Сначала в бездну свалился стул,
                    потом — упала кровать...
                    И. Бродский

сначала в бездну свалился стул
таким был его удел
за стулом следом и я сигнул
поскольку на нем сидел
                    и долго падал на пару с ним
                    своим же весом влеком
                    не дельтаплан и не парусник
                    поэтому кувырком
                                        а стул вращался вокруг оси
                                        не зная точно где ось
                                        но было не у кого спросить
                                        и значит не довелось
так неразлучные до поры
стул и его седок
летели штучно в тартарары
покуда не вышел срок
                    полета этого в никуда
                    нигде в никаком году
                    текла спокойно под мост вода
                    умеренный ветер дул
                                        и только бездна разинув пасть
                                        как чёртово колесо
                                        пыталась плюнуть и в нас попасть
                                        такой вот улётный сон

                    Сначала в бездну свалился стул,
                    потом — упала кровать,
                    потом — мой стол. Я его столкнул
                    сам. Не хочу скрывать.
                    Потом — учебник «Родная речь»,
                    фото, где вся семья.
                    Потом четыре стены и печь.
                    Остались пальто и я.
                    И. Бродский


Сначала конь гарцевал во мне,
устраивал шапито.
И был я правил занудных вне
прикольным конём в пальто.
Но мир не любит таких чудил.
Враждебности не тая,
коня загнал он под звон удил.
Остались пальто и я.

И вроде не о чем горевать,
ведь сам я пока живой.
Есть стол и стул, а в углу кровать,
и крыша над головой.
Без шума с пылью решён вопрос,
посажен резон на трон.
Я ем овсянку, а не овёс,
и в город везёт метро.

Коплю прилежно рутины ржу
и выхлопов гарь да вонь…
И только ночью тихонько ржу –
мне снится покойный конь.

                    ... в темноте всем телом твои черты,
                    как безумное зеркало, повторяя.
                    И. Бродский

Пустота, как домушник, выносит душу
и полощет истово на сквозняке.
Темень застит глаза, ну а горло сушит -
промочить бы чуток, только нету с кем.

В одиночку промочки – пустое дело,
даже если и был бы в расцвете лет.
Стопроцентный цирроз для души и тела,
сразу сводит, как ногу, азарт - на нет.

За окном третий день «у рояля то же».
От прогноза на завтра слегка тошнит.
Я в стекле отражаюсь небритой рожей,
под небритостью пряча свой бледный вид.

Лист, ни в чем не повинный, терзаю зря я,
невзирая на за полночь и на артрит,
Как безумное зеркало, повторяя
пустоту снаружи пустотой внутри.

                    Когда плюёт на человечество
                    твоё ночное одиночество...
                    И. Бродский


Когда плюёт на человечество
твоё ночное одиночество
и дикой кошкой в клетке мечется,
хоть ты его зовёшь по отчеству,
когда оно в ответ по матери
дает советы тем не менее,
когда заводится без стартера
мозгов подлунное затмение,
ты можешь силиться и пыжиться,
читать молитвы и прошения
иконке с вылинявшей ижицей
и вызывать на откровение,
а можешь пить безбожно горькую
и нюни распускать крамольные,
и злиться, что уже не торкает
ни грамма зелье алкогольное.

Но одиночеству до лампочки,
по часовой на кухне вверченной.
Оно тебе отнюдь не лапочка,
из клетки смотрит недоверчиво.
Оно в любом возможном случае
тебя считает сивым мерином,
и на твое благополучие
ему плевать, причём немерено.

                    И муравьи спокойно ходят в гости
                    В мои пустые бывшие глаза…
                    Е. Евтушенко

Я жил когда-то с кем-то где-то как-то.
Бывал частенько дерзок, зол и шал.
И потому, по жизни и по факту,
Совсем не те поступки совершал.

Но море было Сеньке по колено,
А шапка в самый раз и пофиг дым.
Пренебрегая дымом откровенно,
Я был - душой и телом - молодым.

Чихал вовсю, причем не от простуды,
На всех и вся, кто ростом ниже был.
Менял не глядя мудрые талмуды
На дикий топот ветреных кобыл.

И часто от рассерженных прохожих,
Дежурным и зловещим дежавю,
Я слышал, что меня исправить сможет
Могила, если только доживу...

Теперь живу отдельно, на погосте.
Отнюдь не зол, не дерзок и не шал.
И муравьи спокойно ходят в гости -
Уже с утра, как Винни завещал.

Лежит плита на входе вместо двери,
И видно, если близко подойти,
Два слова в ряд: Исправленному верить.
А на портрете – ангел во плоти.

Когда неймется и не спится, а бес в ребре совсем зачах,
Беру и чистую страницу все ночь мараю при свечах.
Корявый текст на белом поле бездарно косит под скрижаль.
Чего-то хочется - до боли, чего-то бесконечно жаль.
А вот чего, и сам не знаю. Забыл по старости, кажись.
Приходит в гости темень злая, и с ней базарю я за жизнь.

А было хорошо. Но мало. С рождения не в меру шал,
Я криком свадебным марала округу часто оглашал.
Я соблазнял и соблазняем феминами частенько был -
Шептавшими, что без меня им в буквальном смысле свет не мил.
Для дам не раз терзал гитару в сопровождении дождя,
Опорожняя стеклотару и дикий шарм производя.

А после солнышко вставало, добавив градусов в тени.
И смято было покрывало ничуть не меньше простыни.
Кончался быстро день, и снова я вел интимную борьбу,
И сам Джакомо Казанова чернел от зависти в гробу.
А я от свадьбы до женитьбы летел сломя башку вперед…
Теперь и рад повременить бы, да время пленных не берет.

          Есть только две бесконечные вещи: Вселенная и человеческая глупость.
          Хотя насчет Вселенной я не уверен.
          Альберт Эйнштейн

В войну играли пацаны. Врагам неуловимо мстили,
Гоняли подлых басмачей по дюнам солнечных пустынь.
И дружбе не было цены, без всяких левых «или-или»,
А также споров – Крым, он чей и чьи днепровские мосты.

А отомстив и разогнав, черешню тырили совместно,
Громя соседские сады, а после ели сообща.
Еще - и Ваня, и Игнат - любили борщ, но, если честно,
Им было как-то до балды происхождение борща.

Пришли иные времена на тихий хутор близ Диканьки.
Наверно, старый хитрый бес попутал все ж таки селян.
Не ясно стало ни хрена, как будто после жуткой пьянки.
Будь ты с пол-литрой или без, туман – и в Жмеринке туман.

С какой ни глянешь стороны, не борщ, а суп с котом сварганен.
Продуктов порча налицо - к великой радости ворон.
В войну играют пацаны, но только с разными врагами,
Пока упрямых их отцов разводит лодочник Харон.

          Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
          Фридрих Ницше

Среди раскрученных галактик
и навороченных созвездий,
где ходят астры на тараны
и каждый первый облучён,
отмечен был забавный фактик
в одном подлунном мокром месте:
возникла жизнь макаром странным,
хотя Макар тут ни при чём.

Наземный рай yстроить чтобы,
а не страдать в болотном иле,
поскольку нервы не из стали,
а большей частью из воды,
путём селекции амёбы
в двуногих тварей превратились,
но те мочить друг друга стали,
скрывая мокрых дел следы.

И было тварям тем до фени,
что жизнь туземная ранима,
что это даже как бы диво -
ввиду вселенской пустоты:
без колебаний и сомнений
адепты дикого экстрима
мочили диво нерадиво,
как будто певчих птиц коты.

Мурашки бегали по коже,
но это было бесполезно -
несли погибель споро стрелы,
а позже выстрелы, пока
народ, сумняшеся ничтоже,
в упор глаза таращил в бездну,
а та в ответ в него смотрела,
вращая пальцем у виска.

Как вспомню, так вздрогну и мелко дрожу до рассвета.
По сморщенной коже мурашки стадами бегут.
Рассказ про дорогу, где путник чихал на кюветы,
Бесстрастно итожит забористый «гитлер-капут».

Да как же так вышло? Ведь были и мы рысаками,
По главным дорогам копытами резво пыля.
А нынче ты бывший, и ставший овцой, Мураками,
Упёршийся рогом образчик крутого нуля.

Ты был на коне, со щитом и немножко с приветом.
И звезды хватал, обжигаясь, с высоких небес.
По чьей же вине пешеходишь теперь, и при этом
Уже без хвоста и рогов внутрирёберный бес?

И скоро на сцене задерганный занавес рухнет,
Бездарной сатире дадут от ворот поворот.
Без тени сомнений скопытишься - прямо на кухне…
А то и в сортире. Ведь тут уже - как повезёт.

угомонилась дроволомня
обезвагонился вокзал
и я о будущем не помню
былое застит мне глаза
мой скорый поезд по-английски
ушёл причём путём не тем
теперь бомжует где-то в бийске
а может быть и в воркуте

и в голове приличных мыслей
в помине нет одни бомжи
уже давно не дружим мы с ней
и не трындим в ночи за жизнь
жалеть об этом как-то глупо
о том написаны тома
и видно даже и без лупы
что горе в мире от ума
где вышли джинны из кувшинов
и каждый редкостный злодей
где рулят умные машины
на фоне спятивших людей

конечности мои как вата
я робко щупаю кровать
и жить как будто тошновато
и как-то страшно помирать
лежу причём предельно тихо
имея ни-при-чёмный вид
не поминаю лихом лихо
а то возьмёт и прилетит…

          У него дорог много, и все — весёлые.
          В. Шукшин

В ночи не спится, а с утра не шутится.
По факту как бы лето – в гости к нам,
а у меня – осенняя распутица,
причём по обе стороны окна.

Куда ни кинь, сплошные клинья острые –
торчат зловеще, по уши в грязи.
Необитаем мир на этом острове,
хотя и длится много лет и зим.

И столько ж зим удача раком пятится
без перерыва, даже на обед.
Бегу, по кругу - с пятницы до пятницы,
сквозь бурелом больших и малых бед.

Вот снова ночь, но мне опять не спится, и
гоню я мысли вон, а время вспять.
Клиент дошел успешно до кондиции.
Осталось только гипс (и шляпы) снять.

Я вопрошаю робко, даже трепетно:
«Просвет-то где?» Плутать, мол, не с руки.
Но светит мне в ответ картина Репина,
где в сотый раз приплыли бурлаки.

Глаза же колет больно правда голая,
за палец тяпнуть пробуя, как пёс:
дорог-то много, только все – весёлые.
Поедешь – обхохочешься,
до слёз.

Он должен бы являться только в полночь,
С рассветом исчезая без следа.
Но оторваться, видимо, по полной
Решила беспробудная беда.

Он тут как тут в любое время суток,
Уродуя последние мозги,
До чертиков и иже с ними жуток
И глух вполне к отчаянному «Сгинь!»

Я пробовал креститься и молиться,
Чертил мелком волшебные круги.
В ответ же мне смеялись злые лица,
И было ясно, что кругом враги.

А где ж друзья и добрые соседи,
С которыми, подвыпивши, курил?
Видать, для дружбы нынче климат вреден,
Причем везде – от Львова до Курил.

И четко, от забора до обеда -
А подкрепившись, снова и вдвойне -
Сосед кошмарит до смерти соседа,
И на войне опять как на войне.

Мираж рассвета робко догорает,
И так же, как и десять лет назад,
Искатели потерянного рая
Бегут стремглав прямой дорогой в ад.

Пробило полночь – пулями, навылет.
И полдень в танке заживо сгорел.
Потом сирены так истошно выли,
Что рак боялся свистнуть на горе.

И стало ясно - миру срок не вышел.
Напрасно ждут осадков четверги,
Пока вражда привычно сносит крыши,
И злой рассвет встает не с той ноги.

Пока друзья друг другу ямы роют,
Закону мести истово верны,
И не страшат ничуть ни море крови,
Ни реки слез по обе стороны.

Черствеют зримо родственные души,
Под общий корень рубят правду-мать.
Бравурный марш надежно стоны глушит,
Зовя немых с глухими воевать.

И те воюют - молча, до победы.
Кого над кем - неважно и не суть.
И нет числа забывшим меру бедам -
Под стать грибам по осени в лесу.

А время скачет, словно лошадь в мыле.
Верховный конюх явно не у дел.
Пробило полночь – пулями, навылет.
И полдень в танке заживо сгорел…

Он жадно ел ее глазами - без ложки, вилки и ножа.
И съеденное нес как знамя, от умиления дрожа.
И пусть чихал народ прохожий на эту дрожь и этот стяг,
Любимый образ лез под кожу, а после сладко ныл в костях.

Ему же вечно было мало - и этих рук, и этих ног.
Она об этом и не знала, а он – насытиться не мог.
Ходил как тень за ней повсюду – в детсад, с работы, в магазин.
И это зрительное чудо тянулось много лет и зим.

Закон желаний бутерброден и был доказан здесь сполна:
Он был отчаянно свободен, она – фатально не вольна.
А дальше был смертельный номер и чувств напрасных беспредел:
В один прекрасный день - он помер…
Врачи сказали, переел.

Оранжевый шар без особых усилий катался по небу,
Потом исчезал и опять появлялся пораньше с утра.
И звался он солнцем, хотя откликался поэтам на Феба,
И взрослым был в радость, и часто резвилась под ним детвора.

И так продолжалось веками, без счета – закаты, восходы.
И даже зимой апельсиновый сок наполнял небеса.
И быть не могло у наличной природы нелетной погоды,
Поскольку все знали, что шар непременно взлетит - по часам.

А после кому-то однажды приспичило с солнцем тягаться,
Условным противникам продемонстрировав Кузькину мать,
Ночами бессонными грезя про плазму и протуберанцы,
И джина из лампы на ядерном масле на свет выпускать.

В итоге - свершилось, и солнце затмили итоги работы.
Оранжевой пылью покрылись седины расхристанных вдов…
Стоял на дворе и пока что не падал две тысячи сотый -
Последний из всех обналиченных небом наземных годов.

Синюю птицу удачи кто только не жаждал,
В грезах заветных уже егозу укротив,
Дабы халяву схомячить первее сограждан,
Ловко присвоив сюжет и победный мотив.

Синюю птицу наживы кто только не трогал,
Рук загребущих посредством за хвост не хватал,
Глаз (или два) положив под приличным предлогом,
Силясь узреть наконец-то презренный металл.

Синяя птица сначала скиталась по схронам,
Тщась уберечь этим методом перья и пух.
Ну, а потом одичала и стала вороной -
Это плохая примета для синих старух.

Синяя птица теперь стала иссиня-черной,
Дум невеселых полна - Францу Кафке под стать.
Грузно влезает на дверь обветшалой уборной …
И не взлетает. Она разучилась летать.

Чернее черного черна
Судьбы отмеренной полоска,
Что превратилась в полосу -
В два долгих года шириной.
Сменила явная война
Подспудных распрей отголоски.
Бойцы эРэФ и ВээСУ
Уходят дружно в мир иной.

Ребром по лбу стучит вопрос:
За синих ты или за красных?
Изволь, приятель, выбирать,
А после смело в бой идти.
Попутный путь быльем порос.
Отныне все предельно ясно,
И бодро рать идет на рать -
Уже по встречному пути.

Забыта мирных моргов блажь.
Мадам с косой давно в запарке.
По дням растут в цене гробы,
А кровь становится водой.
В большом почете камуфляж,
И даже зебра в зоопарке -
Не засветиться сдуру бы -
Втихую сделалась гнедой.

И мир отчаянно цветной
Внезапно выцвел в черно-белый.
Оттенки нынче не в чести
И всем до фени триста лет.
Глядит в растерянности Ной
На рук отнюдь не божьих дело -
Ему вовеки не спасти
Сменявших мозг на пистолет.

Зима со снегом не спешила,
отчаявшись сокрыть следы,
мешками белыми на шило,
давно не виданной беды.

И белый день смотрел на мертвых
по обе стороны Днепра,
сполна отдавших душу черту,
гадая, кто из них неправ.

Белели пальцы, уши, лица,
но каждый был и глух, и нем,
успешно не дождавшись блица
на этой как бы не войне.

И черной росписью на белом
вещали вороны о том.
что в общем, но отнюдь не целом,
неважным вышел суп с котом.

Терпела белая бумага
поток газетных нечистот,
и шел навстречу быстрым шагом,
такой же черный, третий год.

Окрест привычно стужа крепла,
и, словно в странном полусне,
кружились тихо хлопья пепла,
почти похожие на снег.

Белое на черное
Робко так нападало.
А потом распутица,
А потом мороз.
И слова перченые
Про исчадье адово
Языками крутятся
Гражданам под нос.

Белое молчание
Только в книжках Лондона,
А в реальном городе -
Копоть, шум да гам.
Личных прав качание
Всем на откуп отдано.
И смеется в бороду
Главный по торгам.

Люди очумелые
Дружно едут крышами.
Не хотят ни низ, ни высь
Зимнего дождя.
Черным да по белому
Галки приунывшие
Пишут эту зимопись,
Лета жадно ждя.

намедни сдуру посмотрел в настольное трюмо
      спроси зачем уже сказал в начале самом тут
присвистнул раком на горе оттуда по прямой
      она катила мне в глаза которые не лгут
         хотя могли бы хоть чуток хотя бы не в упор
            хотя конечно суть одна неважно как и где
         каким-то нервным был глоток видать с недавних пор
            на мне сидела седина а я под ней седел
совсем некстати эта весть пришлась не ко двору
      а прямо в спальню не спросясь и в обуви к тому ж
я был какой-то серый весь как серость точка ру
      как будто бы ударил в грязь лицом отец и муж
         внутри как будто замер зал не видел шуток злей
            узнать бы кто такой шутник чтоб ноги оторвать
         я так давно не замерзал как сломанный дисплей
            с лица сошел и духом сник и пнул в сердцах кровать
бежал по телу нервный шок предвестником беды
      он был сосущим кровь клещом и раной ножевой
потом я все же отошел воспрянул и тыды
      раз отражаюсь я еще то стало быть живой

Белоснежных овец кучерявое стадо
Кочевало на юг, к полуострову Крым.
Желторотый птенец, взгромоздясь на ограду,
Был беспомощно юн и, по факту, бескрыл.

Он вертел головой – словно чем-то встревожен,
И пищал от души – раздражения знак.
Вольный ветер его будоражил, похоже.
И взлетел бы малыш, если б не желтизна.

А в соседнем саду тополиные кроны
Седину и печаль расточали окрест.
И в смятении дум пожилая ворона
Волокла на плечах свой пожизненный крест.

На себе же верхом от и до налеталась
За просроченный век, слишком долгий уже.
И в остатке сухом – только крыльев усталость
С неподъемностью век да хвоста неглиже.

Бодрость с этой поры может только присниться,
В пух и перья разбитый карр-кас налицо.
И грустила навзрыд седовласая птица,
И хотелось ей быть желторотым птенцом.

Намедни глянул внутрь себя – и обомлел.
Поскольку там ни зги в упор я не заметил.
Незримый мозг мой был реально не у дел,
А мне ж его когда-то дали не за этим.

Пониже глянул, где душа, и … нет души!
Надысь была и нет теперь - наверно, вышла.
И ни гроша за ней, конечно. Где гроши?!!
Ведь каждый был, когда он был, отнюдь не лишним.

Вдруг чую я – кажись, под ложечкой сосет.
И значит, в доме этом есть-таки посуда!
Мой взгляд в желудок продолжает свой полет,
Но только эхо вырывается оттуда.

Живот мой пуст, поскольку вовсе не живот,
А гулкий звук в моем межрёберном пространстве.
И ни одна кишка здесь больше не живет -
Видать, на них напала (подло) жажда странствий.

Открывшись взору, мой отнюдь не медный таз
Напоминал теперь футбольные ворота.
Там, помню, раньше были вещи напоказ.
И вот сейчас – как будто дом обчистил кто-то.

Взгрустнулось мне, что плоти нету - вплоть до слез,
И шарил я в кромешной тьме рукой нетвердой.
В окне маячила чудно, жуя овес
И размышляя вслух, кобылы сивой морда.

Как будто в паводок вода,
скупому времени в угоду
твой скорый поезд в никуда
летит быстрее год от года.

И тьма под хриплый крик ворон
над ним сгущается украдкой.
Трясет неспальный твой вагон
шальных бессонниц лихорадка.

Железный путь топтать устав
и всуе снашивать колеса,
твой личный литерный состав
таранит в лоб туман белесый.

Но тот, раскрыв удавью пасть,
его заглатывает жадно,
чтоб в этой пропасти пропасть
всем прочим было неповадно.

А прочим, впрочем, невдомек.
Они стартуют где-то сзади -
как бабочки на огонек,
летят фантомных болей ради.

В итоге - ночь, глядит в упор,
черна и дьявольски красива…
Твой скорый поезд слишком скор,
но ты сойти с него не в силах.

Я работаю кукушкой,
Тыча пальцем в циферблат.
Только ушки на макушке
У насмешливых цыплят.
И поэтому я в маске
На доверенном посту.
Ибо негде взять отмазки –
Нищих видно за версту.

Гол - как сокол легкокрылый,
Но и перьев даже нет.
Говорят, не вышел рылом,
А в башке - сплошной привет.
Ни в солдаты, ни в матросы,
Ни, тем более, в менты.
Угостите папиросой
Ради сразу всех святых!

Мне ракушка вместо кровли.
Я и ей безмерно рад.
Даже время экономлю –
Час вперед и два назад.
В перекурах прячу тушку
На ракушечное дно.
Я работаю кукушкой…
И улиткой заодно.

         Когда на дальний звездный свет, как кошки, жмурились кварталы, а месяц, лыжи навострив, гулял по Млечному пути, на эти странности в ответ она привычно улетала в небесный призрачный Гольфстрим, стрижа за шею обхватив.

         Парил пернатый дельтаплан, на все другие непохожий, держа востро изящный клюв и крылья вольно распластав. Пересекая небо вплавь и скорости рекорды множа, он был подобен кораблю, за исключением хвоста. И гордо нес он на хвосте, отнюдь не будучи сорокой, благую весть о том, что мир не обязательно поган и - в пику сводкам новостей, приговорившим всех до срока - что он лишь сумма «майн» и «вир», а не отстойный балаган.

         Пилот - она же капитан, впередсмотрящая и штурман – смотрела пристально уже на башни, улицы, мосты и дальше ... на подбитый танк, горящий в поле после штурма весьма условных рубежей, неразличимых с высоты. И было ей не по себе от этой сумрачной картины, хотелось птицу развернуть, нырнуть повыше до утра и под прикрытием небес устроить отпуск карантинный, сменив увиденную жуть на мягкий лунный полумрак.

         Но, первый страх переборов, она дежурство продолжала, а исчезала лишь к утру, «Пока!» на небе начертав. Чтоб видел лучший из миров, что перья круче, чем кинжалы, кулачный бой - никчемный труд и танки птицам не чета.

В начале было слово «детвора»,
И «тили-тили» вместе с «трали-вали».
С девчонкой из соседнего двора
Мы день-деньской в песочнице играли.
              Потом пошли за ручку в первый класс
              И парту протирали тоже рядом.
              А вот поцеловались в первый раз,
              Кажись, в восьмом, под диким виноградом.
Шмель на хмелю восторженно гудел
И возвещал период жизни новый.
На языке вертелась буква «Л»
И становилась самым главным словом.
              Мы на перила вешали замки
              На всех мостах, где б только ни гуляли,
              Экстравагантным способом таким
              Вручая чувству новому медали.
Но годы шли, текла вода под мост.
Исчезло слово, словно листья с клена.
Слова на спад порой меняют рост
На языке поэтов и влюбленных.
              Оно ушло маршрутом кочевым,
              В рассветный час умчалось в темпе вальса.
              А так как слово было ключевым,
              То ни один замок не открывался.

Часы отчаянно рвались
на волю, в кровь сдирая стрелки.
Я их пыталась удержать
из всех своих немногих сил -
не различая низ и высь
и явно не в своей тарелке,
но, душу режа без ножа,
их ветер в море уносил.

Крошился хрупкий циферблат,
подобно вычурной посуде,
и это было на беду -
примета глупая не в счет.
У нас совсем иной расклад,
ведь прошлого уже не будет -
оно имело нас в виду,
а будущего нет еще.

На гулкой шахматной доске,
уже почти не различимы,
фигуры наших бледных тел
плелись на выход – из игры.
В самоубийственном броске,
причем без видимой причины,
мой мир, угрюм и черно-бел,
летел стремглав …
в тартарары.

Все будет, как всегда, в любые времена –
родишься и пойдешь под стол пешком однажды.
И радость, и беда – их будет до хрена –
придут, ядрена вошь, и в жизнь добавят жажды.
Ты будешь юн и смел, а также часто пьян -
не столько от вина, как от любовной дури.
И, не в своем уме, распашешь океан,
испробовав сполна влечение лазури.

Но молодость пройдет, и с белых яблонь дым
повиснет, отпорхав, на горестных осинах…
И ты, как идиот, полезешь вслед за ним,
чтоб кисточкой стиха подкрасить небо синим.
Под куполом небес осмотришься потом,
где вольные стрижи в подъеме душ повинны.
И скажешь сам себе, что, в общем, все путем,
что это просто жизнь.
Вторая половина.

                    «Свеча горела на столе,
                    Свеча горела.»
                    Б. Пастернак

Внимал несмелый первый снег
Ветрам астрала.
Свеча горела на окне
И не сгорала.

Букет понять никак не мог,
Тоскуя в вазе,
Как вышел город под шумок
Из грязи в князи.

Питались снами про овес
Стальные кони.
Свеча горела, капал воск
На подоконник.

Зима брала свои права
Манером веским.
И дом напрасно уповал
На занавески.

Мороз ковал пролет моста,
Сосульки висли.
Свеча горела - просто так,
Без задних мыслей.

И в эту стынь, накинув плед,
При тусклом свете
Грустил точеный силуэт
О жарком лете.

Но в пику мгле внутри и вне
На фоне белом
Свеча горела на окне,
Свеча горела…

Уронить бы Мишку на пол,
оторвать бы Мишке лапы...
Может быть, тогда бы с носом
не осталась вся страна?
Если б чуть покрепче дышло,
может быть, чего и вышло б?
Нет ответов на вопросы,
и неясно - ни хрена.

Сказку делали из были…
и теперь в нее приплыли.
Лодки в бухте, дело в шляпе,
невзирая на Ковид.
На столе, под старой фоткой
патефон, графинчик с водкой
и невидимый Шаляпин
чем-то ухнуть норовит.

Раз пошла такая пьянка,
- Эй, рабочий!
- Эй, крестьянка!
На зарплату ниже средней
режь огурчики с лучком!
Хлопцы в коме, кони в мыле,
вечный выбор «или-или» -
не испортят нам обедни,
потому что все пучком!

Нет причин для ностальгии -
не посажен за долги я!
Все имеется в продаже
для движения вперед:
Нефть и газ, и атом мирный,
по рогам-копытам фирма,
та, что веников не вяжет
и секрет не выдает.

                    «Любовь - своего рода вечность. Она стирает память о начале и страх перед концом.»
                   Анна Де Сталь

Им время было до балды, они часов не наблюдали.
А наблюдали за луной, глазами выпив Млечный тракт.
И обходились без еды, летя в заоблачные дали,
В прозрачно-гулкий мир иной - всю ночь до самого утра.

И в жутком холоде небес им было жарко до испарин.
Не потому ли в путь ночной они пускались нагишом?
Бродя по ребрам, хитрый бес завидовал парящей паре,
А все планеты до одной испытывали легкий шок.

Дивилось звездное зверье таким загадочным пришельцам.
Куда они вот так, стремглав - без карт, скафандров и ракет?
Никак не принимал всерьез Телец их два забавных тельца,
И вся округа не могла найти логический ответ.

Но этим двум нагим телам до прочих дела было мало.
Им было здорово вдвоем летать, тотально не у дел.
Они делили пополам беспечность полную начала,
И в крупных звездах окоем конца и края не имел.

          «Я умер в семь утра. Надо же с чего-то начинать день.»
          Франко Арминио

Я как-то помер. И лежу. Чуток боюсь – пошевелиться.
А было утро, и рассвет сверкал во всей своей красе.
Но ясно было и ежу, и иже с ним наличным лицам,
Что счастья в жизни как бы нет, когда ты помер – насовсем.

Передо мной вся жизнь моя мелькала, словно кинолента.
Вот тут я в яслях на горшке, а вот уже сто грамм тяну.
Перебирал, как Плюшкин, я любви счастливые моменты,
Где метр в кепке и в прыжке глазел с подружкой на луну.

И думал я, зачем меня Всевышний вызвал для доклада?
Ведь я могу еще вполне годам своим продолжить счет.
По Сеньке шапка, корм в коня, одышки нет, и стул - что надо,
И поиск истины в вине успешно, в общем-то, идет.

А солнце било в глаз лучом, ко мне проникнув через сени.
Но глаз я так и не открыл, поскольку в жмурики попал.
И все же видел я - о чем писал так жалостно Есенин:
Чем слаще было до поры, тем горше кажется финал.

               "В начале было Слово."
               Евангелие от Иоанна

В начале было слово - гад.
                              Мол, мой сосед мне зла желает
И явно гадит под окном, хоть сам я лично не видал.
С таким не в жилу общий сад и площадь общая жилая.
И думы только об одном: убрать соседа бы куда.

Потом от слов дошло до дел – втихую, ночью для начала:
Натырить дров, сломать забор, закинуть удочку в кусты.
А днем вполне пушист и бел, что б там соседка ни кричала.
Не пойман - стало быть, не вор, не надо домыслов пустых.

И зрела злоба - не по дням, но по годам совместной жизни.
Копились камни на груди по обе стороны межи,
Соседа в бедах всех виня – в клопах, в мышах ли, в коммунизме.
Обид взаимных - пруд пруди… Потом схватились за ножи.

И все – писец, пиши кранты. Теперь уже слова до фени.
Они не стоят ни гроша, в какой валюте ни считай.
И гул кромешной пустоты под артобстрелом откровений
Устало слушает душа,
                              в которой нынче - нищета.

                    «Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит длительности, его смысл в его погибели.»
                    Жан-Поль Сартр

В начале было все ништяк. Я был рожден, потом накормлен.
А после мог уже и сам добыть и завтрак, и обед.
И все давалось мне шутя, я был всегда в отличной форме.
И видно было по усам, что форма - есть, а грусти - нет.

Я мог без устали кружить по комнатам и коридору,
Мне каждый угол был знаком и даже больше – был родным.
Я знал, где вилки и ножи, а также прочие приборы,
Где сало с луком-чесноком белело, словно с яблонь дым...

А после грянула война. И рай стал адом в одночасье.
Я был контужен много раз и столько ж раз – почти убит.
А в чем, скажи, моя вина, чтоб так вот вдруг лишиться счастья?
Крепчал мороз, то бишь маразм, на фоне треснувших корыт.

И словно листьев старый клен, лишился я усов – не в драке,
А меланхолии из-за, стащив у Гамлета вопрос.
В итоге был я умерщвлен - путем химической атаки,
Пока туманила слеза чудную надпись: Ди-хло-фос…

        «Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит длительности, его смысл в его погибели.»
        Жан-Поль Сартр

В начале страха нет ничуть. И нет терпения - ни грамма.
Нам всё и сразу - вынь, положь и ложку с вилкой в руки сунь.
Мы когти рвём и рвёмся в путь, у нас путёвая программа,
И нам плевать, что сказка – ложь. Даёшь - и сыру, и лису!

И мы за тридевять земель готовы слепо кинуть кости
В надежде, что на тех костях успех, как мясо, нарастёт.
С природной леностью емель и накипью спортивной злости
Несём вперед халявы стяг, сто грамм и с килькой бутерброд.

Потом спадёт ажиотаж, уймется малость жажда злата,
А тот, кто был не в меру резв, истрёпан будет в пух и хлам.
И тут-то мы присвистнем аж, увидев точку невозврата,
Поскольку времени в обрез, а воз надежд и ныне там.

          «Гораздо легче начать войну, чем кончить ее.»
          Габриэль Гарсиа Маркес

Здесь звери больше не живут –
Их напрочь выжили двуногие.
И сами в роль зверья вошли,
Оскалив острые клыки.
Оракулов несметно тут,
Но правду знают лишь немногие,
А та - в кровище и в пыли,
Куда ни глянь, куда ни кинь.

И жизнь людская – тоже пыль,
Сегодня есть, а завтра - накося,
Причем - не то чтоб выбрал сам,
А по инструкции извне.
Угрюмый Молох мнет ковыль,
К нему вдобавок гробя всех и вся.
И тупо смотрят небеса,
Ведь их Смотритель глух и нем.

Летит в степи стальной табун,
Жируют коршуны железные.
А всем живым не повезло –
Ни в дурака, ни в преферанс.
Надежда сделалась табу –
Уж больно дело бесполезное,
Поскольку балом правит Зло,
Сполна использовав свой шанс.

                          "В начале было Слово."
                            Евангелие от Иоанна

В начале было слово, но мир его не слышал,
Ведь в мире этом левом был хаос и бардак.
А после Иегова, легонько съехав крышей,
Слепил Адама с Евой, поскольку был чудак.

И те, ему внимая, ущучили основы
Фонетики и правил про точку с запятой.
Но после в кущах рая «свое сказали слово».
И бог их вниз отправил, толкнув под зад пятой.

И вот взошли посевы словесной той программы.
Их бурный рост неистов, его не превозмочь.
Сидят потомки Евы с потомками Адама
В союзах журналистов, писателей и проч.

Сумняшеся ничтоже, строчат свои шедевры,
Чтоб после те повисли нам нА уши лапшой.
Невкусно? Ну и что же! У них стальные нервы.
И пусть не густо мыслей, но слов запас - большой.

               «Чёрт знает, чем всё кончится, но хорошо, что хоть начинается.»
               Анджей Сапковски

Сидит ворона на суку с улыбкой по уши на роже.
Надежно в клюве сыр зажат, в помине нет еще лисы.
Кукушки нервное «ку-ку» ничуть ворону не тревожит,
Ведь басня все еще свежа – буквально первые часы.

Еще вороне невдомек, что грянет грустная развязка,
Что скажет лакомство «тю-тю» и станет явственным урон,
И будет выучен урок того, что ей казалось сказкой,
А после выложен в YouTube для новых ветреных ворон.

Но это позже, а пока прекрасен мир подлунный этот.
Пусть в нем не ново ничего, но как же вкусно пахнет сыр!
И радость жизни – на века! Тут каждый может стать поэтом,
Мешок наполнив вещевой букетами душистых рифм.

И пусть не виден горизонт, даешь «ура!» безумству храбрых,
Что смеют к ветру стать лицом и не цепляться за причал.
Одних судьба берет на понт, других берет уже за жабры,
Но даже мрак иных концов затмить не может свет начал!

Пещерные люди веками стремились пещеры оставить
и шкуры сменить на костюмы и платья под стильным пальто.
Но хитрый прогресс устремлённым к нему укорачивал память -
в итоге всегда получалось прикольно, но что-то не то.
 
Костёлы и церкви плодились среди синагог и мечетей,
упорно кося под источники света в кромешной ночи.
Но руки чесались и снова хватали мечи и мачете,
чтоб злостных неверных по мрачным сортирам нещадно мочить.
 
Пурпурные реки стекали проворно по улочкам узким,
и синее море краснело красиво в закатных лучах.
Но гузками в страхе на местных заборах трясли трясогузки,
не без оснований тревожась за судьбы детей и внучат…
 
Текут спозаранку по разным каналам последние сводки -
как будто и не было даже в помине пещерных времён:
и память людская осталась такой же летально короткой,
и разум предчувствием задниц грядущих не обременён.
 
Приличные люди звериные шкуры привычно надели.
Они с минотаврами ныне и присно теперь кореша.
Ногами сучат тараканы в башке и мурашки на теле,
но с ними бороться пещерные люди отнюдь не спешат.
 
В пещерных потёмках уже перебито народу изрядно,
но снова в атаку идут наобум и на ощупь бойцы.
У входа в пещеру в глубокой печали сидят ариадны -
они не при деле, поскольку на нити сейчас дефицит.

Совсем не важно, кто ее построил и кто ее обслуживал потом.
Вполне возможно, что святые трое, соединясь уживчиво в одном.
Важнее то, что с самого начала и до конца, неясного пока,
Она дорогу в небо означала - не только присно, но и на века.
 
И каждый смертный шел по той дороге, как только срок наземный истекал.
Она видала несказанно многих, будь то ребенок или аксакал.
И, ход вещей ни разу не нарушив и не явив избытка чувств ничуть,
Идущий нес в руках свою же душу, искусно выдав ношу за свечу.
 
До сей поры плетется вереница в надежде, что и примут, и поймут.
И свечи скромно освещают лица, под тик и так отмеренных минут.
Исход процесса этого неясен, сказал бы всякий, кто здесь побывал.
Бывает, что обратно восвояси уходит путник - в сумрачный подвал.
 
Не всем дано пройти ворота рая, идя у темных сил на поводу…
Но все же чаще свечку забирают и превращают в новую звезду.

Был жарким день, и ночь была
такой же жаркой между ними,
под шелест волн и чаек крик
на самом краешке земли,
когда, забросив все дела
любви нечаянной во имя,
они вдыхали каждый миг
и надышаться не могли.

Качался маятник чудно,
и в нем нескромно отражались
два гибких тела нагишом
в потоке ветреных минут,
в совместных думах об одном
и том же – мол, какая жалость,
что этот миг уже прошел …
да и другие все пройдут.

Качнется маятник назад,
иуды всякого почище,
туда, где темень и тоска
непроницаемо густы.
Остынет лоб, потухнет взгляд,
и днем с огнем любви не сыщет
желающий ее сыскать
в барханах чувственных пустынь.

Печальные твари на хмурой планете устали бояться,
А также молиться, башку расшибая, всесильному дяде,
Который на деле работает как бы обычным паяцем
И спит по ночам безмятежно и крепко, намаявшись за день.

Нормальные боги без шума и пыли наводят порядок,
Ранжируя вещи и кашу варя в подходящей посуде,
И переживают за солнце, и воздух, и воду для грядок...
С паяца же взятки, естественно, гладки, ведь он неподсуден.

За то, что на поле, к примеру, растут не арбузы, а танки,
А на тротуарах воронки ворон подменяют упрямо.
За то, что детей в беспросветных подвалах рожают гражданки,
А граждане роют таким же, как сами, могильные ямы.

За то, что кровав ежедневно закат и бескровны рассветы,
И каждый нормальный в конечном итоге душевно изранен.
За то, что не просит никто друг у друга прощенья за это,
За то, что надежда давно укатила - наверно, в Израиль.

Паяц в тронном зале своем отдыхает - без шума и пыли,
Пока подопечные пробуют как-то поесть и согреться.
А этот бесстрастен, безлик и местами прозрачен навылет -
В районе груди, где должно бы работать без устали сердце.

Уныло шло к закату дело,
А день был скучен и тягуч.
По небу облако летело
На фоне мрачных серых туч.

Оно пыталось разобраться
В преобладающих тонах
Текущих грозных ситуаций,
Где тучи шлют друг дружку нах.

Зачем они так страшно серы
И так единодушно злы,
И грозами, не зная меры,
Соседей мочат - до золы?..

Но тучи жестом оборонным
Щиты достали и мечи,
Чтоб эту белую ворону
Из серой стаи исключить.

Сейчас же взяли на заметку,
Явив решительность и жесть.
И вот уже бедняга в клетке -
На небе тоже тюрьмы есть.

Пойдет преступница на дыбу,
Смутьянам древности под стать,
И надо будет делать выбор -
Исчезнуть или серым стать.

 
Гнездо, сорвавшееся с ветки, воображает, что летит.
На стрежень облака стремится летучий, якобы, вельбот.
В скорлупках будущие детки нагуливают аппетит
И предвкушают выход в птицы, который должен быть вот-вот.
 
Вот-вот свершится - и пробьется на волю крохотная рать,
А там уже не за горами пора заоблачных утех.
В потоке радостных эмоций никто не мыслит умирать,
Никто не думает о драме - в виду у этих и у тех…
 
В краю бескрылых тот же принцип и те же яйца, но анфас.
Подошвы ног на те же грабли нанизывая по пути,
Стремятся нищие и принцы на выход в люди всякий раз,
А их сорвавшийся кораблик воображает, что летит.

Однажды время остановилось,
Потом и пуще того – спеклось.
Подняли звери его на вилы,
На вилки то есть – и вол, и лось,
 
И важный гусь, и свинья в ермолке,
И зайцы с утками, и слоны.
А где-то рядом бродили волки
В пальто с подтеками от слюны.
 
Косили куры слегка под леди,
Индюк под сэра вовсю косил.
Претендовали на вкус медведи
Из всех наличных медвежьих сил.
 
Сначала было все очень чинно,
И, против истины не греша,
Сходились следствия и причины
И выпивали на брудершафт.
 
Подпивший филин задорно ухал,
Баран копытом стучал в тамтам.
И пир звериный был пиром духа,
И перегара – чего уж там.
 
В экстазе еж обронил иголки,
Блоха плясала под стук подков...
Ну а в итоге явились волки.
И просто слопали едоков.

 
Как только уснет от насущных забот обессиливший город
И свечи на небе рогатый фонарщик привычно зажжет,
Она улетает по срочным делам и вернется не скоро,
До самой зари в незакрытом пространстве продолжив полет.
 
Ей надо успеть утомленные крыши на прочность проверить
И звездную пыль довести до кондиции звездной пыльцы,
Самой убедиться, что сыты и счастливы звездные звери
И в общем-то сводятся в своде небесном с концами концы.
 
Ее отражение в заспанных окнах игриво мелькает,
А рядом мелькает, такой же игривый, ее экипаж.
Она управляет отнюдь не лошадками, а мотыльками,
И те мельтешат в поле зрения окон - до одури аж.
 
От праведных дел по устройству вселенной устанет немножко,
И сети свои по дороге воздушной расставит Морфей…
Но надо спешить, потому что под утро возможна бомбежка
И всем уцелевшим, естественно, будет уже не до фей.

 
Как лист опавший, бывший в кроне и на виду, и на счету,
Я все на свете проворонил, упав за бедности черту.
На фоне этого урона, злой рок за происки кляня,
Смотрю печально на ворону - ворона смотрит на меня.
 
Цыплят по осени считают, и я намедни посчитал.
И прослезился, запятая, поскольку - гусю не чета.
Хотя свиньей ни разу не был, а гусем быть как раз хотел.
Но, видно, чхать хотело небо на участь не небесных тел -
 
На участь жалких тел наземных, утопших в омуте забот,
Холостяками или в семьях, здоровых и наоборот,
На всех наличных континентах и окружающих морях,
Среди обломов перманентных и задниц, мягко говоря.
 
На годы брал в аренду камень, куда его сдавал Сизиф,
И вверх толкал пуды руками, сто грамм за ворот загрузив.
Катал туда-сюда по склону по черт те сколько раз на дню,
И только местные вороны меня считали за родню.
 
Казенный дом, а также плаху видал в гробу в кошмарном сне.
И очень часто слала … к черту меня толпа и иже с ней.
Дорогу дальнюю итожу, седьмой десяток разменяв:
Я на ворону стал похожим, а та – похожей на меня.

На темном небе бледный профиль давно не стриженной овцы,
Но это явно пофиг профи, устроившим наземный цирк.
У них профессия такая – смешить толпу любой ценой,
Ее привычкам потакая. И нет профессии иной,
Настолько же полезной людям, когда они поели всласть
И возжелали, без прелюдий, на представление попасть.

Гудит и светится арена, слоны танцуют, львы рычат.
А на трибунах непременно навалом деток и внучат.
Они смеются до упаду, а взрослые кивают в такт.
И все всему как будто рады, но что-то все-таки не так...

Ученый волк в овечьей шкуре ведет ягнятам малым счет,
И каждый первый клоун курит, а после злую чушь несет.
Наездник лошадью потерян - слегка зевнул на вираже,
И вот выходят в люди звери, без дрессировщика уже.
Канатоходец на канате по-прежнему бесстрашен, но
Притихший зритель шепчет: «Хватит! Уже не очень-то смешно.»

Но цирк уняться не желает, манеж поставив на попа.
Дрожит от страха неживая и очумевшая толпа.
И лишь один администратор как слон доволен неспроста –
С лихвой окупятся затраты на все продажные места.

В сухом остатке – давка в пробке, и нервный тик, и кожный зуд...
И овцы сверху смотрят робко,
Как волки шастают внизу.

Здрасте!
Пишет вам мартышка – больше некому, увы.
Все хватили лиха лишку – от медведя до совы.

В нашем славном зоопарке тишь была да благодать.
Ни конфликтов, ни запарки - просто рай, ни дать ни взять!
Чин по чину, честь по чести, пайка вовремя всегда,
Чистота в отхожем месте, в миске свежая вода.
Словом, лучше и не надо, песни пели даже – вот.
Ветврачи ходили на дом, если вдруг схватил живот.

Вовсе не было б печали, не случись потом экстрим:
Люди разом одичали – не снаружи, так внутри.
Просыпаясь утром ранним, удивляешься, что цел,
Ибо видишь, что охранник смотрит весело в прицел.
Нервно мечешься по клетке, ищешь аварийный лаз,
Ну а лазерная метка - у тебя промежду глаз.

Только это все цветочки для бывалых обезьян.
Скоро люд дошел то точки - что ни особь, то изъян.
Будто чем-то все объелись или же наоборот.
Под отборнейшую ересь горла начал рвать народ.
Пальцы веером топорща, бились насмерть млад и стар.
Так погиб от рук уборщиц штатный наш ветеринар…

Где «нагила», там и «хава» (хоть в иврите я не спец) -
Персонал друг дружку схавал, ну а к нам пришел песец.
С голодухи пухнем дико, даже муха – словно слон.
Не хватает сил для крика – только стон, протяжный стон.

Жесть! И спереди, и сзади, и без видимых причин...
Помогите, бога ради! Завезите хоть харчи!

Периодически мечтаем мы, в метро стрессируя с утра,
Что остров есть необитаемый, где жизнь - не жизнь, а сущий рай.
На всем пространстве чудо-острова ни давки нет, ни толкотни.
Ни взгляда там, ни слова острого - куда ни кинь, куда ни ткни.

Никто ни с кем не задирается, тела и души ходят ню,
И птичий хор щебечет здравицы по сто и больше раз на дню.
За так макака голопопая пасет мохнатого козла,
А если кто кого и слопает, то это вовсе не со зла.

Слегка покачивая бедрами, идет газель на водопой,
А крот - за ней, шажками бодрыми, хотя, по слухам, и слепой.
Плодово-ягодными соками торгуют вечер и рассвет,
Но ценам трудно быть высокими - ввиду схождения на нет.

И тьма c хандрой по-рачьи пятятся – им явно светит солнца суд.
Там каждый день – сплошная пятница, и выходные на носу.
Указы власти фиолетовы - до фени, мягко говоря,
Поскольку звери царства этого живут нормально без царя...

И всякий раз без тени лени я на остров двинуться готов,
Чтоб там укрыться от правления
Необитаемых голов.