«Я счас взорвусь, как триста тонн тротила …»
В. Высоцкий

Сейчас взорвусь осколочным снарядом
И разнесу в округе всех и вся!
Ведь это ж надо?! Счастье было рядом,
Под мелкий блуд настойчиво кося.

Ты счастья тоже, видимо, хотела.
Не раз со мной на пару согрешив.
Но я в тебе упорно видел тело,
В упор не видя родственной души.

Из алчных грез пытаясь строить терем,
По факту бывший замком на песке,
Я восполнял трофеями потери -
Неважно как, неважно где и с кем.

А время шло, и старилось, и слепло.
И ты ушла, а я не удержал.
И все, что было, стало серым пеплом,
А что не стало - напрочь съела ржа.

И вот сижу, нетрезвый и небритый.
От сладкой жизни горше мне в разы.
На самом дне разбитого корыта
Остался след скупой мужской слезы.

А за окном стоит глухая полночь.
От мрачных дум идет из горла вой …
Какая ж я в конечном счете сволочь!
Пойду убьюсь об стенку головой!

*)

И скучно, и грустно. И нечего больше сказать
Двоим заплутавшим в осенней распутице душам -
Печатно ли, устно, усталой морзянке под стать.
Ни наши, ни ваши не пляшут. Скрывается суша
Совместного рая, хмельного веселья вдвоем
В сплошном океане тоски, по-могильному тихом.
Послушно ныряем в невидимый тот водоем.
Наш быт заарканен и грубо в авоську запихан.
Уже не сбежишь от упрямого факта в кусты –
Мы больше не пара влюбленных, а пара знакомых.
У нашей межи, будто в пропасти, тьма пустоты,
И в кухоньке старой блины заколдобились комом.
Расходимся вплавь - кораблями враждующих стран.
Мы стали чужими, простыми прохожими - мимо.
Остатки тепла, что течет из невидимых ран,
В котомки вяжи и ступай наобум в пилигримы.

Над рябью клавиш нет руки, никто не давит на педали, но я горланю у реки, хоть слова мне и не давали. Струится бурно бравый марш, стучат по струнам молоточки, и лишь гудки далеких барж звучат решительно не в строчку. Но я не дую в ус и жгу, за всеми тайно наблюдая - скрутились нравы в хитрый жгут в усадьбе старой на Валдае. Журчит течение речей, а в нем сплошные нотки фальши, хоть этот дом отнюдь не чей-нибудь, а целой генеральши.

У Софьи зреет четкий план – в альбом наклеить листьев клена, и подпереть собой платан полдня пытается Платонов. Собака лает на котов, скучища – впору удавиться, но фраки дарствовать готов крестьянам умница Войницев. И все готовы - на подъем, реформы и благоустройство. Вот только где бы взять заем для нужд особенного свойства: хлебнуть сто грамм под оливье, о том и этом посудачив, и бодро ездить на свинье - с вином и визгом поросячьим. Вот-вот стартует фейерверк под дамский хохот оголтелый, а на носу двадцатый век… хотя кому какое дело? Звенят напрасные слова, в которых чувств и мыслей мало, и откликается сова на крик влюбленного марала.

Казалось бы, уже и дно – на фоне шума, гама, стресса… Но продолжается кино, про неоконченную пьесу.

Когда итожу то, что прожил, частенько мне не по себе:
Мурашки бегают по коже, и лоб в поту холодном бел.
Лицом отнюдь не весел, ибо суров последний мой приют.
Повсюду чудятся мне дыбы - и дыбом волосы встают…

Взойдя на трон мальчонкой малым, я мало что еще умел.
Боярство под меня копало и козни строило в уме.
Но, быстро выучив науки, на коих держится престол,
Рубил я головы и руки на фоне вздыбленных крестов.

Цариц менял я - как перчатки, вернее – варежки, зимой,
И царской гербовой печатки страшились певчий и немой.
Врагов сажал, все больше нА кол – по всей разросшейся Руси,
А после в темной келье плакал и божьей милости просил.

Я брал Казань, причем без спросу, тиранил Новгород и Псков,
Внушая страх великороссам - от снежной тундры до песков.
Без всякой видимой причины, бывало, буйствовал в ночи
И даже собственного сына однажды сдуру замочил.

Но жизнь прошла, иссякли силы, уже невмочь пытать огнем,
И зов настойчивый могилы звучит все ближе с каждым днем.
Я стал больным и слишком старым: не до услад, не до красот.
Ведь если верить санитарам, то мне без малого пятьсот.

Тюрьма мой дом, и в доме оном, где первый встречный - явный псих,
Весь день Батый с Наполеоном соображают на двоих.
Надену свой кафтан потертый, собрав оставшуюся прыть,
И пусть по книгам я - Четвертый, но третьим - буду, так и быть.

*)

Арлекино меняет лицо, и оно искажается смехом.
Благо, лиц у него до хрена – накопил за карьеру шута.
И визжит за аренным кольцом даже тот, кто ни разу не въехал,
Потому что хмельнее вина балаганных сует суета.

На кулисах бушуют моря неизвестных аграриям злаков –
Декоратор курнул анаши и сменял на фантазию быль.
Только платят паяцу не зря - маска блещет уверенно лаком,
Тренированным фибрам души эти мелочи – сущая пыль.

И ломает комедию он, невзирая на бред декораций,
Хоть изрядно изломан и сам беспокойным своим ремеслом,
Хоть слепит беспардонный неон и устал бедолага кривляться,
Помолясь про себя небесам - чтобы вывезло и пронесло.

Чтобы зал оглушительно ржал, и никто бы в упор не заметил,
Как колени трясутся уже и плывет от прожектора грим.
Чтоб годов накопившихся ржа и растущая дырка в штиблете
Не подгадили на вираже, провоцируя нервный экстрим.

Чтобы люд был и счастлив, и бодр, и закусывал зрелище хлебом,
Чтоб исправно платил за билет, можно даже по нескольку раз.
Чтобы гунны из зрительских орд не свистали - ни справа, ни слева,
И на склоне отпущенных лет не тошнило от клоунских фраз.

Чтобы всем балаган угодил – старику с бородой и ребенку,
Должен прыгать беспечным юнцом, поминая японскую мать.
Как ни парься, а выход - один, и, вздохнув незаметно в сторонку,
Арлекино меняет лицо, ибо нечего больше менять.

ПМЖ стиха тут

Они обычно не горят,
Почив в тиши библиотечной.
У каждой - личный мавзолей,
Внесенный чинно в каталог.

На пыльных полках, строго в ряд
Скучают на стоянке вечной,
Что все же лучше, чем в золе
Истлеть отчаянно и зло.

Они покладисты вполне
Ввиду исходных положений.
Все как написано у них
И как прочитано - у нас.

И мыслей рой внутри и вне
Начал, концовок, продолжений
Летит на свет миров иных,
Подобно бабочкам и снам.

Там, в белой мантии до пят,
Гуляет истина босая,
Хранятся чистые листы,
НЗ заветному под стать…

А если все-таки горят,
То только чью-то честь спасая,
Предотвращая жгучий стыд
За то, что мог и не писать

"- Господи, как скучно мы живем! В нас пропал дух авантюризма!
Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам;
мы перестали делать большие и хорошие глупости…
Эх, какая гадость! Какая гадость эта ваша заливная рыба!"
Ипполит. Ирония судьбы, или С легким паром


Весна. Но я не торжествую, котом по крышам не ору.
Молюсь покоя божеству и питаюсь кашкой на пару.
Мой шаг уверенно размерен. На нет раскатан блинный ком.
Тащусь. Солидный сивый мерин. А был когда-то рысаком.

Бежал подобно хищной лани, летел орлом, скакал козлом
И маты бойкие горланил, когда на скачках не везло.
Случалось, даже дебоширил - курчавым облаком в штанах.
Но неба склон был явно шире во всех наличных сторонах.

Я пил и пел, и пил по новой – хмельного ветра чистый спирт.
Ломал дрова, но гнул подковы и был всегда готов - на флирт.
Я лазил - в окна, на балконы и даже к черту на рога.
И коллектив вполне законно меня за вылазки ругал.

Но дамы брали на поруки, хоть бились вдребезги сердца.
Сидел костюм - пиджак и брюки - на стройном теле стервеца.
Сходило с рук всегда и много незамороченному мне,
Летящему с эпохой в ногу на лихо угнанном коне.

Но конь, увы, живет недолго – от силы 20-30 лет.
Потом - видать, из чувства долга - идет на выделку котлет
И разных кожаных изделий, полезных пешему в быту.
А бодрый дух в здоровом теле и иже с ним - под хвост коту.

Обломаны рога и панты, иссяк задор, пропал запал.
В земле покоятся таланты - я их надежно закопал.
В углах души скребутся кошки, плодя мяучащих котят.
Парная кашка стынет в плошке – ее горячей не едят.

Так не хочется спать в эту теплую летнюю полночь
Той, что день напролет пропорхала почище стрекоз.
И смиряется мать - предстоит отчитаться по полной.
И покорно идет на работу на фабрику грез.

За раскрытым окном заискрилось небесное диво.
В золотистой пыльце утонуло луны серебро.
Сказка – вымысел, но для детишек предельно правдива,
Потому что в конце побеждают любовь и добро.

У молочной реки не найти ни истока, ни устья.
Кружат рыбы без слов мимо птиц и зверей на полях.
Кто часам вопреки не уснет, своего не упустит
И притащит улов, по лучистым дорожкам пыля.

Вот такие дела у счастливого раннего детства.
Только это пройдет, как проходит краснушная сыпь.
Взрослых дел удила - от порханий надежное средство,
Как зеленка и йод от порезов на пятках босых.

Кто-то будет вращать все быстрей запыхавшийся глобус.
Ляжет жизненный путь за такой же усталой спиной.
И старушка опять станет звезды разглядывать в оба
И не сможет уснуть, но уже по причине иной…

А пока что тепло окружает уютно малышку.
Не узнать до поры, что не сбудется там, впереди.
Как волшебный диплом, держит мама раскрытую книжку -
Верный пропуск в миры, где добро, как всегда, победит.

Он частенько гулял по дорожкам безлюдного парка,
Но при этом ничуть не чурался прогулок и вне.
Беспризорные клумбы, скамейки и старая арка
Для неспешных гуляний пешком подходили вполне.
Забирался на крыши домов, что нахохлились возле,
И оттуда сигал на капоты проезжих машин,
И по собственным лужам скакал, как проказливый козлик,
Над промокшей до нитки вороной смеясь от души.

Только в общем и целом квартал в это время пустеет,
И ему одному становилось тоскливо порой.
Стал подумывать вслух, а не бросить ли эту затею.
И тогда по соседству завелся случайный второй.
Неказистый и мокрый на вид, но ни капли не млея,
Будто старец-раскольник, стоически ищущий скит,
Не боялся дождя и часами бродил по аллеям,
Под набрякшую шляпу упрятав седые виски.

И творящему сырость в момент становилось приятно,
Исчезала тоска, умерялась излишняя прыть.
Он по-прежнему шел, но скорее уже на попятный,
И старался на старца особенно сильно не лить.
Оставлял на укромных тропинках сухие полоски,
Чтобы те до невидимой цели уютно вели.
Стал случайный попутчик своим как-то сразу и в доску,
И небесный пришелец сдружился с посланцем земли.

Впрочем, дружба всегда и везде - двухконечная палка.
Как-то в сумерки вышел второй и уже не пришел.
Ну а первый в сердцах тарабанил в окно катафалка -
Мол, друзей оставлять в одиночестве нехорошо.
И стенал бесконечными струями парковый житель -
Громом с ясного неба свалилась на землю беда.
Человек от дождя отличается, как ни крутите,
И уж если кончается – это, увы, навсегда.

Остров рваный треух на расхристанный лес нахлобучил.
Солнце ходит в обход, по заброшенным гатям скользя.
Тишью тешится слух, хоть и холод на улице сучий.
Ровно время течет – здесь особо лихачить нельзя.
Одинокий кулик не кричит на студеном болоте.
Видно, чувствует птах, что уместней сейчас помолчать.

Бродят в виде улик стаи мыслей, и, весь в позолоте,
Ряд голов на церквах открестился от рубки сплеча.
Окровавлен закат, но не кровью, а так - понарошку.
Доползет до воды и обмоется ею в ночи.
Ямы прошлых утрат заровняет шальная морошка,
Так, что даже следы не удастся потом различить.

Тени бывших людей, не доживших до собственной смерти,
Ели скорбно ютят - суррогатом двора и кола.
Но на этой беде время крест исцеляющий чертит,
И от вербных котят распушились озер зеркала.

Изувер никакой, тишину истязать не желая,
Ветер в море ушел и останется там до утра.
Ей же нужен покой и просторная площадь жилая -
Так наложенный шов не тревожит поверхность нутра.

Единицу добра на количество душ умножая,
Росам скоро пора просочиться слезами у трав.

-----
* СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения. За время существования лагеря в нём умерло около 7,5 тысяч человек.

Она садится у окна и долго смотрит на прохожих -
Как будто силится понять уместность целей и наград,
Порой неясную и нам, упорно лезущим из кожи,
Готовым собственную мать снести при случае в ломбард.

А рядом в ящике чудном истошно дикторы вещают
Про кучу взятых рубежей и в прах поверженных врагов.
За кадром сложены давно с другими лишними вещами
Совсем немодные уже стихи про парус над «Арго».

На нет растаскано добро, а зла бесплатного навалом.
В предчувствии конечных дат закат все чаще кровью рвет.
Звенит лукавый серебром в плаще, подбитом ярко-алым,
И каждый первый – кандидат на звание «Искариот».

И каждый хочет доказать, что он и есть пупок планеты,
Что соль отборная земли не где-нибудь, а прямо в нем.
И правда режется в глаза с такой решимостью при этом,
Что думаешь, здоровы ли играющие днем с огнем.

Входя в летальное пике, снаружи сумерки все гуще.
Как символ брошенных затей пылится в рамке Иисус…
Она пригрелась в уголке и жмурится на сон грядущий,
Повадки странные людей мотая лапами на ус.