Взглядами с ней встретились, нет, не просто так.
Космос звёзды выстроил, подавая знак,
что любовь нежданная, в неурочный час,
страстью окаянною обуяет нас.

Млечный путь приветливо озарил судьбу,
на задворки вытеснил мыслей городьбу.
Потеряв терпение, сон и аппетит
обхитрить решились мы детский общепит.

Откусил немножечко... поделился с ней...
До обеда слопали сорок "Milky Way",
В детсаду все плакали горестно, навзрыд,
от влюблённой парочки, плюнувшей на стыд.

Поле колосится, дышит летним зноем на ветру,
И каймой как будто вышит лес по кругу ввечеру.
Но сам лес едва заметен - степь безбрежная лежит.
Ветер спорит с морем этим, волны гонит вдоль межи.
Солнце к западу клонится. Велико, красно ярило.
Небо дергают зарницы. Сник солдат, ко сну сморило.

Ночь безлунная. Очнулся. Тишина сковала звуки.
Веки поднял, потянулся, по земле раскинул руки.
Точка, штрих в большой картине - он - мгновенье в бесконечном.
С ночью слился воедино, путь земной сменив на Млечный.
Плоть землёю стала просто, взгляд упёрся в небеса.
Космос, опрокинув звёзды, засиял в его глазах​.

монотон

...осени́ меня зна́мением своим...
перекрестием из трёх дорог,
призови участливо, гони,
о́сени не оставляй в залог,
когда ночь всё ближе и короче дни,

знай, тепла не напасешься впрок,
здесь, в ворохе багровых тел,
с букв порочных в промежутках строк,
облачая в саван белый беспредел,
опостылеет и зиме взимать оброк,

но будет и со мною так, что
холм, зазеленевший по весне осе́л,
ты же тоже жил и ведал о своей горе́,
го́ре или нет, но подъяремный осёл смел
преступить порог, пройдя сквозь грех,
сделал в точности, как ты велел,

и уже не будет на пути иных утех,
кроме утешения самого пути,
а у тех встречных в ком вызвал "я" смех,
повод появляется самим спастись,
снизу вверх от сути к сути всех вех,

оступиться тоже, что и пасть ввысь,
выть в мглистую безвестность, но другим,
как понять, каково тобою вознестись,
без умения быть собой самим...
...осени́ меня зна́мением своим...

вариант попроще, просто сгусток энергии и концентрация недюжинной мысли:

короче, вообще...
как бы извернуть жизнь эту,
чтоб не кануть к ле́ту в Ле́ту
на лету́ жуя котлету?

По следам по твоим -
рассеянно,
безрассудство гоню впопыхах.
Сколько встреч нам ещё отмерено?
Год от года крепчает мой страх.
Но сегодня он вдруг
церемонится.
Почему так внезапно ослаб?
Удивляюсь, но сельская звонница
расцепила захват его лап.
Надышусь, наполняясь
звучанием.
В резонансе с тобой перезвон.
Отступило и скрылось отчаянье,
растворились печали как сон.

Подвоспрял.
Просветлел.
Очистился.
Как и прежде.
Ты рядом.
Со мной.
Без тебя моя жизнь... жизнь не вся.
Не спеши уходить.
Постой!

С благодарностью к С. К. (и это не следственный комитет) за помощь в оформлении.

... а потом нас нашёл Джус...
на заброшенной стройке, в развалах;
в привычной своей кожане –
предмет пацанячих обожаний -
руки в карманах,
через брус, по-кошачьи без шума,
без движений лишних, маханул,
выбрал место почище, присел.
Думал.

А мы, на ногах и без того вялых,
затряслись, как слизь, в ушах гул
и лица у всех словно мел.
Шли ко дну.
Джус на нас не смотрел, сплюнул,
закурил, сплюнул:
- Надо добить...

Так обыденно сказал... просто,
а мы сразу потеряли в росте
те сантиметры, что вытянули нас -
юных - за лето во взрослых-
недоростков.
А это "надо добить"
в карликов обратило вовсе.
Казалось достигли ила,
но дно опускалось ниже;
нас крючило, как от грыжи
в пытке отвести взгляды.
За взгляды цеплялись хрипы.
Чахлая хрипела кровью
липкой, противной, вязкой,
которая намертво присыхала,
в бурое превращалась из алой.
Стало всё вокруг зыбко
от этого "добить",
и уже нам мешает жить
факт чужой смерти, который
в немыслимой круговерти
тасует "что было", "что будет".
Вот пьём портвейн, курим,
спрятавшись за гараж...
Вот вошли в раж, Чахлую-Инну
заманили на стройку.
Вот в безудержном веселье толкаем
её друг на друга.
Вот без испуга
размазывает овсяный кисель по безумному рту,
говорит:
- Горько!..

И смеётся,
а мы вторим:
- Горько, горько!..
Это наша с тобой, Чахлая, свадьба!..

Знать бы...
Эх, знать бы как будет гадко,
а от "знать бы" ещё гаже.
И теперь уже неважно даже:
кто первый, а кто втолкнул
её в комнату без перекрытий.

Вся жизнь поменялась на цепочку событий,
которая рвётся от малейшего воспоминания
того полуразрушенного здания
и нас заточённых в нём.

Наша общая жизнь - заброшенный дом,
в котором нас всех нашёл Джус,
вор-рецидивист, чей один только свист
вызывал восторг подражания.
Мы подражали ему, но не знали чему.
Много позже узнали, что не тому.
Мы узнали, что Джус должен быть осуждён,
а в промежутке между судами,
ещё до приговора, этого вора
осудили другим судом где-то...
"опустили"
и насмерть забили,
но он успел впиться поцелуем в губы "авторитета"
и, наверное, сплюнув, сказал как нам тогда:
- Авторитетов нет... Ша!..

Мы мчались со стройки, а душа Чахлой
гнала похмельем той попойки нас всех
от нас самих до поры пока не узнаем,
что Джус взял на себя наш грех.

Вспомнилось это в кресле присяжных...
Сейчас, показалось, всё это особенно важным.

В соавторстве с Сашей Пензенским

Часть 1.

Бульвар спит. Досыпает своё под дробное щебетание, шуршание и возню мелко-городских обитателей. Возникающие звуки, скорее, ритуальное подношение неотвратимому утру, нежели искреннее желание проявлять активность.

Транспорт ещё не обузил дороги, дороги ещё не стали обузой транспорту, центр столицы не наполнился гулом того нелепого противостояния, в котором гудёж и вонь обоюдных претензий, необходимые атрибуты обычного рабочего дня.
Первые, бледные, помятые лучи опасливо пробираются в угловатые закоулки и неухоженные подворотни, воровато заглядывают в окна, опасаясь потревожить жильцов.
Небо обыденное, низкое. Лучи покуда не коснулись и его. Не дотягиваются.
Ранний час.

Издали слышится шипение. Веер воды поливалок в розблесках светового шоу: фары, аварийки, оранжевые маяки высвечивают брызги, разлетающиеся бесчисленным янтарным бисером на проезжую часть и тротуар...
Поливалки по карнавальному синхронно разворачиваются. Удаляются.

Вялую тишину лишь на мгновения заполняет "фокус" в ореоле значимости, неоправданной скорости и синих мигалок на пустынной улице. Внятный намёк власти бросается в портал Знаменки и тут же поглощается ею, переносясь в иное измерение жизни.
Бульвар обездвижил, опустел, затих. Почти.

Гоголь, прикрыв книгу, прислушивается к голосам неподалёку. Двое, разместившись на лавочке, обрамляют собой идиллию переходного состояния суток, оживляют пейзаж.
- Вчера слушал арию Альмирены из оперы "Ринальдо" Георга Фридриха Генделя и вдруг меня накрыло, и крыло всё время пока слушал...
...Как описать? Это происходит неожиданно. Ты не успеваешь к этому подготовиться, как будто... Как будто - чик! включили свет, и ты не знаешь куда деться от ощущения внезапно охватившей тебя неловкости...
Нет, ты ничего плохого не сделал, совсем нет, напротив - само Божественное провидение постаралось, чтобы это произошло с тобой и так неожиданно.
Однако эта неловкость сразу же тебя обескураживает, и вызвана она невероятной, казалось бы, вещью!
(Звучит ария Альмирены из оперы "Ринальдо" Г.Ф.Генделя, заполняя собой пространство бульвара).
Ты вдруг осознаёшь, что то, что происходит прямо сейчас настолько просто и естественно в своём великолепии, настолько чисто и волшебно, что твой внутренний мир, резонируя внешнему, испытывает глубокое потрясение…
Ты забываешь обо всём вокруг. О себе… ты весь превращаешься в восприятие и не существуешь несколько минут, пока длится музыка... да и само время перестаёт существовать, а затем прекращается музыка, и ты пытаешься осознать, что же случилось…
Неловкость та весьма осязаема, она буквально ощущается кончиками пальцев. Рождается от соприкосновения со Светом Совершенства, который заставляет тебя жмуриться и искать укрытие, потому что с непривычки, для тебя его слишком много, избыточно много… Свет… Он способен разорвать, если ты не готов...
Пара минут тишины. Первородной тишины и вдруг, вслед за пережитым, за озарением, а это именно озарение, сомнений никаких - тебя накрывает волна тихой грусти… в одно мгновение тебе является разница между Бесконечностью и попыткой ею быть… и на фоне тотальности этого открытия невероятно чётко и контрастно тебе видится собственное убожество, которое проявляется так ясно, что ты даже не стыдишься этого… ты просто О_СО_ЗНА_ЁШЬ... Ты, наконец, приходишь в Сознание.
Нет, ты ничего плохого не сделал… совсем нет... напротив - само Божественное провидение постаралось, чтобы это произошло.
Кажется, будто включили свет… и ты не знаешь, ты как будто уже ничего не знаешь кроме главного... Но и это главное от тебя ускользает... Ускользает, да...

- Э-э-э! Ну-у-у, ты эт... Ты этсамое... Не грузись так... И эта, как его?.. Пузырём-то не размахивай, примут, этсамое, давеча приняли, забыл? Чухнуть не успели...



Часть следующая после предыдущей, а значит вторая.

Пауза подсаживается на лавку. Свешивает плотные ножки в стоптанных башмачках, беззаботно раскачивает ими, оформляя звуки из натянутой ноты тишины в струнный перебор и пиццикато, которые поочерёдно возникают и исчезают в виде: объёмных и гулких глотков, кряхтения, похрустывания закуси, не слишком громкого чавканья и всхлипывания расчувствовавшихся носов.
Паузе удалось не допустить спешку в текущий момент бытия, вселенское равновесие не пошатнулось, хотя и обмякло от предвосхищения дальнейшей приятности беседы.
Пауза соскочила с лавки под многократное чирканье спички, бормотание ругательств, звучащих как заклинания. Что, наконец, закончилось расслабляющей затяжкой.

- Этсамое, ты вот гришь: ария, оперы, гантеля... Да я, штоп-те-знать-мою-мать, этсамое, как его? А... я "крокодильчика" на одной руке делал, я "солнышко", мля-кругаля, крутил. Чё тама, ищё?.. Забыл... Всяко, короче... Да мало ли ваще?

Нота тишины опять натянулась.

- А-о!.. Вспомнил, я кулаки об сковородку набивал. Гля, цени, вишь? Цибару тепереча сранить боюсь... А ты гришь: ария... Арию уважаю, Гарика там, тоже. Всяко. А как же?.. Ну и чёсь с того? А этсамое, насчёт Рональдо. Рональдо мне не очень. Вертлявый он какой-то, и этсамое, чё у него с зубами-то, топорщит вечно, денег нет подпилить? Всё бедные они.

Лучи сплотились, уверенно озарили бульвар, обращая Гоголя обратно в камень.
А впечатления о Генделе в: Пара-пара-пам!.. Бумс!

"Скажите, где, в стране ль теней,
Дочь Рима, Флора, перл бесценный?.." *
____________________________________
Но только лишь бы не в канаве.

Баллада о Жизни

В хлеву родиться, при дворе ли,
Среди улыбок иль теней,
На свет, взирая еле-еле,
Не зная будущего дней?..
Мне всё равно, ползу я в ней -
Царице, шлюхе, жрице в славе.
Пускай родит уже скорей,
Но только лишь бы не в канаве.

Сныть. Беспризорная бродяжка.
Руками есть, мол, так сытней,
Бежать из века в век, где тяжко,
Расти бастардом королей
Колоды четырёх мастей...
Где тот, кто путь исправить вправе,
Своим распятием страстей?
Но только лишь бы не в канаве.

Судьбу кляня, слыть попрошайкой,
У бога клянчить, у людей.
Или связаться с гнусной шайкой,
Чужое тратить на блядей,
Запанибратом стать чертей...
Какая разница в отраве?
Очнуться где мне, пей не пей?
Но только лишь бы не в канаве.

Не мыкать горе, свить искусно
Гнездо возвышенных идей,
la renommée снискать. Изустно
Клеймить с порочностью судей,
Благообразностью речей,
Затем предстать уже в оправе
Из преподобности лучей,
Но только лишь бы не в канаве.

Не обойти её сетей,
Смиренно я примкну к ораве,
Пусть пригожусь хоть как-то ей,
Но только лишь бы не в канаве.

__________________________________________
* Франсуа Вийон "О женщинах былых времён".

Себя в себе возможно потерять, когда себя со стороны увидишь. (с)

Не живой и не мёртвый, даже тёплый пока...
Со спины не узнать мне застывшей фигуры.
Обойти не могу и толкаю в бока,
Проникаюсь насквозь неизвестной фактурой.
Я врастаю и таю, и вплетаюсь в корсет,
Мне поддержка важна, мне её не хватало.

Приедается всё в тесной близости лет,
Не напрасно душа ненадолго сбегала...

Эмоций пряди, лоскуты, зигзагом отметались в прошлом,
осталась в настоящем ты, ты настоящая...
Подвздошье спазмами трещит, изводит тело мелкой дрожью.
Рассеян взгляд среди пустынь, где вопль тишины истошный
по обезвоженью хрустит, ссутулив спину в холм покатый от плотоядности утраты.

Он трусом был.
Смотреть противно - нелепый, неуклюжий жид.
Заискивал всегда с наивной надеждой, что не будет бит.

Его не били, лишь брезгливо пинали и плевали вслед.
- Таких как он, - сказал комдиву наш замполит, - в расход... и нет.

Его чурались, презирая; бранили за чужой просчёт.
Шинель распяли на сарае, он улыбался, дурачок.

В пилотке - головы не видно - очки да крючковатый нос.
В строю с таким встать рядом стыдно, не то, чтоб воевать...
Отброс.

В бою мозгляк упал в окопе поверх гранаты, ну а мы...
Свои вдавили в землю жопы.
Для нас, "героев", "трусом" был.

Мы с тобой на какой-то особой планете,
где сквозняком гуляет ветер.
Сферой лежит океан. Всё объял.
Сплошной такой, бескрайний... такой чёрно-синий.
Горизонта нет, только пересечение линий.
Блики.
В центре всего - крохотный остров. Дикий.
Наш.
Улыбнулась, отвернулась, а я заранее сел спиной.
Без слов было ясно -
не дашь.
Теперь я одинокий, обиженный человек, повёрнутый... спиной,
с надеждой, что на той... На той стороне (если обогну),
которая через океан... на другом берегу, ты одумаешься:
- Слышишь меня?..
- Угу...
Одумаешься, наконец, и отдашь мой планшет.
- Отдай, говорю!..
- Нет!

на конкурс:

Раскаты грома, пустошь, степь, граничащая с небом.
Покатых гор седеет кряж, где ледники и летом.
Столб верстовой, дорога, две, их много... перепутье,
толпа снуёт.
У фонаря один в раздумьях - суть я.
В ладонях сложенных ковшом - вода, как жизнь сквозь пальцы,
вот-вот прольётся вся она слезами о страдальце,
того, что был преображён...
Во сне мысль не удержишь.
Мгновеньем ока - сон другой.
Теперь я грязный дервиш... косматый, хирка из заплат,
горлянка... запах - ладан, удары бубна, гул...
Обряд?
А эхом в пустоте подряд со скрежетом отвратным:
- Сам виноват, сам виноват!..
Сон снова перекроен.
Как будто пальцами кто - щёлк! и в колесо я встроен.

Меж ободом и осью, плоть по ухабам носит.
Верчусь я спицей прорву лет.
И жизни жижа (вязкий бред) ко мне опять пристала.
Вдруг тонкий лучик в век просвет коснулся глаз...
Проснусь ли, нет?

========================================

не на конкурс:

Черновик Чистовик
Раскаты грома, пустошь, степь, граничащая с небом.
Покатых гор седеет кряж, где ледники и летом.
Столб верстовой, дорога, две, их много... перепутье,
толпа снуёт.
У фонаря один в раздумьях - суть я.
В ладонях сложенных ковшом - вода, как жизнь сквозь пальцы,
вот-вот прольётся вся она слезами о страдальце,
того, что был преображён...
Во сне мысль не удержишь.
Мгновеньем ока - сон другой.
Теперь я грязный дервиш... косматый, хирка из заплат,
горлянка... запах - ладан, удары бубна, гул...
Обряд?
А эхом в пустоте подряд со скрежетом отвратным:
- Сам виноват, сам виноват!..
Сон снова перекроен.
Как будто пальцами кто - щёлк! и в колесо я встроен.
Меж ободом и осью, плоть по ухабам носит.
Верчусь я спицей прорву лет.
И жизни жижа (вязкий бред) ко мне опять пристала.
Вдруг тонкий лучик в век просвет коснулся глаз...
Проснуться, нет? Проснусь ли, нет?

Как ты могла?.. Ещё так свеж для памяти тот день,
когда из дружбы тесной родилась любовь,
а с нею обещанья, клятвы: "Навеки... навсегда..."
Быть навсегда супругой верной тяжкий труд,
в согласье голос свой вплетая, достоинство храня,
день ото дня сквозь боль лишений (и беды,
что приживалкой вдруг селилась, не спросясь,
встревая и вбивая клин поглубже меж двоих)
не мудрено не сдюжить, привычкой подменив любовь...

Слова легки, когда от сердца к сердцу ловишь такт
и, кажется, в мираж не обратятся, коль не солгут уста,
и не устанут чувства произносившей пылко их,
а счастье будет безупречно вечным теченьем вод,
в ненастье, становясь игривым и беспечным, словно смех
в печали - искренностью яркой - способный разделять
тугие времена на миг, как обещала ты и помню я,
и утешать (покамест вдохновлять, у провиденья нету сил).
Так странно доверять себя тем оберегам, что вложены в уста.

Наивно вопрошать... Но всё же... Как ты могла?..
Но как же ты смогла, пообещав любить без срока всех времён
сдержать то обещанье, все искушенья слабостей презрев?!

Глаза прикрыв, тебя я вспоминаю: темнотой охвачен,
и только яркий эллипс от настольной лампы
вычленяет в пространстве ночи твой силуэт.
Ты озабочен, скособочен, не замечаешь тьму вокруг,
тобою движут силы "над",
которым ты и предназначен с особой целью.

Пожалуй, все слова, что о тебе я знаю - штампы.
Поэзия - твой мир в руках... в твоих руках судьба, нет - судьбы,
а я лишь память о тебе и не поэт.
К утру сотру всю эту несуразность, смежАв навеки веки,
ведь вздором представляются попытки отражения того,
как ты сметаешь мелкие пылинки с баланса времени,
чтоб маятник в извечной маяте своих же колебаний
не смог застыть в неполной фазе;
чтоб Хронос был доволен тем хаосом,
который суть людей (судей твоих).
Нелепой кратности слепых смешений хаос.

Судействовать легко над тем лишь,
кто в экстазе способен сам себя на Время осудить.
Твоё же бремя - не счесть часов...
Прикрыв глаза, тебя я вспоминаю, за пределом оказавшись
той власти, над которой властен ты;
без суеты и без остатка рассеявшись в ином,
трудом твоим столь кропотливым сокрытым до поры.

К друиду я зашел, скрывая робость.
Вопросов заготовил просто... пропасть.
Но от волненья все их позабыл,
Лишь судорожно воздух ртом ловил.
Друид косматой бровью вверх повел,
Пока я сам не знаю, что там плел.
Его колючий взгляд собрал все мысли вмиг:
«В чем смысл жизни? Мне ответь, старик».
Не торопясь, взял в руки посох и мешок,
И обернувшись на пороге, он изрек:
«Ты смысл поймешь, вкусив яд одиночества».
Не понял я тогда его пророчества.
И шел по жизни за витком виток,
Пока в толпе людской не оказался одинок…
*
Хоть горек яд, все ж не опасен,
Ведь только с ним стал смысл ясен.
Чтоб к смерти обрести души покой,
Необходимо лишь согласие с собой,
Да совесть не транжирить по пути
(Один раз потеряв, ее уж не найти).
*
Смысл жизни - в одиночку все соблазны одолеть.
Сама же жизнь – болезнь, до смерти всем болеть.
Со смертью ждет больных выздоровленье.
Хотя... Возникнуть могут осложненья.

Листья пёстрые и птицы
Скоро будут торопиться
Облететь, лететь стремиться,
Собираясь словно в табор...
Детворе пора учиться,
Начинается СЕНТЯБРЬ.
* * *
Солнце ленится, зевает.
День тихонько убывает,
Ночь на пятки наступает,
День короче день за днём...
Этот месяц (кто не знает)
называют ОКТЯБРЁМ.
* * *
Небо хмурится и плачет,
А по лужам ветер скачет.
Ребятне охота в мячик,
Но погода не даёт...
Холодает, это значит,
В НОЯБРЕ возможен лёд.
* * *
Снег периной. Всё укрыто
Чисто белым нарочито.
До весны тепло забыто,
По календарю.
И катки уже залиты,
Скользко ДЕКАБРЮ.
* * *
Наконец-то! Вот-вот-вот!
Ель дождётся хоровод.
Ещё ночь и Новый Год
Пустится по кругу.
И конечно приведёт
Он ЯНВАРЬ за руку.
* * *
Ростом ко́роток, но скор,
И как будто бы на спор,
Взял и вьюгой весь простор
Закрутил в спираль.
Ветроногий бузотёр
И смутьян - ФЕВРАЛЬ.
* * *
То лучат, блестят улыбки
На воде и льдинках хлипких,
В чешуе снующей рыбки...
Рыбакам азарт.
То вдруг хмарь. Границы зыбки.
Импульсивен МАРТ.
* * *
Не помеха дождь: ни пенью,
Ни души летать стремленью...
Нерадивый школьник с ленью
Тянет свой портфель.
Вдоль домов короткой тенью
Тащится АПРЕЛЬ.
* * *
Буйство красок, зелень фоном,
Яблонь цвет в саду за домом...
Кот облезлый, дуб над склоном
Греют свой лишай.
Гомон птиц волной по кронам.
Пышет жизнью МАЙ.
* * *
Краткий ливень дарит зною
Разнотравья дух с мошкою...
Благодать течёт рекою,
На заботы плюнь!
В омут летний с головою
Плюхнулся ИЮНЬ.
* * *
Виноградника аркады
Держат купол звездопада,
Лунный свет дрожит лампадой
В клиросе цикад...
Паутинной анфиладой
Весь ИЮЛЬ объят.
* * *
Ветер северный всё резче.
Календарный лист трепещет -
Ждёт упрёков и затрещин -
Год учебный скоро.
В школу собирать бы вещи...
АВГУСТУ хреново.

Пасмурно в доме, снаружи погоже.
Ветер подъёмною силой щекочет;
чувствосмятение тело до дрожи
мелкой тревожит.
И всхрипами кочет
зыбкие сумерки гонит в ложбину.
Там мы с тобою встречались в тумане.
Ты, отдышавшись, шепнула: "Простыну".
Скрылась за тыном нагая гиана.
А через срок мне подкинула сына.

Пародия:
Пасмурно в доме, снаружи погоже.
Сердце беснуется, встречу пророчит.
Манишь, как прежде; сомнения гложут,
лезут под кожу.
До риска охочий выйду,
авось, не подкинешь мне дочу?..
Без алиментов... хотя бы ничтожных.

- Великий Каа! А я думал, что это происходит только со мной.
Послушай, как бьется сердце. (с)

Безлюдный, узкий переулок петляет в глушь от трассы общей,
где звук шагов беспечных гулок.
Затих.
Темь тишиною ропщет.
В тиши бесчувственные мысли, едва родясь, спешат к забвенью.
Шершавой кожею обвисли дома,
прикрывшиеся тенью.
Овчинка неба безучастно бельмо скучающе возрила
на суету и труд напрасный - на ход времён - не тратя силу.
Вдруг содрогнулась высь украдкой, одна звезда слезой сорвалась,
разгладив на брусчатке складки (мощения морщины) малость.

Где разлагался неба клок, кадамба запылал цветок.

Счастье, это драные коленки
и волос нечёсаные пряди.
Счастье - молоко без пенки,
лето (целиком) в одном наряде.

Счастье - сливы рвать, гонза́ть, но вором
не признаться под угрозой: "Всыпать надо!"
Хоть уликой и торчит в заборе
шлёпок твой (забор чужого сада).

Рот щербатый - вроде бы несчастье,
но подруги рот такой же тоже;
скрыть улыбки, то не в вашей власти,
а улыбкой - Счастья все похожи.

Счастье - как вечор - следить за братом,
(не за младшим (фу!), за старшим... тайно) ,
сладкой ватой получить оплату
за "ни-ни" - вот счастье чрезвычайно.

Бой неравный - счастье? Да! С крапивой.
Щавель конский наскоку рубать и...
Попросить: "Я хо́чу "пены с пивы"
на коленях... у живого бати.

<b></b>

Стынущих слёз тишину в пропасти слов эхом гулким
Наспех бинтует позёмка, грубо - крест-накрест - в проулке... (с)

На перегонах в вагоны стыки вливают лениво,
речитативно и пьяно чай с кипятком из "титана".

Горсть разномастных печалей, внутриутробности стоны -
цедрой лимона на ткани в рваных морщинах желаний.

Сдавленный стон тысяч стонов тащится в дом почтальоном
из эшелона с надеждой - встреч без разлук на Манежной.

Стынет рука почтальона. Ветер и слёзы глотая,
вертит конверт виновато - нет у письма адресата.

Лист в оригами скукожен, стайки из букв разнопёрых -
шелестом ворох в "корзине", где их гнездовье отныне.

У Бёрнса "Прощальный поцелуй", у Маршака просто "Поцелуй", у меня "Первый..." - истина где-то рядом.

The Parting Kiss

Humid seal of soft affections,
Tenderest pledge of future bliss,
Dearest tie of young connections,
Love's first snowdrop, virgin kiss!

Speaking silence, dumb confession,
Passion's birth, and infant's play,
Dove-like fondness, chaste concession,
Glowing dawn of future day!

Sorrowing joy, Adieu's last action,
(Lingering lips must now disjoin),
What words can ever speak affection
So thrilling and sincere as thine!

R. Burns (1788)


Первый поцелуй
не клеймо, а лишь уступка сопряженная в уста;
наслаждений предвкушенье - влажный, чувственный намёк;
жажда будущих слияний; юной связи чистота -
первоцвет и снег в паденье - непорочный, тихий чмок;

исповедник чувств безмолвных в затаённой тишине;
простота в своей наивной жгучей пылкости младой;
трепет взмахов крыльев белых голубиных в вышине
в час рассветный нарожденья благодати; взблеск живой;

миг; восторженность прощанья, затянувшаяся скорбь,
трепет губ от ожиданий: "Повторится ли ещё?"
слов не хватит всех на свете, чувства выразились чтоб,
в поцелуе самом первом; вдруг на нём окончен счёт?..
=====================================
миг; восторженность прощанья, чувства сплетены в узор,
трепет губ от ожиданий: "Повторится ли ещё?";
слов не хватит всех на свете, передать туманный взор
в поцелуе самом первом; вдруг на нём окончен счёт?..

"Я знаю, ночью поезд скрипнет. Вагонов тронется состав.
Моя душа в тот миг окликнет твою, теплом к груди припав".

Теплом благоговейным миг объятый.
Им устремляюсь мысленно к тебе
Наперекор досужей ворожбе,
Назло судьбе стократ треклятой.

Из плена вязких масс, из низшей страты,
Минуя общее потворство Тьме,
Замкнусь вихроном в истовой мольбе,
И вознесусь, раз пять распятый.

Прильну к твоей душе своим тряпьём -
Душой своей изодранной в дороге.
В единый пульс сольёмся мы вдвоём;

В иное ускользнём на полуслоге,
И вот тогда мы, наконец, поймём
Всё, что хотели знать о бо...

на конкурс "упасть с небес"

Ключ журавлиный к югу двинул.
На птиц смотрю, раззявив рот.
В мечтах своих парил я с ними
(пока с небес летел помёт).

Пришла весна, зажгла помойку
(год прошлый вонью воскресив)...
Штаны в грязи, забрел на стройку
(где раньше был лесной массив).

Я рад весне и солнцу в тучах
(дождь погодя стал снова лить),
я рад, что снег чернеет в кучах,
ведь лета может и не быть.

Оно пройдет тем незаметней,
чем больше я его желал.
Не утолив всей жажды летней,
вновь встречу осени оскал.

А там зима и на полгода,
в солёной жиже до колен.
Пустые лица, серость свода –
в сознании наметят крен.

Зима проникнет через поры
до мозга всех моих костей.
Что ж_ж-ж-желтые задерну шторы,
чтоб свет казался веселей...

Дождусь весну, зажгу помойку
(вонь, прошлых лет тем воскресив).
Но не пойду уже на стройку,
от жизни стану я ленив.

Не зная собственный предел, к тому взывал, кто знает точно.
Кто фатум мой как будто мел крошит, чтоб я успел досрочно
пройти спиральный лабиринт дверей закрытых изначально.
Сплетаю нитку в плотный бинт, иду дорогою банальной,
не тороплюсь, а впереди разбитых образных подобий
полным полно.
"Не навреди", - себя врачую, так удобней...
Себя ль врачую? Сам ли я? Врачебных масок, масок просто,
мне надоела кутерьма с мемориальным фоном досок.
Фонят они...
- А может ты... - обвив потир, скользит змея, - тобой сплетённые бинты?..

К тому взывал, кто от сумы, кто от тюрьмы, кто от Фомы:
- ...молитв не знаю... огради... от всех напастей отведи...
...и как ребёнка отведи (тэ. е. будь добр - проводи)!..

Бульварил гоголем по желтоночной Москве,
с едва отпитой мадерой "Боржес".
Навстречу (от Арбата) Гоголь;
в стороне бездомный пёс среди убожеств
(плебс городской, но страннотрезвый).
И в основном, как я -
болезный.

Линялым взглядом будто тащат за грудки
поближе... в стаю, чтоб спиться вовсе.
Похоже, как и мне не спится им.
У пса загривок седого ворса,
и темень глаз, влекущей бездны.
А в остальном, как я -
облезлый.

Избыток слов всем заменяет тишину,
по кругу рук в стекле мадера,
как микрофон,
по горлам через горлышко стекла...
ещё б одну
под разговор: об "Искандерах",
про шаткий мир, где смерти тесно,
да про таких, как я -
из местных.

Зашёлся плебс патриотизмом, я пойду.
Линчуют скоро, такие судьи.
Перебегу Воздвиженку. На встречном берегу
шнур натяну тоннеля худи.
Вплоть до "Никитки", где Гоголь в кресле.
Да пёс бы с ним, но это если б...
Труси́т пёс рядом, немного тру́сит.
Совсем как я. А я как лузер.

Реки вскрылись, как вены, лед ломая собой.
В клокотании пены слышу моря прибой.
Солнце, будто стесняясь, гладит землю теплом.
Ветер пьяный, шатаясь, все цепляет кругом.
А на небе два цвета спор ведут меж собой.
Разберутся до лета - серый цвет, голубой...

Воздух звонкий, хрустальный, наполняет мне грудь.
Он зовет меня в дальний, мой единственный путь.
Что там ждет, я не знаю, да и знать не хочу.
Здесь, как снег я растаю. Испарюсь. Улечу.

Когда-нибудь вернёшься в свой Париж,
Когда?..
Сама поймёшь и не упустишь шанса.
Но там ты вряд ли долго усидишь -
тебя ль замкнуть подобно стансам?

В кантон Менто́на, близ аббатств,
ворвёшься вспышкой декаданса
и растворишься звуком "тс-с-с"
в полях лавандовых Прованса.

Упрямством веру сохранишь,
до слов прощальных, реверансов.
Когда окликнет кто:
- Рени!..
Вспорхнёшь душой ликуя в танце.
Когда-нибудь.

То лучат, блестят улыбки на воде и льдинках хлипких,
В чешуе снующей рыбки... Рыбакам азарт.
То вдруг хмарь. Границы зыбки. Импульсивен МАРТ.

Ростом ко́роток, но скор. Он как будто бы на спо́р,
Взял и вьюгой весь простор закрутил в спираль.
Ветроногий бузотёр и смутьян - ФЕВРАЛЬ.

Утро родительской субботы благоволило. Небо уже не нависало скученными бровями туч, а разгладилось оттенками синего, от бледно василькового до глубокого кобальтового.
Солнце всё шире раскрывало свои, теперь по-настоящему, приветливые объятья навстречу всему, что возвещало о приходе ранней весны.
Деревья неуверенно, с опаской и любопытством, протягивали острые кончики листьев из ещё тесных почек. Будто ощупывали призрачные признаки тепла и света. Будто не верили, что это стало возможным. Что пора, от самых корней, набраться решимости и проявиться в безудержном, буйном веселье зелёного.
Трава помогала проталинам расчищать землю от слежавшегося в войлок снега. Птицы шумно и бойко переговариваясь, временами затевали склоку, которая воодушевляла ручьи голосить громкими переливами радостного возбуждения, вместо вчерашнего, пускай и наигранного, но ворчания.
Запах весны лёгким намёком скользил по, вдруг, ставшему прозрачным воздуху.

Едва уловимое ощущение обновления и возрождения жизни охватило Нюру ещё в храме, на службе. После уже не оставляло. Это ощущение не давало ей сосредоточиться, отвлекало от уже привычного уклада. Вдобавок, чужие разговоры, которые возникали вокруг внезапными порывами (переходя от шёпота к невнятному гулу) только усиливали рассеянность.
В эту родительскую Нюра не поставила свечи, как делала по обыкновению раньше. Вышла через притвор на крыльцо и дальше на улицу, ведущую из села к их с тёткой деревне.

Тётка Циклита, единственная родня оставленная войной. Дом Циклиты на отшибе, за холмом, в низине поросшей высокими ракитами. Кажущаяся отчуждённость при мирной жизни, в тягостные годы войны помогла им двоим уцелеть.
Нюра помнила, как мать успела зажать ей рот, когда толкнула в сторону холма, к ракитам, прошипев: "Молчи" и "Беги". Сама же осталась на дороге, угонявшей всех, кого не сожгли в домах. Мать последовала за сыном, младшим братом Нюры. Это была единственная дорога из деревни, мимо села на запад.
Тогда-то Нюра и замолчала навсегда.

Нюра подставила лицо мягкому солнцу, зажмурилась и улыбнулась в ответ россыпью веснушек. Вдохнула дурман весенней густоты и поспешила до хаты. Ей не хотелось цепляться взглядами с уцелевшими земляками, бредущими на кладбище. У Нюры с тёткой там никого не было.

Скорбь прихватывала горло и пригибала к земле Нюру всякий раз, когда она проходила мимо остовов домов с почерневшими трубами, среди которых был и её - отчий дом. Нюра останавливалась, силясь вспомнить батю. Тот ушёл на войну сразу и, казалось, сразу же получили весть, что погиб. Смерть отца и несмываемый дождями запах пепелищ сплелись и проросли цепкими, разлапистыми стеблями невидимого, удушливого плюща. Неослабевающее напряжение памяти обрело привкус сажи на сухих губах.

* * *
То - неопределённое, неуловимое чувство, что возникло в церкви, обострилось и обратилось в необъяснимую тревогу. Ракиты шумели громче обычного, вскидывая свои ломкие ветви по ветру.
Ноги и без того вязли в раскисшем чернозёме, а ближе к хате стали совсем непослушными. Нюра издали заметила отворённую калитку, телегу без возницы, с впряжённой понурой пегой лошадью и следы на крыльце...
"Циклита", - стиснулось сердце от горечи последней утраты.
Ноги подкашивались, но остаток пути Нюра бежала. Распахивая дверь, ей хотелось проорать: "Нет!" Но прежняя боль мешала это сделать...
Циклита, стояла на коленях. Заливалась слезами и покрывала поцелуями лицо, голову, плечи, руки безногого человека, который неловко, а от того потешно, пытался уклониться, вырваться из её объятий. Тётка не переставая всхлипывала:
- ... живи и молись, живи и молись! Только так, только так: живи и молись!.. Я ж и ей, голубушке, это твердила... живи и молись, живи и молись! Молись и живи!

Должно быть не просто так, дом на отшибе, за холмом, в низине поросшей высокими ракитами, до войны считали колдовским. Он оторвался от земли, от того вязкого, раскисшего чернозёма и кружил веретеном с Нюрой в центре, вернув память об отце вместе с ним самим. Пускай и без ног. Головокружение было настолько сильным, что, только придя в себя от обморока, она заметила - отец вернулся не один. А точнее, отцу помог вернуться парень, однополчанин, прошедший с отцом всё - от призыва до госпиталей, через плен, побег, трибунал, штрафбат... Илюха смотрел на Нюру, она на него, когда в проёме, скрипящей на петлях двери появился силуэт. Нюра едва различила брата, вжавшегося в мать. Весь дом залился светом, и это было не солнце.
Глупая мысль чиркнула сознание Нюры: "А ведь воскресенье только завтра". И тут же, отгоняя её, Нюра добавила себе: " Молчи, живи и молись!"

* * *

Илюха и Нюра.
Это была самая счастливая пара, он глухой, она немая.
Мне ли этого не знать?..

- Ильич! - кричит, зовёт меня помощник бригадира, взбираясь по внешнему отвалу карьера. - Бригадир!..
Перерыв окончен, закрываю блокнот.
Дыхание очередной весны повсюду. Весна как прежде творит чудеса, где-то, с кем-то.
Мне ли этого не знать?!

Шёпот встревоженных листьев, цепляющихся за ветки, напоминал о скорых заморозках. Осень готовилась передать эстафету зиме.
Гуси отрабатывали построение перелёта, чтобы неопытные обвыклись. Листья срывались в попытке угнаться за птицами.

Из клина выбился гусёнок. Неуклюже приземлился близ озера. Прихрамывая, побрёл вдоль кромки, волоча крыло.
Белая лебедь, грациозно изогнув шею, скользила по зеркальной глади, поравнявшись, услышала причитания:
- Уже не встать на крыло, погибну от хищника, голода, холода, так и не познав любви...
Обронив слезу, расправив крылья, лебедушка увлекла гусёнка в тростник, где милосердно поднесла себя...

- Вот-т-т ты подонок! - Прошипела белая лебедь, когда после всего, гогочущий гусёнок взвился в небо, нагоняя стаю.

Всё.

Исходом дня зарделись стёкла о́кон;
ручьи весенние на встречу с водостоком
по мостовой потоки мутные несут
и балагурят воробьи у луж, затеяв спор;
толпою клерки городских контор
спешат предать забвению свой стресс привычный;
в питейных полусвет и гам,
знакомства мимолётные то тут, то там;
неровной поступи расхлябанное время;
такси без шашечек в пуховом палантине, в пы́ли -
дряхлое авто над луковицей синей
(храм из бетона к эстакаде жмётся);
из-под слежавшейся сугробины-плиты
пробились мать-и-мачехи цветы,
к ним прошлогодний лист кленовый
прожилки протянул свои;
торопится курьер с доставкой пиццы...
Когда-то с этим всем мне надлежит проститься.

Бывают недоумки, недоделки, недостача, недоразумения и прочие недо.
Это же - не до конца сказка, причём с самого начала и до конца.
Может будут и другие, но пока сколько есть.

Быть ограниченным

Несмотря на его недоразвитость и ограниченность, всё же - это непритязательный спутник, готовый скрасить одиночество и в моменты подъёма, и во времена неминуемого движения вниз.

Ему свойственно чутко воспринимать настроение того, кто рядом, напротив. Оно непосредственно, как гримасничающий ребёнок, задумчивое, как старец, при этом не лишено подросткового цинизма.
Может изобразить кокетливый, но ещё безыскусный, взгляд старшеклассницы; в другое время - пытаться выглядеть моложаво за уловками макияжа, скрывая истинный возраст.

Присущая ему резкая смена настроений, способна, то вобрать в себя всё окружающее, то, чуть погодя, замкнуться в кромешном мраке.

Временами проявляющееся злорадство, всегда напускное и безвредное, поскольку всё его существование безобидно и лишено мстительности.

Оно доверчиво, подвержено чужому влиянию, зависимо от чужих взглядов. Может нахмуриться, изобразить озлобленность, гневливость даже.
Только не может ударить или плюнуть в ответ на плевок. Всякий лифт, в котором оно установлено, готов подтвердить это.



Быть звездой

Настал звёздный час в её карьере. Закончилось унылое, однообразное, лишённое всякого смысла существование.
Её выделили из массовки. Доверили сольную партию. И она засверкала в полную мощь своего таланта.

"Хлопайте, хлопайте ещё", - просила она каждого появляющегося зрителя. И зритель хлопал.

Отдать себя, не жалея; растратить здесь и сейчас, было её единственным предназначением.
От полной самоотдачи она и сгорела...

Это не осталось незамеченным зрителями, и жэковский электрик "зажёг" новую звезду и уже ей хлопали входной дверью глухого подъезда.



Быть-не быть

Она являла собой воплощение замечательного, ёмкого образования.
Её научили: быть целостной натурой; не быть пустой; беречь себя и никогда не сдаваться…

Но ей так и не объяснили самого главного, как не быть... бутылкой.

Весна в правах отсель досель,
Из марта в май и сквозь апрель.
Вчерашних зим ещё метель
Кружится в марте словно шмель,
А поутру вдруг птичья трель,
И шумных дворников артель
С уборкой тянет канитель.
То подморозит, то капель,
И так без счёта дня, недель,
С хандрой делю свою постель.
Попасть, мечтается, в отель,
Поближе к морю. Ставлю цель.
Катаю по́ полу гантель,
В окно курю и вижу в щель:
Мальчишка - злобный Азазель -
В ручье кораблик шлёт на мель.
Сосед, глядь, вздумал дуть в свирель,
Как встречу, распишу "под гжель",
Ну, а пока включу-ка дрель.
Весна... роскошней, чем "Шанель"
Всех взбудоражила как хмель.

Ты опять меня бросаешь, ускользаешь снова,
Взгляд отводишь... Что, привычно? Ничего такого?

Ну, а мне здесь оставаться без тебя так тошно,
Всякий раз, когда уходишь, меркну нашим прошлым.

Остывая, забываюсь Явью, как пучиной,
Мглой забвенья без греха - кончиной беспричинной.

Всё что делали с тобою - чувствам на потребу -
Вывернули наизнанку радугу и небо.

Высотой сверкнув, срывались вниз лучом единым.
Преломляясь, отражались звёздами от льдины.

Лёд кристаллом чистых истин манит нас всё глубже
Я молю, не просыпайся, ты мне здесь так нужен...

Нас не тлен, не наслажденье увлекают в бездну,
Не обыденность касаний чувственности пресной.

Бестелесности сплетенье, общее дыханье,
Тонким ритмом истекают под уснувшей дланью...

Вижу, Навь уже слабеет, уступает Яви.
В неге веки размыкает... Буду ждать, но в Прави.

«Сарафанов: Кто что ни говори, а жизнь всегда умнее всех нас, живущих и мудрствующих. Да-да, жизнь справедлива и милосердна.
Героев она заставляет усомниться, а тех, кто сделал мало, и даже тех, кто ничего не сделал, но прожил с чистым сердцем, она всегда утешит».
"Старший сын" — комедия А. Вампилова.


- Мне это кажется или так умирают?
- Пока только кажется, но всю жизнь умираешь.
- Ты знаешь?.. Мечтая о рае...
- Ш-ш-ш!..
- Что - "ш-ш-ш"?
- Шагая по краю, мечту вдруг спугнёшь, я-то знаю.
И жар твой сильней.
- Догораю?..
Скажи, а там есть виноград?
- Бредишь. Оно и понятно.
- Немного досадно. Просто в жизни не ел,
подумалось тут - может там... Ну, да ладно... прости...
- Ха, не успел? То обычно.
А с виду - пострел!.. Шучу невпопад.
Твой несквозной огнестрел, гноится привычно.
- От этого смрад? Всё-таки в ад?..

- Уже недолго и ты скроешься
от жизни, которая в кро́ви вся,
и всё само как-то устроится...
А за этим за всем, поверь,
не суховей безумных степей
и не небесные постные лица -
всё пропадёт, растворится.
Нагромождению фикций
не суждено проявиться в нечто...
в нечто ином.
- Спасибо, мой ангел...
- Хм, "мой ангел"?!
Куда мне такой... без амбиций?
Зови просто - жница.

песня

Ой, нанэ, нанэ! Нанэ, ромалэ!
Нет уже на свете той судьбы,
Чтоб могла сравниться в доле малой
С самоотречением в любви.

Про удел цыганский льётся песня,
Ночью у костра и при луне.
Шандор сгинул на пути к невесте.
Есть, что вспомнить лопнувшей струне.

Шандор был отчаянный табунщик.
А отец невесты сам баро
Требовал за дочь себе он лучших
Из коней со света со всего.
Надо изловчиться конокраду
Укротить небесных скакунов.
Гиту получить себе в награду,
Шандор за любовь на всё готов.
Без труда поймать неукротимых,
Диких, вольных, буйных неземных,
И запрячь в кибитку тех строптивых.
Не вернётся в табор он без них.

* * *

Первый конь был утром. Утром рыжим.
Спящего запрячь табунщик смог,
Но при этом сам едва он выжил.
На лице от пламени ожог.

Конь второй был днём. День яркий, белый.
Еле удалось поймать его.
Свет слепил и тьмой вонзились стрелы,
Ром ослеп, не видит ничего.

Третий конь был вечер. Вечер сивый.
Сам пришёл и впрягся возле Дня.
От его роскошной серой гривы
Тень на волос пала - седина.

* * *

К табору кибитка подъезжает,
В ней мертвец с оплавленным лицом,
Бельма глаз, седой... Того не знает -
Гита замуж выдана отцом.

Выдана насильно за барона,
Знал отец, что сгинет конокрад.
На погосте каркает ворона,
Завершая "свадебный обряд".

* * *

У дороги есть всегда начало
Как в любви, но нет у них конца.
Гита ускользнула, ускакала,
Ночь её умчала от отца.

Вороная Ночь её навечно
В чёрную могилу увезла.
Гомон пёстрой жизни скоротечной
Разом стих в неправедности зла.

* * *

Ой, нанэ, нанэ! Нанэ, ромалэ!
Пусть дорога плетью нам легла,
Ночью же при Месяце* удалом
Песня* очарует как всегда.

_______________________________________
* - Шандор - месяц (пер. санскр.)
** - Гита - песня (пер. санскр.)

Звонок подтвердил - командировка состоится. Она засобиралась, попутно выясняя у сыновей, какие подарки для них будут желанными.
- Кокосы, много-много... Слоника, обезьянку и попугая, лучше тигра... Ещё панду и рогатку, или арбалет, а лучше ружьё как у Одинокого Волка, ну там, вначале видела? С прицелом... А ещё круто такую саблю, как у пиратов и топор, не-е-е, лучше - томагавк... - не отрываясь от планшета, огласил неполный свой список младший. - Ма-а-а, а помнишь, мы читали про кобру и мангуста?..
Дальше слушать было незачем, да и некогда, всё как всегда - весь мир и ещё щепотку сверху.

Средний читал, не реагируя на вопрос матери. Она глянула на обложку. Ясно. Дон Хуан так сразу не отпустит, малость покобенится. А когда отпустит, то ненадолго, важно не прозевать момент.
Она продолжила сборы, короткими очередями наставлений, выдёргивая подсознание среднего сына на поверхность житейских забот. Дон Хуан начал повторяться и вернул пацана в семью.
- Набор открыток, может какой-нить магнитик, original... А можешь просто купить открытку и оттуда же мне её отправить.
- Ма-а-а,- младший вошёл в раж, - а там дельфины есть? А акулы? А кого больше?..
- Я всё уже поняла. Привезу зоопарк и дельфинарий... Где твой старший брат?
- Вот, - указывая на среднего.
- Логично! А ещё старше? Небось, опять гудронит нутро, зараза? Поди, в рубероид превратился?..

Подоконник лестничного пролёта служил: обсерваторией в ясные ночи; в зависимости от сезона - лабораторией по изучению крылатых и не очень крылатых насекомых; в остальное время просто пунктом для наблюдений за монохромной жизнью города, города по ту сторону стекла. По эту сторону в дымке повис вопрос о сувенире.
- А привези-ка мне, мама, цветочек аленький...
- Смешно. Очень... Гибискус или орхидею? А может звёздный лотос, Шри-Ланка всё-таки? Давай уже, решайся, времени нет, денег особо тоже нет, поэтому будь лаконичен во всём.
- Ну, тогда привези что-нибудь, чего там в изобилии и что денег не стоит, пустяки вроде: ясного неба, лучика солнца... Привези немного бриза, без разницы какого и глубину океана, можно не всю целиком...
- Лады, значит: шмотку поцветастее, сигарилы из "дьютика", и сушёной рыбки, как ты любишь, с кунжутом... Всё, дай поцелую, остаёшься старшим, по умолчанию, цветочек ты мой - маленький...

Рисунок танца невесом.
Потоки вдохновенья от сердца к сердцу в такт движеньям
и зритель вовлечён в па по обыкновенью.
Феерия и сон. Иллюзия, обман.
Charmante!

От посторонних глаз сокрыт станок,
где громыхает цепь из звеньев:
кровь-пот-батмАн... Тягчайший труд воздушных ног.
Батман, батман, батман... Без счёта раз батман.
Charmante?

Выйти из лона под душ жизни изнеженной плотью,
Чтоб промокашкой впитать и раствориться в земле.

* * *

Выйти из лона опять... шесть или семь раз придётся,
Чтоб огрубеть и питать свежие всходы Земли.

Дистихнул пару раз.

Стихи ни на что не похожие
в забвении собственной робости
дождутся, чтоб их изничтожили.
Стихи ни на что не похожие
понуро лежат, а расхожие
раздулись от авторской гордости.
Стихи ни на что не похожие,
в забвении собственной робости.

Стихи ни на что не похожие
зачахли от авторской подлости
к концу своего срока годности.
Стихи ни на что не похожие
плодились в столе безысходности.
В столе, где свой век они прожили,
стихи ни на что не похожие,
зачахли от авторской подлости.

* * *

Я на песке пишу письмо,
но смоет дождь слова любви.
А кто-то скажет: ну и псих.
Я на песке пишу письмо,
ему дойти не суждено.
Средств нет давно уже иных -
я на песке пишу письмо.
Но смоет дождь слова любви
и мне вот-вот придут кранты.
Дождь всё сильнее, я тону
я у любви своей в плену.
И мне вот-вот придут кранты,
презрел весь мир, а с ним зонты.
Тебя люблю, тебя одну,
и мне вот-вот придут кранты,
дождь всё сильнее, я тону.

Это был один из тех дней, когда снег радовал своим появлением. Искрился свежестью, отражал игривость редкого солнца.
Зима в облачении чистоты и непорочности рассыпала благодать. Все детали пространства поддавались очарованию этой внезапной святости, и, казалось, точно соответствовали единому сказочному сценарию, где главные роли отводились Ему и Ей. Ему, пожалуй, больше. Она просто приняла его предложение, согласилась пройтись и только. Он же, потеряв опору под собой, воспаряя, должен был теперь вскружить и окружить. Вскружить ей голову и окружить шармом собственной оригинальности, вдобавок укутать возвышенностью взглядов и величием помыслов.

Она слушала. Редкий дар вообще, для женщины - бесценный. Она слушала. Неспешно ступала по слепящей хрустальной пыльце пока он щебетал, порхал, не оставляя следов на целине. Правдивее сказать, не оставлял он попыток быть сверх обаятельным и необыкновенным, а следы оставлял в положенных им местах, местах контакта. Но сегодня ему казалось, что ноги вообще не касаются тверди покрытой пухом, ведь сегодня он влюбился. Это чувство его распирало и удерживало в воздухе. В свободном парении.

Солнце будто нарочно подбадривало, вливая в сердце лучистую радость сверкающего дня. Всё обволакивалось ощущением безграничной радости и гармонии, стирались направления и определённости, да и сама дорога терялась под выпавшим снегом...

Время содержит множество в своём моменте. Всегда. Вот и сейчас: он, наконец, замолчал, переводя дух; она моргнула, стряхнув снежинки с ресниц; а лопата, мерным шарканьем, озвучила множество в моменте этом. Звук лопаты, не нарушая общую идиллию, возвестил об особом мнении дворника (точнее дворничихи) на зиму вообще, и снегопад в частности.

Он же воспринял этот звук как вызов, как возможность приложения переполняющих сил.
- Подожди, - сказано ей.
- Сударыня, позвольте?! - сказано дворничихе.

Это тот момент времени в неполном своём множестве, который удаётся зафиксировать. Ведь следом возникают ещё и ещё моменты. Они проносятся чередой, останавливаются без причины, потом опять пускаются вскачь, играя в непостижимую чехарду жизни.

Минутное дело не умаляет благородства. Рыцарство, проявленное пускай не с оружием в руках, а с лопатой, свершилось перед глазами дамы сердца. Помощь оказана, путь странствия расчищен. Прогулка продолжена...

Угол дома скрывал перспективу, которая объяснила недоумение на лице пожилой женщины, получившей свою лопату обратно. Залихватски убранный снег в виде узкой полоски был ничто в сравнении со старательно вычищенным двором.
На проезжей части, тротуарах, включая подъезды, а также на парковке с ещё не проснувшимися автомобилями и временно превратившимися в недвижимые сугробы - снег был удалён тщательно и, по-женски аккуратно. Объём зимы перелопаченный и взвешенный дворничихой не поддавался счислению.

Он сдулся, теряя величие и, наконец-таки, приземлился на твердь... на старый, добрый, привычный, очень земной и, теперь ещё, чистый асфальт.

Она рассмеялась и... влюбилась в него.

Ночь. Два часа двадцать две минуты:
- ...бать, ты чего? Ну, что ты?
Слышишь? Прошу, прости...
Знаешь же - я чеканутый...

Звонить.
Отпроситься с работы.
Надо звонить через силу.
Как-то всё враз закрутило:
голова,
живот,
время...
время до рвоты раз в сотый -

два часа, двадцать две минуты.

Угловато нескладное время. Давит стрелки.
По гнутым стрелкам идёт всё дальше.
Люди пришли.
Обрядно,
формально,
деловито,
без фальши.
Радует это?
Радует.
Я же не вправе показывать на людях чувства.
Спонтанное это искусство - всё делать на автомате -
вдруг во мне появилось, чем-то похоже на милость.
С этой же милостью - на автомате - мать и...
... что ж, обнимаемся. Знаем, так надо.
Дальше, знаем, больница,
чужие и, в общем-то, нужные лица.
О том, что мать виновата
в нашем с отцом разладе
я промолчу. Стану тишиной в палате.
Сушь во мне, неуютно упрёкам,
а остальное, своим самотёком
рассосалось давно и сразу,
разместилось по нужным местам,
но не те метастазы.
И вот теперь с иезуитским паскудством
три цифры всплывают (или я повторяю сам?):

два, два, два.

как будто у Времени,
которого прорва-а-а, где-то там,
заело,
а тут - мёртвое тело.
Забрали.

Потом телу отвезу одежду,
по дороге рифмуя в "надежду";
ещё чуть позже, как у людей:
катафалк,
прощание,
тележка,
кремация,
поминки...
стол с изобилием дивных речей...
Как-то внезапно, без лишней заминки,
для всех стану ничей.
Привыкну.
Свыкнусь со временем, но не с этим:

Ночь. Два часа двадцать две минуты.

Тогда из-под воспоминаний груды
достану: как я у окна,
напротив старые сосны,
в пустой голове получились слёзы
немыслимой метаморфозы -
был ребёнком, стал взрослым.

попытка пародии. первоисточник:
http://litset.ru/publ/66-1-0-33928

Сидел, как помню, дома,
листал под пиво Канта.
Вдруг накрывает кома
(диагноз дилетанта).

Сердечный ритм не слышу,
дыхание пропало.
Несусь в тоннель сквозь крышу,
свет яркий. Укачало.

Домчался до предела -
форпост - рай преисподней.
Глядь, сущность, но без тела,
наверно, срань господня.

- Сам срань, лети без звука.
Здесь кастинг*, на, примерь-ка.

Цепляет крылья, сука:
- Как там у вас? Оферта?

Люфт чувствую при взмахе.
- Мне б, - говорю, - чуть уже.
- Тебя послать бы на хер,
но падший ангел нужен.

В падении обратном,
жизнь штопором, как прежде,
а два крыла компактно,
на вырост, под одеждой.

____________________________________________________
* - кастинг в значении - отбор и бросать, опрокидывать.

crazy. increase

Случайный отсверк. Полублик в витринном глянце.
Себя мне не узнать.
Неясный силуэт, потухших глаз стекло...
Трансформ асфальтокожий тащит грузный панцирь.
В железный саркофаг мяско с душком вросло.

Лианой нервы.
Оплели пучки волокон дома-наросты, зуд по проводам.
В консоль вцепился клон. "Открытых окон"
"возможный мир" сорвался и летит (навстречу) сам.

И там...

Оттуда клацанье со скрежетом и лязгом
к поверхности моей всё ближе.
Всё ясней, отчётливей теперь я вижу:
в жертву дрязгам себя поднёс
(взгляд в зеркало)
пигмей... Податливый пигмей.

Миры тесней, их узы у́же, туже.
В них чипом, смычкой, спайкой (сидит в автомобиле) пробку создаёт,
и автоматом ставит "лайки" из двух реальностей подобие моё.

* * *

Тотальный слепок городского склепа меж времён
и в нём не разобрать хитросплетений.
Особенно, когда так слепит лето (навстречу) фар чужих.
Офонарел ксенон.
Из нас кто Я? А кто двойник без тени?

Тот свет сигнал?
Пустить в разгон, но без педалей?..
Просто?..
Вот так вот взять...
...легко и просто - сдёрнуть?
Стянуть рывком весь этот город топкий и только так понять кто клон?
Бежать и падать, вновь вставать;
до тошноты орать и рвать нутро наружу, а об шпалы -
ступней подмётки тоже рвать; всё что прилипло, приросло -
стесать; счесать с костей ошмётки не своего;
от боли корчась, зарождаясь не вновь, но заново в чесотке;
хоть на карачках, хоть ползком (не до походки) всё превозмочь,
но сущность вытянуть свою
и оказаться там,
где небо смотрит в океан;
коснуться взором горизонта,
рукой набрать песок рябой,
шагнуть нагой ногой в прибой.
И всё...

Воздух зябкий и хрупкий до колкости
жмётся паром к раскисшей земле.
Ранним утром не верится в подлости
ни в свои, ни в чужие уже.

Шагом вросхмель, неверным, брусчаткою,
в темноте отмеряется путь.
Этой бражной походкою, шаткою,
упокой свой найду где-нибудь.

Всё что было, останется былями
и быльём сквозь меня прорастёт.
А пока засмотрелся, как крыльями
ту́рман бьётся о воздуха лёд.

Знать бы срок свой... Когда?.. Наперёд.
Ведь всему - даже мне - есть черёд.

Ты меня не видишь больше, но я рядом, возле ног.
Вот свернулась серой кошкой, сглаз кудесника помог.
Без привычного мне тела преломилась за хрусталь.
В сне твоём мурлыча пела, чтобы сгинула печаль.

Что сказать? Боюсь умолкнуть. Мне бы вжаться тенью в тень.
Прикоснись, вдруг станешь волком, я волчицей... Скоро день.
Превращений не избегнуть, так ведун мне нашептал.
Верь, тобой могу окрепнуть, образуя наш фрактал.

Навсегда неразлучимы, в этой жизни и другой.
И пускай, невыносимы, нам препятствия порой.
Что угодно одолеем, превзойдём, и сохраним.
А осколки, смертным клеем, двух сердец соединим.

Потеряв, ты ищешь всюду, среди множества вещей.
Опрокинулась я, чудом, в строй изящных белых шей.
Но теперь найти непросто, лебедями полон мол.
Проглядишь, я вмиг коростой вся покроюсь...

Ты нашёл.