Пора, ямщик, прощай, медвежий угол,
оковы пали, долгий снят запрет,
и заждались салоны Петербурга,
когда вернётся изгнанный поэт.
Постой, хлебну из кружки оловянной,
присяду на скамейку у ворот,
шепну, что я вернусь, подружке няне,
а впрочем, это всё, как мир, старо.
Нас в путь уже зовут лесные вёрсты,
но отчего же день с утра плакуч,
туманна даль, дороги полустёрты,
и солнце заблудилось между туч.
А где-то буря стонет одиноко,
нам больше вместе вирши не слагать.
Гони, ямщик, в печали мало проку,
не то упряжку будешь распрягать.

Ливень стучит по стремнине без устали,
вечер во власти безжалостной тьмы,
нет переправы к покинутой пристани,
хлеба краюха, прореха сумы.
Волчий тупик, ни тепла, ни жилья,
слышен лишь крик воронья.

Месяц зашторенный, мгла безответная,
но озаряет пробившийся луч:
со стороны леденелой наветренной
ворон подругу спасает от туч.
Всем укрывает, что было при нём, –
бархатным чёрным крылом.

Нежно река ловит птиц отражение,
мысли умчались в заветную даль,
всё оживляя: мечты, поражения,
крылья забытой любви и печаль.
И освещает Луна вдалеке
плот на притихшей реке.

Абстрактную картину из красок тьмы и света
творит миров Создатель, невидимый извне,
за веком век рождая туманные сюжеты,
туманные сюжеты на давнем полотне.

Среди штрихов безмолвных часть таинства картины
пульсирует, взрывая творенья долгий сон,
не веря, что восходы светила беспричинны
и что вершитель судеб – бесцельный ход времён.

Творец, взглянув случайно
на странный мир людей,
в сюжет добавил тайны
и солнечных лучей.

– Мог такой красотой одарить только истинный маг-виртуоз,
Вы – соперница ранней зари из туманных несбыточных грёз,
чародея тончайший каприз.
В новогоднюю звёздную ночь лишь для Вас в небесах фейерверк.
Здесь осколки, позвольте помочь. Не теряйтесь – по лесенке вверх.
Ваша дивная веточка, мисс.

– Как в заброшенном замке пустом и нетопленом здесь холода,
но поверьте, мой друг, не о том я тоскую, горя от стыда.
Этот жуткий безумный бедлам!
Каждый третий вошедший – нахал и шельмец, хоть приличный на вид, –
полный горького зелья бокал с хитрецой мне вручить норовит.
Сэр, не зря я доверилась Вам?

– Не ласкает Ваш девичий слух этот сладостный звон хрусталя,
и претит нашей вольности дух, и ветра непрестанно шалят?
Вам легонько по лесенке вниз?
Кто невинность посмеет винить! Но двенадцать ступенек – мираж.
Впрочем, можно иначе, ведь нить непрочна, помогите ей, страж.
Мы – игрушки, всего только, мисс.

Наследство

Гусиный вор шалит. На лешего
(известный по дворам злодей)
деревня всех собак навешала,
а заодно и всех гусей.

А я, лишь небо хмарью застило,
иду на лешего – сома.
Хитры ловушки, крепки снасти, но
стервец удилище сломал.

Пустой вознёй вконец измученный
берданку взял, ядрёна вошь:
уж я дождусь, ведь дело случая,
когда из омута всплывёшь.

В насмешку хором утки крякали,
завидев ржавое хламьё,
но под столетними корягами
притих мой сом ни жив ни мёртв.

Горит на лбу отметка дедова,
соображает супостат,
что внук по делу унаследовал
ружья знакомого приклад.

Не в этой жизни, так в иной, когда мы
вернёмся вновь, нам голову вскружит
тот светлый мир, в котором, как ни странно,
есть мы, но нет жестокости и лжи.

Виток иной очертит жизнь земная,
где в зареве любви исчезнет зло,
лишь примирить с Парисом Менелая
надежды нет и в лучшем из миров.

Вчерашний дождь писал этюд Ван Гога
и подбирал оттенки красок в тон
ручьям с листвой янтарной по дорогам,
где мчалось счастье в латанном авто.

Играл ноктюрн по стёклам неумело,
тебя ласкал на зависть всем ветрам,
кусты невзрачной скромницы омелы,
склонясь, дарил в оправе серебра.

Казалось, нет тому авто износа,
не смолкнет та несмелая игра,
вновь будем мчать по трассе двухполосной,
но дождь твердит: «Вчера, вчера, вчера».

Вчерашний дождь писал этюд Ван Гога ...

Вы будете, я знаю, в Амстердаме ...
Решив начать всё с чистого листа,
Вы без меня пройдётесь утром ранним
по дивным неизведанным местам.

Среди цветов пьянея от восторга,
Вы вспомните, прошу Вас, об одном:
здесь есть музей магический Ван Гога
с его последним в жизни полотном.

В нём над пшеничным полем, сатанея,
нависло небо сумрачного дня.
Дорога, что струится вдаль аллеей,
в том небе – позамёрзшая лыжня.

Но как искрится жёлтыми хлебами
жизнь вопреки безумству воронья!
Вы будете, я знаю, в Амстердаме,
зайдите, даже если без меня.

Не берусь угадать, сколько лет тебе от роду,
может, десять, но больно тщедушна на вид,
кепка под ноги брошена серому городу,
взгляд пронзительно долгий безмерно горчит.
На пути у прохожих ершистым зверьком
одиноко сидишь с костыльком.

Всем воздастся по вере, и всем – по безверию,
спелись мачеха-мать вместе с парой подруг,
прикупив уголок у витрин бижутерии,
на картонку сажают тебя поутру,
а затем на троих с детской щедрой руки
пропивают твои медяки.

Всем воздастся, но вера спасается милостью,
я хочу, чтобы ты обманула меня
и недуги твои были давнею хитростью
раскошелить людей в дымке хмурого дня.
В кепку старую бросив тебе «золотой»,
знать хочу, что обманут тобой.

Не лгите мне, что в нас звериной сути
полно и дела нет до чьих-то слёз,
на рельсы, видел я, бросались люди,
спасая чужака из-под колёс.

Не тычьте мне примерами из жизни,
когда кидало в дрожь от дел мирских.
Делились хлебом, став друг другу ближе,
в голодный год вчерашние враги.

В себя уходим в круговерти будней,
но свыше общий предначертан путь,
а то, что миру ведомы не-люди, –
при чём, скажите, здесь людская суть?

Как часто опоить нас ложью норовят,
пытливому уму её безвреден яд,
страшней, когда, сварив настой из многих правд,
тебе преподнесут честнейший суррогат.

Прошу, не тронь меня, молю о милости,
избавь от круговерти авантюр.
Не помню, ночью грезилось ли, снилось ли,
что снова жизнь – картина в стиле сюр,

что вновь меня из беспечальной гавани
уводишь в неизведанность, а я,
опутанный уловками лукавыми,
глупец, в который раз не устоял.

… Взглянув глазами грустными, усталая,
решила – я, наверно, не пойму,
что ты, кидаясь в омуты, искала лишь
созвучие желанью моему.

Тепло руки – и в сети пойман снова я,
влечёшь найти замену шалашу.
На зов семи ветров, в края бедовые
веди из тихой заводи, прошу.

Молния вдруг ударила
в дерево древнее, полое,
и осветило зарево
голого, голого, голого.

Многими хожено тропами –
белые, жёлтые линии –
всё занесло сугробами
синими, синими, синими.

Бездна иными вёрстами
чёрным грозилась весело.
Жёлтое, синее свёрстаны
в месиво, месиво, месиво.

Рушило время, старило
ясное, светлое, смелое.
Лишь бы не стало маревом
белое, белое, белое.

Застать Вас на работе – как застукать ...
Владимир Вишневский

Я ненавижу мерзкий адюльтер,
и был всегда Вам безупречно верен,
я бессловесный милый фокстерьер,
готовый век лежать у Вашей двери,
и всё же в этот неурочный час
с тяжёлым сердцем покидаю Вас.

Вы много лет считаете меня
неисправимым пакостным альфонсом,
но в тяжкий год, Вам преданность храня,
иной судьбы я не искал под солнцем.

Все помнят, Вы не раз прощали мне,
что я в астральный мир сбегал и вместо
того, чтоб с Вами быть наедине,
порой часами мониторил квесты.
Но оборвали Вы меж нами нить,
меня на цепь задумав посадить.

Который год держусь на честном слове,
сползаю вниз, дела мои дрянны,
и знаю, что не выправиться вровень
по крышам этих мельниц ветряных.

Но больно уж беспечен мой хозяин,
с утра придумал новую фигню,
быть может, что-то я не догоняю,
пожалуй, осмотрюсь, повременю.

Нет сил уже, земля всё ближе-ближе,
но почему считает весь народ,
что этот мир с его дырявой крышей
спасает мой хозяин Дон Кихот?

Завистник мой, в безумии твоём
невинен я, ведь я не Ангел смерти,
невинен в том, что годы день за днём
ты ловишь вечность в призрачные сети
и поминаешь пращуров своих,
что поделили скорби на двоих.

Терзают мозг сомненья-миражи –
идут, обнявшись, двое, словно тени –
изгнанье ли с небес в земную жизнь,
а может, от бессмертья отреченье?
На свете, где бесценен каждый миг,
открыть спешишь магический тайник.

Боясь на час оставить этот мир,
разрубишь цепь, которой разум скован,
и может, вечной жизни эликсир
найдёшь, но после отречёшься снова.
И примешь вновь желанно то, что Бог
дарить себе и ангелам не мог.

Ласкают ветра легкие приливы;
Июнь, неотразимый ловелас,
Шалит в саду прелюдией игривой,
Чаруя вишню блеском синих глаз.

Сменяет зной пору прохлады нежной,
Июль над нами обретает власть,
И заполняет этот мир безбрежный
Морской волны бушующая страсть.

Дарует август трепетные виды,
В ночИ, объятой дивной тишиной,
И звездопад волшебный – Персеиды,
И шёпот трав, пьянящий луговой.

Стремительны и месяцы, и годы,
Шагнёт, простившись, лето за порог,
Но в этих вечных таинствах природы
Любовью Землю одаряет Бог.

... нависла тишина, погасли лица,
и снег, сверкавший на лыжне-убийце,
пронзительно багров;
дробил пространство конус тьмы, и между
осколками метался луч надежды
на грани двух миров.

Казалось, мир, упавший на колени,
вымаливал её у подземелий
и самых чёрных трасс;
не помня лиц, в агонии и стонах
она сжимала в маленькой ладони
изломанный ски-пасс.

Эльбрусово Седло в снега манило,
а в ней в ответ неистовая сила
шептала: «Я вернусь».
Сражённый тайной жизни врач не ведал,
что ветры леденящие Чегета
всю ночь держали пульс.

Снова в осеннем лесу вернисаж многоцветия,
листья в обнимку с ветрами – прощанье без слов.
Сотни цветущих тропинок, что видел на свете я,
в жёлтую слѝлись под сводом лесных куполов.

Как на ладони дорог моих светлые линии,
где в безнадёге изгои – лукавство и месть;
верил, прощал, но не спутал ли гордость с гордынею –
тёмных прожилок на пройденных тропах не счесть.

Выведи, Боже, о сила небесная, вывези
из западни безоглядно сожженных мостов.
Пусть и невзгоды былые, что с прошлым на привязи,
ринутся вновь по ожившим мостам – я готов.

Только бы снова по тропам извилистым об руку,
вместе от ливня укрывшись болоньим плащом,
лишь бы понять по плывущему светлому облаку –
в мире ином я ушедшими тоже прощён.

Шелестом лёгким невзрачной ольхи дай видение;
или дуплистому вязу вручи письмена,
он не солжет, ведь и сам проходил искупление,
странно созвучны порой у грехов имена.

И за ошибки, прошу, Ты прими покаяние,
в волнах сомнений тону, словно сам себе враг,
было ли это всегда только плодом незнания,
Боже, прими, даже видя, что это не так.

Открыт печальный счет осенних дней,
Безоблачную синь прибрало лето.
Любовь в прощальном танце лебедей,
А листья в такт кружат кордебалетом.

Чаровной паре вторят облака
Небесными адажио с ветрами.
Обличьем прикрываясь ведьмака,
Елейно в закулисье ждут мистрали.

Полуденный темнеет небосвод,
Ажурными не блещет вензелями.
Дождём горчит. В стогах от стылых вод,
Едва успев, скрываются селяне.

Дрожат насквозь продрогшие дуэты.
Есть лишь надежда робкая, что где-то …

Пейзаж лесной у дивных синих грёз
Еще в плену, но проседью отмечен.
Ревниво кудри ветреных берёз
Вчера ласкал, прощаясь, летний вечер.

Открыт печальный счет осенних дней,
Есть лишь надежда робкая, что где-то
Среди туманов серых и дождей
Елеем нас излечит бабье лето.

Не жаждет тонкий мастер витража,
Талантом этим награждённый Богом,
Явить, волшебной кистью ворожа,
Безумство красок осени до срока.

Роскошный мир припрятан до поры:
Янтарный блеск и щедрые дары.

Я в дальний мир иных цивилизаций,
Будь у землян ничтожный шанс на то,
Любовно бы от всех племен и наций
Отправил яблок солнечный лоток.

Чтобы вдохнув дурманящие струи,
Не изучая дар под микроскоп,
Они смогли понять красу земную,
Едва коснувшись мельбы и лобо.

Сто лет пути, но в пряных ароматах
Оставят свой неизгладимый след
Ласкающий сердца весенний запах,
Орлинки в мае яблоневый цвет.

Они, конечно, одолеют,
В театр натаскают грязь.
Уже поникли корифеи,
Слыть ретроградами боясь.

Уже пасуют откровенно
И несуразное бубнят,
Что иногда украсить сцену
Способен вечный русский мат.

Мол, вправе автор осторожно
Порой по матери пройтись,
Когда «талантливо», то можно
В театре оправдать стриптиз.

Они, возможно, одолеют,
Зальют Москву и глухомань,
А зал восторженно-елейно
Подхватит площадную брань.

С теченьем лет меняется стезя,
Замедлен бег безумный по планете,
Взамен приходит радость бытия,
Что краше всех сияний в высшем свете.

Наследники морей людских забот,
Где верный лоцман лишь вселенский разум,
Тем, кто вручил им звездный небосвод,
Приносят в дар души своей алмазы.

Приходят в мир, как ангелы любви,
Они под перезвон небес хрустальный,
Как свет рожденной Богом и людьми
Непостижимой и великой тайны.

Себе весной купила мама
Серёжки. Так о них мечтала!
Пришла красивая такая
И вновь, как прежде, молодая.

А дочка в класс не хочет, плачет:
– Какой крутой айфон у Маши.
На радость новая игрушка,
Лежит айфончик под подушкой.

– Как позавидует Алёшка!
Ой, мама, где твои серёжки?
Ведь правда, мам, он самый лучший,
Чем у Лариски с Машкой круче.

Не поделив в саду игрушку,
Она ударила подружку,
В ответ подружка промолчала,
А после плакала ночами.

Про слёзы горькие не зная,
Пришла к подружке. Та играет
С щеночком в комнатке своей,
Ему два месяца пять дней.

–А вот Дружок любимый мой,
Он очень добрый, он не злой,
И очень любит нас людей,
Но только ты его не бей.

Вечный Рим. Туристы. Колизей.
Селфи. Зной. Горящие глаза.
Над толпой восторженных гостей
Из веков минувших голоса.

Лютый круг безжалостных зверей.
Мальчугана горькая слеза.
Рёв толпы, жестокое: «Убей!»
На груди святые образа.

Реставрация. Истории река.
Колизей как памятник векам.

Посулила, поманила, сердце застила,
Одарила, отогрела, обняла,
Вся до срока неказистая, вихрастая,
Целовала у околицы села.

И оттаял вслед за первой веткой вереса,
С соболями распрощался сгоряча,
И раскрылся, и безоблачно доверился
Баловницы незатейливым речам.

Закружились парой ветреной над лужами,
Эх, раскрасить бы веснушками лицо,
Посмеялись, покуражились над стужею,
Лишь грачей не докричались хитрецов.

Посулила, поманила, сердце застила
И за вьюгами растаяла Весна.

Тёмных туч глухая ворожба,
и никак не избежать их власти,
а чужая радужна судьба
и в иной незрима ипостаси.

Только он, оставшись с той судьбой
с глазу на глаз, молит о пощаде,
в безнадёге просит, как изгой,
облегчить котомку, бога ради.

А затем земные те "блага"
тяжко сложит вновь в мешок бездонный
и просвет с надеждой в облаках
ищет над своим и вашим домом.

Взметнулся над горной скалой снежный барс,
Затем, заурчав, изогнул гибкий стан -
С чарующим звоном струится Рубас,
Земли моих предков живой талисман.

В серебряном звоне веселая трель
Волшебной зурны, что отрада в горах,
И грустные песни разлук и потерь,
Понятные всем на любых языках.

Взрослые стихи для детей

занимательная арифметика

2х2=2+2?

В первом классе нас учили –
Два плюс два равно четыре,
Дважды два четыре тоже,
Если верно перемножим.

Здесь четыре – там четыре,
Вроде равно получили,
Но сомнение нас гложет,
Точно ль здесь одно и то же?

Где сложением четыре –
Будто два мы одолжили,
У кого-то что-то взяли,
А без этого нельзя ли?

Ведь совсем другое дело,
Если мы взялись умело
И умножили, что было,
Сами сОздали четыре!

Так и в жизни: умноженье
Интереснее сложенья,
Приложив свой ум и силы,
Сами создадим четыре.

Отведав со мною вина в пору летнюю
и выслушав мой с дрожью в голосе тост,
взял гений поэзии слово ответное
за русский язык, что изящен и прост.

– Быть может, отстал я в изысках словесности,
но всё же в наш век, мне позвольте взгрустнуть,
язык на Руси так не маялся в бедности,
и пьёте, пардон, вы какую-то муть.

И я баловался стихами пикантными,
читали их мы и мамзели, но врозь,
когда же рождались шедевры атлантами,
им Невский стелили коврами из роз.

Не думай, что эта пригрезилась встреча,
и сбегай-ка, друг, за приличным винцом,
мне Дельвиг звонил по мобильному, вечер
втроем проведём, не ударь в грязь лицом.

На горизонте то штормит, то гладко,
не знаем прикуп, в Сочи не живём,
но до утра заветную «тридцатку»
порой распишем в пятницу втроём.

Четвертый в круг нежданно затесался,
темна лошадка, с каждою игрой
всё напевает что-то в ритме вальса;
подняли «в гору», весел, значит свой.

Раздали вновь, и новичок, сияя,
втихую крутит вальс на свой манер,
а на лице играет «восьмерная»,
но громом мой неловленный мизер.

Зверьком, вконец затравленным, беснуюсь,
как мог в такой крутой расклад попасть!
И «вальс», имевший только «шестерную»,
всучил мне взятки две в бубнову масть.

Наладил жизнь, ждёт новая работа,
и вроде фарт – «неловленный мизер»,
но чувствую, и здесь кручёный кто-то
споёт с улыбкой мне: «Расклад, мон шер».

То снежною лавиной, то украдкой,
то набегая, как морской прибой,
кручёный мяч так норовит в "девятку",
и в безнадёге виснет "лист сухой".

За миг сплетая тысячу уловок,
тот демон круглый неизменно нов,
рябит в глазах от лисьих стоходовок,
здесь то норд-ост, то вязь семи ветров.

Невечна юность, и коварно вкрадчив
норд-ост фортуны, вьюгами грозя;
с кручёной жизнью здесь иные матчи,
и бьют пенальти вовсе не друзья.

Но вновь свисток дворового арбитра,
из глубины души - "девятый вал",
и тот мальчишка под окном разбитым,
что так меня изящно обыграл.

Грядущее зашторено,
былое – за вуалью,
лишь мысли в обе стороны
пронизывают дали.

Вопросы Сфинкса вечные,
разгадки не найти,
мгновения расцвечены
туманного пути.

Все помыслы бесценные,
сметая, как мистраль,
несёт в себе бесцельная,
беспечная спираль.

Грядущее зашторено,
былое – за вуалью,
но мысли в обе стороны
пронизывают дали.

Грустные души опустошённые
Просят от мира уединения,
Небо, услышав их тяжкие стоны,
Дарит от горя и боли спасение,

Окна в другие миры открывая,
Вовсе не те, что во власти Аида,
Где-то в глубинах Вселенной иная
Тайная их ожидает планида.

Только земные все боли-печали
Преумножаются после побега,
После ухода в неведомы дали,
После потери Землей человека.

Подёрнут туманом Эльбрус на рассвете,
возможно, в той выси не видно ни зги,
но, пленник лыжни, покидаю заветный
отель, что Высоцкого помнит шаги.

Три тысячи … выше … теперь все четыре,
к ногам облака преподносят дары,
душа замирает, и кровь в жилах стынет,
а тело рванулось к подножью горы.

Но бездна иная с любовью воспета
безумцами, что не дружны с головой,
я с дрожью в коленях – на склоне Чегета,
что Альпы в сравнении с этой мечтой.

И в снежную падаю ту неизвестность,
сжимая в груди и восторги, и страх,
в её крутизну, что казалась отвесной,
а где-то звучит Его песнь о горах.

Нет в мире лекарств от безумных желаний,
коль жаждет душа оказаться за гранью.

Сплошное бездорожье
на запад и восток.
Как не попасть, о Боже,
в бездушия острог,

где мерзости – угодны,
жестокости – не в счёт,
паденья в преисподнюю
сопровождают взлёт.

На сотню паутинок
рассыпавшись, тропа
судьбу твою незримо
уводит в никуда,

и снова бездорожье,
и вновь ищи ответ –
где западня острожья,
где благодатный свет?

Куда спешить, успеем
осилить лабиринт,
жизнь – марафон, смелее,
но оглянулись – спринт.

Туман слепит изрядно,
и значимы уже
лишь нити Ариадны,
что в собственной душе.

Сквозь дымку призрачных творений
и новой жизни суеты
видны минувших поколений
неповторимые черты.

Свет куполов, одетых в злато,
с гор Воробьёвых дивный вид,
и шпиль высотки альма-матер
в лучах над городом парит.

Безмолвно воинскую славу
хранит Поклонная гора,
Арбат, воспетый Окуджавой, –
столетий чудная игра.

«Спартак» в Большом, как в прошлом веке,
и так же сказочно звучит,
а на Волхонке на Эль-Греко,
как прежде, очередь с ночи.

Пейзаж Коломенского в белом,
полна красот Москва-река,
и стая голубей взлетела
к залитым солнцем облакам.

И в той лазурной акварели
в узор причудливый слились
мечты минувших поколений
и веком взвинченная жизнь.

Первый луч, и в небе стая
белых птиц,
оживилась гладь морская –
лёгкий бриз.
В бирюзовых самоцветах
гребни волн –
Каспий вечному Дербенту
шлёт поклон.

Крепость нежится в тумане,
в чарах сна
и восточные хамамы,
и Джума.
Родниковая прохлада –
Шах-Салах,
и святыни без ограды –
отчий прах.

Дарят узкие магалы
тень веков,
смертный в вырубленных скалах
строит кров,
там, где, радуя влюблённых,
жуткий враль,
в феврале на горных склонах
цвёл миндаль.

На заре – торговцы слабым
ручейком,
а затем сплошным парадом –
в общий дом,
где на сто кручёных сотня
простаков
и гармония бессчётных
языков.

Два класса – и ладно, а он нарезает
До той городской семилетки версты,
Как всем объяснить эту глупость не зная,
Но веря, что в мир этот явишься ты.

Стоит в телогрейке, улыбка во взгляде,
Портретное сходство заметно едва,
Тебе подаривший Сорбонну прапрадед,
Далёкого прошлого радость твоя.

Стезя судьбы порой непостижимо
нас завлекает в сумрачный тоннель,
и змейкой струи, в полутьме незримы,
здесь подменяют вешнюю капель.

И словно вглубь уносит колесница,
в тоннель, где лишь вдали мерцает свет,
по встречной с давних пор никто не мчится,
там по всему – обрыв, но знаков нет.

Идти на свет – в конце сорваться с кручи,
кто в западне виновен, не найти,
себя винить грешно – «несчастный случай»,
и ясно – нет обратного пути.

Раскаты гроз земных слышны всё тише,
тоннель своих стихиям не сдаёт,
и выход лишь пригнать к обрыву ближе,
включив форсаж, – отчаянно на взлёт.

Мальчишками, девчонками
вся горница полна,
у братиков с сестрёнками
серьёзные дела.

Ведь нынче утром с дождичком
к ним радуга в окно,
и каждому немножечко
с цветами повезло.

Здесь красный цвет рябиновый
и с дальних берегов
корзина с апельсинами
оранжевых цветов.

Весёлый жёлтый с грушами
идёт за ними вслед,
и радует арбузами
детей зелёный цвет.

А голубая линия,
точь-в-точь как небеса,
и следом речка синяя,
кудесница-краса.

Остался фиолетовый,
разволновался дед:
- Пишу стихи, для этого
чернильный нужен цвет.

Всё поделили к радости,
и всем сюрприз готов:
рябина, речка, сладости;
а мама без цветов.

И плачет самый маленький:
- Ведь мы одна семья.
Тут улыбнулась маменька:
- Вы радуга моя.

Мы Славку выбрали в апреле,
Он капитаном нашим стал,
А физкультурник Метревелей
Его зачем-то обозвал.

Еще сказал нам по секрету,
Мы на какой-то мундиаль
В Бразилию поедем летом,
Когда наступит там февраль.

Мы обыграем всех на свете,
Ведь наша дружба всё сильней,
И будет целая планета
Плясать под музыку детей.

А если Славка Метревеля
Меня назначит запасной,
Он, как всю прошлую неделю,
Еще побегает за мной!

В садах туманных грёз, в наивности аллеях,
Отчаянно верны, беспечны и чисты,
Шли дружною гурьбой мы в юности, лелея
В лазоревых цветах безумные мечты.

Доверчивы к судьбе, мы знали – всё сумеем,
Мы были в жизни той и принцы, и шуты,
А в горькие часы спасительным елеем
Была для нас мечта безумной красоты.

Бурлящая река смиряет бег в долине,
Года берут своё, под ветром легким стынем,
И скрыться от него спешим скорей под кров.

Но жаждем, как тогда, идти навстречу ветру,
Чтоб вспыхнула душа и возродились вновь
Безумные мечты лазоревого цвета.

Из детства давнего мираж,
Из прошлой жизни сновиденья –
Миров неведомых пейзаж,
Планет непознанных круженье.

Мечты слезою по щекам,
Безмерна даль, печали тщетны
По тем туманным берегам,
Иным закатам и рассветам.

Но в высь запретную маня,
Виденье облачное длится:
В созвездье дивном Журавля
Мальчишка грезит о синицах,

О той планете волшебства,
Что затерялась в звёздной сини,
Где рощ осенних кружева
И рек лазурных серпантины,

Где в снежных шубах горный кряж,
Лесная песнь, краса оленья,
Его несбыточный мираж,
Из прошлой жизни сновиденья.

Гавань

В гавани мёрзлой
Ноевых внуков ковчег.
Лёд Антарктиды.

Вороны

ВОроны бьются.
Не дети Адамовы.
Не знают родства.

Детство

Вихрями стужа.
Смех детворы на катке.
Безветрия миг.

Жизнелюб

Март. Разрезвился
Желтый на ветке листок.
Ветра ласканья.

Заигры

Вьюги … капели.
В окнах игра в ручеек
С ветреным мартом.

… и вновь ускользает
живущий не в рифмах,
не в муках сердечных,
не в образах ярких,
возможно, не в слове,
быть может, не в звуке,
не найденный в лучших
изысканных формах,
чарующим ритмом
отнюдь не прельщённый …
… над миром смеётся.

***

Дворцовая тусовка, бомонда светский бал,
Феерия сапфиров, алмазов карнавал.

Последняя надежда. Письма холодный лёд.
Изношенное сердце и безнадёжный счёт.

Ум

Забыв удел служить людскому роду,
Ум изощрённый всё порой крушит,
Как часто неразборчиво природа
Вверяет ум безумию души.

Рецепт

Отдал бы за рецепт полцарства,
Чтоб одолеть любви коварство,
И заплатил бы вдвое больше,
Чтоб уничтожить то лекарство.

О любви

В беззаветной любви холим сына и дочь.
О недугах своих мысли изгнаны прочь,
Безразличием тем превращаем с годами
Жизнь любимых людей в непроглядную ночь.

Имя

Волю стремясь обрести, рвёмся мы дерзновенно
От безымянной судьбы на арены Вселенной.
Но, настигая, в объятья берёт именитость,
Мигом теряем остатки свободы бесценной.

Ищущим благодарности

Ответного не получив добра,
Твердим – неблагодарен этот свет,
Но щедрость, что от чужака вчера,
Твоим благодеяниям ответ.

Серебром стезя струится,
Счастье сладила своё
Светлоокая синица
С сероглазым сизарём.

Стол со снедью сочной справлен –
Сёмга, стерлядь, стейк, суфле,
Славит страстно «Саперави»
Сановитый сомелье.

Соплеменники-сермяги
Слева скромно семенят,
Справа стол – светлейших стяги,
Сплошь судачат соболя.

Созерцают свадьбу сваты,
Сводит, скряжникам сродни,
Сальдо свёкор свилеватый,
Сватью смурый сон саднит.

Сон, сомненья, сальдо, смету,
Сплетен сорок сороков
Словно смыли струи света,
Синь софитов, святость слов.

Словно сладостная сказка
Судьбы суженых свела,
Скачет солнечный савраска,
Свадьба светит средь села!