Мы все хамили понемногу кому-нибудь и где-нибудь,
Идя с эпохой хамской в ногу сквозь спеси взвесь и мата муть.
И новый блин лепила комом у прежней кассы хамов рать,
Единым принципом влекома - прийти, увидеть и урвать.

Но цель, оправдывая средства, была понятна и ясна.
И мы привыкли к людоедству – живьем, без отдыха и сна.
На трассе рваческого кросса орали громкое «Виват!»,
Хоть лезли в голову вопросы: Что делать? и Кто виноват?..

От них сносило напрочь крышу, как будто в сильный ураган,
Но мы, любых сомнений выше, искали внешнего врага.
Мол, мы не мы, а хата с краю, короче – мы тут ни при чем.
А если кто-то укоряет, пусть первый бросит кирпичом.

Потертым ластиком в пенале хирела русская душа,
А мы на зеркало пеняли, на счастье лик ему круша.
И все путем - пилось и пелось свободным гражданам страны,
Хоть каждый был, по сути дела, привычек хамских крепостным.

И я хамил со всеми вместе, пенсне поправив на носу,
Поскольку понял, что из чести уже не сваришь даже суп.
И от забора до обеда, ввиду того, что свет немил,
Хамил отчаянно соседу, а тот в отместку мне хамил.

Когда ж бескрайние просторы вселяли крайнюю тоску
И гнали в шею сон, который и так по жизни потаскун,
Я, дав размякшим чувствам волю, топил условную Муму
В потоке слез и алкоголя, хамя фатально не тому.

«Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил…»
Иосиф Бродский


Заскорузлой рукой в заскорузлой стране
Проторял он строптивые тропы.
И не снился покой, и струился вовне
Изнутри зарифмованный ропот.
Опрокинутой бездной зиял небосвод
В задымленном окне кочегарки,
И в чумазый подъезд с лучезарных высот
Падал свет неожиданно яркий.

И манила к себе недоступность вершин,
Где хранилась словесная манна,
Вдохновляя побег неуемной души
Налегке - за Мариной и Анной.
В рай земной, где весь день он бы вечность творил,
От бессмертия личного в шаге...
«Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил»,
Да и те из газетной бумаги.

От угрюмых перронов ушли поезда,
Безысходность разлуки изведав.
И легла на перо эмигранта звезда,
Что была на посылках у шведов.
И надстроился быт, будто жучий хитин -
Хлеб насущный везде одинаков,
Но фуфайки забытой телесный интим
Был милей накрахмаленных фраков.

Небоскребов столбы на пути январей
Вызывали в груди перегрузку,
И теперь уже бывший советский еврей
Напивался исконно по-русски.
В беспределе бетонном заморских краев
Не случилось изгою согреться...
Полустертым жетоном в небесный проем
Провалилось уставшее сердце.

Пригорюнилась снежная баба у замшелого старого пня.
Бабе избу горящую кабы да летящего птицей коня...
Да и пень бы чуток помоложе - развалился на старости лет,
Пожелтела корявая кожа от избытка дрянных сигарет.

Непослушный с рождения волос на макушке давно не живет,
Свой надсаженный внутренний голос демонстрирует дряблый живот.
А у бабы изъела прическу вездесущая белая ржа.
Затянувшейся черной полоской жизнь прошла, гомерически ржа.

А казалось, не будет предела соловьиным залетным ночам.
Два сплетенных в объятиях тела звездный вальс до рассвета качал.
«Навсегда» принималось как дата под шальные куранты копыт,
И не верилось в то, что когда-то их стреножит безжалостный быт.

Но сбылось - до обидного скоро, отменили начальный маршрут.
Апогеем немого укора - зеркала, что ни капли не врут.
И питаются кормом подножным неуемные в прошлом мечты.
Невозможное стало возможным для обычной семейной четы.

Ни надежд, ни особых хотений не положено бабам таким,
Под глазами повесились тени на веревке зеленой тоски.
Незаметные прежде ухабы спотыкают по сто раз на дню…
Загрустившая снежная баба притулилась к замшелому пню.

«Я тебя никогда не забуду,
Я тебя никогда не увижу...»
А. Вознесенский


Он нисколько не зол, но на берег рычит нарочито,
Нарушая покой по-старушечьи дремлющих скал…

Камергер и посол обещал не оставить Кончиту,
Потому что такой он еще отродясь не встречал.
Хоть весь мир обошел по неровной окружности водной
И блистал при дворе своего и заморских царей,
Но на бархат и шелк не менял непоседа свободу,
Уходя на заре в неуютную зыбкость морей.

А потом – будто гром в акватории ясного неба,
Будто мачту снесло и сорвало к чертям паруса.
Не опишешь пером эту быль, что похожа на небыль,
Ведь ни духом, ни сном, но - пропал, не заметив и сам.
Чикитита прошлась босиком по душе морехода -
И разрушен редут в скоротечном и жарком бою.
Побежденному всласть даже вечно сырая погода,
Он - как будто в бреду, на смуглянку любуясь свою.
Угадать не дано, чем пленила и душу, и тело.
Может, звон кастаньет завораживал, неотразим ...

Это было давно, с той поры навсегда улетело
Сорок вырванных лет и таких же бессмысленных зим.
В их сплошной череде и стихийного срыва на грани,
Откликаясь на зов, безутешно дрожащий в ночи,
Океан поседел, и понятно без лишних гаданий:
Он нисколько не зол – от тоски неизбывной рычит.

Я не в себе, и это видит каждый.
На все лицо – один сплошной изъян.
Иссох совсем от голода и жажды,
Хотя и сыт, и где-то как бы пьян.

Тебя упрятал в тайную темницу
Своей души и чахну - как Кощей.
Я не хочу ни с кем тобой делиться,
На свете нет дороже мне вещей.

Гор золотых и рядом не стояло.
Янтарь и жемчуг пусть горят огнем.
А вот тебя в любое время мало -
И жаркой ночью, и холодным днем.

Туманным утром, только глаз открою -
Аж скулы сводит, так тебя хочу.
За губ изгиб и родинку над бровью
Пойдет любой с увечьями к врачу.

Я в паранджу б тебя до пят закутал,
Но ведь пришьют, пожалуй, терроризм.
Как русский учат чукчи и якуты,
Учу основы главной из харизм.

Твой вкус и цвет, причуды и привычки -
За них готов погибнуть на костре ...
А наш «досуг» всегда беру в кавычки,
Чтоб ни один наглец не подсмотрел.

*)

Не жалею, не зову, не плачу,
Не хожу с авоськой в магазин.
Нет в продажной рознице удачи
Много лет уже и много зим.

Только встану – сразу же устану
И сижу в бездействии пустом.
Но о перст, которым ем сметану,
Не намерен сдуру бить перстом.

Ведь сметана может капнуть на пол,
И потом придется мыть полы.
Потому сосу привычно лапу,
Начихав на зов чужой халвы.

Не найти приема против лома,
Обух плетью не перешибешь.
Я не Штольц ни разу, я – Обломов.
И способен только на трындеж.

Истоптав локтями подоконник,
Пью глазами бледный лунный свет.
Ну а мимо мчатся годы-кони
И идет остаток дней на нет.

Я ищу ответ на дне стакана -
Может, там сокрыта жизни суть.
Злые думы, словно тараканы,
Не дают забыться и заснуть.

*)

«Я счас взорвусь, как триста тонн тротила …»
В. Высоцкий

Сейчас взорвусь осколочным снарядом
И разнесу в округе всех и вся!
Ведь это ж надо?! Счастье было рядом,
Под мелкий блуд настойчиво кося.

Ты счастья тоже, видимо, хотела.
Не раз со мной на пару согрешив.
Но я в тебе упорно видел тело,
В упор не видя родственной души.

Из алчных грез пытаясь строить терем,
По факту бывший замком на песке,
Я восполнял трофеями потери -
Неважно как, неважно где и с кем.

А время шло, и старилось, и слепло.
И ты ушла, а я не удержал.
И все, что было, стало серым пеплом,
А что не стало - напрочь съела ржа.

И вот сижу, нетрезвый и небритый.
От сладкой жизни горше мне в разы.
На самом дне разбитого корыта
Остался след скупой мужской слезы.

А за окном стоит глухая полночь.
От мрачных дум идет из горла вой …
Какая ж я в конечном счете сволочь!
Пойду убьюсь об стенку головой!

*)

И скучно, и грустно. И нечего больше сказать
Двоим заплутавшим в осенней распутице душам -
Печатно ли, устно, усталой морзянке под стать.
Ни наши, ни ваши не пляшут. Скрывается суша
Совместного рая, хмельного веселья вдвоем
В сплошном океане тоски, по-могильному тихом.
Послушно ныряем в невидимый тот водоем.
Наш быт заарканен и грубо в авоську запихан.
Уже не сбежишь от упрямого факта в кусты –
Мы больше не пара влюбленных, а пара знакомых.
У нашей межи, будто в пропасти, тьма пустоты,
И в кухоньке старой блины заколдобились комом.
Расходимся вплавь - кораблями враждующих стран.
Мы стали чужими, простыми прохожими - мимо.
Остатки тепла, что течет из невидимых ран,
В котомки вяжи и ступай наобум в пилигримы.

Над рябью клавиш нет руки, никто не давит на педали, но я горланю у реки, хоть слова мне и не давали. Струится бурно бравый марш, стучат по струнам молоточки, и лишь гудки далеких барж звучат решительно не в строчку. Но я не дую в ус и жгу, за всеми тайно наблюдая - скрутились нравы в хитрый жгут в усадьбе старой на Валдае. Журчит течение речей, а в нем сплошные нотки фальши, хоть этот дом отнюдь не чей-нибудь, а целой генеральши.

У Софьи зреет четкий план – в альбом наклеить листьев клена, и подпереть собой платан полдня пытается Платонов. Собака лает на котов, скучища – впору удавиться, но фраки дарствовать готов крестьянам умница Войницев. И все готовы - на подъем, реформы и благоустройство. Вот только где бы взять заем для нужд особенного свойства: хлебнуть сто грамм под оливье, о том и этом посудачив, и бодро ездить на свинье - с вином и визгом поросячьим. Вот-вот стартует фейерверк под дамский хохот оголтелый, а на носу двадцатый век… хотя кому какое дело? Звенят напрасные слова, в которых чувств и мыслей мало, и откликается сова на крик влюбленного марала.

Казалось бы, уже и дно – на фоне шума, гама, стресса… Но продолжается кино, про неоконченную пьесу.

Когда итожу то, что прожил, частенько мне не по себе:
Мурашки бегают по коже, и лоб в поту холодном бел.
Лицом отнюдь не весел, ибо суров последний мой приют.
Повсюду чудятся мне дыбы - и дыбом волосы встают…

Взойдя на трон мальчонкой малым, я мало что еще умел.
Боярство под меня копало и козни строило в уме.
Но, быстро выучив науки, на коих держится престол,
Рубил я головы и руки на фоне вздыбленных крестов.

Цариц менял я - как перчатки, вернее – варежки, зимой,
И царской гербовой печатки страшились певчий и немой.
Врагов сажал, все больше нА кол – по всей разросшейся Руси,
А после в темной келье плакал и божьей милости просил.

Я брал Казань, причем без спросу, тиранил Новгород и Псков,
Внушая страх великороссам - от снежной тундры до песков.
Без всякой видимой причины, бывало, буйствовал в ночи
И даже собственного сына однажды сдуру замочил.

Но жизнь прошла, иссякли силы, уже невмочь пытать огнем,
И зов настойчивый могилы звучит все ближе с каждым днем.
Я стал больным и слишком старым: не до услад, не до красот.
Ведь если верить санитарам, то мне без малого пятьсот.

Тюрьма мой дом, и в доме оном, где первый встречный - явный псих,
Весь день Батый с Наполеоном соображают на двоих.
Надену свой кафтан потертый, собрав оставшуюся прыть,
И пусть по книгам я - Четвертый, но третьим - буду, так и быть.

*)

Арлекино меняет лицо, и оно искажается смехом.
Благо, лиц у него до хрена – накопил за карьеру шута.
И визжит за аренным кольцом даже тот, кто ни разу не въехал,
Потому что хмельнее вина балаганных сует суета.

На кулисах бушуют моря неизвестных аграриям злаков –
Декоратор курнул анаши и сменял на фантазию быль.
Только платят паяцу не зря - маска блещет уверенно лаком,
Тренированным фибрам души эти мелочи – сущая пыль.

И ломает комедию он, невзирая на бред декораций,
Хоть изрядно изломан и сам беспокойным своим ремеслом,
Хоть слепит беспардонный неон и устал бедолага кривляться,
Помолясь про себя небесам - чтобы вывезло и пронесло.

Чтобы зал оглушительно ржал, и никто бы в упор не заметил,
Как колени трясутся уже и плывет от прожектора грим.
Чтоб годов накопившихся ржа и растущая дырка в штиблете
Не подгадили на вираже, провоцируя нервный экстрим.

Чтобы люд был и счастлив, и бодр, и закусывал зрелище хлебом,
Чтоб исправно платил за билет, можно даже по нескольку раз.
Чтобы гунны из зрительских орд не свистали - ни справа, ни слева,
И на склоне отпущенных лет не тошнило от клоунских фраз.

Чтобы всем балаган угодил – старику с бородой и ребенку,
Должен прыгать беспечным юнцом, поминая японскую мать.
Как ни парься, а выход - один, и, вздохнув незаметно в сторонку,
Арлекино меняет лицо, ибо нечего больше менять.

ПМЖ стиха тут

Они обычно не горят,
Почив в тиши библиотечной.
У каждой - личный мавзолей,
Внесенный чинно в каталог.

На пыльных полках, строго в ряд
Скучают на стоянке вечной,
Что все же лучше, чем в золе
Истлеть отчаянно и зло.

Они покладисты вполне
Ввиду исходных положений.
Все как написано у них
И как прочитано - у нас.

И мыслей рой внутри и вне
Начал, концовок, продолжений
Летит на свет миров иных,
Подобно бабочкам и снам.

Там, в белой мантии до пят,
Гуляет истина босая,
Хранятся чистые листы,
НЗ заветному под стать…

А если все-таки горят,
То только чью-то честь спасая,
Предотвращая жгучий стыд
За то, что мог и не писать

"- Господи, как скучно мы живем! В нас пропал дух авантюризма!
Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам;
мы перестали делать большие и хорошие глупости…
Эх, какая гадость! Какая гадость эта ваша заливная рыба!"
Ипполит. Ирония судьбы, или С легким паром


Весна. Но я не торжествую, котом по крышам не ору.
Молюсь покоя божеству и питаюсь кашкой на пару.
Мой шаг уверенно размерен. На нет раскатан блинный ком.
Тащусь. Солидный сивый мерин. А был когда-то рысаком.

Бежал подобно хищной лани, летел орлом, скакал козлом
И маты бойкие горланил, когда на скачках не везло.
Случалось, даже дебоширил - курчавым облаком в штанах.
Но неба склон был явно шире во всех наличных сторонах.

Я пил и пел, и пил по новой – хмельного ветра чистый спирт.
Ломал дрова, но гнул подковы и был всегда готов - на флирт.
Я лазил - в окна, на балконы и даже к черту на рога.
И коллектив вполне законно меня за вылазки ругал.

Но дамы брали на поруки, хоть бились вдребезги сердца.
Сидел костюм - пиджак и брюки - на стройном теле стервеца.
Сходило с рук всегда и много незамороченному мне,
Летящему с эпохой в ногу на лихо угнанном коне.

Но конь, увы, живет недолго – от силы 20-30 лет.
Потом - видать, из чувства долга - идет на выделку котлет
И разных кожаных изделий, полезных пешему в быту.
А бодрый дух в здоровом теле и иже с ним - под хвост коту.

Обломаны рога и панты, иссяк задор, пропал запал.
В земле покоятся таланты - я их надежно закопал.
В углах души скребутся кошки, плодя мяучащих котят.
Парная кашка стынет в плошке – ее горячей не едят.

Так не хочется спать в эту теплую летнюю полночь
Той, что день напролет пропорхала почище стрекоз.
И смиряется мать - предстоит отчитаться по полной.
И покорно идет на работу на фабрику грез.

За раскрытым окном заискрилось небесное диво.
В золотистой пыльце утонуло луны серебро.
Сказка – вымысел, но для детишек предельно правдива,
Потому что в конце побеждают любовь и добро.

У молочной реки не найти ни истока, ни устья.
Кружат рыбы без слов мимо птиц и зверей на полях.
Кто часам вопреки не уснет, своего не упустит
И притащит улов, по лучистым дорожкам пыля.

Вот такие дела у счастливого раннего детства.
Только это пройдет, как проходит краснушная сыпь.
Взрослых дел удила - от порханий надежное средство,
Как зеленка и йод от порезов на пятках босых.

Кто-то будет вращать все быстрей запыхавшийся глобус.
Ляжет жизненный путь за такой же усталой спиной.
И старушка опять станет звезды разглядывать в оба
И не сможет уснуть, но уже по причине иной…

А пока что тепло окружает уютно малышку.
Не узнать до поры, что не сбудется там, впереди.
Как волшебный диплом, держит мама раскрытую книжку -
Верный пропуск в миры, где добро, как всегда, победит.

Он частенько гулял по дорожкам безлюдного парка,
Но при этом ничуть не чурался прогулок и вне.
Беспризорные клумбы, скамейки и старая арка
Для неспешных гуляний пешком подходили вполне.
Забирался на крыши домов, что нахохлились возле,
И оттуда сигал на капоты проезжих машин,
И по собственным лужам скакал, как проказливый козлик,
Над промокшей до нитки вороной смеясь от души.

Только в общем и целом квартал в это время пустеет,
И ему одному становилось тоскливо порой.
Стал подумывать вслух, а не бросить ли эту затею.
И тогда по соседству завелся случайный второй.
Неказистый и мокрый на вид, но ни капли не млея,
Будто старец-раскольник, стоически ищущий скит,
Не боялся дождя и часами бродил по аллеям,
Под набрякшую шляпу упрятав седые виски.

И творящему сырость в момент становилось приятно,
Исчезала тоска, умерялась излишняя прыть.
Он по-прежнему шел, но скорее уже на попятный,
И старался на старца особенно сильно не лить.
Оставлял на укромных тропинках сухие полоски,
Чтобы те до невидимой цели уютно вели.
Стал случайный попутчик своим как-то сразу и в доску,
И небесный пришелец сдружился с посланцем земли.

Впрочем, дружба всегда и везде - двухконечная палка.
Как-то в сумерки вышел второй и уже не пришел.
Ну а первый в сердцах тарабанил в окно катафалка -
Мол, друзей оставлять в одиночестве нехорошо.
И стенал бесконечными струями парковый житель -
Громом с ясного неба свалилась на землю беда.
Человек от дождя отличается, как ни крутите,
И уж если кончается – это, увы, навсегда.

Остров рваный треух на расхристанный лес нахлобучил.
Солнце ходит в обход, по заброшенным гатям скользя.
Тишью тешится слух, хоть и холод на улице сучий.
Ровно время течет – здесь особо лихачить нельзя.
Одинокий кулик не кричит на студеном болоте.
Видно, чувствует птах, что уместней сейчас помолчать.

Бродят в виде улик стаи мыслей, и, весь в позолоте,
Ряд голов на церквах открестился от рубки сплеча.
Окровавлен закат, но не кровью, а так - понарошку.
Доползет до воды и обмоется ею в ночи.
Ямы прошлых утрат заровняет шальная морошка,
Так, что даже следы не удастся потом различить.

Тени бывших людей, не доживших до собственной смерти,
Ели скорбно ютят - суррогатом двора и кола.
Но на этой беде время крест исцеляющий чертит,
И от вербных котят распушились озер зеркала.

Изувер никакой, тишину истязать не желая,
Ветер в море ушел и останется там до утра.
Ей же нужен покой и просторная площадь жилая -
Так наложенный шов не тревожит поверхность нутра.

Единицу добра на количество душ умножая,
Росам скоро пора просочиться слезами у трав.

-----
* СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения. За время существования лагеря в нём умерло около 7,5 тысяч человек.

Она садится у окна и долго смотрит на прохожих -
Как будто силится понять уместность целей и наград,
Порой неясную и нам, упорно лезущим из кожи,
Готовым собственную мать снести при случае в ломбард.

А рядом в ящике чудном истошно дикторы вещают
Про кучу взятых рубежей и в прах поверженных врагов.
За кадром сложены давно с другими лишними вещами
Совсем немодные уже стихи про парус над «Арго».

На нет растаскано добро, а зла бесплатного навалом.
В предчувствии конечных дат закат все чаще кровью рвет.
Звенит лукавый серебром в плаще, подбитом ярко-алым,
И каждый первый – кандидат на звание «Искариот».

И каждый хочет доказать, что он и есть пупок планеты,
Что соль отборная земли не где-нибудь, а прямо в нем.
И правда режется в глаза с такой решимостью при этом,
Что думаешь, здоровы ли играющие днем с огнем.

Входя в летальное пике, снаружи сумерки все гуще.
Как символ брошенных затей пылится в рамке Иисус…
Она пригрелась в уголке и жмурится на сон грядущий,
Повадки странные людей мотая лапами на ус.