Привычный мир разбился,
И сузился до ставших вдруг холодными, безмолвных стен:
В квартире пусто -
Только я.
А надо жить, храбриться, как-то встать с колен.

Так говорят мне,
говорят немного торопливо, пряча взгляд...
Кому чужая боль нужна?

Я в прошлое хочу!
Хочу назад.
Где мама есть.
Я и она.

"Человек без улыбки — это струны без скрипки,
это море без чайки, это дом без хозяйки,
это кот без хвоста, это хвост без кота.
Улыбайтесь всегда!" (с)

Человек без улыбки это скрипка без струн,
Влажный сумрак в бору,
Свет погашенных лун.
Но когда запоёт поутру
Птица синяя в летнем бору -
Оживёт и бесструнная скрипка
Согревающей душу улыбкой.

Гостиный Двор. Кипит работа,
строительная пыль летит
От старых стен, от плит, до пота
Раздолбанных, и аппетит

Наружу рвется уж немалый.
Вот на газете разлеглись
И хлеб, и сыр, нарезка сала,
Наваристого студня слизь.

Михалыч смачно ест, но видно
ему, что у стены - дыра:
Две бусины глядят и злыдня
подвального под ней нора.

Он ест, а бусины сочатся
умильным блеском и мольбой...
Конец обеденного часа
пробил часов гостиных бой.

Михалыч, крякнув, вдруг закинул
К дыре поближе сала шмат.
Швырнул ещё с довольной миной
и сыра крысе в закрома.

Обед закончен, гостья - в подпол.
Рабочий день катит к концу.
Ухмылка, или, лучше, полу-
улыбка бродит по лицу.

Назавтра повторились снова
работа, взгляды и обед:
Совсем друзья, ну право слово -
Сомнений в этом больше нет.

Последний день рабочий тает.
Приятели себе верны:
Перекусили - и расстались...
Что там сверкнуло у стены?

Мужик стоит оторопело.
Откуда на полу взялась,
вся в золоте червонно-спелом
камней зелёных чудо-масть?

И на натруженной ладони
серёжка пыльная лежит.
В тенях вечерних мягко тонет,
как у барханов миражи.

Желтея острою улыбкой,
мелькнула мордочка в дыре,
А сумрак петербургско-зыбкий
прикрыл проход к её норе.

Кому расскажешь - не поверят.
Концовка больно хороша.
И в грязно-серой шкурке зверя, царя помойки есть душа.

В богатой ленте инстаграма
среди картинок и забав
мелькнула подлинная драма,
и чья-то светлая судьба:

Мальчишка плачет обречённо
от терпких запахов мужских,
отрыжек пловом, наперчённых,
животной жертвенной тоски.

Но грубый смех и шутки взрослых
его не трогают никак.
К бараньей шее как прирос он -
вцепилась детская рука

В густую шерсть, не отпуская,
И тщетно хочет уберечь...
Вдруг станет комната пустая,
Гортанная утихнет речь.

А краткий опыт состраданья
перед забойщицким ножом
судьбе мальца послужит данью - и сбережёт его потом.

В глухом затоне
за жизнь цеплялась рыбка,
и ротик бледный
ей разрывало сталью.
А над водою
в тиши вечерне-зыбкой
сгустилось небо
и так прохладно стало.

И кто-то в небе
зажёг поярче свечи,
когда взметнулся
над рябью хлыст рыбачий...
И в чешуе вдруг
сверкнула в час предвечный
вода речная,
моля его и плача.

На улице твоей живёт весна.
Хозяйка, что готовит вечный праздник.
Беспечно кружит головы она,
И ароматом трав цветущих дразнит.

На улице соседней знойный день,
И солнце ослепительно в зените.
Хотя всё чаще лето любит тень,
Соткав побольше паутинных нитей.

А за рекой
осенний страшный лес,
Там опадают листья у деревьев.
Там душу оголяет ловкий бес,
И ветер в танце бешеном звереет.

А за рекой в лесу - уже зима,
И носят утеплённую одежду,
Чтоб не сойти от холода с ума,
Согреть теплом замёрзшую надежду.

И улицы твои, и лес с зимой
рекой разделены, но неделимы -
Как стороны Луны, как ты с собой...
Пусть будут все они тобой любимы.

Я после смерти стану птицей.
И тельце лёгкое моё с потоком света устремится за тёмно-синий окоём.

Туда где небо почернеет, где мириадами огней сверкнет вдали и став бледнее, утонет в тучах Эмпирей...

И чтобы там не заблудиться
в дороге долгой между звёзд -
Под вечер я подобно птице вдруг отращу прозрачный хвост.

Распорют ткань одежды крылья как чистый ветер за спиной,
И в облаках что небо скрыли, мне приоткроется одной,
Сияя ярче пыли млечной,
Проход бездонный к слову Вечность.

Я нарисую чёрный лес.
Стволы, пригнутые к земле,
Из мха столетнего навес,
Поляну круглую в золе.

Словами нарисую ночь:
Где жар костра, и древний грех,
Где стук копыт, и топот ног
Макушку выбрили горе.

И над горою небеса
из таусиновой парчи,
На звёздных взвешенной весах,
Мерцающих в густой ночи.

Возьму все краски и солью
в усталый, тусклый глаз Луны.
Он побелеет - абсолю
чар из неведомой страны...

Но вдруг картина на заре
рассыплется - в горелый прах.
Застынет сгустками в коре,
нагретой в солнечных лучах.

И канет в логове болот,
Вися на ведьмином мосту...
Воде стоячей в жадный рот
затянет эту красоту.

Мороз сердит, а он лежит,
в плену сыром и зябком.
Заиндевелый ус дрожит,
и кровоточит лапка.

А снег идёт, и человек
домой спешит устало.
И что ему - нарядный снег
чуть вперемешку с алым?

Идёт домой, где дух густой
хвои и мандаринов.
Игристый праздника настой
налит в бокал старинный.

Где ждут часы, что прозвенят
начало новой жизни:
двенадцать громких чертенят
на старогодней тризне.

Да просто некогда ему
заметить белую тюрьму
и алой краски казус...

И молча вслед ему глядит,
прижав кота к своей груди,
кошачий Санта-Клаус.

Как вспомнить мне заветный синий час?
Кофейню старую, сырой портовый ветер,
Солёный шёпот ветра и рассказ
о дальних землях,
Вновь пришедший вечер,
что провожал меня на берег.
Был как мел
корабль бледным. И размыт волнами.
И женщина резная на корме рукой гасила факельное пламя.
На небе рассыпались серебром
несбывшиеся звёздные маршруты...
Я их забыл - я всё забыл, и ром забвения пролил на парус сдутый.

Лишь рисовал
чуть слышный запах фрезий
на пене моря чьё-то имя...
Фрези.

Поникшие идолы древних земель
Плывут через времени зыбкий тоннель,
и в бездну забвения падают вниз.
В безмолвную чёрную бездну.

На коже иссохшей золы пелена.
Пусты алтари там, а жажда сильна.
И с лиц позолота облезла.

Глаза оловянные жадно глядят
в далёкое небо,
расплавленный яд сочится из трещин глубоких.

Но чувствуют кожей своей потемневшей,
что здесь человек изменился лишь внешне:
опять задымился зажжённый алтарь,
и жертвы гонимы к подножью как встарь...
Солёным дождём упиваются вновь
Свирепые старые боги.

Глаза твои глубокие как омут,
и губы, нецелованные мной:
Заплыть туда голодным хищным сомом и в душу лечь, на каменное дно.

Чтоб от ударов рыбьего хвоста
вода согрелась и отчаянно бурлила.
Чтоб кровь твоя вскипела и достать
ты смог до дна венецианского залива...

А ветер нас бросал бы по волнам,
Не прибивая к берегам вспенённым, и шторм не позволял уснуть ни нам, ни Санто Марко и его колонне.

Заволочены неба глаза:
Там от солнца их берегут.
Слабый свет на другом берегу
Не укажет дорогу назад.

И река с океан разлилась,
Разделяет тот берег и этот.
Мне не видно щемящего света.
Вижу ночи бездонную пасть.

Замерла я, стою у воды.
И до боли смотрю всё, смотрю...
И от боли, живая, горю.
Лишь мой сон -
твой ночной поводырь:

Возвращайся ко мне, он поможет.
Заклинаю, молю. Приходи!
С берегов ледяных, невозможных,
Даже с сердцем, застывшим в груди!

Ты приснишься мне вдруг на минуту:
Улыбнёшься, и после - растаешь.
Но тоска меня утром минует,
Не коснётся истерзанных клавиш,
повторяя мелодию плача.
Будет всё чуть светлее. Иначе.

Маше и Даше Кривошляповым

Птица ночная хрипло прокричала.
Ветер две щепки гонит от причала.
Вдруг ледяная сделалась водица.
Я просыпаюсь.
Что с тобой, сестрица?!

В комнате тихо, в комнате ни звука.
Тень у кровати скалится...
Разлука.
Только недолго.
Следом за тобою я полыхаю, наполняясь болью.
Скоро как прежде, будем неразлучны.
Мне же не страшно?
Может, так и лучше.

А за окошком хмурит брови утро.
В пруд искупаться ковыляют утки.
День запоздавший не дождётся солнца,
Вечер потухнет, отсыреет, солон.

Мы на кровати.
Я на ней распята:
Слева - трясина, зеленеют пятна,
Справа пустыня, выжженная страхом,
И темнота их присыпает прахом...

Двухголовый паучок
вылез из норушки:
Повалился на бочок,
замер
у подушки.

Свечной огарок на столе
В слезах оплыл,
Распахнута калитка.
Сухая ветка-козодой
таится молча у забора.

К следам в иссохшей колее
От бус прильнула
порванная нитка.
Река с дегтярною водой жирна.
Рассвет ещё не скоро.

Сухая ветка ожила
и растревожила ночной покой.
Да гладь реки с тяжёлою водой...

Моя вселенная
прохладна
и сыра.
И смерть меня
простила - мертва наполовину,
лежать так мягко под
зелёной плёнкой.
А рыбы-повитухи
небольно пуповину
перегрызут у моего ребёнка.

Каждый год он ближе, ближе.
И ступает на порог,
в дверь стуча - и вижу, вижу
у серпа железный рог.
Плащ его чернее ночи,
серп взрыхляет темноту.
Смотрят тыквенные очи, разгораясь там и тут.

Рвутся тонкие границы:
зацепил их острый рог -
и спешат к нам вереницы невесомых быстрых ног.

Их шаги как дуновенье
ветра осенью сырой,
И дыханье на мгновенье заморозит летний зной.
В их глазницах листьев ворох, пожелтевших под дождём,
А в ушах тоскливый шорох
пепла под живым огнём.

Припев:
Древний праздник в полнолуние.
Наливается луна
синим соком накануне дня...
Будет ночью не до сна.
Не до сна!

Голубой туман, цикутой
пропитав трухлявый крест,
мир земной собой укутал -
мир подземный вдруг воскрес.

Пляшут мертвенные тени
распевают голоса,
что грозой ночной осенней отдаются в небесах.
Закряхтел часовни остов:
ветер с ног чуть не свалил.
Устоять ему непросто, накренившись до земли.

И метла по небу мчится,
оставляя за собой
сажи тлеющей частицы
и унылый волчий вой.

Блёкнет лунная лампада, истончается фитиль.
Ты теням дана в награду -
До рассвета досвети.

Припев:
Старый праздник в полнолуние.
Наливается луна
Синим соком накануне дня...
Этой ночью не до сна.

Погода хороша.
И тихо, не спеша,
Весна наводит в городе порядок.
От редких кучек льда
не будет и следа,
За ветром дождь, а солнце - где-то рядом.

Из дома выхожу
и желтому ежу
Что высунул из облака иголки
Подмигиваю вдруг:
"Ну здравствуй, добрый друг,
все знают - ты хороший, и не колкий.

Я так тебя ждала:
компьютер у стола
всё спрашивал, куда я подевалась...
А я гулять ушла, от стула и стола,
до дырки просидела первый... малость.

На лавочке сижу и жёлтому ежу
Подмигиваю снизу и киваю:
"Коли моё лицо -
не бледненьким яйцом,
Хочу стать вновь румяным караваем".

Город серых фонарей,
Фиолетовых закатов
Носит головы зверей
На плечах своих покатых:
Их рога торчат кругом
С крыш, лишённых кожи алых.
В цвете пепельно-нагом
Нарисованы на впалых,
Старых стенах дверь, окно.
Загляни туда. Оно
Прикрывает синий сад,
Где желтеет виноград
Сотней глаз, с ветвей смотрящих.
Виноград ли?...Жёлтый ящер
По стене свисает вниз.
И мышей летучих визг

Разлетается кругом,
Мажет тёмным серебром
Золото змеиных глаз -
Виноградный сок погас.

Ночь ослепшая вползла
В город фонарей потухших
И на ощупь ягод зла
Набрала с драконьей туши.
Гладит чёрною рукой
Город мёртвый в чёрной сфере,
Стережёт его покой
Под звездою Люцифера.

Этот город дождём припорошен,
В посмурневшие тучи одет
И сочится тоской нехорошей
Полусмытый его силуэт.

Ощетинился шпилями в небо
Под истерику ветра и вой.
От обиды, наверное...Нет бы
Помириться с воздушной Невой.

Но осенняя морось на лица
Навалилась и душит опять.
Захлебнуться бы ею, упиться -
И до лета мертвецки проспать.

Бежим со мной в озёрный край,
Где с неба льётся бледный свет.
И нет людей, и горя нет.
Там в тишине придет ответ -
Есть на земле сегодня рай?

Следов на карте не найдёшь -
Тот край заветный бережёт
Прозрачный блеск озёрных вод
От чужаков и их забот.
Укажет путь лишь в сердце дрожь

Когда заржавленный вагон
Вдруг встанет, нехотя скрипя-
Где в лунной дымке мирно спят
Лазутчики лесных опят,
Обняв заброшенный перрон.

Ты..не со мной? Тебе корней
От сохлых пней не оторвать:
Сплетясь в уютную кровать,
Они баюкают как мать,
Под резью городских огней.

Прощай. Мне скоро выходить.
Сова-кудесница в призыв
Вплела ворчание грозы
И капельки ночной росы -
Соткалась путеводной нить...

Когда-нибудь я загляну
Звездой неяркой голубой
В окно и будет твой покой
Сменён кусачею тоской -
Что к озера потянет дну.

С подножки вагона на том полустанке
Я спрыгну сейчас на ходу.
Косматые ели замшелые станы
Скривили в бескрайнем ряду,

И лес первозданный в смолистом дурмане
Меня растворил и унёс
На остров болотный, плывущий в тумане,
Где вешки стоят из берёз.

Где небо так светится мягко над домом,
Построенным здесь для меня.
Построенным кем-то совсем незнакомым,
Но знавшим всё лучше чем я.

Здесь в дом, продуваемый вздохами ветра
Под взглядом Полярной Звезды,
Друзья вдруг меня соберутся проведать,
Смотря через стёкла воды.

Их бледные лица почти позабыты:
В глубоком озёрном окне
Мелькают как тени, дорогой размыты,
В болезненно-призрачном сне.

Пусть мы за столом посмеёмся как прежде -
Приглушит надёжно гроза
С собою обратно в напрасной надежде
Зовущие их голоса.

По яру рассвет
Блёклый стелется.
Лето умерло, и метелица
Налетела вдруг,
Заключила в круг,
У Григория получёрный чуб
Схвачен намертво жёстким инеем.
Ни словечка с губ: и внутри как труп,
И снаружи кривятся губы синие.
Как в душе мороз, так на коже лёд.
Солнце чёрное в ковылях встаёт.

А дорога в степь - бесконечная.
Счастье сброжено в самый горький мёд:
Разлилось в степи, всё в полынь уйдёт,
Лишь во рту теперь горечь вечная...

На Дону рассвет, птичий звонкий хор
Распевается с крыши синей.
Всё сидит казак, не уйти никак -
Здесь под холмиком из земли родной
Спит, не выспится ввек Аксинья.

Спросите у цветов - хотят те умирать,
Когда им жить пришла чудесная пора,
Уйдя с полян и клумб, от солнца разогретых,
Чтоб чахнуть в комнатах, и брошенных букетах?
В холодных вазах молча замерзать.
Что могут нам в ответ они сказать?

И если вдруг потянется рука
Для, в сущности, такого пустяка:
Забрать цветок с обочины унылой,
Наивный глаз молочно-голубой.
Что смотрит на тебя с такой безмолвной силой,
С немою, бесконечною мольбой:
«Не рви меня, пожалуйста, не рви!»...

То ты потом под вечер не реви,
И не маши у края скользкой крыши
Руками, загрязнёнными в крови,
Когда тебя сорвут, и не услышат.
Кто знает, может это метка свыше?

Ветер ивушки-бредины
Раскачал, разбередил в них
Золотой медовый дух.
Голова кружится. Ух-х...

Сладкий ветер, свежий парус
Вверх взметнулся и на пару
С облачным апрельским днём
Устремился за дождём.

Капли, струи... акварелью
Разрисован пруд. И прелью
Тёмной тянет от земли.
Воды вешние смели

Сон её тревожный зимний.
Нежный пух как желтый иней
Рассыпается вокруг
Из бредины тонких рук.
Весна.

Висит тоска - зелёный шар,
Не бьётся, не ломается...
На полках мыши пошуршат -
От голода намаются.

Сгущает вечер маету,
Качнув зелёный маятник.
Как часовые на посту
Всё те же мысли...Вот от них

Нет смены года никогда
В краю Пенсионерии:
Безвременной сезон "Беда",
И серый штиль "Неверие".

На восемь двести как живут:
Ждать окончанья месяца,
До сини затянув живот?
А может быть - повеситься?

С зелёным шаром заодно
Всем покатиться весело
В лес новогодний, там темно,
На ёлочку подвеситься.

Висит на ёлке чёрный шар,
А тронешь, раскалённейший.
Под снегом теплится пожар,
Хвоя уже в палёнышах.

В берлоге жарко и светло,
Не спится в снежной талице.
На мехе высыпало блох:
Кусают, стервы, жалятся...

Часы на башне стрелками в тоске

Секунды ночи лузгают.

Послушай. Где-то в тёмном далеке

Слышна чужая музыка.

Полночный ангел сядет на карниз -

Чернеют крылья-вороны,

Забросив древний свой придел и вниз

Глядит, и во все стороны.

Сто лет здесь стали тысячей веков,

Здесь время смёрзлось с вечностью

В темнице узкой из колючих льдов,

И с зыбким сном повенчано.

Лишь странник бьётся бледным мотыльком

В оковах крепких замковых,

Он выход ищет тщетно...И в проём

Рассвет сочится маковый.

А время съест его и похрустит

Костями с человечиной...

У времени не дремлет аппетит -

Сжирает, что намечено.

День рождения в августе
дарит бусы из ягод,
Светло-рыжий флакон
ароматных лисичек,
В старом парке трезвон
неожиданный птичий.
День рождения в августе -
не сутулая осень
на пороге, а
просинь
глаз озёрных и неба.
И прозрачный покой.
И звезда над сосной...
то ли быль, то ли небыль.

Хилый месяц с тонким рогом
Надо мной.
Эта старая дорога -
Путь домой.

Я следов уже не вижу -
Пыль в глазах.
По щеке к губам всё ниже,
Кажется... слеза.

И на ощупь пробираюсь,
И на звук.
К ослепительному краю:
Без разлук.

Без потерь, не пережитых,
Что пока
Колосятся спелым житом
У виска.

Дом знакомый показался
Вдалеке.
Я бегу к нему, на запад,
Налегке.

Из-за края стали слышны
Голоса.
Я шагнул туда как лишний.
Полоса

Оказалась белой бездной
Без краёв.
Обломал все крылья, бедный,
О моё

Грузно падавшее тело
Ангел-страж.
Кинуть в облако успел он.
До утра

Просидел я, не ступая
На крыльцо.
И в окне тень-боль тупая:
Мать с отцом.

Однажды синим вечером
Довольно опрометчиво
На кухню заскочил сверчок:
За печку шасть, и там - молчок.
Я песню ждал, ждала изба, постанывая брёвнами,
Но с закопчённого угла, скользя шагами ровными,

Подкрадывалась - тишина.
Сжевав сверчка, теперь она
Меня съесть захотела.
Я побежал как от сачка, но скованное тело
Меня не слушалось почти,
И умоляя:" Отпусти!"
Упал я на колени...
А лунные олени
Лежали тихо на траве:

Серебряной отравы
Пролил вожак их в чёрный сад, на зеркало пруда.
Упала ночь, убитая, туда.
Всё умерло, лишь в небе распустилась белая звезда
Безмолвия. Как молния, как ослепительная молния.

Был мёртвый мир так бледен и прекрасен,
Что слёзы у меня закапали из глаз.
Наверное, в последний раз.

Вдруг гимн Великой Тишине прервал упрямый стрекот:
"Ты жив, дружок!"
Вот видно мне сквозь призму пыльных стёкол,
Что ожила изба, зев печки раскраснелся угольками,
По стенам блики скачут, по тёмным уголкам, и вылетают на крыльцо...

Мир вздрогнул и воскрес, уполз в глубины сада, молча, морок,
И ветер, шелестя, погладил мне лицо.

То было позднею весной,
Благословил её всевышний:
В тиши нетронутой лесной
Вдруг расцвела сухая вишня.

Она оделась в белый шёлк,
И вздрагивала чуть от ветра.
Ей белый бесподобно шёл,
Хоть раздражал он лес, наверно.

Деревья дряхлые, шумя,
О вишне листьями рядили
Сводили шорохом с ума
И напускали с веток пыли.

Шальная поросль вокруг
Тянула чахлые побеги -
До неба плети тонких рук
Тянула жадно, до победы.

Всё развивалось и росло,
Ссыхалось в срок и опадало:
Усваивалось ремесло
Плыть по теченью без скандалов.

Лес поседел, стал глух и нем,
Укутав снежной шубой плечи,
А вишня - белая вдвойне:
Вишнёвый цвет под снегом вечен.

Это чары запустенья
Где живут бессрочно тени,
Спят вальдорфские лошадки,
И настил, от ветра шаткий

Чуть скрипит под их ногами.
Здесь о карусельном гаме
Помнят чуть, едва жалеют.
В деревянных гривах клея

Не осталось, гривы пали.
Мёрзнут у зимы в опале
Полуголые коняшки:
"Тяжко нам стоять так... Тяжко".

Парк раздет, он тоже мёрзлый.
Силуэт его как мёртвый.
Синеватый воздух колкий
Как сосновые иголки.

Только "бу-бу-бу" на ветке
Растревожит сумрак едкий:
Кто-то жив, и жёлтым глазом
Вдруг сверкнёт...Ослепнешь разом.

Прочь за ржавые ворота!
Страшно в парке отчего-то.

Она молчала у окна,
Лишь взгляд её искал кого-то
В глуши садовой, что весна
Раскрасила и слила с нотой
Тоскливой песни соловьиной
Под старой, сломанной брединой
У диких розовых кустов,
Что любят песни соловьёв.

На подоконнике тюрьмы,
И в кандалах пузатой вазы
Она засохла, до зимы
Не дотянула. Стало сразу
Темнее в комнате просторной,
И горничной рука проворно
Смахнула пепельную вязь
И вытерла под блюдцем грязь.

Внутри бренчало фортепьяно,
Самодовольно плыли звуки,
Вновь под окном как будто пьяный
Свалился вечер. Буги вуги
Вдруг заплясало с ветром лето,
Закат стал розовой кометой,
И вялой розы лепестки
Под ветром были так легки...

Ветер, стой!
Растрепался ковыль -
Степь косматая, пряди седые
И в душе у неё непокой:
За внезапно притихшей Окой
Ветер тучей прикрыл колдыбань*
В сотни пенистых ливневых бань.

Нет, не слышит, и хлещет навылет.

Чует матушка степь, что давно
Непогода идёт...Непогода:
Богатырь саранчёвого рода -
Глаз раскосый и сабля косая,
Между туч громовых повисает.

Землю русскую за косу
Ухватить да в полон!
И в шатры свои дымные уволочь - на поклон!
А коль поднимется непокорная голова,
Не помогут и божии покрова.
С плеч долой - и покатится, и покатится...
Лишь гогочут вслед вражии каракатицы.

Дождь ей слёз из трав заварил - Ой же, горькие.
Сколько ждать ещё до зари? Ой, до зореньки...

*Колдыбань - огромная яма с водой

Вот город, скрюченный от боли
В пустом, измученном желудке,
Где люди-тени силой воли
Ещё живут под звук побудки
Сирен, чудовищно всполошных.
Где жить так хочется, пусть тошно,
Но умереть - нельзя, хоть можно.

Вот дом, один из многих тысяч,
Где над парадной можно высечь:
"Оставь надежду, всяк входящий".
Всех дожевал голодный ящер
Что быстро вылез из берлоги:
Четвероногих и двуногих...
Ослепли вдруг кошачьи боги.

И полумёрзлая квартира
В осколках рухнувшего мира:
Пустой сервант, с железной миской.
Что в ней? Неведомо. Не близко
Отсюда рассмотреть приметы
Того, что им придаст на это -
Сил... Здесь двое ждут рассвета.

Когда же снова вопли смерти
Слышны в небесной круговерти,
Что кружит жадно мегатонны
Свинца, блокадная мадонна
Берёт блохастого ребёнка -
И жизни нить плетётся тонко:

Ей кланяются подворотни.
И шепчут:" Торопись" - подвалы,
Глядят ей вслед из-под завалов
Десятки желтых круглых глаз
Из шерсти призрачной. Сейчас
В бомбоубежища утробу
Они войдут. Ну, смерть, попробуй,
Догнать старушечьи следы!

Успела спрятать от беды
Она из дня, где - темнота,
Себя... и старого кота.

Милее галки - зверя нет.
А что разбойница? Навет.
Не слушайте дурацких слов,
Откройте сердце ей, и кров
Создайте тёплыми руками:
И другом проживёт он с вами -
Ребёнок ласковый, не птица,
Что в небо больше не стремится.

Где вы - там галки рай земной,
До той пронзительной минуты,
Как скажет ей :" Лети со мной"
Крылатый Бог и почему-то
Сотрёт украдкой с бороды
Прозрачных капель все следы.

Но я для галочки моей
Прошу как можно больше дней:
Прошу ещё и зим, и вёсен,
Пусть за окном - чертополосья
Разросшегося буйно лета.

Пускай любуется рассветом,
И машет сломанным крылом...
Не покидая этот дом.

Тонкая свежесть в воздухе, потемневшие листья на асфальте. Небо пронзительной глубины. Лёгкая печаль увядания разлита уже повсюду, это - конец октября. И всё же будоражит кровь некое ожидание.
Праздник грядёт: загадочный, древний как замшелые камни Ирландии и бесшабашно кружащий молодые, и не очень европейские головы. Но ещё пуще старушки Европы отрывается в сюрреалистическом маскараде Новый свет.
Америка, ты любишь этот праздник, ставший для тебя родным, его феерическое, почти сумасшедшее веселье на грани добра и условного зла. Любишь и за призрачную возможность соприкоснуться в тёмную осеннюю ночь с неизведанным, взглянуть случайно в глаза, всматривающиеся в твоё сытое, скучающее лицо с ТОЙ стороны... и вздрогнуть от подлинного ужаса. Ты ждёшь его, Америка.
Хэллоуин на пороге.

Насобирала раз баба малины, корзина ломится: кажную веточку подчистила, ягодку к ягодке уложила... Но притомилась сильно. Прилегла в кустах, и захрапела. Лес прямо ходуном ходит от рыка богатырского. А ей что - спит себе да спит, и пироги с шаньгами во сне из печи тягает. Сладкие получились, розовые от сока, словно зорька молодая.
Тут зайка в малинник заскочил, в кустах как всхрапнуло - выскочил он опрометью, ушами прядёт, заикается:"Мм-михайло Потапыч шибко сердитый сегодня. Малины, видать, мало нашёл. О-ох, как ворчит! ". И поскакал серый от греха подальше.
Все звери в лесу уже знают - не в настроении барин, задобрить бы надо. Нанесли они к малиннику подношениев всяких-разных:белка орешков из закромов достала, ёж яблоки прикатил, грибков духмяных щедро на траву насыпал, заяц кореньями сочными поделился, лиса патрикевна, рыжая подлиза, курочку лесную придушила, и от себя лакомый кусочек оторвав, посерёдке даров звериных положила: с Михалычем шутковать не стоит...всё лучше нейтралитет держать.
Баба проснулась, вылезла из кустов и видит изобилие такое... Ажно голова у неё закружилась. Вот, думает, чудо лесное привалило - к малине ещё еда на траве выросла! Напихала гостинцев в подол, за пазуху, карманы набила, под юбку насовала, в корзине ягоды передавила, в руках держит, идёт - шатается. От радости дорогу обратную позабыла и вступила она на тропку, что к болоту привела. Кочки мшистые капризные, ускользают из под ног, баба же тяжёо-о-лая стала... Так и ухнула она в трясину, с добычей своей, только чавкнуло смачно на всё болото. И до деревни даже не дошла.

Брожу по улицам устало,
Сорвав с лица - веселья маску.
И отголосков карнавала не слышу
Больше под дождём.
На крыше старого вокзала
Смятенье капель, вянут краски
Вокруг, одни лишь листья алы...

Не кисни, город - подождём,
Когда проплачется погода
И солнце взглянет с небосвода
На посеревшую Неву.
Ну где ты, солнышко? Ау-уу!

Лавандовый ветер с острых вершин,
Трава-великанша, ростом с аршин -
Здесь всё устремляется в небо.

Головокруженье узеньких троп,
Земли притяженье, страха сироп :
Горчит пересохшее нёбо.

Всё выше и выше. Тучи уже
Клубками воздушных серых ужей
Шевелятся над головами.

Дальше - нельзя. Дальше звёздный алтарь
Старых богов... Не сердите Алтай,
И будет он милостив к вам, и...

Быть может, вернётесь к земным берегам,
Где волны поют, звонок чаячий гам.
Причалы знакомы и стены родны...

До новой заветной походной весны.

В прозрачной воде озёрной
Немые плавают рыбы.
Нарвутся на острый крючок -
Заплачут они, закричат...

Их слёзы скупые - зёрна
Жемчужные, голос - дыбит
Озёрную тишь. Горячо
Рыбак лишь ликует. Причал,

Сердит, продувает ветер,
И день нестерпимо светел.
Но глухи рыбацкие уши,
И - немы вновь рыбьи души.

Жил был Ивашка, нога-деревяшка, так его в деревне прозвали: припадал на ногу, с детства ишо, а характер - не попортился. Всем пособить был рад и делом посильным, даром что хроменький, и просто словом приветливым. Оно, слово такое, как к обеду ложка бывает. Нужное.

Пошёл раз Ивашка лесного провианту насобирать. Лес дремучий, за околицей виден. В медвежьем углу стояла та деревня. Вот и заблукал он вскоре, тропкой узенькой наугад шёл-шёл и на полянку махонькую вышел. Глядь, на пеньке старушка скрюченная сидит, пригорюнилась, слёзы горохом в подол сыпятся.

Парень к ней: " Бабушка, беда у тебя приключилась?".

О своей беде и забыл уже, что дороги обратной не знает. Подняла старуха голову, космы седые со лба откинула, глаза подолом промокнула да зубом кривым поблёскивает. Смотрит на него внимательно. А рядом ступа расколотая валяется.

Смекнул Ваня, что к чему, но страху не выказал, наоборот со всем уважением:" Садись, бабуля, мне на спину - донесу тебя до дому как-нибудь. Тебе, чай, тяжелее, с костяной-то ногой, я хоть на своих двоих. Только путь укажи."

Вскочила Яга ему на плечи, гикнула зычно...и помчался он, ног под собой не чуя.

Рвы да овраги одним махом перескакивает, над топями болотными как на крыльях пролетает, дебри лесные руками разводит. Тут просвет показался и выскочил он к околице родной, к избе родительской. Оглянулся, а бабы-яги и след пропал, словно не было её. Да и хромота тоже пропала куда-то. В лесу, знать, потерялась.

Шум электрички. Быстрый стук колёс,
Торопится куда-то...Может, в детство?
Как память обостряется, до слёз,
Встревожить память - сказочное средство.

За лесом, за чащобой долгих лет
Стучат колёса, убегая в завтра.
Привет, раздолье дачное! Налей
Душистости малиновой на завтрак.

Раскрась лучами тёплыми лицо
Десятилетней блёклой горожанки,
В давильне школьной выживших юнцов
Покрой узором золотистой ржанки.

Велосипед, ты друг чудесный, но
Шезлонг в саду потянет на нирвану.
Лежу и вижу снизу неба дно,
Где белые кочуют караваны.

И ждёт река, с достоинством речным,
Не подойдёт сама - бегу навстречу.
В ней чёрная вода, глаза ханым,
А паранджу ей бросит скоро вечер.

О, вечер пятницы, ориентир
Всех затерявшихся в бетонных джунглях:
Скорей на волю из сырых квартир,
Шкворчать и жариться на летних углях.

Ныряю в сумрак, плавать не боюсь,
Но тянет вдруг на дно водоворота.
Не полон наш ковчег, ты слышишь, грусть?
Не захватили мы ещё кого-то.

Калитка хлопает, шаги? Шаги.
Я напрягаю слух, я пропадаю
В капкане неоконченной строки...
И - мама на пороге. Молодая.

В петербургских дворах-колодцах
О луч солнца не уколоться.
В них забыли про силу света,
Что вредна для незрячих глаз.

В петербургских дворах-колодцах
Бродит прошлое между лоций
Окон, вглядываясь в поэта
Через времени плексиглас.

Он зайдет, случайный прохожий,
Он почувствует тонкою кожей
Шевеленье теней, их муки,
Темноты неприкаянной взвесь.

И тогда всколыхнётся ужас,
Растечётся багровая лужа,
Где Раскольников вымоет руки,
Над поэтом свершив свою месть.

Ведь писатели нынче умнее
И в колодцах-дворах не посмеют
Потревожить героев романа,
Сыпля соль им на старые раны.

Как сто чертей ревёт пожар:
Скосил листву, траву пожал.
Ручища дымные наверх
До неба вскинул, гулливер.

И семимильными шагами
Себе прокладывает путь.
А за спиной лишь оригами
Из душ лесных...Такую жуть,

Беду такую
Зайчишка жалкенький в глазах
Ей отразил как в зеркалах,
Дрожа у кочки обгорелой
И барабаня лапкой левой,

Что мать-природа сокрушилась:
Давай колоть вдруг водным шилом
Дымящийся разбойный след
И кутать раненого в плед

Сырого мягкого тумана
И милосердного дождя.
Промоет и облегчит раны
Он, вслед пожару уходя.

Бывает в жизни очень трудный час,
Он - камнепад, обвал, землетрясенье,
Тебя смывающий вдруг паводок осенний,
Когда часы хрипят, не понимая -
идти вперёд, назад иль замереть
В попытке жалкой обмануть понятье "смерть".
Когда в далёкие как свет от звёзд обители
Уходят навсегда от нас родители.

Стою один как в поле на ветру,
И то ли день, а может, ночь - не разберу.
Но головы полуседой не поднимаю,
И то ли слезы, то ли дождь - не понимаю.
Но всё отдал бы за ещё один звонок:
"Я беспокоюсь за тебя, родной, хороший мой...
Иди домой, сынок, ты весь промок".

Здравствуй, Шарик, как дела?
У хозяйского стола.
Часто ль сыпятся объедки
Вниз за щёлк зубами меткий,
Остроумный, смелый, едкий?...

Не истёр ли зубы, бедный,
На собачьей службе вредной?

Нет, не ценят там таланты
Литераторы-атланты:
Видно, Шарик, злую ревность
Возбудила в них напевность
Редких строчек задушевных
От тебя. Плюнь...Только евнух
Оценить не сможет их.
И гони почаще стих!

Голый октябрь замёрз у пруда.
Злая тоска, да дурная беда
Глухо завоют полуночным зверем
Из темноты:"Умерла-а...". Ты не верь им.
Смерть не взяла меня, видишь, с собой:
Это же я среди туч пролетаю,
Крылья себе из тумана сплетаю,
И увожу лебединую стаю
К югу, где жарко вскипает прибой.

Лишь по весне мы вернёмся к воде
В старом, заброшенном, зябком пруде
С ряской, остывшей зелёными щами,
К дому с густыми кудрями-плющами,
Крыльями станем по воздуху бить.

Ставни глухие к окну приросли,
Стены согнулись почти до земли.
Ветер в трубе застревает и стонет,
Плач лебединый мой в сумерках тонет
Словно жемчужная белая нить.

А поутру к стае бросится, лёгок,
Лебедь, черней чем берёзовый дёготь.

Пускай беснуется февраль,
прохожим стужа режет вены,
Наш однокомнатный грааль
укрыт надёжно.Так напевны

На кухне ходики часов,
в бокалах цвет вина багров, пылает кровь,
Что в такт размеренным часам
колотит больно по вискам. Тянусь к рукам,

В которых тонкое стекло
и в качку сохранится целым,
К вискам твоим, их замело -
февраль покрыл там белым-белым.
Коснуться снега и обжечь
сполна горячечные губы...
Разлуки вся больная желчь
на мёд изменит вкус свой грубый.

Умолкли Карпаты, и замок молчит, нависнув над кромкою леса,
Где ели косматы как ведьмы в ночи и ждёт их там чёрная месса,
Где корни деревьев - змеиный клубок, подкатит то слева, то справа
И шорох ветвей непривычно глубок, таится на дне в нём отрава.

Вновь демоны ночи из старых гробниц, усыпанных замковой пылью,
На крыльях совиных уносятся вниз и сказка становится былью:
Они пожирают тревожные сны уснувших некрепко долин,
Но голоден больше всех слуг Сатаны валахский седой господин.