Он жадно ел ее глазами - без ложки, вилки и ножа.
И съеденное нес как знамя, от умиления дрожа.
И пусть чихал народ прохожий на эту дрожь и этот стяг,
Любимый образ лез под кожу, а после сладко ныл в костях.

Ему же вечно было мало - и этих рук, и этих ног.
Она об этом и не знала, а он – насытиться не мог.
Ходил как тень за ней повсюду – в детсад, с работы, в магазин.
И это зрительное чудо тянулось много лет и зим.

Закон желаний бутерброден и был доказан здесь сполна:
Он был отчаянно свободен, она – фатально не вольна.
А дальше был смертельный номер и чувств напрасных беспредел:
В один прекрасный день - он помер…
Врачи сказали, переел.

Оранжевый шар без особых усилий катался по небу,
Потом исчезал и опять появлялся пораньше с утра.
И звался он солнцем, хотя откликался поэтам на Феба,
И взрослым был в радость, и часто резвилась под ним детвора.

И так продолжалось веками, без счета – закаты, восходы.
И даже зимой апельсиновый сок наполнял небеса.
И быть не могло у наличной природы нелетной погоды,
Поскольку все знали, что шар непременно взлетит - по часам.

А после кому-то однажды приспичило с солнцем тягаться,
Условным противникам продемонстрировав Кузькину мать,
Ночами бессонными грезя про плазму и протуберанцы,
И джина из лампы на ядерном масле на свет выпускать.

В итоге - свершилось, и солнце затмили итоги работы.
Оранжевой пылью покрылись седины расхристанных вдов…
Стоял на дворе и пока что не падал две тысячи сотый -
Последний из всех обналиченных небом наземных годов.

Синюю птицу удачи кто только не жаждал,
В грезах заветных уже егозу укротив,
Дабы халяву схомячить первее сограждан,
Ловко присвоив сюжет и победный мотив.

Синюю птицу наживы кто только не трогал,
Рук загребущих посредством за хвост не хватал,
Глаз (или два) положив под приличным предлогом,
Силясь узреть наконец-то презренный металл.

Синяя птица сначала скиталась по схронам,
Тщась уберечь этим методом перья и пух.
Ну, а потом одичала и стала вороной -
Это плохая примета для синих старух.

Синяя птица теперь стала иссиня-черной,
Дум невеселых полна - Францу Кафке под стать.
Грузно влезает на дверь обветшалой уборной …
И не взлетает. Она разучилась летать.

Чернее черного черна
Судьбы отмеренной полоска,
Что превратилась в полосу -
В два долгих года шириной.
Сменила явная война
Подспудных распрей отголоски.
Бойцы эРэФ и ВээСУ
Уходят дружно в мир иной.

Ребром по лбу стучит вопрос:
За синих ты или за красных?
Изволь, приятель, выбирать,
А после смело в бой идти.
Попутный путь быльем порос.
Отныне все предельно ясно,
И бодро рать идет на рать -
Уже по встречному пути.

Забыта мирных моргов блажь.
Мадам с косой давно в запарке.
По дням растут в цене гробы,
А кровь становится водой.
В большом почете камуфляж,
И даже зебра в зоопарке -
Не засветиться сдуру бы -
Втихую сделалась гнедой.

И мир отчаянно цветной
Внезапно выцвел в черно-белый.
Оттенки нынче не в чести
И всем до фени триста лет.
Глядит в растерянности Ной
На рук отнюдь не божьих дело -
Ему вовеки не спасти
Сменявших мозг на пистолет.

Зима со снегом не спешила,
отчаявшись сокрыть следы,
мешками белыми на шило,
давно не виданной беды.

И белый день смотрел на мертвых
по обе стороны Днепра,
сполна отдавших душу черту,
гадая, кто из них неправ.

Белели пальцы, уши, лица,
но каждый был и глух, и нем,
успешно не дождавшись блица
на этой как бы не войне.

И черной росписью на белом
вещали вороны о том.
что в общем, но отнюдь не целом,
неважным вышел суп с котом.

Терпела белая бумага
поток газетных нечистот,
и шел навстречу быстрым шагом,
такой же черный, третий год.

Окрест привычно стужа крепла,
и, словно в странном полусне,
кружились тихо хлопья пепла,
почти похожие на снег.

Белое на черное
Робко так нападало.
А потом распутица,
А потом мороз.
И слова перченые
Про исчадье адово
Языками крутятся
Гражданам под нос.

Белое молчание
Только в книжках Лондона,
А в реальном городе -
Копоть, шум да гам.
Личных прав качание
Всем на откуп отдано.
И смеется в бороду
Главный по торгам.

Люди очумелые
Дружно едут крышами.
Не хотят ни низ, ни высь
Зимнего дождя.
Черным да по белому
Галки приунывшие
Пишут эту зимопись,
Лета жадно ждя.

намедни сдуру посмотрел в настольное трюмо
      спроси зачем уже сказал в начале самом тут
присвистнул раком на горе оттуда по прямой
      она катила мне в глаза которые не лгут
         хотя могли бы хоть чуток хотя бы не в упор
            хотя конечно суть одна неважно как и где
         каким-то нервным был глоток видать с недавних пор
            на мне сидела седина а я под ней седел
совсем некстати эта весть пришлась не ко двору
      а прямо в спальню не спросясь и в обуви к тому ж
я был какой-то серый весь как серость точка ру
      как будто бы ударил в грязь лицом отец и муж
         внутри как будто замер зал не видел шуток злей
            узнать бы кто такой шутник чтоб ноги оторвать
         я так давно не замерзал как сломанный дисплей
            с лица сошел и духом сник и пнул в сердцах кровать
бежал по телу нервный шок предвестником беды
      он был сосущим кровь клещом и раной ножевой
потом я все же отошел воспрянул и тыды
      раз отражаюсь я еще то стало быть живой

Белоснежных овец кучерявое стадо
Кочевало на юг, к полуострову Крым.
Желторотый птенец, взгромоздясь на ограду,
Был беспомощно юн и, по факту, бескрыл.

Он вертел головой – словно чем-то встревожен,
И пищал от души – раздражения знак.
Вольный ветер его будоражил, похоже.
И взлетел бы малыш, если б не желтизна.

А в соседнем саду тополиные кроны
Седину и печаль расточали окрест.
И в смятении дум пожилая ворона
Волокла на плечах свой пожизненный крест.

На себе же верхом от и до налеталась
За просроченный век, слишком долгий уже.
И в остатке сухом – только крыльев усталость
С неподъемностью век да хвоста неглиже.

Бодрость с этой поры может только присниться,
В пух и перья разбитый карр-кас налицо.
И грустила навзрыд седовласая птица,
И хотелось ей быть желторотым птенцом.

Намедни глянул внутрь себя – и обомлел.
Поскольку там ни зги в упор я не заметил.
Незримый мозг мой был реально не у дел,
А мне ж его когда-то дали не за этим.

Пониже глянул, где душа, и … нет души!
Надысь была и нет теперь - наверно, вышла.
И ни гроша за ней, конечно. Где гроши?!!
Ведь каждый был, когда он был, отнюдь не лишним.

Вдруг чую я – кажись, под ложечкой сосет.
И значит, в доме этом есть-таки посуда!
Мой взгляд в желудок продолжает свой полет,
Но только эхо вырывается оттуда.

Живот мой пуст, поскольку вовсе не живот,
А гулкий звук в моем межрёберном пространстве.
И ни одна кишка здесь больше не живет -
Видать, на них напала (подло) жажда странствий.

Открывшись взору, мой отнюдь не медный таз
Напоминал теперь футбольные ворота.
Там, помню, раньше были вещи напоказ.
И вот сейчас – как будто дом обчистил кто-то.

Взгрустнулось мне, что плоти нету - вплоть до слез,
И шарил я в кромешной тьме рукой нетвердой.
В окне маячила чудно, жуя овес
И размышляя вслух, кобылы сивой морда.

Как будто в паводок вода,
скупому времени в угоду
твой скорый поезд в никуда
летит быстрее год от года.

И тьма под хриплый крик ворон
над ним сгущается украдкой.
Трясет неспальный твой вагон
шальных бессонниц лихорадка.

Железный путь топтать устав
и всуе снашивать колеса,
твой личный литерный состав
таранит в лоб туман белесый.

Но тот, раскрыв удавью пасть,
его заглатывает жадно,
чтоб в этой пропасти пропасть
всем прочим было неповадно.

А прочим, впрочем, невдомек.
Они стартуют где-то сзади -
как бабочки на огонек,
летят фантомных болей ради.

В итоге - ночь, глядит в упор,
черна и дьявольски красива…
Твой скорый поезд слишком скор,
но ты сойти с него не в силах.

Я работаю кукушкой,
Тыча пальцем в циферблат.
Только ушки на макушке
У насмешливых цыплят.
И поэтому я в маске
На доверенном посту.
Ибо негде взять отмазки –
Нищих видно за версту.

Гол - как сокол легкокрылый,
Но и перьев даже нет.
Говорят, не вышел рылом,
А в башке - сплошной привет.
Ни в солдаты, ни в матросы,
Ни, тем более, в менты.
Угостите папиросой
Ради сразу всех святых!

Мне ракушка вместо кровли.
Я и ей безмерно рад.
Даже время экономлю –
Час вперед и два назад.
В перекурах прячу тушку
На ракушечное дно.
Я работаю кукушкой…
И улиткой заодно.

         Когда на дальний звездный свет, как кошки, жмурились кварталы, а месяц, лыжи навострив, гулял по Млечному пути, на эти странности в ответ она привычно улетала в небесный призрачный Гольфстрим, стрижа за шею обхватив.

         Парил пернатый дельтаплан, на все другие непохожий, держа востро изящный клюв и крылья вольно распластав. Пересекая небо вплавь и скорости рекорды множа, он был подобен кораблю, за исключением хвоста. И гордо нес он на хвосте, отнюдь не будучи сорокой, благую весть о том, что мир не обязательно поган и - в пику сводкам новостей, приговорившим всех до срока - что он лишь сумма «майн» и «вир», а не отстойный балаган.

         Пилот - она же капитан, впередсмотрящая и штурман – смотрела пристально уже на башни, улицы, мосты и дальше ... на подбитый танк, горящий в поле после штурма весьма условных рубежей, неразличимых с высоты. И было ей не по себе от этой сумрачной картины, хотелось птицу развернуть, нырнуть повыше до утра и под прикрытием небес устроить отпуск карантинный, сменив увиденную жуть на мягкий лунный полумрак.

         Но, первый страх переборов, она дежурство продолжала, а исчезала лишь к утру, «Пока!» на небе начертав. Чтоб видел лучший из миров, что перья круче, чем кинжалы, кулачный бой - никчемный труд и танки птицам не чета.

В начале было слово «детвора»,
И «тили-тили» вместе с «трали-вали».
С девчонкой из соседнего двора
Мы день-деньской в песочнице играли.
              Потом пошли за ручку в первый класс
              И парту протирали тоже рядом.
              А вот поцеловались в первый раз,
              Кажись, в восьмом, под диким виноградом.
Шмель на хмелю восторженно гудел
И возвещал период жизни новый.
На языке вертелась буква «Л»
И становилась самым главным словом.
              Мы на перила вешали замки
              На всех мостах, где б только ни гуляли,
              Экстравагантным способом таким
              Вручая чувству новому медали.
Но годы шли, текла вода под мост.
Исчезло слово, словно листья с клена.
Слова на спад порой меняют рост
На языке поэтов и влюбленных.
              Оно ушло маршрутом кочевым,
              В рассветный час умчалось в темпе вальса.
              А так как слово было ключевым,
              То ни один замок не открывался.

Часы отчаянно рвались
на волю, в кровь сдирая стрелки.
Я их пыталась удержать
из всех своих немногих сил -
не различая низ и высь
и явно не в своей тарелке,
но, душу режа без ножа,
их ветер в море уносил.

Крошился хрупкий циферблат,
подобно вычурной посуде,
и это было на беду -
примета глупая не в счет.
У нас совсем иной расклад,
ведь прошлого уже не будет -
оно имело нас в виду,
а будущего нет еще.

На гулкой шахматной доске,
уже почти не различимы,
фигуры наших бледных тел
плелись на выход – из игры.
В самоубийственном броске,
причем без видимой причины,
мой мир, угрюм и черно-бел,
летел стремглав …
в тартарары.

Все будет, как всегда, в любые времена –
родишься и пойдешь под стол пешком однажды.
И радость, и беда – их будет до хрена –
придут, ядрена вошь, и в жизнь добавят жажды.
Ты будешь юн и смел, а также часто пьян -
не столько от вина, как от любовной дури.
И, не в своем уме, распашешь океан,
испробовав сполна влечение лазури.

Но молодость пройдет, и с белых яблонь дым
повиснет, отпорхав, на горестных осинах…
И ты, как идиот, полезешь вслед за ним,
чтоб кисточкой стиха подкрасить небо синим.
Под куполом небес осмотришься потом,
где вольные стрижи в подъеме душ повинны.
И скажешь сам себе, что, в общем, все путем,
что это просто жизнь.
Вторая половина.

                    «Свеча горела на столе,
                    Свеча горела.»
                    Б. Пастернак

Внимал несмелый первый снег
Ветрам астрала.
Свеча горела на окне
И не сгорала.

Букет понять никак не мог,
Тоскуя в вазе,
Как вышел город под шумок
Из грязи в князи.

Питались снами про овес
Стальные кони.
Свеча горела, капал воск
На подоконник.

Зима брала свои права
Манером веским.
И дом напрасно уповал
На занавески.

Мороз ковал пролет моста,
Сосульки висли.
Свеча горела - просто так,
Без задних мыслей.

И в эту стынь, накинув плед,
При тусклом свете
Грустил точеный силуэт
О жарком лете.

Но в пику мгле внутри и вне
На фоне белом
Свеча горела на окне,
Свеча горела…

Уронить бы Мишку на пол,
оторвать бы Мишке лапы...
Может быть, тогда бы с носом
не осталась вся страна?
Если б чуть покрепче дышло,
может быть, чего и вышло б?
Нет ответов на вопросы,
и неясно - ни хрена.

Сказку делали из были…
и теперь в нее приплыли.
Лодки в бухте, дело в шляпе,
невзирая на Ковид.
На столе, под старой фоткой
патефон, графинчик с водкой
и невидимый Шаляпин
чем-то ухнуть норовит.

Раз пошла такая пьянка,
- Эй, рабочий!
- Эй, крестьянка!
На зарплату ниже средней
режь огурчики с лучком!
Хлопцы в коме, кони в мыле,
вечный выбор «или-или» -
не испортят нам обедни,
потому что все пучком!

Нет причин для ностальгии -
не посажен за долги я!
Все имеется в продаже
для движения вперед:
Нефть и газ, и атом мирный,
по рогам-копытам фирма,
та, что веников не вяжет
и секрет не выдает.

                    «Любовь - своего рода вечность. Она стирает память о начале и страх перед концом.»
                   Анна Де Сталь

Им время было до балды, они часов не наблюдали.
А наблюдали за луной, глазами выпив Млечный тракт.
И обходились без еды, летя в заоблачные дали,
В прозрачно-гулкий мир иной - всю ночь до самого утра.

И в жутком холоде небес им было жарко до испарин.
Не потому ли в путь ночной они пускались нагишом?
Бродя по ребрам, хитрый бес завидовал парящей паре,
А все планеты до одной испытывали легкий шок.

Дивилось звездное зверье таким загадочным пришельцам.
Куда они вот так, стремглав - без карт, скафандров и ракет?
Никак не принимал всерьез Телец их два забавных тельца,
И вся округа не могла найти логический ответ.

Но этим двум нагим телам до прочих дела было мало.
Им было здорово вдвоем летать, тотально не у дел.
Они делили пополам беспечность полную начала,
И в крупных звездах окоем конца и края не имел.

          «Я умер в семь утра. Надо же с чего-то начинать день.»
          Франко Арминио

Я как-то помер. И лежу. Чуток боюсь – пошевелиться.
А было утро, и рассвет сверкал во всей своей красе.
Но ясно было и ежу, и иже с ним наличным лицам,
Что счастья в жизни как бы нет, когда ты помер – насовсем.

Передо мной вся жизнь моя мелькала, словно кинолента.
Вот тут я в яслях на горшке, а вот уже сто грамм тяну.
Перебирал, как Плюшкин, я любви счастливые моменты,
Где метр в кепке и в прыжке глазел с подружкой на луну.

И думал я, зачем меня Всевышний вызвал для доклада?
Ведь я могу еще вполне годам своим продолжить счет.
По Сеньке шапка, корм в коня, одышки нет, и стул - что надо,
И поиск истины в вине успешно, в общем-то, идет.

А солнце било в глаз лучом, ко мне проникнув через сени.
Но глаз я так и не открыл, поскольку в жмурики попал.
И все же видел я - о чем писал так жалостно Есенин:
Чем слаще было до поры, тем горше кажется финал.

               "В начале было Слово."
               Евангелие от Иоанна

В начале было слово - гад.
                              Мол, мой сосед мне зла желает
И явно гадит под окном, хоть сам я лично не видал.
С таким не в жилу общий сад и площадь общая жилая.
И думы только об одном: убрать соседа бы куда.

Потом от слов дошло до дел – втихую, ночью для начала:
Натырить дров, сломать забор, закинуть удочку в кусты.
А днем вполне пушист и бел, что б там соседка ни кричала.
Не пойман - стало быть, не вор, не надо домыслов пустых.

И зрела злоба - не по дням, но по годам совместной жизни.
Копились камни на груди по обе стороны межи,
Соседа в бедах всех виня – в клопах, в мышах ли, в коммунизме.
Обид взаимных - пруд пруди… Потом схватились за ножи.

И все – писец, пиши кранты. Теперь уже слова до фени.
Они не стоят ни гроша, в какой валюте ни считай.
И гул кромешной пустоты под артобстрелом откровений
Устало слушает душа,
                              в которой нынче - нищета.

                    «Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит длительности, его смысл в его погибели.»
                    Жан-Поль Сартр

В начале было все ништяк. Я был рожден, потом накормлен.
А после мог уже и сам добыть и завтрак, и обед.
И все давалось мне шутя, я был всегда в отличной форме.
И видно было по усам, что форма - есть, а грусти - нет.

Я мог без устали кружить по комнатам и коридору,
Мне каждый угол был знаком и даже больше – был родным.
Я знал, где вилки и ножи, а также прочие приборы,
Где сало с луком-чесноком белело, словно с яблонь дым...

А после грянула война. И рай стал адом в одночасье.
Я был контужен много раз и столько ж раз – почти убит.
А в чем, скажи, моя вина, чтоб так вот вдруг лишиться счастья?
Крепчал мороз, то бишь маразм, на фоне треснувших корыт.

И словно листьев старый клен, лишился я усов – не в драке,
А меланхолии из-за, стащив у Гамлета вопрос.
В итоге был я умерщвлен - путем химической атаки,
Пока туманила слеза чудную надпись: Ди-хло-фос…

        «Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит длительности, его смысл в его погибели.»
        Жан-Поль Сартр

В начале страха нет ничуть. И нет терпения - ни грамма.
Нам всё и сразу - вынь, положь и ложку с вилкой в руки сунь.
Мы когти рвём и рвёмся в путь, у нас путёвая программа,
И нам плевать, что сказка – ложь. Даёшь - и сыру, и лису!

И мы за тридевять земель готовы слепо кинуть кости
В надежде, что на тех костях успех, как мясо, нарастёт.
С природной леностью емель и накипью спортивной злости
Несём вперед халявы стяг, сто грамм и с килькой бутерброд.

Потом спадёт ажиотаж, уймется малость жажда злата,
А тот, кто был не в меру резв, истрёпан будет в пух и хлам.
И тут-то мы присвистнем аж, увидев точку невозврата,
Поскольку времени в обрез, а воз надежд и ныне там.

          «Гораздо легче начать войну, чем кончить ее.»
          Габриэль Гарсиа Маркес

Здесь звери больше не живут –
Их напрочь выжили двуногие.
И сами в роль зверья вошли,
Оскалив острые клыки.
Оракулов несметно тут,
Но правду знают лишь немногие,
А та - в кровище и в пыли,
Куда ни глянь, куда ни кинь.

И жизнь людская – тоже пыль,
Сегодня есть, а завтра - накося,
Причем - не то чтоб выбрал сам,
А по инструкции извне.
Угрюмый Молох мнет ковыль,
К нему вдобавок гробя всех и вся.
И тупо смотрят небеса,
Ведь их Смотритель глух и нем.

Летит в степи стальной табун,
Жируют коршуны железные.
А всем живым не повезло –
Ни в дурака, ни в преферанс.
Надежда сделалась табу –
Уж больно дело бесполезное,
Поскольку балом правит Зло,
Сполна использовав свой шанс.

                          "В начале было Слово."
                            Евангелие от Иоанна

В начале было слово, но мир его не слышал,
Ведь в мире этом левом был хаос и бардак.
А после Иегова, легонько съехав крышей,
Слепил Адама с Евой, поскольку был чудак.

И те, ему внимая, ущучили основы
Фонетики и правил про точку с запятой.
Но после в кущах рая «свое сказали слово».
И бог их вниз отправил, толкнув под зад пятой.

И вот взошли посевы словесной той программы.
Их бурный рост неистов, его не превозмочь.
Сидят потомки Евы с потомками Адама
В союзах журналистов, писателей и проч.

Сумняшеся ничтоже, строчат свои шедевры,
Чтоб после те повисли нам нА уши лапшой.
Невкусно? Ну и что же! У них стальные нервы.
И пусть не густо мыслей, но слов запас - большой.

               «Чёрт знает, чем всё кончится, но хорошо, что хоть начинается.»
               Анджей Сапковски

Сидит ворона на суку с улыбкой по уши на роже.
Надежно в клюве сыр зажат, в помине нет еще лисы.
Кукушки нервное «ку-ку» ничуть ворону не тревожит,
Ведь басня все еще свежа – буквально первые часы.

Еще вороне невдомек, что грянет грустная развязка,
Что скажет лакомство «тю-тю» и станет явственным урон,
И будет выучен урок того, что ей казалось сказкой,
А после выложен в YouTube для новых ветреных ворон.

Но это позже, а пока прекрасен мир подлунный этот.
Пусть в нем не ново ничего, но как же вкусно пахнет сыр!
И радость жизни – на века! Тут каждый может стать поэтом,
Мешок наполнив вещевой букетами душистых рифм.

И пусть не виден горизонт, даешь «ура!» безумству храбрых,
Что смеют к ветру стать лицом и не цепляться за причал.
Одних судьба берет на понт, других берет уже за жабры,
Но даже мрак иных концов затмить не может свет начал!

Пещерные люди веками стремились пещеры оставить
и шкуры сменить на костюмы и платья под стильным пальто.
Но хитрый прогресс устремлённым к нему укорачивал память -
в итоге всегда получалось прикольно, но что-то не то.
 
Костёлы и церкви плодились среди синагог и мечетей,
упорно кося под источники света в кромешной ночи.
Но руки чесались и снова хватали мечи и мачете,
чтоб злостных неверных по мрачным сортирам нещадно мочить.
 
Пурпурные реки стекали проворно по улочкам узким,
и синее море краснело красиво в закатных лучах.
Но гузками в страхе на местных заборах трясли трясогузки,
не без оснований тревожась за судьбы детей и внучат…
 
Текут спозаранку по разным каналам последние сводки -
как будто и не было даже в помине пещерных времён:
и память людская осталась такой же летально короткой,
и разум предчувствием задниц грядущих не обременён.
 
Приличные люди звериные шкуры привычно надели.
Они с минотаврами ныне и присно теперь кореша.
Ногами сучат тараканы в башке и мурашки на теле,
но с ними бороться пещерные люди отнюдь не спешат.
 
В пещерных потёмках уже перебито народу изрядно,
но снова в атаку идут наобум и на ощупь бойцы.
У входа в пещеру в глубокой печали сидят ариадны -
они не при деле, поскольку на нити сейчас дефицит.

Совсем не важно, кто ее построил и кто ее обслуживал потом.
Вполне возможно, что святые трое, соединясь уживчиво в одном.
Важнее то, что с самого начала и до конца, неясного пока,
Она дорогу в небо означала - не только присно, но и на века.
 
И каждый смертный шел по той дороге, как только срок наземный истекал.
Она видала несказанно многих, будь то ребенок или аксакал.
И, ход вещей ни разу не нарушив и не явив избытка чувств ничуть,
Идущий нес в руках свою же душу, искусно выдав ношу за свечу.
 
До сей поры плетется вереница в надежде, что и примут, и поймут.
И свечи скромно освещают лица, под тик и так отмеренных минут.
Исход процесса этого неясен, сказал бы всякий, кто здесь побывал.
Бывает, что обратно восвояси уходит путник - в сумрачный подвал.
 
Не всем дано пройти ворота рая, идя у темных сил на поводу…
Но все же чаще свечку забирают и превращают в новую звезду.

Был жарким день, и ночь была
такой же жаркой между ними,
под шелест волн и чаек крик
на самом краешке земли,
когда, забросив все дела
любви нечаянной во имя,
они вдыхали каждый миг
и надышаться не могли.

Качался маятник чудно,
и в нем нескромно отражались
два гибких тела нагишом
в потоке ветреных минут,
в совместных думах об одном
и том же – мол, какая жалость,
что этот миг уже прошел …
да и другие все пройдут.

Качнется маятник назад,
иуды всякого почище,
туда, где темень и тоска
непроницаемо густы.
Остынет лоб, потухнет взгляд,
и днем с огнем любви не сыщет
желающий ее сыскать
в барханах чувственных пустынь.

Печальные твари на хмурой планете устали бояться,
А также молиться, башку расшибая, всесильному дяде,
Который на деле работает как бы обычным паяцем
И спит по ночам безмятежно и крепко, намаявшись за день.

Нормальные боги без шума и пыли наводят порядок,
Ранжируя вещи и кашу варя в подходящей посуде,
И переживают за солнце, и воздух, и воду для грядок...
С паяца же взятки, естественно, гладки, ведь он неподсуден.

За то, что на поле, к примеру, растут не арбузы, а танки,
А на тротуарах воронки ворон подменяют упрямо.
За то, что детей в беспросветных подвалах рожают гражданки,
А граждане роют таким же, как сами, могильные ямы.

За то, что кровав ежедневно закат и бескровны рассветы,
И каждый нормальный в конечном итоге душевно изранен.
За то, что не просит никто друг у друга прощенья за это,
За то, что надежда давно укатила - наверно, в Израиль.

Паяц в тронном зале своем отдыхает - без шума и пыли,
Пока подопечные пробуют как-то поесть и согреться.
А этот бесстрастен, безлик и местами прозрачен навылет -
В районе груди, где должно бы работать без устали сердце.

Уныло шло к закату дело,
А день был скучен и тягуч.
По небу облако летело
На фоне мрачных серых туч.

Оно пыталось разобраться
В преобладающих тонах
Текущих грозных ситуаций,
Где тучи шлют друг дружку нах.

Зачем они так страшно серы
И так единодушно злы,
И грозами, не зная меры,
Соседей мочат - до золы?..

Но тучи жестом оборонным
Щиты достали и мечи,
Чтоб эту белую ворону
Из серой стаи исключить.

Сейчас же взяли на заметку,
Явив решительность и жесть.
И вот уже бедняга в клетке -
На небе тоже тюрьмы есть.

Пойдет преступница на дыбу,
Смутьянам древности под стать,
И надо будет делать выбор -
Исчезнуть или серым стать.

 
Гнездо, сорвавшееся с ветки, воображает, что летит.
На стрежень облака стремится летучий, якобы, вельбот.
В скорлупках будущие детки нагуливают аппетит
И предвкушают выход в птицы, который должен быть вот-вот.
 
Вот-вот свершится - и пробьется на волю крохотная рать,
А там уже не за горами пора заоблачных утех.
В потоке радостных эмоций никто не мыслит умирать,
Никто не думает о драме - в виду у этих и у тех…
 
В краю бескрылых тот же принцип и те же яйца, но анфас.
Подошвы ног на те же грабли нанизывая по пути,
Стремятся нищие и принцы на выход в люди всякий раз,
А их сорвавшийся кораблик воображает, что летит.

Однажды время остановилось,
Потом и пуще того – спеклось.
Подняли звери его на вилы,
На вилки то есть – и вол, и лось,
 
И важный гусь, и свинья в ермолке,
И зайцы с утками, и слоны.
А где-то рядом бродили волки
В пальто с подтеками от слюны.
 
Косили куры слегка под леди,
Индюк под сэра вовсю косил.
Претендовали на вкус медведи
Из всех наличных медвежьих сил.
 
Сначала было все очень чинно,
И, против истины не греша,
Сходились следствия и причины
И выпивали на брудершафт.
 
Подпивший филин задорно ухал,
Баран копытом стучал в тамтам.
И пир звериный был пиром духа,
И перегара – чего уж там.
 
В экстазе еж обронил иголки,
Блоха плясала под стук подков...
Ну а в итоге явились волки.
И просто слопали едоков.

 
Как только уснет от насущных забот обессиливший город
И свечи на небе рогатый фонарщик привычно зажжет,
Она улетает по срочным делам и вернется не скоро,
До самой зари в незакрытом пространстве продолжив полет.
 
Ей надо успеть утомленные крыши на прочность проверить
И звездную пыль довести до кондиции звездной пыльцы,
Самой убедиться, что сыты и счастливы звездные звери
И в общем-то сводятся в своде небесном с концами концы.
 
Ее отражение в заспанных окнах игриво мелькает,
А рядом мелькает, такой же игривый, ее экипаж.
Она управляет отнюдь не лошадками, а мотыльками,
И те мельтешат в поле зрения окон - до одури аж.
 
От праведных дел по устройству вселенной устанет немножко,
И сети свои по дороге воздушной расставит Морфей…
Но надо спешить, потому что под утро возможна бомбежка
И всем уцелевшим, естественно, будет уже не до фей.

 
Как лист опавший, бывший в кроне и на виду, и на счету,
Я все на свете проворонил, упав за бедности черту.
На фоне этого урона, злой рок за происки кляня,
Смотрю печально на ворону - ворона смотрит на меня.
 
Цыплят по осени считают, и я намедни посчитал.
И прослезился, запятая, поскольку - гусю не чета.
Хотя свиньей ни разу не был, а гусем быть как раз хотел.
Но, видно, чхать хотело небо на участь не небесных тел -
 
На участь жалких тел наземных, утопших в омуте забот,
Холостяками или в семьях, здоровых и наоборот,
На всех наличных континентах и окружающих морях,
Среди обломов перманентных и задниц, мягко говоря.
 
На годы брал в аренду камень, куда его сдавал Сизиф,
И вверх толкал пуды руками, сто грамм за ворот загрузив.
Катал туда-сюда по склону по черт те сколько раз на дню,
И только местные вороны меня считали за родню.
 
Казенный дом, а также плаху видал в гробу в кошмарном сне.
И очень часто слала … к черту меня толпа и иже с ней.
Дорогу дальнюю итожу, седьмой десяток разменяв:
Я на ворону стал похожим, а та – похожей на меня.

На темном небе бледный профиль давно не стриженной овцы,
Но это явно пофиг профи, устроившим наземный цирк.
У них профессия такая – смешить толпу любой ценой,
Ее привычкам потакая. И нет профессии иной,
Настолько же полезной людям, когда они поели всласть
И возжелали, без прелюдий, на представление попасть.

Гудит и светится арена, слоны танцуют, львы рычат.
А на трибунах непременно навалом деток и внучат.
Они смеются до упаду, а взрослые кивают в такт.
И все всему как будто рады, но что-то все-таки не так...

Ученый волк в овечьей шкуре ведет ягнятам малым счет,
И каждый первый клоун курит, а после злую чушь несет.
Наездник лошадью потерян - слегка зевнул на вираже,
И вот выходят в люди звери, без дрессировщика уже.
Канатоходец на канате по-прежнему бесстрашен, но
Притихший зритель шепчет: «Хватит! Уже не очень-то смешно.»

Но цирк уняться не желает, манеж поставив на попа.
Дрожит от страха неживая и очумевшая толпа.
И лишь один администратор как слон доволен неспроста –
С лихвой окупятся затраты на все продажные места.

В сухом остатке – давка в пробке, и нервный тик, и кожный зуд...
И овцы сверху смотрят робко,
Как волки шастают внизу.

Здрасте!
Пишет вам мартышка – больше некому, увы.
Все хватили лиха лишку – от медведя до совы.

В нашем славном зоопарке тишь была да благодать.
Ни конфликтов, ни запарки - просто рай, ни дать ни взять!
Чин по чину, честь по чести, пайка вовремя всегда,
Чистота в отхожем месте, в миске свежая вода.
Словом, лучше и не надо, песни пели даже – вот.
Ветврачи ходили на дом, если вдруг схватил живот.

Вовсе не было б печали, не случись потом экстрим:
Люди разом одичали – не снаружи, так внутри.
Просыпаясь утром ранним, удивляешься, что цел,
Ибо видишь, что охранник смотрит весело в прицел.
Нервно мечешься по клетке, ищешь аварийный лаз,
Ну а лазерная метка - у тебя промежду глаз.

Только это все цветочки для бывалых обезьян.
Скоро люд дошел то точки - что ни особь, то изъян.
Будто чем-то все объелись или же наоборот.
Под отборнейшую ересь горла начал рвать народ.
Пальцы веером топорща, бились насмерть млад и стар.
Так погиб от рук уборщиц штатный наш ветеринар…

Где «нагила», там и «хава» (хоть в иврите я не спец) -
Персонал друг дружку схавал, ну а к нам пришел песец.
С голодухи пухнем дико, даже муха – словно слон.
Не хватает сил для крика – только стон, протяжный стон.

Жесть! И спереди, и сзади, и без видимых причин...
Помогите, бога ради! Завезите хоть харчи!

Периодически мечтаем мы, в метро стрессируя с утра,
Что остров есть необитаемый, где жизнь - не жизнь, а сущий рай.
На всем пространстве чудо-острова ни давки нет, ни толкотни.
Ни взгляда там, ни слова острого - куда ни кинь, куда ни ткни.

Никто ни с кем не задирается, тела и души ходят ню,
И птичий хор щебечет здравицы по сто и больше раз на дню.
За так макака голопопая пасет мохнатого козла,
А если кто кого и слопает, то это вовсе не со зла.

Слегка покачивая бедрами, идет газель на водопой,
А крот - за ней, шажками бодрыми, хотя, по слухам, и слепой.
Плодово-ягодными соками торгуют вечер и рассвет,
Но ценам трудно быть высокими - ввиду схождения на нет.

И тьма c хандрой по-рачьи пятятся – им явно светит солнца суд.
Там каждый день – сплошная пятница, и выходные на носу.
Указы власти фиолетовы - до фени, мягко говоря,
Поскольку звери царства этого живут нормально без царя...

И всякий раз без тени лени я на остров двинуться готов,
Чтоб там укрыться от правления
Необитаемых голов.

"Все кругом психи, все. А тот, кто считает, что он не псих, псих вдвойне,
потому что занимается самой сумасшедшей штукой в мире — отрицает, что псих."
Майкл Фассбендер

Снуют встревоженно трамваи,
Навроде мелкого зверья.
И я трамваи понимаю,
Поскольку сам встревожен я.

Сную с утра со всеми вместе,
В руке авоська, как сума.
И я в нее пихаю вести -
О том, что мир сошел с ума.

Авось они - макулатура,
Что можно просто сдать в утиль,
И с выручкой, что на смех курам,
В ликеро-водочный пойти.

А после тоже посмеяться -
Не все же слушать хохот кур.
Прикольно, друг! Смеемся, братцы! -
Война ушла на перекур.

И там на этом перекуре
У ней случился в легких рак.
И все, кранты набитой дуре!
Да будет свет! Да сгинет мрак!..

И очень хочется - до дрожи,
Чтоб все оно так и сбылось.
Но вижу, божий день итожа -
Надежда только на авось...

"Ахиллесова пята нередко укрыта в голове."
Александр (Лешек) Кумор

В Нью-Йорке или в Петербурге, в Париже или же в Перми -
Мы все по жизни драматурги, которых - хлебом не корми,
А дай такое «затаганить», чтоб сел на задницу Бродвей!
Чтоб и медведи, и цыгане, и лица, полные бровей…
И чтоб «война в Крыму» на сцене и все, как водится, в дыму.
Иначе зритель не оценит, иначе люди не поймут.
Иначе мало пылу с жаром. А коли пить, так уж до дна!
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва французу отдана?!..»

Чтоб горечь ихний брат изведал, а наш - от радости балдел,
Мы от забора до обеда в потоке слов и куче дел.
Даешь побольше декораций! Эффекты яркие даешь!
А смыслом общим заниматься нам недосуг, ядрена вошь!
И вошь, которая ядрена, смекает вдруг, что здесь не тут,
Когда слепых актеров дроны лучами лазерными жгут.
Дрожат от хохота кулисы с картинками каких-то шахт,
И мы готовы с чертом лысым от счастья пить на брудершафт.

А пьеса близится к развязке, хоть мрак густой покрыл конец.
Зачем-то все надели каски, и волки косят под овец.
Смущают реплики местами, но бодрость духа правит пир,
И пусть в могиле мавром станет от черной зависти Шекспир!
«Играют волны, ветер свищет» в судейский фирменный свисток.
Пожарища и пепелища запомнит зритель лет на сто...

Под занавес убойной пьесы, не зная, кто они и где,
Идут в атаку ахиллесы, на пятки головы надев.

Жертва семейных распрей и склок,
Жил под кроватью синий носок.
Но не хватало жизненных сил,
Кто-то до дырок ткань износил.

Знал он когда-то лучшие дни -
С другом на полке жили они.
Не было этой серой тоски,
Парой счастливой были носки.

Но наступила ночь перемен:
Синему светит тусклость и тлен.
Носом дырявым грустно поник:
Где-то утерян синий двойник -

То ли на пляже, то ли в саду.
Кто же накликал эту беду?
Люди забыли в серой пыли.
Может, искали, но не нашли.

Трудно живется старым вещам -
Некому вовсе их навещать…
Только накрыла, будто бы снег,
Синяя птица как-то во сне.

Смотрит с надеждой новой вокруг.
Вдруг из ботинка вылезет друг.
Кто-то наденет сразу двоих -
И сочинится радужный стих.

Четыре черненьких чумазеньких чертенка
Чертили как-то что-то типа чертежа.
Но только рвется непременно там, где тонко,
И это ясно даже в Африке ежам.

Пыхтели, черти, от восхода до заката,
Ни на чуток не покладая черных рук.
И в белом ватмане, что так похож на вату,
Протерли к ночи очень черную дыру.

И в ту дыру они залезли – явно, сдуру.
Видать, ни разу не видали черных дыр.
А кто кого подбил на эту авантюру –
До сей поры узнать не может адский мир.

Чертенок первый был сперва подозреваем,
Хотя второй - такой же точно радикал,
И третий слыл неисправимым разгильдяем,
Да и четвертый от друзей не отставал.

Пропали без вести шальные малолетки,
Хотя искал их лично Аццкий Сотона.
Метался, бедный, разъяренным тигром в клетке
И видел свет отнюдь не в радужных тонах...

На том примере, невзначай отдельно взятом,
Понятно станет сразу всем, кто не дурак:
Не лазьте в дыры, даже если вы чертята!
Иначе выйдет черт те что и черт те как.

У этой басни соли нет и нет морали.
Она - про год, что внеурочно високосен.
И про кукушек, что в лесах бесстыже врали,
Когда сулили уйму лет, а также вёсен.

Когда на деле мне в глаза катили зимы,
Как будто волны на забытый богом берег.
И наступала темнота неотразимо
И, зеленея от тоски, ломилась в двери.

А я берёг на черный день чекушку белой,
Поскольку чуял, что подлец не за горами.
И станет впору удавиться, грешным делом,
Залезть на стенку и застыть в портретной раме...

И он пришел, похож на негра цветом кожи.
На этом фоне очень просто стать расистом.
Он весь наличный позитив на ноль помножил,
По счетам щелкнув пальцем грязным и мясистым.

Подвел итог моим шатаниям, разброду
И всем делам, что и хотел бы, да не сделал,
Моим полетам по закону бутерброда -
Фасадом вниз, круша паркет бескрылым телом.

И я налил ему стакан – не пить же соло.
Потом, пока дрова в камине догорали,
Мы с ним дошли до ручки с точкой и рассола…
Хоть в этой басне соли нет. И нет морали.

Он родился, и рос, и однажды, естественно, вырос.
Бедокурил, курил, выпивал и запоем любил.
Но интимный вопрос был вопросом «вороны и сыра»
И мостов без перил в ледоход на весенней Оби.

Не сложилась семья, а в дальнейшем - и все остальное.
Не заладилась жизнь, безответной любовью полна.
На круги не своя он приплыл незадачливым Ноем,
А его миражи унесла восвояси волна.

Ничего не сберег, в багаже - черепки да осколки,
Ибо тонущий сам вряд ли что-то способен спасти.
Нищета - не порок, но отменная гадость, поскольку
Все твои паруса умещает в иссохшей горсти..

Лай шакалий и вой, по соседству и на горизонте,
Дополнял перезвон повсеместных вериг и удил…
Только звали его отродясь Пантелей, а не Понтий,
И поэтому он никого никогда не судил.

Просто жил не тужа, невзирая на дрязги и склоки,
Кто бы ни попросил, мог рубашку последнюю снять.
Прибегал на пожар – на любой, даже очень далекий,
Выбиваясь из сил идиоту Сизифу под стать.

Внутрирёберный бес подсобил докатиться до точки.
Опустился нагим Пантелей на могильное дно…
И смотрели с небес в неизбывной тоске ангелочки,
Понимая, что им пантелейно прожить не дано.

---
Пантелей – (греч.) всемилостивый

Подслеповат. Берут свое подспудно годы
На фоне вечной темноты с дождем и градом.
И непрерывно треплет нервы непогода,
И обеспечен ревматизм - с доставкой на дом.

Взамен соседей и друзей - ватаги чаек,
Что заполняют по утрам пустое небо.
Они в усталом старике души не чают,
Хоть факт наличия души доказан не был.

В его глазу рассвет и тот с опаской брезжит -
А вдруг волна опять начнет смертельный номер?..
За ним смотрел немало лет один приезжий,
Но как-то вымок, захворал и вскоре помер.

Они дружили и делили кров ночами.
Тому свидетель вездесущий Иегова.
Теперь - как перст, но есть надежда, что начальник
Рассмотрит дело и пришлет кого другого.

Ну а пока что с ним живут вода и стужа.
А день за днем, за ночью ночь - в туман уходят.
По всем приметам дальше будет только хуже
На самой мрачной и оскаленной из родин.

А так хотелось и разбега, и полета,
Чтоб эту жизнь и этот мир прожить иначе.
И не стоять как истукан… Но должен кто-то
Заблудшим душам и судам во тьме маячить.

А счастье было так возможно - путем прогулок при луне
И прочих средств, ведущих к цели соединения сердец.
Но кто-то истово безбожный приделал вдруг приставку не-,
И мы с тобой не уцелели, в дороге выдохшись вконец.

Теперь коварных виноватых не сыщешь даже днем с огнем.
И дело будет не раскрыто - ввиду отсутствия улик.
Амур нахохлился пернато: хоть верный лук еще при нем,
Колчан - разбитое корыто, где стрел осталось с гулькин пшик.

Крылатых тех боеприпасов недопоставил фронту тыл,
И орды вражеские вторглись под видом кучи рваных туч.
Спектакль итоговый некассов, сюжет затасканный постыл:
Где были страсти и восторги - тоски раскрошенный сургуч.

На всех наличных перекрестках висят сплошные «кирпичи» –
Прохода нет озябшим душам, уставшим в поисках тепла.
В глазах прохожих - будто блестки, видать, от смеха без причин.
Но звук уже намного глуше, поскольку сдан по смеху план.

Темно и сыро - словно в склепе, и горлу тесно - как в петле.
Бомжей бесхвостых и хвостатых уже невидимо в ночи...
В сухом остатке - только пепел, сплошной летально легкий тлен.
Но дождь и тот, сухой остаток на днях изрядно подмочил.

Первоисточник вдохновения:

Невесомость
© Елена Шилова

Голуби в лужах, трещинки на коре,
Руки, насквозь промёрзшие без перчаток...
Снова дышу на пальцы – слегка согреть,
Чтоб продолжать тебе на бегу печатать,
Слать цифровой и буквенный белый шум
В синюю даль, в космически-тёмный вечер.
Ангелы там читают, что я пишу,
И, загрустив, вздыхают по-человечьи.

Город купает скверы в слепом дожде,
Нежно смывая шлейф прошлогодней гари.
Вечность назад, в такой же апрельский день,
В небо навстречу солнцу взлетел Гагарин.
Атомный век, привыкший людей сминать,
Сдался тогда – с весной разговор особый.
...Знаешь, я тоже чуточку космонавт,
Без подготовки рухнувший в невесомость.

Если мечта зовёт, отвечаешь «да»:
Сделанный выбор сложно назвать ошибкой.
Мне остаётся только любить и ждать,
Ноющий страх скрывать под бронёй обшивки.
Я всё пишу, и время бежит вперёд,
Кроны спешит одеть в молодую зелень...

Главное для ракеты – успешный взлёт,
Мне же важней тебя возвратить на Землю.

Пародия:

Свобода творчества

Руки насквозь промерзли, но не беда.
Чуть подышу - оттают наполовину.
Если мечта зовет, отвечаю «да»
И посылаю в космос стихов лавину.
Только не гнутся пальцы. В итоге – бред
В сивую даль толкаю одним копытом.
Ангелы в шоке - им-то спасенья нет
В космосе, настежь виршам моим открытом.

Город глаза зажмурил - мол, ни при чем.
Я ж добавляю пафоса в стих картинно.
Юра Гагарин, зябко пожав плечом,
Крестится, бедный - робко и беспартийно.
Атомной рифмой режу озонный слой -
Жженые люди множатся на газонах.
Знаешь, а я по жизни отнюдь не злой.
Так почему же чую, что светит зона?

А у присяжных в лицах одна вражда.
Камень нагрудный - как за броней обшивки.
Эти, наверно, могут и вышку дать.
И совершить ужаснейшую ошибку.
Я ж эффективней тысячи хиросим -
Резко снижаю плотность людского рода...

Пусть для ракеты главное – керосин,
А для творца главнее-таки свобода!

Первоисточник вдохновения:

Оксения, невидящий и малым-мало
©Георгий Волжанин

Оксении завтра плясать и петь
под бубен слепого деда.
Устала, уснула, струится медь
волос очагом согретых,

белее февральских ночных снегов
лицо на оленьей шкуре.
но — чу! осторожная, босиком
выходит. Под звёздной дурью

цветные шептания, зовом рта
божественен гуовс-сахас:
вибрирует чудных небес гортань,
её не унять до завтра;

сжимать и растягивать, вдаль тянуть
дразнящий, манящий, зимний
магический отсвет полярных лун
ему, - лишь ему по силам.

Наутро приедет малым-мало —
так дедушка кличет сына.
Мотор тёплый сон звуковой иглой
пронзит, сплюнет гарь бензина.

Чуть позже уважит родню шаман,
ударит в звенящий бубен.
Оксения спляшет — что им желать
в краю, где сыскать не трудно
раздолье метелей, ветров...
В мороз —
здесь видно семь океанов...

Секрет атмосферных явлений прост:
где любят — там свет сияет...



Пародия:

В небесах с бриллиантами

А Ксении нонче не по себе –
надысь настучали в бубен.
Подружек реально попутал бес
на танцах в районном клубе.

Белее февральских снегов вдвойне
лицо - при такой же шкуре.
Такое бывает лишь на войне,
а также - когда под дурью.

Цветные шептания зевом рта,
раскрытого сикось-накось.
Вибрирует что-то за ним гортань,
а что - догадайся, на-кась!

А небо размером с овчинку, мля,
рассвет и далек, и кроток.
И хочет уйти из-под ног земля -
устала носить наркотов.

Наутро разрежет ночную мглу
ревущая неотложка,
и станут совать не туда иглу
и скармливать деготь ложкой.

А позже придет навестить родня,
погладит звенящий бубен,
поведает сплетни на злобу дня,
но звук будет тих и трубен.
Медсестры измерят и вес, и рост -
рутина у них такая…

Секрет бриллиантовых глюков прост:
уколешься – и сверкает!

Я в князи из грязи стремился и рвался из клетки на волю.
И с пыльных скрижалей соскабливал истины все до одной.
Но рваные связи рождали под сердцем фантомные боли,
И те отражались тройным рикошетом от клетки грудной.

Я смазывал йодом побитые ребра, чтоб сильно не ныли,
И спирт принимал, чтобы горькому горю помочь изнутри.
Я жаждал свободы по-птичьему страстно, но страсти иные
Сулил мне финал незатейливой пьесы – душевный артрит.

Казалось в начале, что вырваться будет двухпальцево просто.
Желанный мираж беспредельных небес разливался окрест.
Но все увенчали дешевый костюмчик и ящик по росту,
И траурный марш исполняет исправно наемный оркестр.

Махнули не глядя его музыканты диез на бемоль, и
Усталым стаккато проходит по залу процессия нот...
Могильной ограде придется по нраву иллюзия воли,
И глупым пернатым в конечном итоге летально свезет.

первоисточник вдохновения:

Сказка странствий
©Ариадна Родосаф

Мне бы в городе новом родиться и вырасти –
раза три, чтоб судьбу не гневить. Или пять – в
нищете, несвободе и сирости. Или десять – чтоб
гнёзда не вить.

Мне бы в лица вглядеться, врасти в декуманусы,
в их бурлящий войти кровоток. Городские
ворота, их осы и анусы*, миновать, преумножив
итог.

Я бы в ночь по Неаполю с воем и грохотом на
потрепанной Веспе неслась и бродила в
Венеции сумрачным доктором, о победе над
мором молясь.

Я любила бы Рим – пусть в развалинах с кошками
ночевать доводилось не раз. И прожорливых
чаек кормила бы крошками в Бари, с лодок,
танцующих вальс.

А на Корфу я в море ходила б на каике, три
собаки бессменно со мной. Я бы видела ясно:
все трое – прозаики, да и я-то – поэт никакой.

В Портофино бомонд, поводя ягодицами,
намекал бы на признаки чувств. И на острове
Лесбос мне тоже родиться бы – я б открыла там
школу искусств.

Неотступно зовёт за собой неизвестное. Словно
псы, что пускаются в путь, я какое-то место ищу
поднебесное, где смогла бы потом отдохнуть…

* Os (лат.) – рот, вход; anus (лат.) – анальное отверстие, выход.



Пародия:

Ягодичные страдания, или Жажда приключений

Я родился и вырос в деревне неправильной,
но особо богов не гневил,
первосортным навозом поля по окраинам
удобряя при помощи вил.

Мне бы в новых штиблетах пройтись декуманусом,
где повсюду светло и бело.
Только боссы дорожные - ос бы им в анусы! -
игнорируют наше село.

Ух, как я б рассекал на Феррари в Неаполе,
полон планов и творческих сил!..
Только вновь выезжаю на тракторе нА поле -
лебеду вместо бабок косить.

Я бы мог написать и поэмы, и повести
Как знаток люксембургских женев.
Я бы римлян любил - без зазрения совести
при живой и здоровой жене.

И на Корфу рутинно ходил бы по пятницам -
на трехпалубной яхте один.
Я б такие бермуды напялил на задницу -
весь Марсель бы с ума посходил!..

Но пока что не светят в упор заграницы мне
с ихней лесбосской школой искусств -
зоотехник Иван, поводя ягодицами,
намекает на признаки чувств.

Неотступно зовет за собой за околицу,
манит исподволь крепкой рукой…
Задом чую, придется с ним ближе знакомиться -
Все равно я поэт никакой.

Сушись, весло мое, сушись
В чуланной тишине.
Хоть смысл и цели не ясны
Ни разу – знаю сам.
Вода стекает … или жизнь,
Приснившаяся мне,
На фоне ветреной весны,
Влюбленной в паруса.

Своим условным задом к ней,
Висит дамоклов меч
Болезней всяческих и всех,
Известных докторам…
Нас было много на челне
С толпой нетрезвых мечт,
И вдаль летел развязный смех,
Забыв про стыд и срам.

И в ту же лакомую даль
Стремился экипаж,
Летально морем заражен,
Презрев ночной покой.
И было нам ни сил не жаль,
Ни будущих пропаж.
Мы бодро лезли на рожон,
Не ведая на кой…

Давно окончен этот бал,
Что был похож на цирк.
Ошибки юности учла
И ниже стала высь.
Стерев соленый пот со лба,
Пора отдать концы.
И все ж, покуда цел чулан,
Сушись, весло, сушись…