В огрубевших руках беспрерывно мелькают спицы,
В потускневший зелёный вплетая густой синий.
На тугом полотне проступают цветы и птицы.
Вяжет бабушка свитер колючий длиной в зиму.

Стуком спиц навеваемый сон летаргично-снежен,
Нестерпимо пропитан пустырником, как старость.
Настигает осипшую псину, как неизбежность.
Вяжет бабушка свитер на вырост своей Варе.

Молчаливая Варя к голанке прильнув спиною,
Представляет, как медленно дышат в лесу сосны,
Как печная труба на морозе звучит минорно,
А слепая метель, словно вой или плач, остро.

Надевая на внучку смешной, мешковатый свитер,
Умиляется бабушка: “Ну, до чего ж ладно.”
Но меж ветхих некрашеных рам, как назло, сквозит, и
Застоявшийся холод трещит в шерстяных складках.

Варя знает о холоде все. Он почти привычен.
Он живет с ней бок о бок, крепчает, растёт даже.
Вместе с ней убирает постель, экономит спички,
Кипятит самовар запивать затяжной кашель,

Топит печь, вытирает окно рукавом рубахи,
Подметает полы, растащив по углам мусор.
Варя пробует чай, из солонки насыпав сахар,
Ведь и сахар, и соль, будто снег, лишены вкуса.

Потемневшее небо течёт, словно чай разлитый.
Сквозь нехоженый лес в долгожданную муть ночи
Убегает Варвара, содрав ненавистный свитер,
Разрывает на части и топчет его, топчет…

Послушной Венди велено молчать,
Вживаясь в осень странно, обескрыленно,
Плутая между сказками и былями,
О том, как сны тускнеют и горчат.

Как пришивала плачущую тень
К подошвам невзрослеющего мальчика,
Пыльца хранила тонкий запах яблочный
В ладонях потерявшихся детей.

И как, напёрсток выронив в толпе,
Бурлившей непрерывными потоками,
Надеялась, что бродит где-то около
Ребёнок, заблудившийся в себе.

И как ждала, стянув бинтами грудь,
Что вздрогнет ночь от крика петушиного.
Как выгорала кремовым по синему
Холодных звёзд растёкшаяся ртуть.

А Венди снова учится летать,
Влекомая распахнутыми окнами,
Вдыхая лето призрачно-далёкое,
На краткий миг повёрнутое вспять.

Тяжесть ветвей истончая до чёрной воды,
Горькое дерево пьёт неподвижную ночь.
Но тридесятую зиму внутри утолить
Неба не хватит, останется скомканный дым.
Некуда будет печалью кричать ледяной.
Дерево, дерево, что у тебя болит?

Некуда петь обожженными горлами птиц,
Прятаться голосом, что горячее, чем кровь.
Мёртвое дерево ствол пересохший кривит,
Будто не может уже ни простить, ни спасти,
Копит нетающий снег под сыпучей корой.
Девочка, девочка, что у тебя болит?

Ни дат, ни имён, лишь вмерзает в колодец неба
Разрушенных статуй расклёванный вороном плач.
Их спины, как струны стальные, прямЫ и немы.
Не держат тепла.

С разбега ударом о сколотые ступени
Нарушил молчанье забытый резиновый мяч.
В бесплодные щели земли сыплю стылый пепел,
В ладони размяв.

Сотрутся дороги, зарывшись следами в гравий,
Провиснут мосты, лопнут тросы, раскрошится мел.
Я тоже исчезну. Имею на это право.
А ты - не имел.

Ложится пепел тусклого заката
На скошенную линию перрона.
Глухая дверь последнего вагона
Сжимается до точки невозврата.

Подставив ветру пыльную изнанку,
Звенит стекло, охваченное дрожью.
Плацкартный сон дождями растревожен
Да синими цветами полустанков.

Прохладный выдох раннего июля
Колышет голубые занавески.
Летучий дым, свиваясь тонкой леской,
Срезает леса лёгкую сутулость.

Квадраты окон приглушают голос.
Глотают сажу выцветшие краски
Мелькнувших лиц, что так спешат угаснуть,
Прощая тех, кто опоздал на поезд.

бедная:
я…
мне -
и взрослой бы тоже
«на ручки»…
(Елена Талленика. “Даты потерь…”)

Сбереги меня, милая, сбереги
В заповедном краю, где кипрей зацветает вспять.
Где гремучая ходит река, искажает гладь,
Чуть дотронувшись холодом до руки.

Стереги меня, милая, стереги.
Сонный воздух размыт и как будто сошёл на нет.
Утонувшее солнце закатно кровит на дне,
Создаёт полукружия и круги.

Разыщи меня, милая, разыщи,
Если снова уйду по вчерашним своим следам.
В обмелевшем колодце седая жила вода,
Стала мёртвой, не движется и молчит.

И дыханьем, горючую, не согреть.
Утекает с ладоней, оставив тягучий ил.
Кто-то медленно шьёт меня в десять беззвучных игл.
С каждым разом мучительней и острей.

Разыщи меня, милая, разыщи.
Состоя из пустот, я совсем лишена примет.
То болотная выпь, то блуждающий топкий свет,
Что от белого дыма не отличим.

Тропы делятся, делятся на шаги.
Сквозь меня прорастает стеблями разрыв-трава.
Остывает живучего солнца сырой овал.
Сбереги меня, милая, сбереги.

Вечер. Пятница. Релаксирую,
Абстрагируюсь от проблем.
Размышляю, анализирую,
Для чего живу и зачем.

И, расслабившись, в позе лотоса
Сквозь открывшийся третий глаз
Наблюдаю я лесополосы,
Где роса в траве с блеском страз.

Пастушок играет на дудочке
Возле озера с камышом.
Вот бы рядышком сесть мне с удочкой,
Чтоб клевали щука с ершом.

Мирно дремлет баран с овечками,
Раз, два, три, четыре и пять.
Сны прекрасные и беспечные
Я настроена созерцать.

Из болот пересохшие горла поющих колодцев
Пьют застойную воду и студят на илистом дне
Утонувшие ржавые брызги багряного солнца
Да подхваченный ветром рябиновый плач обо мне.

О зазубрины листьев осоки изрезаны тропы,
Сохранившие пыльную память усталых следов.
Окрылённая ночь устремилась в небесные топи,
Покидая открытое настежь воронье гнездо.

Одноногая выпь колдовские огни усмиряет,
Словно сгинувших без вести душ бесприютную дрожь.
Но ведь ты обещал, если я без тебя потеряюсь,
Пропаду, ты меня обязательно – слышишь?- найдешь.

Зябко ёжится ночь, словно лес выдыхает шёпот.
Расступаются травы, волнисто рисуя тропы.
Злую птицу на ниточке прячет в груди Маша,
Ощущая плечами отрезанных кос тяжесть.

Ей бы в лес, что хранит её, но сохранить не может.
Ведь у Маши лишь птица в груди, ничего нет больше.
Небо настежь распахнуто, звезды текут мутно.
Ей бы в лес, только путь сквозь сырую траву путан.

Заблудиться бы в чаще, исчезнуть, пропасть бесследно.
С волдырями крапивными, содранной в кровь коленкой,
Босоногой и легкой, пропахшей густым светом,
Беззащитно уткнуться в живое тепло лета,

В рыже — бурое в десять обхватов медвежье брюхо.
Ведь у Маши в душе, как в берлоге, темно и глухо.
Пожалеет косматый медведь, запоёт громко:
“У лисицы боли, у медведя боли, волка…”

Но отцвёл горицвет, став пыльцою на пальцах Маши.
Лопнул шарик воздушный и змей улетел бумажный.
Ей бы в лес в синем платьице ситцевом. Лес лечит.
Птица злится, но нитка медвежьей любви крепче.

Ночь вольётся в окно, нестерпимо подкатит к горлу.
Закрываясь ладонями, Маша заплачет в голос.
И почудится ей, будто старый медведь воет:
“У лисицы боли, у медведя боли, волка…”

Здесь порвано небо по краю, и осень дождит,
Тепло разбивая о втоптанный в лужи рассвет.
Водой заживает ладонью оставленный след,
Прозрачность стекла обжигающе избороздив.

Обретшая вес тишина приручает порог,
Срываясь на шум, тяжело выдыхая шаги.
Здесь время ленивыми стрелками множит круги,
Круги отчуждения, шрамы уснувших дорог.

А мне бы усталостью крика о холодность стен
Фарфорово лопнуть, рассыпаться, треснуть, разруш...
Здесь порвано небо, и осень вживается в день,
Где медленно-медленно я все равно не умру.

Она не любила кошек
И воздух, что стынет густо
В груди, становясь все горше.
Надеялась, что отпустит
Само.

Подолгу ждала у лифта
Мужчину с холодным взглядом.
Он Camel курил небрито
И все повторял, что надо
Домой.

Спиной согревая стены,
Смотрела, как луч без спроса
Сквозь стебли сухих растений
Лениво и тускло бьётся,
Кривясь.

Считала глотками вечер,
Клокочущий в трубах гулко.
Сутуло подставив плечи,
Уныло уткнулся в угол
Диван.

Бессонница тихой песней
Вплеталась в шифровку пульса,
Вселялась безумным бесом
Туда, где привычно пусто,
Ничьё.

Листком календарным сброшен
Разорванный день вчерашний.
Она не любила кошек,
Они умирали раньше
Неё.

Растревоженный шёпот рябин сквозняками простужен.
Гулкий ветер скулит во дворе замерзающим псом.
Бесприютная ночь собирает заблудшие души.
Поскорее тугие ворота запри на засов.

За закрытыми наглухо шторами множатся страхи,
По застывшей спине опускаясь на дно живота.
Над кроватью, в углу затаился паук-тонкопряха
До рассвета морозную тьму в паутину вплетать.

Невесомая нить онемевшей струной задрожала,
Увлекая туда, где цветёт голубая полынь,
Где косые лучи, обнажая пчелиное жало,
Погружаются в горькие капли сосновой смолы.

Золотую пыльцу рассыпая, пульсирует клевер.
Неоконченный вечер становится завтрашним днём.
Дождевая вода, растекаясь прохладно и клейко,
Наполняет цветущие ягоды жидким огнём.

В потаённой глуши приручая звериные стаи,
Разрастается лес, безземелье корнями вспоров.
Неустанно паук темноту в паутину вплетает,
Обернувшись ловцом ускользающих, призрачных снов.

Мой придуманный мир на ладони у маленькой Сони,
В коробке из-под спичек, пропитанном соком травы,
Где играет на сломанной скрипке кузнечик зелёный,
Для восторженных глаз день за днём притворяясь живым.

За картонной стеной всё такое же юное лето
Позабытых в альбоме, засушенных диких цветов,
Что вплетало в покорность волос паутину и ленты,
Осыпалось пыльцою на дно босоногих следов,

Разбивало шершавыми ветками сонные ульи,
Превращало в раскрошенный камень оставленный хлеб,
До небес разжигало стога, чтобы те прикоснулись
Выгорающим жёлтым – к седому, золою – к золе.

За спиною крадется на цыпочках розовый вечер,
Лучезарный и зыбкий, с повадками младшей сестры,
Наблюдать, как, пронзённый соломинкой, словно кузнечик,
Мой спасительный мир разлетается в тартарары.

У меня под кроватью живёт потерявшийся мальчик.
Он пугает кота, лёгким пёрышком нос щекоча,
Засыпает, обняв медвежонка, свернувшись в калачик,
Тихо плачет во сне и сопит, и храпит по ночам.

Я ему доверяю большие-большие секреты,
Как смеялись друзья, что очки мне разбил хулиган.
Как вчера в магазине стащила халву и конфеты,
Потихоньку припрятав в свой тайный, надёжный карман.

Я пою ему песни, рисую цветные картинки,
Во дворе собираю букеты из листьев сухих.
У него есть любимые сказки на старой пластинке,
Мы для кукол читаем загадки, смешные стихи.

Вырезаем два белых крыла из страничек альбома.
За окошком темнеет, но нам так не хочется спать.
Мама снова ушла, да и мы убегаем из дома,
Заберёмся на крышу и прыгнем, и будем летать.

В немоту небес, застилая ночь,
Выдыхают птиц горы горлами.
Небо прячет дно, небо мглой больно,
Красной лентою да по чёрному
Перечёркнуто.

Сквозь морщины стен прорастает день,
Словно старый дуб. Корни корчатся.
Птицы пробуют голоса людей.
Стал мне сыном сон. Одиночество
Стало дочерью.

Было – не было. Горы горбились.
Горы грезили камнепадами,
Звукам имени гулко вторили,
В небо целились тридевятое,
Рвали надвое.

Был тягуч пещер заповедный зов.
Антрацитом кос между пальцами,
Неживым цветком, слюдяной слезой
На ветру в песок рассыпалась я,
В руки падала.

У дурман - травы малахитовой
На ладонях дождь стынул каплями,
Серебристыми рвался нитями.
Было – не было. В вечность кануло.
Что мне, каменной…

В мире увядших цветов и поломанных кукол
Влажные крошки рассвета клюют сизари.
Звуки вобрав, тишина отзывается гулко
Эхом глухих коридоров и дрожью перил.

Музыка старой шкатулки пульсирует в пальцах,
Чувствуя плавность движений слепых балерин.
Бредит Вероника грустью скользящего танца,
Прячет Вероника манкую бездну внутри,

Где затаились пугливые, кроткие бесы.
Ждут темноты и сражаются сами с собой.
Мерит Вероника сутки ступенями лестниц,
Сгустками вдохов, считает по градусам боль.

Ветер межмирья, впитавший стихии столетий,
Стынет за дверью, неистов и сладок на вкус.
Молча, на ощупь бредут безымянные дети,
Сыплют у входа рубины разорванных бус.

В такт их походке шкатулка фальшивит и стонет
Гаснущим звуком, достигшим предельных высот.
Ищет Вероника в линиях тонких ладоней
Завтрашний день, где никто никого не спасёт.

Боль мне вспахала колени и сеет туда розовый,
Дикий вьюнок, что проклюнется сквозь кожу.
Будет расти, ниспадая до самых ступней косами,
Ломкую зелень стеблей день за днём множа.

К солнцу потянется через неловкий просвет форточки,
Выстрелит в небо, вобравшее пыль стёкол.
Мне же цветущим столбом по рецепту глотать горечь и
За непосильной весной наблюдать в щёлку.

Боль мне вспахала колени, горячая и колкая.
Я привыкаю, но сколько еще, сколько?
Боль превращает меня в человека одной комнаты.
Только бы не в человека одной койки.

Мы же были с тобой бессмертными
Кинолентами, километрами
По пунктиру дорог изъезженных,
Взбитой пылью, с пыльцою смешанной,

Теснотой за глухими шторами,
Чашкой чая, по краю сколотой,
Сквозняками открытых форточек,
Ветром в спину, стихами, горечью,

Адом рядом, молчаньем, бездною,
Дверью хлопнувшей, болью резкою,
На забытом ключе царапиной,
Дряблой кожей стены обшарпанной,

Вязью мыслей, касаний, памяти,
Красных маков на старой скатерти,
Многоточием, откровением,
Не по книгам, не в масть, вне времени.

Дописать, додышать, довысказать,
Добежать, догореть… Бессмысленно,
Если набело стёрто, выжжено.
Ни тебя, ни меня. Но было же?

Вьюга снегом дорогу стелила,
Хлёстким ветром царапала губы.
Я в броне леопардовой шубы.
Дух свободы пульсировал в жилах.

И, неистово комкая грани,
Хищный зверь вырывался наружу,
Обнажая мятежную душу,
Под влиянием жгучих желаний.

Я - агрессия, дикая динго.
Яркий принт, словно кожа вторая.
Шуба тёплая, шуба живая.
Я – сплетение дерзких инстинктов.

Облачившись в кошачью личину,
Упиваясь безмерною властью,
Не заметила в приступе счастья,
Как уткнулся мне веткою в спину

Старый тополь. Как будто когтями
Ухватил, расцарапал добычу.
Обездвиженной, раненой дичью,
Я отчаянно билась, рывками.

Оглушенная собственным криком,
Разорвав фильдеперсовый образ,
Я метнулась. И дрогнул мой голос.
Укрощенная, стала безликой.

Время – лекарь заштопало грубо
Крепкой ниткой позорные раны,
Прикрывая заплаткой изъяны,
Как дыру в леопардовой шубе.

Пузырился рассвет, облачив меня в пену.
Что так рано зажглось, то скорее угаснет.
Небо вес уронило, неистово, гневно
Полоснув горизонт красным.

Сквозь фальшивую цветность растресканных стекол
Наблюдаю ржавление дня одним глазом.
Расползается солнце багряным подтёком,
Перепачкав ладонь красным.

Раскисающий снег, разучившийся таять,
Разъедают солёными пятнами грязи
Очертанья следов, незаметно сплетаясь,
Выгорая до дна красным.

Осязаемый воздух в безветрии скомкан,
Оседает в груди, маслянистый и вязкий.
Нескончаемый вечер, пленённый осколком,
Так постыло горчит красным.

Время молчать. Стрелки с корнями вырви.
Горбит стена ломкий узор обоев,
Помнящих цвет. Перенимая выдох,
Взращивать вдох, став от себя свободной.

Строгости черт черти мои подвластны.
Выдумай мне голос, повадки, имя.
Хрупкость листа тлеет бумажно красным.
Больше меня осень назад не примет.

Ты мне — вода, Ты мне — на шею камень.
Время тонуть. Воздух горчит студеный.
Падать насквозь, навзничь, вбирать глотками
Тёмную зыбь талого дна ладоней.

Пробовать свет, густо пропахший грустью.
Близкий, как боль, а на язык – текучий.
Время молчать. Осень меня не впустит.
Лучше сейчас, завтра я буду лучше.

Все тот же снег, все тот же сон,
Как на повторе.
Тяжелый воздух заражен
И тошнотворен,
Как дым от тлеющей травы,
Уснувшей насмерть.
Как долгий запах синевы,
Прожженной красным.
Горит, горит, но изнутри,
Роняя пепел.
Сухим костром горит, горит
И небо теплит.
Кромешный пепел, словно снег,
Болеет серым.
Произнесу тебя во сне,
Как через сердце.
Как через время, позову,
Теряя имя.
Но заострен до боли звук,
Невыносимо.
Бессильно зажили слова,
Как будто раны.
Горит уснувшая трава
Под пеплом рваным.
И полумрак, как полубред,
Цвета сжижает,
То обретая силуэт,
То искажаясь.
В какой-то сумрачный провал,
Как в сон печальный,
Я возвращаюсь проживать
Тебя сначала.
До черноты гореть, гореть
В дыму разлитом.
Я сам себе сегодня смерть.
А ты - молитва.
Горячий снег зажат в горсти.
Февраль просрочен.
Прощай. Счастливого пути.
Спокойной ночи.

Хрупкую зиму пряча
За белизною век,
Спит безымянный мальчик
И выдыхает снег.

Ночь по земле горбатой
Рыщет бродячим псом,
До немоты истратив
Голос на горький зов.

До глубины прозрачный,
Призрачный, словно дым,
В черных зрачках собачьих
Снег тяжелей воды.

Крыльями птиц незрячих
Дерево к небу льнёт.
Спит безымянный мальчик
И выдыхает лёд.

И выдыхает иней
Медленней и страшней.
Лёд прорастает синим
В мёрзлый гипноз корней.

Спит безымянный мальчик,
Не разжимая рта.
Господи, так не плачут.
Не умирают так.

Брат, мы построим грот
В глыбах подвальной мглы.
Влезем под низкий свод
Лбом собирать углы.

Старый бушлат - кровать,
Cтулья и стол - картон.
Будем гудрон жевать,
Спинами греть бетон.

Скроет молчанье губ
Тайну паучьих лап.
Хляби прогнивших труб
Топят поток тепла.

Сыпью пугливых мух
Заражена стена.
Дух, обреченный вслух
В мире теней стонать

Эхом о твердь камней.
Сетью земных ходов,
Пульсом слепых корней
В двери иных миров.

В недрах былых времен
Жжёт паутин тесьму
Жадным огнем дракон,
Вдавлен копьем во тьму.

Хищно прогнув хребет,
Вьется тугим кольцом.
Память чужих побед
Сквозь чешую рубцом…

Слышишь, пришел отец.
Снова, как дьявол, злой.
Сделаем грот, малец.
Нам ведь нельзя домой.

Мы блуждали в иных мирах,
Между вечностью и зимой,
Безграничной, седой зимой,
Между может быть и вчера.

За штрихами шагов– темно.
Мы ложились на мокрый снег,
На бездонный, соленый снег,
И молчали в глухую ночь.

Растекалась по небу ртуть.
Мы ушли под зеркальный лед,
С головою под зыбкий лед,
В лихорадке забыв вдохнуть.

Мы украдкой копили сны,
Потерявшись на десять зим,
Все таких же бескрайних зим,
Только нас не осталось в них.