалось не совсем хорошо. Сазонов не вытерпел:
- А можно мне попробовать?
- Ой, конечно, дядя Андрей, попробуйте! – захлопала в ладоши Маруся. Вера просто подвинула к нему карандаши и улыбнулась. Сазонов взял горячее яйцо, повертел карандаши.
- А что рисовать-то нужно? - спохватился он.
- Праздничное, весёлое! Птичек, цветочки, солнышко. Крест, свечку. «Христос Воскресе!» написать, - защебетала Маруся.
Сазонов смущённо улыбнулся, взял в руки карандаш. Сколько же лет он не рисовал! Горячее яйцо обжигало руку, но он не замечал этого. Вот появилось облако, из-за него солнечные лучи. Внизу – тюльпаны. На другом яйце он изобразил стаю голубей, поднимающихся ввысь.
Дети притихли и широко раскрытыми глазами смотрели на чудо: пустая белая скорлупа покрывалась удивительными рисунками, узорами, цветами, облаками и птицами. Вера брала разрисованные яйца, опускала их в краску, а потом вынимала, клала на специальные подставки, чтобы высыхали.
Сазонов забыл обо всём. Никогда не молившийся, не отрицающий Бога, но и особо не верящий в Него, он так боялся к Нему обращаться! Так не хотел просить о своём выздоровлении! Так опасался, что эти симпатичные Кузнецовы, приютившие его, заставят читать молитвы или же сами станут молиться за него.
А теперь он, сам не ожидая от себя, творил своими руками Красоту, предназначенную для Праздника, величайшего Праздника Воскрешения. Если в этот день может воскреснуть Бог, распятый и умерший на Кресте, то почему не может воскреснуть обычный человек Сазонов, ещё живой, но много раз умиравший от одного слова сомнения, от одного не самого лучшего анализа, от одной брехливой статьи в интернете!
Он просто делал то, что умел – рисовал чудесные картинки, словно говоря: «Вот я, Андрей Сазонов, песчинка в омуте мироздания. Я не умею читать молитвы, но вот, говорю с Тобой сейчас, как умею, не словами, а своими рисунками. Я хочу выздороветь, я хочу видеть это небо с голубями, эти листья и цветы, эти облака с солнечным лучом! Я хочу приехать домой, достать из кладовки старый ящик с красками, сдуть с него пыль и снова рисовать, увековечивать в своих рисунках эту красоту, а, значит, и Того, кто её создал! Вот моя душа, Господи – она здесь, в этих облаках, цветах и птицах, в этой неумелой молитве…»
Он остановился, только когда закончились яйца, положил на стол остатки восковых карандашей, безсильно опустил руки. Вскоре Вера достала последнее яйцо из баночки с краской, положила на подставку. Дети разом загалдели, восторженно рассматривая необычайные, чудные, потрясающе красивые яйца.
- Дядя Андрей, а вы – художник? – Маруся смотрела на него распахнутыми в изумлении глазами.
- Не знаю, - смущённо улыбнулся Сазонов, - когда-то хотел им стать, да не вышло. А, может, опять стану…
Он встал из-за стола, вышел во двор. Стоял дивный апрельский вечер, на небо, теряющее хрупкую прозрачность, наливающееся тёмной синью, робко выбирались первые звёзды. Они ласково улыбались, подмигивали, прятались за маленькими тучками. Казалось, всё дышит праздником, который не наступил, но уже рядом, уже грядёт. Ещё не время, ещё Бог мёртв, но вот, послезавтра ударят ликующие колокола, возвестят миру радостную весть, что Он снова жив. И праздничная ночь Воскресения засияет множеством свечных огоньков, человеческих улыбок, ярких разноцветных яиц – и неумело покрашенных наивной рукой ребёнка, и расписанных уверенной рукой когда-то подававшего надежды художника.
И не останется мёртвых в эту ночь, ибо даже те, кто готовился умереть, поймут, что они будут жить, что мудрый профессор говорил правду, и что смерти на самом деле нет!

21 марта – 15 апреля 2014