- Ата! Ата, Ата!
Зарёванная девочка пыталась вырваться из рук мужчины, а он продолжал тянуть её за шкирку.
- Ата, нет! Я не хочу, отпусти? Зачем нам это делать снова? Ата!
- Что, Ата?! Что заладила?! Это я тебя хочу спросить впредь, Нагуй!.. Нагуй, тебе всё это нужно? Каждый раз только скандал и склока. Сколько солнц уже одно и то же, сколько лун бессонных из-за тебя мне досталось впредь?.. Показывай уже.

Мужчина дотащил девочку до места, где солёный ветер смахнул её слёзы. Где Нагуй гордо распрямилась, оправила сбившуюся одежду, вытерла об ягель сапог, измазанный вчерашним ягелем и прошедшим непростой путь в пищеварительной системе северного оленя, и сегодня столь обильно унаваживающим тундру. Встав полубоком к шалашу, она вызывающе вскинула взгляд на мужчину, процедила:
- Ну... на... смотри.
Мужчина обмяк. Присел на корточки. Пытаясь остановить вращение Земли уперся в мшистую землю руками, потом, обессиленный, и вовсе распластался на широкой, летней проталине вечной мерзлоты.
- Ты всё такая же. Время не меняет тебя впредь. Эх, Нагуй-Нагуй. Только любить тебя могу. Что ещё, впредь? Только любить. Скажи хоть, как его зовут, кому ты всю заботу и еду таскать уже не будешь впредь? От кого мы опять должны избавиться, как его имя?
Девочка трагически вздохнула, но плакать уже не стала :
- Му-Му.
- Му-у-у... Му-у-у, - задумчиво протянул мужчина, - ну да, опять Му-Му, как всегда Му-Му... Что ж, потащили Му-Му в море впредь.

И отец с дочерью, улыбаясь друг другу, всеми силами поволокли подрощенного, упитанного и игривого щенка морского котика к морю... Впредь, до следующего лета, когда Нагуй найдёт очередного нового питомца.



Примечания автора:
Ата - отец;
Нагуй - Чайка (имя).
Му-Му - и на Чукотке Му-Му.
Впредь - в будущем, в дальнейшем, впоследствии.

Предрассветные перроны. Путевой обходчик склонен
выпить лишку в межсезонной мороси. Туман.
Тополь свечкою без кроны. "Щиплется" карман.

Креозота запах в гуще: беляшей, икот, ревущих...
своры псов и крыс снующих. По́дали состав.
Матерится хилый грузчик между трёх октав.

Скрылись в дымке расстояний всхлипы, слёзы, обещанья,
ложь, что ложь бывает крайней, с верой ни за грош.
Подозренья в ожиданьях, как в постели вошь.

Тамбур в толчее забвений, долю мыкая в сомненьях,
закурил. Ну, что ж?..

Мимо взглядов из вагона, юбкой пёстрой вдоль перрона,
Лента в косах, что корона... дрожь плечами.
То цыганка, дочь барона, жжёт очами.

Омут чёрных глаз, улыбка, душу бередят, и скрипка.
А романс надежды зыбкой ветром бьётся...
Лист осенний, в сердце хлипком, в путь сорвётся.

Ворожит скрипачка небыль про свободу, где он не был.
Я в вагоне, но и мне бы рвать опорки,
Ухватив руками небо за оборки.

Пусть оборки юбки длинной шелестят листвой невинной,
Осень песней лебединой льётся в душу...
Я под стук колёс рутинный буду слушать.

Буржуйка 1. Я вас запомнил так

я Вас запомнил так:
Вишнёвое варенье, косточки на блюдце;
оса ворчащая, увязшая в сиропе -
ей кислым вкус пришёлся - и смеются
морщинки Ваших глаз уставших,
глядя на возню неловкую мою с осою.
У Вас в Европе я б дикарём казался,
медведем русским, но без кольца в носу,
уже достаточно того, которое несу на пальце
до призрачного дня невесть откуда смерти.
Об этом всём молчу, но Вы поверьте

я Вас запомнил так:
Спасённая оса ползёт по занавеске,
на льне, на белом, две полоски оставляя,
которые всё тоньше, всё бледней;
вдруг из подлеска заяц разъярённый,
умерив прыть у разорённой (им же) грядки... замирает;
провисла ставня голубая, железный скрежет на ветру -
всё реже режет тишину;
тимьян, женьшень в остывшем чае;
Ваш взгляд, всё это отмечая, притом
чуть увлажняться начинает;
неловкий я - бредёт к сараю...
(пренепременно в этот миг дел неотложных накопилось
и первое из них - шугаю зайца, охапкой дров);
всё ниже, всё плотней покров осенней сырости на съёмной даче.
Но даже и на ней, (да что там?) и тем паче,
способно вырасти такое чувство, что

я Вас запомнил так:
Дров набралось - на зиму хватит точно;
веранда сплошь увязла в макраме;
и Вы полулежите с книгой, в самодельном пончо
из пары пледов пёстрого букле
на креслах, сдвинутых в банкетку буквой "пэ".
Вы без кокетства (не это ли влечёт меня на встречи?)
чтоб память мне стереть, вздохнув, бросаете:
- Уже оставьте всё... Достаточно топить,
не стойте беспризорным увальнем у печки.
Ко мне идите, сумеет обогреть "буржуйка"
распалённая же Вами.

И с этими словами

я вас запомнил так:
вода стекает струйками по стёклам окон с двух сторон...
но это впрочем, не о том, как я сумел запомнить Вас.
Всё дальше лишь фрагментами... местами... в который раз.

* * *

Буржуйка 2. Языковой барьер

Детская площадка.
Липы в створ. Аллея.
Замело тропинки.
С ночи снег, наглея,
шёл сухой, нехваткий.
Споро, без заминки,
превратив в осадки,
все и без остатка,
смешанные чувства.
Без тебя мне пусто,
в бездну чай вливаю,
жду, чтоб на английском:
"Я тебя ай лАв ю!"
передать изустно
сопряженьем близким
свой ин-яз искусный.
А пока что с грустью
у окна на кухне
досаждаю мухе,
скрежетом гортанным
фразы раз за разом.
И она с жужжаньем,
плюхается в руки.
Грязная зараза
не стерпела муки.
А теперь не в духе
крошки все изгложет,
заодно изгадит
всё, чего коснётся.

Как придёшь, увидишь,
что тебе не вру.
Я ж тебя ай лАв ю!

Под влияньем чая
(ждать невмоготу),
чаю мне ответишь:
- Я Ай лАв ю ту... - добавляя - тоже!
Сняв барьер ничтожный.
Приходи же. Жду.

* * *

Буржуйка 3. В этом городе... "деревенском"...

Мы дрейфуем на тающей льдине,
Вроде вместе, но всё-таки порознь.
Одиночества чувствуем хворость.
Лёд исчезнет, нас сблизит в едином. (с)

Из-за складок одёрнутой шторы
небо выгнулось. В облачном дышле
солнце, скорчившись, в Корчеве вышло,
проторИть в новоденье дорогу.

Озарило степные просторы,
растянуло курганью сутулость;
зацепилось спросонья за гору и,
ей Богу, тебе улыбнулось.

В этом городе...
"деревенском"...

В этом городе деревенском,
где тебе вдруг взгрустнулось о Ленском,
строк волнительных гиблая нега
овладела тобой. Ты с печалью
шелестящим страницам вторишь -
губы молвят, но слов не слышно.

С Ленским мне состязаться?.. Пустое.
Оставляю тебя и на взморье
потому отправляюсь, к причалу...

В многосложности ревности пышной,
с настроением Анти-Карнеги,
между яхт белоснегих кефалю,
раздражаю собой скриплых чаек
в этом городе родом из детства,
где ты вздумала вспомнить о Ленском.

В этом городе... "деревенском"...

Судно едва раскачивалось под всхлипы немощных волн. Парус из шерсти безжизненно болтался на рее, был похож на огромную тряпку. Ветер рассеяно кружил в кромешной тьме, иногда касаясь холодком задремавшего кормчего. Штиль.

Ширококостный, коренастый мужчина обхватил себя руками, поёживался. Он дремал, посапывая в густую бороду, нечёсаные волосы, которой, казалось, начинались от самой макушки. Заросшая голова ещё больше укорачивала эту низкорослую, сгорбленную фигуру в промозглости ночи.
Чуткий сон походил на воспоминание длинною в несколько жизней, начиная с тех времён, когда люди впервые обратили внимание на золото, и когда за него пролилась первая кровь. Вкус золота и крови изменил мир.

Глаза резко открылись, ветер отпрянул, налетев на мачту, парус хлопнул и за мгновение из бесформенного превратился в прямоугольник, а затем, под скрипы рея округлился. Ванты загудели нетерпением. С трудом набирая скорость и обретая устойчивость, кнорр протискивался между нависающим клочковатым небесным мраком и ещё более мрачной морской бездной.
Плечи встрепенувшегося кормчего расправились, спина приосанилась, грудь развернулась как парус и он, наполнившись решимости, грянул:
- Ну-ка, крепче, ну-ка, с силой!
Дуй ветрило на ветрило!
Пусть трещат и рвутся жилы!
Духом слабых ждут могилы!
Тигель! Румпель! Дварг!

Он пел и вспоминал, как гномов назначили виновными во всех людских бедах, а заодно приписали скупость и нежелание делиться недрами ради общего блага. Вспоминал, как люди поспешно истребили этих работяг, так же поспешно расхитили сокровищницы; как, не понимая истинного назначения драгоценностей, утверждали с его помощью лишь господство над себе подобными; как объявив золото мерилом всего, люди переплавили свои же, человеческие, души в слитки. Стоимость жизни соразмерили унции, а любовь оценили того меньше.
- Вьются ленты в косах наших -
Дев подарок. Дев, что краше
Нет нигде и даже дальше!
Нет изъяна в них, ни фальши!
Тигель! Румпель! Дварг!

Нос лодки взмывал над волнами, задевая форште́внем низкое небо. То небо, которое уже давно перестало радовать бриллиантами звёзд по ночам, лазурью в дневное время и рубинами восходов и закатов. Когда с гномами было покончено, мир обесцветился и погрузился в бурую мглу. Люди быстро привыкли к мутной грязи вокруг, но прежде решили - жадность гномов столь сильна, что способна утащить с собой за предел жизни всё разноцветье самой жизни.
- Ну-ка, крепче! Ну-ка с силой!
Бей веслом, чтоб уносило,
Чтоб вернуло в край столь милый,
Чтоб к родным камням прибило!
Тигель! Румпель! Дварг!

Всё было так, или почти так. Единственным уцелевшим оказался кормчий. Без гребцов было тяжело, но ему всё же удавалось ускользать и оставаться незамеченным. Он развозил, прятал, а потом перепрятывал горшочки с драгоценностями с одной только целью - время от времени приподнимать небо от земли, подпирая то небо аркой радуги.
Как это делали все гномы до него.

Тук да тук, иду от сердца я;
тик да так, часы спешат.
Образ мой, где есть душа,
как эскиз на лист, на терцию
остриём карандаша
набросай меня, нанеси.
Нанеси меня.
Не бросай.

Воплоти в своё привычное,
в мир обыденный тебе.
Ты творец в моей судьбе,
но не ведаешь, что лично мне
в каждом слышится штрихе:
"Сотворись, прояви себя.
Прояви себя.
Проявись".

Вязь графита всё отчётливей
тянет взгляд мой изнутри,
всем законам вопреки,
крошкой грифеля заботливой.
Связь рисуешь от руки.
Оброни слезу, растушуй.
Оброни слезу.
Сохрани.

Дрожит испугом лик Луны, а облака, как буруны её то скроют, наплывая,
то обнажат циничным взглядам холодной праведности звёздной.
В час созерцательный и поздний, когда собаки редко лают;
в трескучей южной тишине, своей игрою светом с тенью,
ночь усыпляет те сомненья, что были днём. Мы вновь вдвоём.

Сплелись телами в узел плотно, и кожей потною мерцаем
в миндальной влажности прибоя. Единым стали мы с тобою.
Сбежав от духоты домов, от тесноты, на берегу нашли мы кров,
в рыбацкой лодке сети спутав.
Часы давно пробили полночь, и время перестало длиться,
и превратилось в вереницу истомы сладостных часов.

Без скрипа отомкнув засов запретов и устоев предков,
проник, истёк, остался с тою, с кем даже встречный взгляд порочен,
а грязь обочин чище тени -
условностью происхождений и тьмою выдуманной скверны.
Терзаюсь я, чему быть верным, им или ей, любви моей?

Векам перечу, и не спится.
Гнетёт обычаев, традиций и предрассудков глупых ноша.
Потери будущего в прошлом. Смогу ли я избранниц в сари,
тех, что мне в пару навязали, что ровня мне - отвергнуть,
тем растревожив улей,
оставить всех их ради карих, вот этих глаз из касты парий?
Метеориты. Мысли - пули.

Молчим и всё сильнее жмёмся, как будто прочность спайки нашей
вдруг изнеможет, как заснём, без уз скрепляющих проснёмся,
когда под утро птичьи стайки на пляж пустынный прилетят.
Бледнеют звёзды... не простят.

Слабеет лунное свеченье, зевает будто бы Луна.
Без попеченья оставляет восточным проблескам неясным
нас чуть продрогших и бесстрастных на волю дня, храня...
Храня надежду, что мы до ночи доживём, сюда вернёмся вместе...
Впрочем...
Пусть время всё за нас решает.

На небе лотос распускает зари нежнейшей лепестки...
Проснулись люди у реки, их голоса ручьём впадают, несутся дальше в океан.
Глаза любимой в поволоке.
Миг расставанья, как дурман.
День нарождается жестокий, за край плескается с небес,
свет карамельный источая.
Оделись. Снова я брахман.
Изгнанник рая.

Павлова увозили.
Перед ним мелькали лица, но взгляд искал одно единственное. Сутолока мешала. Движения его головы поверх толпы выглядели судорожными. Он старался охватить большее пространство, и по своей баскетбольной привычке поворачивался корпусом почти на сто восемьдесят градусов поочерёдно в обе стороны. От частых, хаотичных вспышек воздух перед глазами будто терял прозрачность, повисала хмарь, что ещё больше затрудняло Павлову высматривать то лицо.
Сопровождающие его заметно нервничали. Колосс, звезда столичного клуба, претендент в национальную сборную в окружении шумной толпы.

Через ропот и возгласы просочился едва различимый вой. Собака Павлова. Так называли чёрного с подпалинами кобеля. Он ошивался возле жилого комплекса. Хромой, одна лапа увечная. Павлов стал опекать его. Хотел даже домой забрать, да жена воспротивилась. "Не монтируется с пентхаусом", - так она тогда выразилась. Он по-детски улыбнулся, смущёно и чуть виновато. Жену боготворил.
Павлов уговорил службистов из охраны приглядывать пока он сам по сборам да играм. Денег оставлял на прокорм. Потом будку заказал. Установить пришлось за территорией, за забором, чтобы ТСЖ "не возбуждать".
Со временем окружающие привыкли к причуде верзилы. Пса уже воспринимали как местную достопримечательность. Тот же, будто понимая, старался соответствовать статусу местообитания, выглядел чистым; по мусоркам не лазил; нужду справлял в прилегающей лесополосе вдали от тропинок. И даже нёс службу - обходил внешний периметр с дозором, сопровождая охрану.

Внезапно на мгновение мгла рассеялась. Павлов коснулся взглядом того самого лица. Жена, носилки, хлопок двери, второй хлопок, ещё и ещё, дверь не закрывалась. Опять хлопок, дверь лязгнула и закрылась. Проблесковые маяки. Теперь его, Павлова, пытаются усадить в другой фургон с маяками.
В этот миг вспомнилось всё разом: радость, что удалось с чемпионата вернутся раньше команды; вспомнилось, как пел и пританцовывал в лифте, от предвкушения выражения того лица, той недовольной гримаски... жена не любила сюрпризы; жена состроит гримаску и тут же повиснет на шее. Вспомнилось, что перед этим промчался мимо ликующего пса со словами: "Потом, зёма, потом...". Вспомнил и как увидел-таки лицо, обращённое к нему поволокой сладострастия от сотрясающих, нарастающих сзади безостановочных вхождений, которые от неожиданности появления Павлова продолжал его агент. Его доверенный агент.
Всё вспомнилось за секунду, за долю. Ещё и то: как сгрёб своей пятернёй голову агента, успевая в эту долю секунды удивиться, что голова меньше мяча и с силой выбросил того через витраж; как обхватил жену и через хруст её рёбер и скрежет своих зубов процедил: "А это монтируется с пентхаусом?.. Монтируется?"
Мгновение, когда мгла отступила, походило на вечность, но этой вечности не хватило Павлову, чтобы собрать все осколки памяти. Уже не вспомнилось, как через оскал разбитого витража видел точку больше похожую на кляксу. Терпеливо ждущий пёс с поджатым обрубком одной лапы. И уже совсем не помнил Павлов, как в исступлении дробил свою кисть входной дверью. Дверью в пространство, с которым он не "монтировался".

Воздух опять стал мутным. Ослепляющие вспышки стробоскопа, утекающее сознание, онемение тела и немота речи - последствиями гипоксии накинулись на Павлова. Он не пытался бороться. Перелицованный рассудок предстал перед внутренним его взором удивительно чистым и безмятежным, откликнувшись на вой бывшего подопечного нечленораздельным мычанием. Внутри Павлова пробудился поэт, но об этом теперь знал только он и пёс. Для всех остальных это был мечущийся психопат, который слюнями раскидывал:
- ... ыя-аа-лыкмно-кааа-ыльомны-ыы-уыла...
Что в его действительности было стихами.

Турман хлёстко на небо
вскинулся,
а меня заземлил на листве,
он навстречу любви так ринулся.
Мой удел - этот шелест в тоске.
Листопад увлекает
маревом,
в глубину потаённых надежд,
где пылающих щёк
зарево,
где не только леса без одежд.
Осень знает меня,
играется,
держит сердце у сердца в плену,
и игрою своей наслаждается...
Что же хочет,
я в толк не возьму.

Небо чистым листом,
турман точкою.
Сердце бьётся,
привычно грущу,
расставанье тяну
проволочкою,
но голубку
к нему отпущу.

Павлова увозили.

* * *

Павлова выписалась.
Забрала пса и теперь вместе с ним каждые выходные мотается на Столбовую. В пятую.

О, с чем мне сравнить вероломство,
когда вдруг один из друзей
рвёт нити и связи знакомства,
нарушив порядок вещей?!

Поругана вера в святое,
всё в жизни имеет свой срок,
и в паре, распавшейся с горя,
виновен дырявый носок...

Но словно носку в оправданье
пришла ты, краснея слегка,
на первое наше свиданье
с изящной затяжкой чулка.

"Вдрызг и брызг рванула осень..."
Егор Летов

Когда мёрзлым за во́рот подуло
стало кисло вокруг всё,
капризней,
шалый фей - я, дитя разгула
и запойной, безу́держной жизни,
в но́чи сгинул, лишился покоя
от пальто твоего нараспашку.
Что ж такого в его покрое
длиннополом цвета фисташки,
отчего на тебе перемкнуло?
Да не слушай меня ты.

Осень.

Не пальто, а пепельно-лисий
вихрь волос твоих терпким дурманом
так вскружил, что пить даже бросил
вдрызг, навзрыд... порывисто, рьяно...
от твоей наготы зависим,
от того и кажусь всем пьяным,
от такой же, как ты жду писем,
по панелям брожу окаянным,
жаднолапо тебя снимаю,
там мелькают картин Гойи лица,
брызги слов по-вороньи - гаем,
кривотолки и слухи, чтоб мниться.
В нашей памяти напрочь сносим
всё до дыр только это оставим:

сухоцвет на пальто, в петлице,
а пальто листопадом оземь.

Кивок*

Под степ на рельсах спаренных колёс... (с)**

На кофре сотворив уют
две балерины в частном мире
"сухое" "через тягу" пьют,
а может брют...
их мир всё шире.
Мир наползает на перрон.
Вагоны бисером на нитке
соударяясь, через стон
под "Вальс Бостон"
ползут улиткой.
Скрипучий шаг колёсных пар
под этот вальс вращеньем вялым,
пугает вороньё и шмар,
те хором: Кха-ар!
Беляш бы дал им.
Да что беляш?! Отдал бы всё,
чтоб с ними быть, но не судьба мне.
И днём и ночью с фонарём -
обходчик я, увы, из камня.

________________________________
* - Киевский вокзал (сленг).
** - один знакомый-неизвестный автор (из новых).

Пришла.
Пришла не гостем, а хозяйкой.
Зима.
В ту ночь, когда устал я ждать и не надеялся на чудо
на небе близком вскрылись закрома.
И началось.
Астральным искрам в радость. Мороз захлопотал над лужами и прудом,
стараясь глянец навести зеркальный,
чтоб чопорный и бледный лик Зимы в них отразился
холодно и ясно, чтоб не напрасной жертвенность Луны, казалась мне,
под слоем облаков в их пепельности рыхлой на атласном...
Метель.
Стряхнула, сдула пыль, разлился свет блескучий на тротуар
и листья.
Те, источая перегар, в похмельной ломке сбились в кучу.
Вульгарной Осени послед.
Но даже и его укроет снег в своём фрактальном бесподобьи.
Метель на окрик барский взвизгнула и скрылась,
Зима в купеческом разгуле разошлась.
Я исподлобья, но, не хмурясь, смотрю, любуюсь на снежинки всласть.
Они летят - Зима транжирит на пустое...
поспешно...
Заминку в месяц хочет скрыть.
И сыплет, сыплет, сыплет, кроет
мне ль не понять такую прыть.
Пейзаж переменяя, снег скоромный
используя каркас деревьев и кустов
возводит где шатры, а где хоромы.
Бреду под сенью куполов, их совершенством наслаждаюсь,
как светлой святостью в Покров.
В раздолье белое, присыпав серебром от щедрости своей,
Зима преобразила остатки года с тем, что в нём
протяжно-слякотно копилось.
Теперь без силы.
Обильна бескорыстием Зима,
но поутру увидит рвенье -
взамен различные меха и шерстяные облаченья предложат ей почти что даром.
Теплоцентраль клубится паром. Скрипуче-хрусткими шагами иду домой.
На подоконнике на старом усядусь.
Стекло понизит градус, дыханье превращая в иней витиеватых линий.
Судьбы Зимы.
И Жизни.
В ней.
Моей.

Ветер тронул. Парус всхлипнул (сонно):
- Что, пора?
- Ну! А хочешь, мачты спросим?.. Или спят "дрова"?

Грот (грот-стеньгой - хриплым скрипом):
- Ветер, нету дел?
Фок с Бизанью (помоложе) дерзко:
- Что хотел?
- Штиль вы кляли всю неделю, держит, мол, как Кнехт.
Вы на что-нибудь решитесь, а не то я... Э-эх!

Ветер взвился в поднебесье, разбудил Зарю.
Глянул вниз:
"Засуетились! Сделаю-ка крюк.
Я не Шторм, позволю Вантам свой доспать "чуток",
коли Реи не тревожит боцманский свисток".

Ветер воду взъерепенил, та спросонья в рябь.
От его метаний резких разметалась Хлябь;
за борт смылись Дрёма, Леность...
Понял такелаж, что без Ветра он всего лишь - праздничный плюмаж.

Снасти вновь трепещут мощью, парусник летит
верным курсом - на надежду, устремив Бушприт.

Когда прогорят, наконец, поминальные свечи все
и мрак нас накроет, сменив невнятные сумерки,
сразу, после забвения, с тобой и встретимся
для них же, для всех, мы давно уже умерли.

Поминки - их жалость к себе - тормозами сближению;
молитвы скребутся, срываясь на визги надсадные;
мешают уйти нам легко после сожжения;
волокнами тянутся, липнут родимыми пятнами.

По своему всё, а не так, как им было завещано -
прах в урнах оставили, сил нет мириться с потерями,
страдают... а мы ускользаем сквозь времени трещины,
чтоб фоном для звёзд стать - частицами тёмной материи.

Когда прогорят, наконец, поминальные свечи все -
сразу, после забвения, с тобой и встретимся...

Год полощется на ветру,
бельевая верёвка стонет,
что изжилось во мне - сотру,
остальное на полку - втрое.

Год полощется на ветру,
выцветает его орнамент
под луною, уже к утру
мешковиной обычной станет.

Год полощется на ветру,
неизбывность его печали
расползётся, сплетёт дыру,
чтобы с вечностью не верстали.

Год полощется на ветру.
Бельевая верёвка стонет,
превращается в тетиву...
Год упущен.
Другой нагонит?