Я каждый день хожу к причалу,
Где дамы ищут знатных принцев.
А мне бы день начать сначала,
Чтоб снова к вечеру напиться.

В кафе под шёлковым навесом
Сидят фальшивые ассоли
И пьют вино за сотни песо
С осадком горести и боли.

Снуют холеные альфонсы,
Играя роль заезжих Греев.
В зелёном море тонет солнце
И никого уже не греет.

Пуста бутылка, я пустее,
Хотя до горлышка напился.
Не модно быть бесплатным Греем.
Пойду и брошусь в море с пирса.

Когда к вам постучится почтальон:
Мол, вам письмо, ваш адрес на конверте, -
Он будет не на шутку оживлён,
Но вы ему, пожалуйста, не верьте.

Письмо не вам, идите в Интернет:
Собака, яндекс, рамблер, ру, и прочее.
Да, вам и не понравится конверт,
Там слишком неразборчив мелкий почерк.

Письмо моей квартире номер два -
Зелёный дом на улице Зиновьева.
Моей рукой написаны слова:
"Привет, моя родная, как здоровье?

Цела еще? Как новые друзья?
Надеюсь, что тебя не обижают.
Я помню, как тобой гордился я,
Что ты у нас красивая, большая!

А я живу на улице Тверской,
Пять комнат, но как будто очень тесно.
И жизнь моя, поросшая тоской,
Уже давно ничем не интересна".

Февральский день погас в ночи.
Он от других неотличим -
От сотен прежних.

Он так же глуп, он так же сер,
Он мне оставил много дел,
Забрав надежду.

Он был похожим на тюрьму,
И я во всём под стать ему -
Нам хвастать нечем.

И, став дежурным днём сурка,
Он палец мой не снял с курка.
Но дал осечку…

Я выиграл N-ую партию в карты
к рассвету. И вышел во двор.
Мне ворон приветственно с дерева каркнул,
и рядом послышалось: «Вор!»
Я знал, что расписана месть, как по нотам,
у недругов, севших на мель.
Как быстро сегодня нашли идиота,
чтоб вызвал меня на дуэль.
Я утро вдохнул, ни на что не надеясь.
Как скучно прожить двадцать лет!
Меня оскорбил неразумный гвардеец,
но выручит друг-пистолет.
Спускается с неба оранжевый лучик,
и прячется месть за спиной.
- И как это к Вам, господин подпоручик,
явился валет козырной?
- Ну что ж Вы, мой милый, хотите стреляться?
Извольте, сегодня я Ваш…
Но только чуть позже. Эй, друг мой, Гораций!
Домой! Подгоняй экипаж!
Стрелять в идиотов - потеха дрянная.
Я буду об этом жалеть.

А где-то в колоде лежит и не знает
О смерти краплёный валет.

День был ленив, спокоен и сонлив.
Но сумерки пришли без проволочек,
Фиалкового бархата кусочек
С восточного базара принесли.
Он звездами был к небу приколочен
И выглядел помпезно - чересчур.
Смеркалось долго, траурно. А впрочем,
Теперь чернее, гуще стали ночи.
Луны надменный призрачный прищур
Блудлив и по-осеннему порочен.
Колючий дым неспящего костра
Щекочет ноздри и вползает в душу.
Такая тишь, что даже страшно слушать.
И потому не спится до утра.

Безумный царь продал за грош беде
Кусок земли — сожженной и бесплодной.
Но Бог привёз в своей небесной лодке
Две пары белоснежных лебедей.

Огонь войны давно уже потух,
Но чёрный дым разъел больные раны,
И стая птиц заботливо, упрямо,
Укутывала землю в белый пух.

Отважный дождь пролил так много слёз,
Что к мёртвому песку прильнуло море.
А ветер, обдувая плоскогорье,
В ладонях горстку семечек принёс.

Пробилась жизнь сквозь толщу черноты.
Вернулся царь.
Принёс мечи и стрелы.
И новый мир – безгрешный, чистый, белый -
Вновь замер в ожидании беды.

Горит хмельной закат. Мой лучший день окончен.
А сколько будет их – зачем об этом знать?
Я вышел подышать на маленький балкончик,
Чтоб снова посмотреть, как буйствует весна.
Неугомонный май пропах вином и смирной.
В жасминовых кустах затихла суета.
Придворный мой каштан стоит по стойке смирно,
В копне его волос запуталась звезда.
Я жаждал перемен, я знал и был смиренным.
Стоял упрямый лёд, потом текла вода.

Когда ты в дом вошла с охапкою сирени,
Мой лучший день настал...
И ты сказала: «Да!»

И вдруг случился снегопад,
Под Пасху нам вернули зиму.
Всю ночь трудились злые силы,
Чтоб умертвить цветущий сад,
Убить отважную траву
И погасить огонь тюльпанов.
Казалось бесам: слишком рано
И пышно яблони цветут,
Земля не вовремя щедра,
А птицы рано строят гнёзда,
Тепло и ясно светят звёзды,
И чересчур нежны ветра.
Мне не спалось. Мой сон ушёл,
Лишённый радостей весенних.
Я ждал Христова Воскресенья
И знал: всё будет хорошо.
В окне белела чернота
Внезапно грянувшего снега.
Земля, молитвой имярека
Всегда, отныне и до века,
Благословенна и свята.

Ты, задержав улыбку на устах,
Присела на диван, от дел устав.
Поджала ноги, словно жеребёнок.
В твоей косе – немодная гребёнка.
Шифон на платье так же нагло ал,
Я помню, как с тебя его снимал,
Как часто под приглядом зорких лун,
Лежало это платье на полу.
Всё тот же взгляд (зачем его менять?),
Которым ты глядела на меня,
Когда несла прекраснейшую чушь.
А я тебя по-прежнему хочу.
Сейчас поправишь локон – так и знал!
Пройдёшь летящей тенью через зал
И мельком глянешь в пыльное трюмо.
Наполнен дом счастливой кутерьмой.
Ты не одна.
Ты больше не со мной.

Ты – море. Я – берег. И вечность над нами.
Приливом сменялся отлив.
Я видел шторма, непогоду, цунами,
Измены… Но был терпелив.
Обиды свои перемалывал в ступе,
Крепчал, не жалел ни о чём…
Я вырос. И стал для тебя недоступен.
Мне небо легло на плечо.

А там всё иначе - над смертью не плачут,
над счастьем рыдают в ночи.
Там солнце не светит, не радостны дети,
народ возмущённо молчит.
Там верят в приметы, в кометы, в ракеты
и в райский спасительный ад.
Там каждый в почёте, кто молится чёрту
и праведной подлости рад.

Пустынных пашен чёрные полоски
Врезаются в густые облака.
Земля бывает немощной и плоской,
Когда кровит пораненный закат,
Когда глядят незрячие глазницы
Бесстрастной новоявленной луны.
И в этот час кричат, как люди, птицы,
Тревожного предчувствия полны.

А наша юность всё-таки жива.
Она меня зовёт назад, в двадцатый -
В наш добрый век, ни в чём не виноватый,
Я перед ним как будто виноват.

Ночами иногда болит душа.
Совсем не сплю, хожу курить на кухню.
А память, словно шар, растет и пухнет,
Мешает жить, и думать, и дышать.

Ошибки, глупость, грубость, трусость, прыть.
Поспешный вывод, ложь, неверный выбор.
Был другом, братом, брутом, предал, выбыл,
И кто кого тогда не смог простить?

Я жил всерьёз, и выбор был за мной.
Всё чаще выхожу на остановке,
Где тридцать лет назад был просто Вовкой,
Учился жить и дрался со шпаной.
Но мама не зовёт меня домой…

Трезвая мысль, которая пробуждает прозаика Голикова -
об алкоголе.
Лижет луна в его красную физиономию или же солнце дразнится –
ему без разницы.
Голиков стонет, пропуская протяжное «Мммм…» сквозь сухие губы,
ругается грубо,
просит жену, буфетчицу Галю, срочно подать бутылку портвейна –
для вдохновенья.
После клянётся в момент протрезветь и продолжить писать свою повесть
про чью-то советь,
чтобы на следующий год не опозорить жену и детей и (раз это нужно им) -
стать заслуженным.
В ответ не услышав сочувствия, прозаик со взглядом больным и унылым,
достаёт туалетное мыло,
кино-мато-графично идёт на балкон и пилит верёвку ножом перочинным,
ну, прям - Аль Пачино.
Да, он, безусловно, как лучший Аль давно получил бы отлитую статую Оскара
в своём С(т)ранногорске,
но эту награду неделю назад вручил губернатор поэту Державину -
за преданность жанру.
Галя от гнева или от страха звонит свекрови, подруге Зине и обязательно -
в Союз писателей.
Но, вспомнив о том, что она – про(с)то-тип героини повести Музы Головкиной,
бежит к золовке
за самогонкой - её, как ни странно, поэт Державин не смог прикончить -
подводят почки.
Рядом, в соседнем доме, сидит голодный, семь дней не бритый
похмельный критик.
Ему бы выпить, но он не может - его до боли обида гложет
и зависть тоже.
В груди перцовкой горит желанье: найти бумагу, очки и ручку, чтоб местных гениев
предать гиене.

А где-то близко, да тут - за домом, стоит как идол неделю ровно среди киосков
отлитый в гипсе - забытый Оскар.

Когда остынет северное лето
И закурлычут в небе птичьи стаи,
Я снова о прекрасном замечтаю
И в южный край куплю себе билеты.
Уеду в Кисловодск, в Темрюк, в Одессу -
Холостяку везде найдется место.
А там где я, там русская фиеста.
А где фиеста, там всегда чудесно!
Я буду соблазнять свободных женщин,
Играть им вечерами на свирели
И в шумном окружении кофеен
Шептать на ушко пагубные вещи:
«Я Вас любил, любовь ещё быть может»…
«И вновь она нечаянно нагрянет»…
На фоне красно-огненной герани
И ждущих глаз обманывать несложно.
«Как хороши, как свежи были»… - дамы.
А дома без меня скулят метели.
Я ненавижу их! На самом деле,
В тепле куда острее привкус драмы.
До мартовских ветров я буду верен,
В апреле захандрю и заскучаю,
Планируя, как мне домой отчалить
В родимую сибирскую деревню.
И будет мной любимая воспета
В традициях писателей-фантастов…
И каждая из них проверит паспорт,
Но ни одна – обратного билета.

Я жду любовь. Морозно. Вечереет.
Окно, прости, я твой извечный страж,
Гляжу на доморощенный пейзаж
И медленно от этого старею.
Висит бельё, как белый флаг на рее,
Унылая семья подсохших туй
Протягивает лапы в темноту.
Моргает светофор усталым глазом.
Кому шепчу своих желаний фразы,
Нарушив этой ночи немоту?
Я жду любовь. Как верный рыцарь жду.
Я с ней еще не виделся ни разу…

Вот и снова лишаюсь покоя -
Тридцать первое…Всюду слышны
Новогодние запахи хвои,
Мандаринов, сыров, ветчины.
Память детства готовит приманки -
Попадёшься, едва её тронь:
Ёлка, свечи, кино про Каштанку,
На столе холодец и ситро.
На салфетках крахмальных старинных
Рукодельный узор кружевной.
А в хрустальной ладье - мандарины
С ароматной рябой кожурой.
Я обычный ребёнок, я снова -
Вне эпохи, задач и забот,
Ожидаю, что год будет новым,
Значит, я повзрослею на год.
Мандарины, как солнышки светят.
Вот он - детского счастья предел!
Я «Каштанку» смотрел, не заметив,
Как заморское лакомство съел.
Фильм закончился. Жалко собачку,
Сколько бед ей досталось, не счесть…
Слышу, мама вздыхает: «Не плачь ты,
Обойдёмся, вон, яблоки есть…»

Я знаю, ты всегда меня не понимала:
То в тундру, то в тайгу – куда-то чёрт понёс.
Объехал полземли, а мне всё мало, мало.
Я слышу сердца ритм под мерный стук колёс.
Я вижу жизни суть в прокуренных вагонах,
Во временном тепле, среди усталых лиц.
Плацкарт пропах насквозь углём и самогоном
И выдраен до дыр руками проводниц.
А в тамбуре судьба слагает стансы ночью,
Там стены пропитал случайный вздор и мат.
Я с возрастом привык к различным заморочкам,
Но в тамбуре людей мне легче понимать.
Я корни не пустил - дороги нипочём мне.
Я сам себя узнал, меняя полюса
И слушая людей: воров, трудяг, учёных,
И, может быть, смогу об этом написать.
Прости, мне город наш противен до икоты.
Как выгляну в окно, за горло грусть берёт.
Во мне с недавних пор воюют две охоты:
Сидеть у ног твоих и двигаться вперёд.

Продумал Бог до мелочей
узор в плетенье наших судеб,
что ты — ничья, и я – ничей,
что скоро наша встреча будет.
Ты опоздаешь на трамвай,
оставишь дома зонт, перчатки.
И будет мокрая листва
лежать уныло на брусчатке.
А я решу поймать такси,
коснусь твоей руки случайно,
скажу: «Позвольте подвезти.
Вы, как потерянная чайка
среди намокших воробьёв.
Нам по пути. Садитесь, ну же…»
И мы помчим с тобой вдвоём
по серым удивлённым лужам
туда, где кончились дожди,
где мир устроен просто, мудро.
Ты только верь и встречи жди
осенним желтоглазым утром.

По субботам я в город на лекции еду.
Через двадцать минут проверяют билеты.
В электричку заходит красавица-Верка
и кричит:
- Предъявляем билеты - проверка!
Затихает вагон. Изумляясь, глазею
на её горделивую длинную шею,
на осанку нездешней восточной царицы,
на припухлые губы, густые ресницы.
Я немею и сразу врастаю в сиденье,
становлюсь невидимкой, испуганной тенью.
Ощущаю себя идиотом и лохом,
если слышу над ухом:
- Товарищ, вам плохо?
Да, мне плохо, я комкаю смятый билетик,
на котором написано: «Милая леди,
я люблю Вас!» А Верка склоняется ниже
и в лицо мне весеннею свежестью дышит:
- Всё в порядке?
Я трус, я глаза закрываю.
А она про билет, как всегда, забывает
и уходит.
Покрывшись росинками пота,
умираю опять в ожиданье субботы.

Под маской ласкового змея
искусный бес
сказал: ах, Ева, я имею
к Вам интерес.
Не посещаю в дивном рае
хвалебных месс,
зато дела масштабней знаю:
вам нужен секс.

И этот длинный скользкий парень
сорвал орех.
Он знал: Адам всегда запарен
и любит всех.
А Ева шастает без дела,
ища утех,
она как дура обалдела
от слова «грех».

Очаровательным злодеем
явился змей.
Сказала девушка, робея:
меня имей.
Но бес, уже предвидя драму:
семью, детей,
призвал к соитию Адама:
войди скорей!

Не слыша праведного гнева
седых небес,
грешит обманутая Ева.
И счастлив бес.

Утром из дома выйду, захлопнув дверь.
Каркнет мне снова: крах! городской глашатай.
Трону ботинком граффити: молись и верь.
И, ощущая себя цирковой лошадкой,
выйду на круг и потопаю валко-шатко
в каменный офис, где каждый кому-то зверь.

Нужно поглубже выхлоп в себя втянуть,
влиться в толпу, поплыть по реке Таганке.
Хмурого неба свисает седая муть,
справа по берегу – банки. И слева – банки.
Мимо летят ягуары, бегут мустанги,
тёт(л)ки глядят и вздыхают: какая круть!

Офис – голодный, хитрый и нервный тролль.
Он никогда не станет добрей и лучше.
За день, набив по горло своё нутро,
выплюнет вечером: тьфу! заводных зверушек.
Троллю на завтра(к) сильный работник нужен,
он ежемесячно платит за эту роль.

Утром из дома выйду, захлопнув дверь.
Каркнет мне снова: крах! городской глашатай...

Вырвись на волю и главное ухвати.
Важно не то, что важно внутри квартир.
Выйди на улицу, двигайся на закат.
Будто орбиты - адовы кольца МКАД.
Роботы мечутся, харкают и сипят.
Важно сегодня - вырваться из себя.
Выкинь бумагу с диагнозом аутист.

Краешек неба розово-золотист.
Дикое озеро прячется в камыши.
Глядя на воду, просто дыши, дыши.
Тучными утками плавают облака,
Солнце трепещет в цепкой руке садка,
Плещется рыбина в крепкой, тугой сети.
Вырвись на волю - главное ухвати.

Придёт апрель – и суетен, и свеж,
Как модный режиссёр из Голливуда,
Объявит кастинг в студию надежд
И моду на блондинок пышногрудых.
Он сменит декорации. О, да,
На ярком фоне радостнее лица.
И каждая актрисочка – звезда.
И каждая провинция – столица.
Натянут новый уличный экран
От неба до земли – такой широкий,
Что каждый сможет жизнь свою играть
И тут же фильм другой смотреть из окон.
Придёт апрель – уверенный, чумной,
С актеров зимний грим дождями смоет…
Играйте!
У меня своё кино:
Простое, чёрно-белое, немое.

Случайный дождь на стебли трав нанизан.
Вьюнок намок, поднял тугую плеть.
Закатный луч крадётся по карнизу,
чтоб вспыхнув на прощанье, догореть.

И мне бы так – привыкнуть и смириться,
принять существование потерь
и ждать любви, вернувшейся сторицей.
Случится, может быть. Но не теперь.

Я в первый раз оставлен. И потерян
в кроссворде стен и внутренних стихий.
Услышав шум шагов, бросаюсь к двери,
держа тобой забытые духи.

Ты пахла ими – волосы и кожа.
Меня воспоминания пьянят,
ты с каждым вздохом ближе и дороже,
и с каждой мыслью дальше от меня.

Искать и ждать, просить и догонять…
Из этих зол страшнее - ожиданье.
Приди скорей, обрадуй же меня,
Свою ладонь намокшую подай мне,
Скажи, что ты спешила, как всегда,
Скучала, повторяя: ты мне нужен.
Но грянул дождь. Холодная вода
Вставала на пути, ложилась в лужи.
Поток людей мешал войти в метро,
Тебя на эскалаторе толкали:
Заезжий маг, Кощей, зловредный тролль
И Цербер обозлённо зубы скалил.
А ты плыла в неистовой толпе
Ко мне и не вступала с ними в битву.
Ты знала: я читаю о тебе
Горячие защитные молитвы.

За дверью суматоха и галдёж.
Нещадно дождь колотит нашу крышу.
Но если ты на цыпочках войдёшь,
Я в тот же миг твои шаги услышу.

Соседский пес облизывает ноги,
Родня вопит, кидается на грудь.
А мне бы щец горяченьких с дороги,
Да выпить бы сейчас чего-нибудь.
Потом поспать. И жизнь начать сначала:
Скосить траву и вытравить печаль.
Война мне ничего не обещала,
Я сам себе всего наобещал.
Когда сквозь дым не видно небосвода,
В десятки раз потом дороже свет.
Теперь я пьян от мира и свободы
И не хочу от этого трезветь.
Гуляй, народ. Не грех повеселиться.
Неси на стол свои запасы, мать!
Я буду пить. И петь. И в добрых лицах
Забытые улыбки узнавать.

И полдень злой. И август злой.
И в целом лето было злое.
В окно просачивался зной,
Ложась на сникшее алоэ.
Завял гибискус на корню,
И даже кактус был иссушен.
А я по десять раз на дню
Смывал жару в холодном душе.
И кот сердит. И я сердит.
И всё вокруг меня сердито.
Я вынес августу вердикт:
Ты жар(л)кий пакостник! Иди ты -
Куда олени не дойдут,
Где квакша прячется в самшите,
И на палящую звезду
Найдётся свой огнетушитель.
Когда придёт за воду счёт
Жильцам запаренной столицы,
Тебя, ей богу, припечёт
Вспотеть, расплакаться и смыться.

В этом слове – в слове «лето» -
Есть летательное что-то,
Лёгкость, леность, вкус конфетный,
Тень, томление, зевота,
Липкий луч, асфальт горячий,
Знойный полдень, вечер жаркий
И кафе «Моя морячка»
Под каштаном в старом парке.

Над столами вьются мухи
То десятком, то попарно.
Рыжий кот с раздутым брюхом
Мирно спит у стойки барной.
Рядом с ним лежит котлета,
Пирожок, сосиска, коржик.
Только он плевал на это -
Сыт, и больше есть не может.

Здесь по-царски угощают,
Наливают, что покрепче.
О свиданьях и прощаньях
Старый вальс на ушко шепчет.
Загорелые колени
Между столиков маячат.
Здесь под вечер, без сомненья,
Ты найдёшь свою морячку.

Сегодня в нашем Крюшинске погода
Такая же, как в Хайфе – просто рай.
И я сижу, собою очень гордый,
Затылком упираюся в сарай.

А в том сарае, скока помню маму
(Мне скоро стукнет двадцать семь годков),
Рабочий офис дядечки Натана
И лавка эксклюзивных башмаков.

В десятом поколении сапожник,
Натан таким раскладом очень горд.
Обувку сам кроит из разной кожи
Получше, чем наш лаптевый завод.

Он столько лет никем не заменимый.
Совсем не стар – всегда в одной поре.
Не жрёт, зараза, водку и свинину
И вечно при делах в такой дыре.

Насквозь пропахший кожей, краской, клеем,
Копеечкой, как мамой, дорожит
И каждому ответствует лилейно:
«Ну, шо ты хочешь, я же старый жид».

Его жена пожизненно хворает -
Не вынесет в Израиль перелёт.
Натану всё равно. В своём сарае
Он будто бы вне времени живёт.

Я не жил — всё искал золотого тельца.
Но чем дольше пути, тем обманчивей дали.
Незнакомых земель луговая пыльца
Поднималась и мне на виски оседала.

Приручая синиц, я ловил журавлей,
Но их перья с небес осыпались снегами.
И земля начинала белеть и болеть,
А хрустальное небо хрустеть под ногами.

Я топтал леденящую пропасть зеркал
И прокладывал путь в никуда, ниоткуда.
Я от ласковых рук и от слёз убегал -
Привязавшись, боялся, что связанным буду.

Не любил и не строил, садов не сажал,
Привыкая к случайностям временных станций.
Ни потерь, ни находок, ни жизни не жаль…
Жаль, что мне, уходя, даже не с кем расстаться.