Валерий Брюсов.
«Есть что-то позорное в мощи природы…»

Есть что-то позорное в мощи природы,
Немая вражда к лучам красоты:
Над миром скал проносятся годы,
Но вечен только мир мечты.

Пускай же грозит океан неизменный,
Пусть гордо спят ледяные хребты:
Настанет день конца для вселенной,
И вечен только мир мечты…
**
Пародия.
Бойся природы!

Есть что-то позорное в мощи природы -
смотри, как мерзки ледяные хребты,
и как отвратительно вешние воды
волнуют мои молодые мечты.

Мне стыдно смотреть на листву молодую -
от похоти мускулы рвут покрова!
Себе потаённое место найду я,
где киснет болото и жухнет трава.

Я там упаду на колени смиренно
и наслаждаясь упадками сил,
конца буду ждать этой мощной вселенной,
царапая грунт, как больной некрофил.

В просторном холле пансионата пусто. Окна почти наглухо задёрнуты тяжёлыми шторами. По углам стоят древоподобные цветы с широкими, почти чёрными, листьями. В инвалидном кресле сидит в полудрёме худенькая старушка. Её голова чуть склонилась набок.

– Мама, мама – вошедшая женщина тронула старушку за плечо – здравствуй, ну как ты, освоилась?
Я же говорила, что тебе здесь лучше будет, а ты упрямилась.
– Принесла? – старушка пытливо взглянула на дочь.
– Да, вот. Хорошо что новые хозяева ещё его не выбросили. Я же тебе все фото отцифровала, так нет – тебе эту ветошь подавай! Женщина протянула старый, обтянутый бордовым плюшем, альбом. Старушка взяла его и бережно прижала к груди:
– Домом пахнет…
– Валидолом да валерьянкой пахнет сокровище твоё… Ну, ладно, мама, давай всё-таки решим насчёт дачи – покупатели уже есть. Дело за дарственной.
– Игорёк как?
– Да всё нормально с твоим внуком, крутится. Давай завтра с нотариусом приеду?
– А мои гортензии как? Новые хозяева оставили себе? Может один горшочек сюда бы мне привезла?
– Мама! Ну о чём ты? Какие гортензии? Я ей о деле, а она мне с глупостями. Короче, завтра я буду с нотариусом, слышишь?
– Да слышу, слышу… Вези уже… А она сейчас как раз должна цвести… Гортензия…

Это стихотворение написано под впечатлением реального письма, с содержанием которого, меня однажды познакомила вдова погибшего спасателя-альпиниста .
***

Любимая, здравствуй, прочтёшь ли - не знаю,
Лавиной накрыло… Из группы – кто жив ли?
С трудом откопался. Теперь замерзаю.
Пытался подняться, да ноги чужие.

Пять метров до края - и пропасти бездна.
Валун на пути оказался преградой,
И жутко от мысли, что ждать бесполезно.

Как много сказать тебе важного надо!

Ты помнишь наш отдых… Давно – на Байкале?
Так вот, заверяю, что с Ленкой я не был
Забудь, что подружки тебе нашептали.

Когда нас разыщут? Ни точки на небе…

А к сыну построже – чтоб в горы ни шагу!
Да что я тебе – с ним я сам потолкую:
Да хоть по макушку пусть будет отваги -
Лавина любого в снега упакует.

Как холодно, милая… Пальцы не гнутся.
А там у вас лето, ромашки и клевер.
Меня же найдут? Как же так – не вернуться?
Постой, вроде, слышу! - стрекочет пропеллер!

Да нет, показалось… Тем более, вечер.
Как лёд на вершинах кроваво окрашен…
А я всё ищу твои тёплые плечи.

Не верь никому – умирать, это страшно…

Стемнело совсем… Допишу я, едва ли.
Опять голоса - глухо так, как за стенкой.
Ну вот… и конец… У меня… на… Байкале…
совсем ничегошеньки… не было с Ле…

.............................................# К О Л Ь В
.............................................О................ Д
.........................................КАК ЖЕ.......... .....О
......................................ТЫ НУЖЕН...................Х
................................В ГУСТОЙ ТЕМНОТЕ............ ...Н
..............................НОЧНОЙ МАЯЧОК СТО-............. ...О
........................ВАТТНЫЙ-ТЫ ВЫСВЕТИШЬ РИФ-.......... ..В
....................МЫ, КОТОРЫЕ – ТЕ, МОЙ ТИХИЙ НОЧ-........... Е
.................НОЙ СОАВТОР. ПОЗВОЛЬ МНЕ ОТ СЕРДЦА............ Н
............ КОРОТКИЙ КУПЛЕТ СКАЗАТЬ БЕЗ ЗАТАСКАННЫХ.......... Ь
...........ШТАМПОВ - ЕЩЁ БЫ ПОМЕНЬШЕ МОТАЛА ТЫ СВЕТ.......... Е
........ .. Б О Л Ь Ш А Я * Н А С Т О Л Ь Н А Я * Л А М П А!................. ....................................................................................................У
...................... .............................................................................Т
...................... .............................................................................Р
....................................................................................................А
....................................................................................................Т
....................................................................................................И
....................................................................................................Л

...................... .............................................................................П
....................................................................................................О
....................................................................................................Э
....................................................................................................Т
...........Л У Ч Ш Е * В* П О С Т Е Л Ь,* Т О Л Ь К О * В Ы К Л Ю Ч И * С В Е Т !

Она ему снилась часто. Даже не она сама, а вроде как голос её на фоне широкого пшеничного поля, по которому он шагает, раздвигая руками налитые колосья. И вроде, как она говорит: «Как же я хочу пройтись по этому полю… Босой…» И он ей, якобы, отвечает: « А давай прогуляемся!» А она ему в ответ: «Нет, Коленька, нельзя - это я ещё по дому иногда побродить могу, откуда душа к Богу отчалила, а чтобы за порог – ни-ни. А ты хоть сам помнишь наши прогулки по полю?» Он всё помнил. И всю её – любимую Полину, помнил до самого ноготочка, до заусеночка. Он зарывался с головой в подушку и скулил. Уже полгода, как она умерла от инсульта, а боль только усиливалась. Ещё когда Полина была жива, он обзавёлся пасекой, и вот сейчас, казалось, можно было отвлечься от горьких дум, занимаясь пчёлами, но ему вне дома становилось совсем невыносимо. Он почти ничего не ел, не брился, но к алкоголю, правда, не притрагивался – Полина этого не любила. Изредка его навещала дочь, покупала в местном магазине продукты, убирала в доме, стирала и уезжала обратно к своей семье. Он опять оставался со своей тоской и безразличием к жизни. Иногда он уходил в поле. Как раз поднялась рожь, он падал на пахучие колосья, но тут же вставал, решив, что так не честно, без Полины приходить сюда, и однажды, возвратившись домой, взялся за лопату.

- Так зачем вы, всё-таки, через окно закидывали землю? – голос психиатра был каким-то отстранённым – вот вы уже второй месяц лежите у нас и не можете внятно объяснить свои неадекватные действия. Вот как вас выписывать? А в коридоре уже ваша дочь ожидает, домой сопроводить. Не знаю… Или полежите ещё с месячишко?
- Так, доктор, я же в свою избу землю кидал… Ну, это… под цветы… под фикусы. Бочки то большие!
Ловчее так было – с вёдрами не суетиться. Он понимал, что скажи он правду,то его объяснение примут за бред сумасшедшего и тогда ему лежать, да лежать.
- Ну, да, половину ночи на цветы он кидал. Ладно, идите. Дочку только сюда пригласите на минутку.

Домой они возвращались на рейсовом автобусе. Дочь уговаривала его переехать жить к ним, он что-то кивал ей в ответ, а сам уже в мыслях весь был на пороге своего дома. Никогда ещё в жизни он не испытывал такого желания открыть двери родного жилища. А дочь в подробностях рассказывала, как ей позвонил сосед и сообщил, что у отца снесло напрочь крышу и он весь огород перекидал в дом и потом не впускал две недели никого в двери. А потом уже участковый вплотную занялся эти ЧП и вызвал бригаду из «психушки». Потом дополнила рассказ, как он забаррикадировался в доме и только ей удалось уговорить его выйти. Кстати, спросила дочь, ключ у тебя от дома? Ты ведь никого внутрь так и не впустил – сам закрыл на замок. Ключ был на месте
Когда они подошли к дому, дочь оббежала вокруг и открыла все ставни, предусмотрительно закрытые соседом. Отец всё это время возился с замком, который слегка приржавел за время его отсутствия, так что через порог дома они переступили вместе. Дочь всё ожидала увидеть в доме – кучи грязной земли, беспорядок и прочий бедлам, но перед ней было поле! Да! Прямо на всю большую комнату колосилось молодое поле пшеницы! Она остолбенела и на время, даже,забыла об отце. А когда оглянулась, то увидела как он сидит на пороге и тихо плачет…
- Она приходила… Доча, видишь тропки? Это она ходила… Полина моя…

***
Маша моделями вселенной
Выходит физик из ворот.
И вдруг упал, сломав коленный
Сустав. К нему бежит народ...

Маша уставами движенья,
К нему подходит постовой..
*******
Маша моделями вселенной,
учёный физик рухнул вдруг,
дробя себе сустав коленный,
листки раскинув в полукруг.

К нему подходит участковый,
чеша затылок, говорит:
- А, вот, не надо мне такого,
чтобы бумагами сорить!

Подал учёный голос тонкий,
проша снести его домой,
тут бац! – агент из похоронки:
- Все разбегаемся! Он – мой!

И тут же в гроб его мгновенно
упаковал и укатил,
лишь чертежи Большой Вселенной
унылый ветер ворошил.

Подпитый дворник дядя Ваня
их молча в кучу заметал,
ведь он модели мирозданья
ни в зуб ногой не понимал…

***

Лист каштана на брусчатке,
Вечерок. Кафешка в Ницце.
Дама в лайковых перчатках
Ковыряет вилкой пиццу.

Я за столик к ней несмело:
- Здесь, мадам, не буду лишним?
А она мне:
- Не хрен делать!
Отвали отсель, парниша!

Отвалил. А скоро даму
Увозил тугой животик.
Догадался, всё – не драма,
Просто, рашн гёрлз в работе…

Неандерталец по кличке Простак лежал после сытной трапезы на шкуре и, глядя в свод пещеры, размышлял о бренности жизни. В углу дети игрались с костями съеденных животных. В центре пещеры на полу жена скоблила свежую шкуру и по-обыкновению, ворчала:

- Всё вылёживался бы… Ни забот у него, ни хлопот! А тут хоть разорвись – костёр разведи, еду приготовь, всех накорми.
А ты хоть знаешь сколько детей у тебя? – всё сильней распалялась жена – вот сколько! – и растопырила все пять пальцев ладони. И всех одень! Шкур не напасёшься. А он набил пузо, и на боковую. Ой, дура я, дура! На кого лучшие годы потратила. Говорили же люди добрые – не ходи к нему в пещеру, у них в роду-племени одни бездари. Оох, несчастная я…

Простак не очень обращал внимание на привычное нытьё жены, и уже начал даже похрапывать, но когда она коснулась его родословной, то терпеть не стал.
- Бездари, говоришь! – Простак привстал с лохматого лежбища – а тебе известно, дура баба, что мой прадед колесо придумал? А бабка первой додумалась к шкуре карман приторочить! И, вообще, род наш смышленее прочих будет. И я умом в них пошёл – кто тебе к вертелу ручку кривую приспособил для удобства? А скребки костяные для шкур какие смастырил – загляденье!
Простак заводился всё больше – густая бородища его растопырилась в стороны, белки глаз сверкали из под нависших бровей.
- Пещерой она ошиблась! Надо было в следующую зайти к Угрюмому, была бы битой каждый день.
Жена молчала и, стоя на четвереньках, продолжала выделывать шкуру, изредка всхлипывая носом.

Простак вышел из пещеры поостыть. «Несчастная я!» - пискляво передразнил он жену, присаживаясь на большой валун у входа.
Успокоившись, он сходил в ближний лес за хворостом и вернулся в пещеру. Жена по-прежнему занималась со шкурами, но уже сшивала их, выкроив накидки.
Она протыкала костяной иглой дырку и вставляла в неё сухую баранью жилу. Потом находила её кончик на обратной стороне и ухватившись за него зубами, с трудом протаскивала сквозь шкуру. Это была самая сложная и кропотливая работа.
Простак смотрел на замолчавшую жену, на её усердную работу и вдруг на него нахлынул прилив нежности. «А ведь и правда – столько дел и забот на её худеньких плечах» - подумал он и вдруг, глядя на то как она выискивает в шерсти шкуры кончик жилы, его осенило!
Он взял из рук жены иглу и молча пошёл в угол пещеры, где хранил свой инструмент. Выбрав самый острый и тонкий каменный буравчик, Простак кропотливо принялся прокорябывать на толстом конце иглы небольшое отверстие. Закончив работу, он вновь подошёл к жене и, присев рядом, продел жилу в игольное отверстие.
Женщина удивлённо наблюдала, как муж ловко протыкал шкуру и без лишних заморочек, протаскивал сквозь неё иглу вместе с жилой. Её глаза загорелись и она взяла иглу сама. Стежок, другой и, вздёрнув руки вверх, она тут же обвила ими шею мужа.

- Ты у меня самый умный! Самый красивый… Потом, раскрасневшись, встала и выпроводив детей играть с костями на улицу, расстелила на полу самую большую и лохматую шкуру…

Валерке не спалось.
Он ворочался с боку на бок, время от времени отрывал голову от подушки, смотрел на светящиеся цифры на часах в надежде, что уже скоро рассвет. Но часы почему-то не спешили идти вперёд. Валерка даже решил, что они сломались. Просто замерли на одной позиции.
За окном было темно. Лишь уличный фонарь неподалёку излучал желтоватый свет.
Было совсем тихо. Можно было даже слышать как размеренно капает вода из крана на кухне. Кап-кап-кап.

Внезапно в дальнем углу комнаты, как раз там, где примостился старый шкаф, что-то зашуршало....
– Мам, ты?
– Да, сынок… Где-то здесь старая аптечка моя…Снотворное закончилось – немного испуганно, как показалось Валерке, ответила мать, шаря рукой в потёмках.
– А что свет не включишь? – он дёрнул за шнурок настенного бра.
Женщина стояла к нему спиной и, как-то суетно, задвигала верхний ящик шкафа.
– Всё, нашла уже, спи! – не оборачиваясь, сказала она и удалилась в свою комнату.
«Тоже не спится ей… из-за меня, конечно» – Валерке хоть было и жаль мать, но в своём решении он был непоколебим: сказал, лечу – значит, лечу! А лететь он собрался в Красноярск и уже оттуда добираться до небольшого посёлка нефтяников, куда позвал его на работу старый армейский товарищ. Мама вначале была не против, но вчера, когда он пришёл домой уже с купленным билетом на утренний рейс, вдруг неожиданно изменилась в лице и заплакала. Вновь Валерке пришлось убеждать её, что его уже там ждут и мать, вроде, успокоилась, но весь вечер ходила бледная, тёрла виски и тихо нашёптывала: «Нет, нет, неет!»

Ну, всё – пора! Валерка резко встал , оделся и прошёл на кухню поставить чайник. Дверь в комнату матери была открыта, но её самой нигде не было. Странно как-то… Вдруг лёгкий холодок пробежал у него по спине. Он открыл шкаф. Предчувствие не обмануло – ни билета, ни документов на месте не оказалось. Вернувшись на кухню Валерка увидел, не замеченную ранее, записку. « Прости, сынок. Объясню потом всё.» Обида, злость - всё перемешалось в душе у Валерки и он , приписав к записке матери, что он ей никогда не простит её глупую выходку, вышел из дому

Проснулся он на следующий день утром у Светки – своей бывшей подружки. На вопрос, как он у неё очутился, Светка очень живописно поведала, каким он заявился к ней поздней ночью, как плакал и жаловался на жизнь, на маму, на неудачную задумку улететь.
– Я же впервые тебя такого смешного увидела! Не, Валерка, не идёт тебе это дело – чужой какой-то становишься, хоть и спокойный. Давай, умывайся, да домой топай, а я пока кофейку соображу – прощебетала Светка и пошла на кухню. Потом они пили со Светкой кофе, он поглядывал в телевизор, по которому передавали новости. Голова ещё плохо соображала после вчерашних возлияний, но когда диктор скорбным голосом сообщил об авиакатастрофе самолёта, он весь съёжился и напряжённо вслушивался в подробности. Всё совпало – номер рейса, дата вылета… Все погибли…Все… Валерка, как в тумане, встал и направился к выходу. Мама... она предчувствовала... Моя милая мама... Домой! Уже у дверей догнала Светка:
– Куртку то одень!

Они долго стояли и молча смотрели друг на друга. Потом мама положила ему голову на грудь и тихо-тихо заплакала. Валерка обнял её и поглаживал широкими ладонями по спине, то и дело отрывая одну руку, чтобы смахнуть слёзы.

Таёжник.
Б. Ахмадулина. Цитаты:

Уставив глаз свой самоцветный,
всё различавший в тишине,
пёс умудренный семилетний
сидел и думал обо мне.

И голова его мигала.
Он горестный был и седой,
как бы поверженный микадо,
усталый и немолодой...
***
Пародия.
Атас!

Куда собаке Баскервилей,
вот на Песчаной – это пёс!
Его глаза меня убили -
два разноцветных, и в раскос!

Я быть старалась незаметной,
ворую яблоки, а он,
прикрыл свой глазик самоцветный,
как будто в думу погружён.

Но вот когда я убегала,
меня догнал в один скачок
и голова его мигала,
как проблесковый маячок!

Ему бы не стоило вертеться у моих ног. Тогда я был не в духе и сгоряча пнул его. Пнул зло и, по-видимому, больно, – Лох протяжно завизжал и спрятался под вагончик. Настроение у меня было ни к чёрту, – второй год подряд подваливало счастье провести Новый Год в тайге. Короткая спичка, вытянутая мной при жребии, рушила все планы, и теперь я должен был неделю в гордом одиночестве сторожить наш участок с техникой и заготовленным лесом. Мужики похлопали меня по плечу, – мол, селяви! – и укатили на вахтовке по домам. Ну, что же, селяви, так селяви, успокаивал я себя, приступая к колке дров для буржуйки. На мгновение из-под вагончика высунулся Лох, но, как только я взмахнул топором, раскалывая чурку, тут же юркнул обратно и снова затих. Обиделся…
Его, беспородного и бесхозного щенка, два года тому назад, попросила забрать одна молоденькая продавщица деревенского магазина, в который мы заехали по пути на вахту. Его ей кто-то подкинул прямо к порогу. Так щенок очутился в таёжной глухомани среди разномастной, суровой, прямой, но не очень сердобольной братии. . В бригаде у двоих мужиков были охотничьи псины, которых они на время работы привозили с собой. Этот жил постоянно и был абсолютно незлобным и доверчивым кобелём с добрыми и удивительно умными глазами. Правда, его нескладный вид, непонятный окрас и какая-то постоянная покорность во всём его облике, давала мужикам повод для насмешек и глупых шуток, а неумение постоять за себя, приводило к тому, что пёс постоянно был обделённым в еде ушлыми собратьями, за что и получил обидную кличку Лох. Я его особо к себе не приближал, так как больше любил собак сильных и гордых, но всё же частенько из-за жалости подкармливал, незаметно от упитанных охотничьих ловкачей. Ещё порой защищал его от мужиков, когда их шутки над незадачливым псом больше походили на издевательство. Лох, учитывая мою некоторую дистанцию в отношениях, выражал свою привязанность ко мне по-своему - завидев меня, он с радостным визгом нарезал круги по спирали и неотступно следовал по моему маршруту.

Нарубив дров, я примирительно позвал собаку: «Лох! Лооох!» Ни шороха.
- Ну и сиди там, Лошара несчастный! – я взял ведро и пошёл за водой к проруби. Оглянувшись, увидел семенящего следом Лоха, который тут же остановился и, виновато опустив голову, завилял хвостом. - Лох ты, и есть Лох. Тряпка бесхребетная. Взял бы и тяпнул меня за тот пинок. И мне легче было бы.Так и будешь всю жизнь виноватым! - вслух сказал я, остановившись у старого матраса, которым укрывали прорубь от замерзания. Прорубь время от времени окалывали под большое ведро, она становилась всё глубже и, порой, достигала глубины более метра..Речушка промерзала чуть ли не до дна, вода в проруби отдалялась всё дальше и дальше и, наконец, приходило время, когда уже ведром было не зачерпнуть. Тогда обычно к палке привязывалась большая алюминиевая кружка, которой и черпали воду, порой уже с примесью донного ила.. Кружка на этот раз оказалось почему-то без палки, и я, привстав на одно колено, попытался дотянуться до воды рукой. Черпанул кое-как раз, другой, как вдруг вторая рука, которая упиралась о край проруби, соскользнула, и я в один миг ушёл всем туловищем в эту ледяную яму. Это была смертельная ловушка - кисти рук оказались в воде, а из проруби торчали только мои барсучьи унты. Руки ещё немного погрузились в илистый слой и упёрлись в гальку. Прямо у носа журчала вода. . Ужас сковал и мозг, и тело. Кровь яростно била в виски, голова наполнялась расплавленным свинцом. Скоро заложило уши, но несколько раз, когда я делал глотательное движение, то слышал, как журчит вода и скулил Лох, дёргая меня за унты "Давай, Лох! Поднатужься, милый..." - умолял я, прекрасно понимая, что никакая, даже самая сильная собака, не сможет вытянуть моё тело, впрессованное в ледяные тиски.
Я не знаю, сколько прошло времени. Но вдруг в глазах поплыли радужные круги, кровь перестала ломить череп, послышалась какая-то приятная музыка, и всё - меня не стало..

- Паря, слышь, паря, давай приходи в себя! – откуда-то издалека я услышал голос и почувствовал лёгкие похлопывания по щекам. Открываю глаза – лежу на снегу. Незнакомый здоровяк приводит меня в чувство.
- Ну, слава Богу – оклемался… Пошли потихоньку… Сможешь?
Попытался встать, но тут же упал на колени. Здоровяк приподнял моё обмякшее тело и, подставив плечо, повёл в вагончик. Голова ничего не соображает. В вагончике ещё тепло, а такое ощущение, что меня здесь не было несколько суток.
Устало сажусь на лавку и спрашиваю:
- Это ты мой спаситель?
- Как тебе сказать – я, скорее, подручное средство, а спасло тебя чудо! Самое настоящее! Которое сейчас под вагончик убежало. Вот кабы не он – так и торчал бы ты вверх калошами! Представляешь, еду гружёный лесом с дальнего участка, как вдруг выбегает псина навстречу и чуть не под колёса бросается! А потом и вовсе забежала вперёд да и растянулась поперёк дороги. Чую – не сойдёт! Выхожу из машины, а она скулит и мордой показывает, – туда смотри! Пригляделся – обутки торчат. Сразу догадался, что к чему, -у нас в деревне, давно ещё, баба так в проруби замёрзла, - полоскала бельё да руки и соскользнули. Я когда тебя вытащил, то рожа у тебя как бурак была, думал, готовый. Но вдруг пузыри стал пускать, просветлел. Хорошо ещё воды в проруби совсем было мало и до головы не достала - захлебнулся бы в миг. Но, самое главное, друга своего лохматого благодари - ты ему жизнью обязан.. А ведь и впрямь, чудо! - здоровяк изумлённо округлил глаза - лег поперёк дороги и не сдвинешь! Кому сказать - не поверит! Ну, ладно, паря, добираться мне надо, чтоб к празднику не опоздать. Погнал я…
Чуть погодя я на ватных ногах вышел из вагончика.
- Ло-ох…
Также виновато скуля и поглядывая на мою ногу, которой получил пинка, он нерешительно подошёл ко мне. Я присел на чурку и взял его морду в ладони. Когда я посмотрел ему в глаза, то в них ничего не было, кроме преданности… Собачьей… Безмерной…

С той поры я смотрел на Лоха совсем другими глазами Мы с ним были неразлучны . Но так случилось, что летом этого же года я менял место работы и прощался с бригадой. Лох чувствовал разлуку - поскуливал и жался к моим ногам. В ту пору я только подыскивал себе жильё и забрать собаку с собой у меня пока не было возможности. Но я не сомневался, что уладив все дела, я непременно вернусь за ним. Я обнял его на прощание и попросил чтобы его на время заперли в пустом вагончике, пока я не уеду на попутном лесовозе.
Но дела пошли мои не так скоро, как я планировал - своим жильём я обзавёлся только года через полтора. К этому времени в моей жизни произошли другие важные события, тайга с Лохом как-то ушли на второй план, а вскоре я посчитал, что Лох уже и забыл меня. "Пусть остаётся в тайге, там ему привычно уже" - успокоил я сам себя и жизнь потекла в привычном русле. Если бы только я зал....
Прошло года три, и как-то я встретил в районе Пашку, нашего таёжного тракториста. Помню, мы присели в парке на лавочку и выпивая за встречу, вспоминали о таёжных друзьях-товарищах. Когда я спросил о Лохе, Пашка с минуту морщил лоб, соображая, о ком это я, а потом буднично так произнёс:
- А-а-а... этот колченогий... так нет его, вроде как...
- Почему колченогий? И как понять твоё "вроде"?
- Так ему задние лапы Камазом отдавило. В жару лёг в тенёк под заднее колесо а шофёр не заметил. Что-то пристрелить никто не надоумился, патрона, что ли, пожалели. Так он на передних лапах и ползал, пока мы не сменили место вырубки и не съехали оттуда, - поведал мне Пашка, закусывая мороженым.
- Ну, а потом что с ним? - тут я почувствовал, как задрожал мой голос и к горлу подкатил комок.
- Не знаю, - честно признался тракторист. - Мы по-осени съезжали, я замыкал колонну - полевую кухню тащил на прицепе. Помню ещё дождь холодный моросил, оглянусь, а Лох следом по грязи ползёт, лапы волочит задние… Да разве так долго наползаешь - отстал. А я потом уже назад не смотрел - дождь сильнее пошёл, окошко заливало, да и стемнело. По-хорошему, конечно, пристрелить бы надо... Да ладно, думаю -тигра слопает - заключил захмелевший Пашка, а я отвернулся, чтобы он не заметил навернувшиеся слёзы, но почувствовав, что уже не справлюсь с нахлынувшими чувствами, резко встал и быстро пошёл по аллее парка. Я слышал обрывки фраз, которые кричал мне вслед таёжный товарищ : "Да погоди! Я бы не оставил его, это же начальник приказал не брать! Ну погоди же!" А я просто шёл, не оглядываясь и сжав челюсти. И сквозь пелену слёз видел Лоха, ползущего за уезжающими людьми и волоча раздробленные лапы...

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Качаются

Автор: Наталья_Матвеева

Качаются от ветра города,
столбы, деревья, брошенные гнёзда,
прогорклое урочище пруда
с кусочком хлеба, что был уткам роздан.
И кормится с ладони сентября
король теней, армаду собирая.
Кукушки сонно в часиках трындят,
но ты, ещё по-летнему живая,
в объятья улиц убегаешь днём,
а ночь... а ночь не оставляет шанса
стать до утра адамовым ребром,
иль черепком отколотым фаянса
слепой луны. И стёрты навсегда,
как сапоги германских пехотинцев,
столбы, деревья, гнёзда, города
и птицы след подушечкой мизинца.
За утомлённой впалостью окон
линует дождь трамвайные вагоны.
Уже вгрызается со всех сторон
янтарный клык в любимый твой, зелёный.
И замедляет сердце свой разбег
до спелости неспешной ежевики -
по ягодке. И наступивший век,
как подворотня немощно-безликий.

***

Таёжник.
Пародия. .
Врезалась в звезду!

Я утром шла к урочищу пруда
с кусочком хлеба для подкормки уток,
как вдруг в пруду запенилась вода,
деревья заскрипели как-то жутко.

Ещё качнуло! Ух! Ещё сильней!
посыпались с деревьев птичьи гнёзда,
как будто пребываю в жутком сне -
взлететь осталось, врезываясь в звёзды!

Волна в пруду взмывала высоко,
выбрасывая нА берег гостинцы -
калоши, ил, кастрюлю с черепком
и сапоги германских пехотинцев.

Во мне кипела ярость новых строк,
они клыком янтарным рвали душу,
слепой луне вгрызались в жёлтый бок,
дробя её фаянсовую тушу.

Скорее в дом! В покой и тишину,
где двум кукушкам в часиках трындится,
чтобы припав к усталому окну,
писать шедевр подушечкой мизинца…

Очнувшись, он понял, что связан верёвкой…
Взволнованно мыши шептались в кладовке:
- Так кто за кастрацию?
- Единогласно!
Вердикт коллективный услышал он ясно
.
Потом обсуждался рабочий момент -
Какой для кастрации взять инструмент?
Услышав в пол-уха о банке консервной,
котяра в испуге задёргался нервно.

А запах весенний струился в окошко,
мяукали сладко знакомые кошки.
Подумал котяра – я что, долбанутый?
и затрещали пеньковые путы!

Дрожали от грохота стены и крыша!
По норам забились испуганно мыши!
Летали верёвки, пустые корзины,
как будто котяра хлебнул озверину!

Кричал:
- Грызуны, вы себя обманули!
Я в мае податлив, в июне, в июле,
и вышибив двери, добавил в азарте:
- Но только не в марте, уроды! Не в марте!

Источник: https://poembook.ru/contest/1200-azartnye-poeticheskie-igry/poem/92190-tolko-ne-v-marte!

Света тянется со стула,
Маме в ушко шепчет:
— Мам, а Мурка так чихнула! –
Прям, по-человечьи!

— Ну, чихнула – что ж такого?—
Кошки простывают…
Ты скажи ей: «Будь здорова!» —
Мама отвечает.

— Будь здорова? – наша Света
Удивилась, даже!
— А спасибо мне за это
Мурка, разве, скажет?

Зуб у Лёши удалили
И у Лёши бравый вид!
У него друзья спросили:
— Зуб твой больше не болит?

Лёша весело ответил:
— Пусть теперь мой зуб болит
У врачихи в кабинете –
Он там в баночке лежит!

Прошептала маме Даша
словно тайну выдала:
- А учительница наша
Лошади не видела!

Заглянула мне в тетрадь
И проговорила:
— Каракатиц рисовать
Разве я просила?

На балкон под старый плед
Заглянул велосипед:

И сказал он:
- Санки, лыжи!
Вы друг к другу встаньте ближе:
В уголок мне надо влезть -
Зимовать я буду здесь!

Лыжи с палками в ответ:
— Ты же видишь — места нет!
— А на нас — сказали санки,
Улеглись с вареньем банки!

Возле кучи старых кед
Загрустил велосипед:
Что ему теперь — стоять,
Всем прохода не давать?

Но вбегает вдруг Олег!
Рад Олег, что выпал снег!
Лыжи с палками под мышку
И на улицу – к мальчишкам!

Вот теперь под старым пледом
Место есть велосипеду.
Он педальками качнул,
Звякнул тихо и уснул.

Мы ему мешать не будем,
Мы весной его разбудим...

В возрасте оправданных тревог
Грустно закругляться в одиночку
И, пустив усталость на порог,
На семейном счастье ставить точку.

Грустно одному в вечерний час
Вспоминать что было, но когда-то,
И любви не вычерпав запас,
Приближаться к точке невозврата..

Подожди немного, не спеши
Закрывать счастливые страницы --
Он высок ещё полёт души,
Ты не дай ей раньше приземлиться.

Будь с удачей ты накоротке,
Ставить точки – это ведь не срочно
Силы дай и твёрдости руке -
Пусть рука поставит многоточие...

***

Кличку Роба он получил с первых дней появления в нашей деревне. Не очень разговорчивого, одетого в рыбацкую брезентовую робу, его привела в свой дом, ещё молодая в ту пору, но уже овдовевшая, вокзальная буфетчица Верка. В начале он свою амуницию не снимал вообще – в ней и на работу на лесосплав, и дома на подворье. Потом, уже когда истрепал её донельзя и сменил
одежонку, кличка всё равно прилипла – Роба. Мне почему-то было всегда жаль этого старика – несчастья его преследовали постоянно. Два сына было – оба погибли нелепо. Дочь Веркина от первого брака вышла замуж за наркомана и сама с ним села на иглу. И вот, не так давно, и самой Верки не стало. Иногда Роба уходил в запой и мог в одиночестве неделями пить и не появляться на люди.
И вот, сегодня с утра в выходной из окна я увидел, как он в нерешительности топчется у моей калитки, искоса поглядывая на окна. Наконец, докурив свою неизменную «Приму» до самых жёлтых пальцев и втоптав окурок в землю он поднялся на крыльцо.
– Здорово живём! Говорят, ты компьютером обзавёлся – спросил Роба, переступив порог. – А не брешут люди, что через него можно любого человека разыскать или ерунда всё это ?
– Ну, может и не любого, но большинство находят, ежели с упорством по Интернету рыскать . А ты что хотел, найти кого? – спросил я гостя, приглашая пройти его в комнату. Дед присел на стул, лёгким шлепком согнав с него кошку , помолчал с минуту и выдохнул:
– Семью… У тебя закурить можно?
Получив согласие, он закурил и начал рассказывать мне историю об одном здоровом и рукастом мужике, который в несытые семидесятые годы, оставив жену с двумя дочерьми в маленькой уральской деревушке, вместе с другом завербовались на Сахалин на «путину» – так на Дальнем Востоке называют сезонные работы по обработке рыбы. Товарищ уже через месяц заныл от тяжёлой работы и отчалил на родину. А мужичок этот вкалывал, как ишак и отработав сезон до конца, получил вполне приличную сумму. Да вот только не довёз он её домой. Ни денег не довёз, ни себя… Тут Роба замолчал, было видно с каким трудом даются ему эти воспоминания, но всё же продолжил:
– Хорошо мы тогда отметили окончание работ – утром проснулся в кустах избитый, без документов и без гроша. В конторе рыбозавода даже разговаривать не стали – насмотрелись на верботу – вали, мужик, откуда прибыл, и все дела! До города Находки по морю добрался – уговорил капитана рыболовного сейнера взять на борт, а там уже на поезд сел. Без билета, конечно. Вот только до вашей станции и доехал – высадили. А Верку-то уже в буфете встретил – товар помогал разгружать. Сразу подкармливала, а потом, когда я ей соврал, что одинок, к себе домой и притянула. Вот тут то я и закончился как мужик… Вначале думал то как – на дорогу заработаю и домой, к семье… Да только разомлел возле молодухи – тепло, сытно и, главное, отчёт постыдный держать не надо. Оттягивал всё, причины выискивал да и Верке люб оказался. Про себя думал, что я со стержнем, а вышло – слабак плюшевый. Роба махнул рукой сокрушённо и вопросительно посмотрел на меня:
– Ну, что, может поищешь? – и называет фамилию жены, название посёлка, имена двух дочерей.
Открываю ноутбук и ныряю в пучину Интернета. Перебираю кучу одинаковых фамилий, но с нужными инициалами не нахожу. Догадываюсь, что жена Робы уже тоже в годах и начинаю поиск по дочерям. Вот, по моему, то что надо! Фамилия, правда, уже по мужу, но взятая в скобки девичья и имя совпадают! И профиль открыт! Старик уже подсел рядом со мной на диван, но я пока молчал, чтобы не разочаровывать его в случае неудачи и только когда я увеличил фотографию молодой женщины, на весь экран, я почувствовал, как затрясся диван… Он узнал! Через сорок с лишним лет . Мне было неудобно смотреть в глаза на его реакцию, но иногда на тёмном участке монитора отражалось его лицо – я видел, как Роба беззвучно плакал, мелко дрожа подбородком. Я его не успокаивал…

Когда Роба, уже стоя у двери, повернул голову, чтобы поблагодарить меня за помощь, я спросил его, не хочет ли он связаться с родными. Старик грустно посмотрел покрасневшими глазами и тихо, одними губами, произнёс: "Поздно уже... Мне бы пару годков ещё..."

Через полгода Робы не стало...

Гаврила сам был не подарок -
любил вино и мордобой,
Но обсуждал ветеринара
за продолжительный запой.
Ветеринар стоял понуро,
- Позор ему! – народ кричал.
Гаврила грозно брови хмурил
и кулачищами играл.
Дурной силище нет удержу
и багровея весь лицом,
он заорал – давайте врежу
я коновалу – и с концом!
Но председатель тут заохал -
- Ты что! – мы знаем твой удар! -
убьёшь его ты ненароком,
а он один – ветеринар!
Гаврила сквозь зубовный скрежет
шипит, держа себя едва -
- А можно скотнику я врежу?
ведь их у нас в колхозе два!

***
Гаврила так любил собаку
что ложе сделал ей из дох
не оценил Мухтар однако
издох...
***
Гаврила не ругался матом
ну типа маты стиль не мой
вдобавок был с рожденья даты
немой...
***
Гаврила день сидел и думал
и наконец пошёл Е2
конец той партии увидим
едва...
***
Чуть велика Гавриле шапка
он попросил жену - ушей!
Теперь та шапочка не греет
ушей...
***
Покосов много у Гаврилы
по слухам вроде бы сто га
доярок всех переводил он
в стога...
***

О, Русь моя, с тобою я страдаю,
Разбитыми дорогами иду
Непризнанный — уже не уповаю,
Что преданных поклонников найду.

Но, я пишу… Пишу, поскольку знаю,
Что стоит мне покинуть этот свет,
То, в голос все тогда запричитают:
О, это гениальный был поэт!

Стихи мои и дети залепечут
И, даже, за границей издадут!
Фамилию мою увековечат –
Ей улицу в деревне назовут

Посмертно стану признанным и модным
И будет стыдно до последних дней
Соседке, отказавшей мне сегодня,
Дать на похмелку пару сот рублей

– Юр, давай поскорей, а то до темна не успеем! – подгоняет меня Светка
– Не волнуйся, Светильник, успеем! – отвечаю я, продолжая накачивать велосипедное колесо. Светка, она же для своих, Светильник – моя одноклассница. Нам по шестнадцать. Только вчера, в предпоследний день школьных каникул, она вернулась из каких-то южных краёв, где отдыхала у родственников всё лето. Она очень изменилась внешне и я вот уже полчаса привыкаю к новой Светке, к её нездешнему шоколадному загару, к новой причёске – теперь вместо двух привычных хвостиков, перехваченных аптекарской резинкой, её волосы золотистым потоком спадают на плечи. Прямая, до бровей, чёлка и почти ещё детская припухлость губ, делают Светкино лицо немного кукольным, но её зелёные глаза – большие и пытливые, придают ей серьёзности и даже какой-то взрослости. Под цвет её глаз надета изумрудная батистовая кофточка, подвижные волны которой мягко облегают два упругих холмика маленькой груди. Через плечо у Светки почтовая сумка.
– А мама сегодня огурцы солит, вот и попросила хутор обойти, как бы оправдывается моя пассажирка. Светкина мать наша почтальонша. Иной раз, оббежав дворы, она просит дочь разнести почту по хутору, что в трёх километрах от села.
Как-то раз, увидев Светку с почтовой сумкой, я то ли в шутку, то ли всерьёз, предложил подвести её на своём велосипеде. Она с лёгкостью согласилась, потом это вошло в привычку и всё прошлое лето я возил её на хутор и обратно. Обычно мы доезжали до моста и искупавшись, садились на его тёплые плахи , чтобы разглядывать почту. Мы сидели, свесив ноги над водами быстрой речушки под названием Малиновка , слегка касаясь плечами, я – в чёрных сатиновых трусах, Светка в купальнике, больше похожем на спортивный костюм гимнастки тридцатых годов и увлечённо листали газеты и журналы – в те , без телевизионные годы люди выписывали много разной периодики. Пересмотрев всё и обсохнув, катили дальше на хутор. Но это было год назад. Целый год! И вот сегодня я опять повезу Светку на хутор.
Ну, всё – вроде, накачал...

-- Огурцы – это хорошо, мировая закусь! – пытаюсь по-взрослому шутить я и картинным жестом указываю на велосипедную раму – мадам, прошу!
Велик у меня хоть и старенький, но на ход лёгкий, а сегодня я его не чувствую вовсе! Меня охватывает непонятное волнение и кажется, что я не везу девушку, а лечу, держа её на руках.
-- Давай купаться не будем – поздно уже, чуть повернув голову назад, произносит Светка, и в её голосе я тоже улавливаю тень лёгкого волнения, -- посидим, почту разберём, и всё – хорошо? Я останавливаюсь на мосту, и мы усаживаемся на привычное место. Солнце клонится к закату, с вечерней прохладой обостряются запахи и от дерматиновой сумки, лежащей на Светкиных коленях, пахнет сургучом и типографской краской. В эти запахи вплетается тонкий аромат девичьих волос, шёлковые пряди которых при дуновении ветерка касаются моего лица
– Смотри, Кимам опять корейская газета пришла! А какие фотки в ней чёткие! – не то, что на наших. Так, -- продолжает разбирать почту Светка, -- Роман-газета Куракиным «Летели гуси-лебеди»… Михайло Стельмах написал, попросим потом почитать? А вот два письма: одно тёте Любе, а вот это, смотри, Юр, - казённое, деду Манько. Го-род-ской во-ен-ко-мат… Светка пытается по слогам разобрать нечёткий штамп отправителя. Я что-то поддакиваю ей и осторожно кладу руку на плечо. Она затихает и с минуту сидит неподвижно, затем медленно, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза, поворачивается ко мне и я целую её. Губы у Светки мягкие и тёплые.
У меня перехватывает дыхание и кажется, что я вот-вот свалюсь в воду. Очнуться меня заставляет пронзительный крик – обхватив голову руками, Светка с ужасом смотрит вниз и полуоткрытым, ещё влажным от поцелуя ртом, шепчет: Юра, Юр, всё… Меня мамка прибьёт… Я смотрю вниз и вижу как в водовороте кружит вся упавшая почта. Понимаю, что после нескольких кругов по спирали, всё упавшее вынесет на быстрину... И тогда...Прыгать в реку бесполезно – что успеешь ухватить? Решение приходит мгновенно, запрыгиваю на велосипед и что есть мочи, гоню по тропинке вдоль берега . Только бы успеть к перекату! Это метров двести. Тропка хорошо укатана, и я лечу стрелой! Вот, наконец, показался участок реки, где как будто вскипает вода – перекат! Прямо с берега по пологому спуску залетаю на галечную отмель, по которой рассеялся водный поток и устремляюсь к противоположному берегу – там остался участок более или менее полноводного русла – как раз на ширину велосипеда и глубиной на пол колеса. Уверенный, что всё упавшее с моста понесёт именно здесь, загоняю велосипед поперёк бурлящего потока и уже через мгновение первая газета налипает на спицы. Ещё одна… другая… Письмо, но не казённое. Роман-газета чуть не проскользнула мимо, успеваю придавить ногой и свободной рукой выбрасываю подальше на берег. Ну, наконец, корейская газета и письмо для деда Манько, нашего школьного сторожа. Но, вот что удивительно, — всё, что происходит в эти минуты, я принимаю как что-то обычное, даже должное. Будто это случается каждый день – кто-то сбрасывает почту где-то в верховьях реки, а я здесь, большой и сильный, вылавливаю их в бурлящем потоке. И от этого ощущения своей нужности, я кажусь себе совсем уже взрослым и значимым. Раскладываю свой «улов» на, ещё не остывшие от дневного зноя, валуны и наконец замечаю идущую вдоль берега Светку. Красивее картины я не видел – в своей изумрудной кофточке на фоне багрового заката, с развевающимся золотом волос, она была уже из другого мира, из того волнующего, непознанного мира, в который мы сегодня с ней заглянули на тёплых плахах моста. Она осторожно спускается к реке, тревожными глазами смотрит на газеты и только, увидев письма, лежащих на отдельном камне, улыбается широко и радостно, видно, что за них она переживала больше всего.
– Юра, прости меня, — её пальцы касаются моей щеки.
– Да причём здесь ты! Всё нормально, Светиль… Я вдруг осекаюсь, понимая, что уже не могу называть её этим глупым прозвищем. Светка, уловив моё замешательство, выручает:
– А ты изменился за это лето, Юра, повзрослел!
Эх, Светка, Светка! Знала бы какой стала ты! – думаю про себя.
Потом мы разносили по хуторским дворам ещё влажные газеты и письма. Светка на ходу придумывает жуткую историю падения с моста вместе с велосипедом. Все ахают и жалеют её. На меня, по обыкновению, не обращают никакого внимания, и только старый кореец Ким, качая головой, с укором произнёс:
– Ай-я-яй! Некоросо девуска роняй воду. Плохо езди – вози не надо!
Домой возвращаемся затемно. Я веду велосипед, по другую сторону которого идёт Светка. На её руке, держащейся за раму, лежит моя ладонь. Мы молчим, а мне кажется, что Светка сейчас, как и я, в мыслях на том волшебном мосту, где мы сегодня первым поцелуем, таким ещё робким и неумелым, закрыли наше детство. Вот и деревня. Светкин дом ближе.
– Ну. Ладно, Юра, пока! – она высвобождает свою руку и , поправив на плече пустую сумку, направляется к калитке. Я молча провожаю её взглядом. Вдруг, уже почти растворившись в темноте, она резко поворачивается, подбегает ко мне и . обхватив руками, целует. Я пытаюсь придержать её, но она решительно выскальзывает из объятий:
– Всё-всё-всё… скороговоркой произносит Светка и, уже не оглядываясь, убегает за калитку

Я ещё пару минут стою, задрав голову к небу и смотрю, как качаются звёзды. Дождавшись, когда они успокоютя, медленно веду велосипед к своему дому. Сегодня надо лечь пораньше - завтра в школу...

Он жил через два дома по нашей улице. Высокий, с большими жилистыми руками, привычными к нелёгкому труду на лесосплаве. Жил одиноко и среди местных мужиков отличался разве только тем, что не пил и зимой не вылёживался на печи, а уходил с ружьишком в тайгу. Иногда, завидев меня на улице, в ту пору ещё подростка, он зазывал к себе и нагружал поклажей – большущим куском мяса изюбря или кабана.
– На, вот, Витёк, матери передай… Как там у вас, дров подпилить ещё не надо?
– Да нет, дядь Коль, вторую поленницу ещё даже не начинали! – отвечал я , говорил «спасибо» и тащил тяжёлую сумку домой. Мама молча брала мясо и уносила в кладовку.
Я всегда замечал, что она никогда не благодарила дядя Колю. Пилил ли он нам дрова, правил завалившийся забор или латал крышу – всё принималось молча, как должное, без всяких благодарностей. Мне было обидно за него – ведь я знал, какой бывала мама по отношению к другим. Вот, допустим, приходил местный мужичок выкладывать кабанчика, так тут же для него накрывался стол с непременной чекушкой. Мужичок выпивал, закусывал и уходил с заработанной трёшкой в кармане. А дяде Коле, выходит, и простое «спасибо» трудно сказать?
Однажды я вновь принёс домой «мясной» гостинец и неожиданно спросил маму:
– А мой папа ходил на охоту? Мама присела, как-то задумчиво отвела взгляд в сторону, будто вспоминая, ходил мой отец на охоту или нет, потом снова посмотрела на меня, резко выдохнула, вроде решаясь сказать что-то важное, но вдруг встала и коротко бросила:«Нет. Он рыбак был».
Я отца не помню совсем – мне был год, когда моторная лодка с тремя рыбаками перевернулась на быстрине, налетев на большой топляк. Не повезло только моему отцу. Его тело тогда так и не нашли. Это случилось в другой деревне, далеко вверх по Амуру. Мама уехала из тех мест. Об этом она мне рассказала один только раз и больше никогда не напоминала.
Иногда дядя Коля приглашал меня в дом. Он ставил чайник , затем из недр старого буфета специально для меня доставал фарфоровую чашку и каких нибудь припасённых сладостей и мы садились за стол.. Себе же он наливал чай в эмалированную прокопченную кружку. После чаепития дядя Коля обычно с прищуром смотрел на мою голову и говорил:
– Не порядок на корабле! Подзарос один матрос! – и доставал машинку для стрижки. Она хранилась у него ещё со времён службы на флоте и он, по его же словам, подстригал ей весь экипаж от матроса до капитана. Я чувствовал, какое ему было удовольствие приводить мою голову в порядок. Большие ладони дяди Коли бережно устанавливали её в нужное положение и он начинал аккуратно водить машинкой, начиная от шеи. В эти минуты я испытывал какое-то необъяснимое притяжение к нему и чувствовал себя счастливым и защищённым Движения его больших рук были осторожны и неспешны – было видно, как он хочет растянуть время стрижки. Время, которое он мог уделить мне и которое не так уж часто ему выпадало.
.
Телеграмма была короткой: «Умер дядя Коля. Мама» В части, где я служил, долго решали – отпускать или нет первогодка на похороны в такую даль, да ещё не к близкому родственнику. Но, учитывая, что телеграмма была заверена врачом, а моя скорбь была неподдельной, всё-таки дали три дня отпуска без учёта дороги.
Когда я открыл дверь родного дома, сразу в нос ударил запах лекарств. Мама сидела за столом и перебирала старые фотографии. Когда она подняла лицо, я почти не узнал её: похудевшее и усталое, с запавшими глазами, оно как будто принадлежало чужому мне человеку и только голос её остался прежним:
– Ну, вот, сынок, и нет… его…Не успел ты попрощаться. Вчера похоронили. После инсульта две недели и прожил всего. Я из больницы к себе его в дом забрала, думала, отойдёт, поэтому и тебя не тревожила. А оно, вон как…прости. Тебя он очень видеть хотел…папка твой…И заплакала. Тяжело заплакала, навзрыд. Я никогда её не видел такой: уронив голову мне на колени, она даже не плакала, а надрывно скулила и было в этом звуке столько боли и отчаяния, что до меня даже не сразу дошли её слова: «папка твой…» Потом мама притихла, её плечи перестали вздрагивать. Наконец, она подняла голову, поправила ладонью волосы и тихо сказала:
– Да, сынок, дядя Коля твой родной отец. Потом мама выбрала одну из лежащих на столе фотографий и протянула мне:
– Вот мы рядом стоим в группе в детском доме. Мы же там с ним познакомились. А вот, Николай на службе. С фото смотрел совсем ещё молодой моряк в бескозырке. Я от тебя эти фотографии прятала. И историю с лодкой тоже придумала. Вернее, случай то этот был, но не утонул тогда твой отец, выкарабкался с остальными двумя. Он же после детдома отвёз меня в деревню, в дом, тогда ещё живой, бабушки. Правда, его тут же призвали в армию. Четыре года ждала. Вернулся и свадьбу сыграли. Как же у нас всё хорошо начиналось! – лицо мамы слегка просветлело и мне вдруг захотелось, чтобы она замолчала и не продолжала эти воспоминания. Я уже предчувствовал, как ей будет тяжело ворошить то, что она упорно скрывала от меня все эти годы. Но, чуть помолчав, мама продолжила:
– Каким ветром занесло в нашу деревню эту красотку, никто не знает.
Я к тому времени уже тобой ходила. Короче, потерял мой Коля голову. Правда, сам мне обо всём рассказал. Уехали они куда-то далеко, к Москве ближе. А я не смогла больше оставаться в его доме. Бабушка умерла к тому времени и уехала я, куда глаза глядят. Вот и обосновалась здесь в глуши. Поваром у сплавщиков устроилась, домик вот этот дали. Тут и ты родился вскоре. А где-то через год заявляется… Мама опять замолчала. Задумчиво поводила рукой по скатерти и посмотрела в окно на калитку, будто там мог опять стоять её Коля.
– Не стал он причитать-каяться, просто сказал: «Если можешь, прости. Прогонишь – уйду, но осяду в деревне. Из неё не выгонишь.» Не смогла простить. Мы ж детдомовские упёртые, гордые. Вот так он и поселился под боком. Но я сразу ему наказала: «Нет у тебя сына, так и знай!» Ты, сынок, лицом вышел в меня, поэтому в деревне никто и не догадывался, чей ты сын. Мама подняла заплаканные глаза и тихо, одними губами, прошептала: «Прости меня…»

… Я стоял у свежей могилы и вдруг понял – я же всегда знал, я чувствовал, что дядя Коля был для меня не просто человеком с нашей улицы, и хоть я не воспринимал его именно, как отца, но какое-то глубокое чувство кровного родства к нему ощущал в глубине своей детской души очень явно.
Подул ветерок, я зачем-то погладил себя по стриженой голове и.мне неожиданно захотелось одного – чтобы дядя Коля… нет – папа, взял в большие ладони мою голову, придал ей нужное положение и стал подстригать её машинкой…От шеи и вверх…

***
Мама:
Слушай, Петя, – вот, загадка! –
Положила я в буфет
Две большие шоколадки,
Но одной сегодня нет!
Как такое может быть,
Ты мне сможешь объяснить?

Петя:
Объясню я всё, конечно, —
Свет вчера погас под вечер,
А при выключенном свете
Я вторую не заметил!

***
Прошептала маме Даша,
Словно тайну выдала:
-- А учительница наша
Лошади не видела!

Заглянула мне в тетрадь
И проговорила:
— Каракатиц рисовать
Разве я просила?

Нам по десять – мне и Кольке,
Нам сегодня не до дел !
Ликованья всюду столько:
Н-а-а-ш! Гагарин полетел!
Высоко в пространстве вечном
Он летит! Летит! Летит!
И вопрос – кем быть – конечно,
Перед нами не стоит!
И уже дрожит под нами
В ожиданьи космодром
Все дела, что под ногами,
Оставляем на потом!
Ну а летними ночами
На чердачной высоте
Небо в звездах изучаем –
Укрепляемся в мечте!
Всю Галактику прошарим
Очень скоро! А пока,
Улыбается Гагарин
Нам с обложки "Огонька" !

Дела весной не отложить -
Денек свободный скроишь разве?
Но в доме стены освежить
Старались женщины под праздник.

И нынче, чуть коснется грусть,
Я снова вижу дом над речкой,
Там от побелки отдохнуть
Присела мама на крылечко..

А рядом – я, её сынок
Совсем малой. Послушный вроде…
Мне вихры трепет ветерок,
А может мать рукою водит.

Еще не знаю, что беда
Бывает в жизни и невзгоды
И что лишь в памяти сюда
Вернусь я снова через годы.

… Как много солнца на крыльце,
Где села женщина с подростком -
С улыбкой теплой на лице
И в белых крапинках известки...

(К)онечно, вид её неброский,
(У) вас не вызовет восторг --
(В) глубь тёмных вод идут отростки,
(Ш)ирокий лист на гладь прилёг...
(И)х, сразу, мало видно, что-то,
(Н)о, вот уже белей, белей! --
(К)ак будто это не болото,
(А) заводь белых лебедей!

Никого со мною рядом,
А на улице всё тише…
Заберусь на дом и сяду
На краю железной крыши.

Никому не стал я нужен,
Даже детям надоевший…
Вот сижу, уже простужен,
И почти два дня не евший

Гена важничает что-то…
Гену возят в иномарке,
Он устроился работать
Крокодилом в зоопарке.

Я ведь тоже обращался
В Управление Домами,
А начальник рассмеялся:
— Будешь двор мести ушами?

Вот и время ближе к ночи,
Город окна зажигает
Вдруг пропеллер застрекочет —
Где-то Карлсон пролетает…

Развесёлый и лохматый
К Малышу летит он в гости
…
Может, кто-нибудь когда-то
И меня к себе попросит?..

Слёзы капали из глаз
Словно дождь из тучки
— Это кто обидел нас? –
Дед спросил у внучки.

— Это бабушка опять
Кормит кашей вечно!
Сколько раз ей повторять —
Не люблю я гречку!

Дед притворно:
— Ты поглянь! — заставляет кушать!
Вот сейчас пойду и впрямь
Оторву ей уши!

Засветилась внучка аж,
Хлопая в ладошки:
-- Дед, а дед, а ты отдашь
Мне потом серёжки?

Когда душою захандрю,
С годами это стало часто,
Я диск виниловый беру —
Там есть вещица Джеймса Ласта.

Вот завертелся чёрный круг
Сейчас… сейчас… она – вторая!
Шуршит игла… И — флейта вдруг!
Я внемлю звукам, замирая…

Плывут альпийские луга
Передо мной, как на экране,
И аккуратные стога
Едва виднеются в тумане

А звук то ровен, то дрожит,
То очень нежно, то печально,
Так удивительно звучит
Над этой сказкой пасторальной!

…Наш век и бешен и горласт
И в этой самой круговерти
Не покидай меня, Джеймс Ласт,
И пастушок с волшебной флейтой …

Бился карась… в полукруг выгибался,
Ртом астматически воздух ловил,
Вроде, как плыть, бедолага, пытался,
Только уже потрошённым он был.

Даже когда был порезан на части,
То в панировочном слое муки,
Так и не свыкнув с постигшим несчастьем,
Смерти назло шевелились куски

Долгая смерть – жесточайшая участь:
Каждую ночь слушать собственный стон...
Ну и зачем мне такая живучесть,
Если понятно уже - обречён?

Жизни немного и смерти немного,
Только молю умереть не во сне -
Видеть хочу, как спокойно и строго
Взгляд остановится божий на мне…

Смотрит Глеб на свой живот,
Пальцы загибает:
— Там сейчас внутри компот,
Булочка большая!

Чупа-чупс и ананас!!
Плитка шоколада!
Там, наверное, сейчас
Сердце очень радо!

— Я во сколько родилась?
Спрашивает дочка.
— Поздно! – мать отозвалась –
В полвторого ночи!

Дочка маму обняла,
Шёпотом спросила:
— Это значит я тебя
Ночью разбудила?

Летом однажды, часа так в четыре
Снег повалил у Дашутки в квартире!
Мама в то время в компьютер играла
И снегопада не замечала.

Снегом покрылись полы и кастрюли,
Лёг он повсюду! — на скатерть, на стулья,
Лёг на ковёр и на папины тапки,
Стали у Барсика белые лапки.

Лёг он на Дашину чёлку и лоб,
А под ногами был целый сугроб!

Даша вздыхает – ещё б на паркет,
Только в пакете муки больше нет!

— Карандаш мне наточи! —
Я сестре сказала.
А она мне:
— Замолчи! Ты меня достала!

Я достала? Это как?
Главное – откуда?
Что ли ты в шкафу пиджак
Или ты – посуда?

Я могу легко достать
Ручку из пенала.
Вот — учебник, вот – тетрадь,
Только что достала!

Может ночью за кровать
Ты во сне упала,
И чтоб мне не скучно спать
Я тебя достала?

Или как-то забралась
Ты на антресоли
И тебя, как старый таз,
Я достала, что ли?

Но сестра тогда назло
Музыку включила,
Чтобы даже моих слов
Ей не слышно было!

И сказала я сестре,
Громко так сказала:
— Этой музыкой своей
Ты меня… до - ста - ла!

Телек сломан – ерунда! —
Мы не заскучаем!
Всей семьёй мы в «Города»
И в «Слова» играем!

Вот сегодня, например,
Каждый называет
Тот предмет на букву «эр»,
Что нас окружает.

Папе выпало начать
Папа хоть и редко,
Но сегодня стал играть
И сказал: «Розетка»!

Дед сантехнику чинил
Был в привычной роли
Он глазами поводил:
— Раковина, что ли?

— Рама! – бабушка окно
В это время мыла,
И поэтому оно
Очень кстати было

К маме очередь дошла
— Рыба в сковородке!
И к плите опять пошла,
Радуясь находке!

— Розы! – старшая сестра
Подключилась тоже.
Младший брат кричит – ура! –
Ролики в прихожей!

Повернулись все ко мне —
— Ну, а ты что скажешь?
Я подумал о Ремне,
Что-то вздрогнул, даже

Но, привёл другой пример:
— Тапок папин в ванной!
Закричали: Нет там "эр"!
— Есть! Ведь тапок РВАНЫЙ!

В тёмном чулане под тёмною крышей
Тёмное дело затеяли мыши.

Что там затеяли – нам невдомёк! –
Может, на кошку набросить мешок?
Может, прогрызть здоровенные дыры,
Чтобы побольше утаскивать сыра?

Сбились они в очень тесный кружок,
Словно пришли на мышиный урок.
Ночь напролёт грызуны обсуждали
Этого тёмного дела детали.

Но, рассвело, пока мыши возились –
Тёмное дело у них провалилось!

Всё, что мы называли личным —
Всё это блеф, скорлупа, чешуя...
Личной может быть только Вселенная,
Где обитает любовь твоя...

Всё, что мы называли правильным —
Это просто навязано нам
Правильным может быть только желание
Прикоснуться к твоим рукам...

Анатолий Енин

Когда проблем не порешать,
Или — смириться, есть угроза,
В тайгу, с попутным лесовозом
Я еду душу врачевать

В высоком небе надо мной
Тайга сомкнёт свой кров ветвистый
И аромат хвои душистый
Обдаст настоянной волной

Я проберусь к сплетеньям рек
В верховьях воды их хрустальны
И кедры так монументально
Стоят уже который век

И в этом царстве красоты,
Как будто в мире параллельном,
Себя почувствую отдельным
От неудач и суеты

Ночные сумерки зажгут
Звезду на синем небосклоне
Лесник знакомый на кордоне
Предложит на ночь мне приют

Когда тайгу накроет тьма,
Мы с ним расслабимся трёхстопно
И будем в телек допотопный
Смотреть, как сходит мир с ума...