Из позднего трамвая, превозмогая дрожь,
себя не узнавая, к себе выходишь в дождь,
в ноябрь, во тьму (по лужам) со смутою внутри –
такой же, как снаружи…
За стёклами витрин
слепые манекены бесстрастны, как всегда.
Печаль бежит по венам, как по стеклу вода –
в беде сиюминутной не видится пока,
что эта тьма и смута до первого снежка.
Что музыка живая растёт из разных нот,
что в жизни не бывает падений без высот,
что горьких чувств наука любой душе нужна,
что музыка без звука зовётся тишина...

Душа испуганной синицей
была готова упорхнуть,
когда я первый день в больнице
перемогала – как-нибудь…
А жизнь восторженно цеплялась
за вид заснеженный в окне,
заката медленную алость,
след самолёта в вышине.

Всё ей по нраву было, даже –
больничный скудный рацион.
И лабиринт многоэтажный,
как повторяющийся сон.
И чьи-то скомканные взгляды
с безликой схожестью в беде.
И этот выпавший из ряда
непрекращающийся день…

И страх тоски потусторонней,
как шаг по лезвию ножа.
И даже то, что в телефоне
твой зыбкий голос не дрожал
в разноголосице звенящей
других, не ведающих, как
в душе, встревожено неспящей,
горчит неспетая строка…

взгляни в глаза, открой окно в меня,
картину напиши с души невинной,
которой где-то восемь с половиной,
и, может быть, ещё четыре дня.
ведь в детстве дни, как годы, как века.
росли не по часам, а по минутам.
открой окно, ты видишь, как чему-то
я радостно смеюсь там, а рука
сжимает нить, как линию инзиЖ.
воздушный шар меня уже уносит
от женщины, в глазах которой осень,
поскольку на неё ты не глядишь…

*

картина Ольги Налётовой

А после…
не случилось ничего…
Ты уходил, как человек в футляре,
одет, закрыт, непроницаем, горд,
но нет, не тем, что не нуждался в паре.
Нет, просто ключ к замку не подходил,
как летний вид к твоим замёрзшим окнам.
Она к тебе метнулась: подожди!
Но ты в себя зашёл и дверь захлопнул.
Из лета вся, из солнца и цветов –
её душа была твоей контрастна,
и настежь! Нет, шептал себе, не то,
пусть даже будет ангельски прекрасна,
но с ней повсюду смех и мотыльки,
ромашки, облака и птичий щебет,
цунами чувств и знойные деньки...
Ей места нет в твоём усталом небе,
где время, невозможное для встреч,
осталось только прошлое стеречь.

*

картина Игоря Гугеля "Невозможность встреч"

Когда начнёшь зачёркивать, кромсая
на нитки золотую ткань событий,
все строки, где спонтанно воскресает
то, что казалось намертво забытым,

когда начнёшь вычёркивать из писем,
из телефонной зыбкой переклички
мой голос, что по-прежнему прописан
в неудалённых доступах и личках,

когда начнёшь блуждать ты обречённо
в ночных головоломных лабиринтах
и там ещё устраивать мне тёмную,
так, чтоб меня не слышно и не видно,

когда начнёшь вымарывать, что было,
закапывать куда-нибудь поглубже
и в груде приготовленных на выброс
моих тебе подарочков ненужных

наткнёшься вдруг на ангела немого,
из ниток мной сплетённого...

Ни слова.

весной луна копирует холсты,
написанные мною в прежней жизни:
как дождь берёшь аккордом за уздцы,
играя сны, мой повелитель ливней.
как ловишь в объектив полёт шмеля
и бабочек распахнутые крылья.
как делаешь пометки на полях
на выпавшем снегу моих бессилий,
на отрывных листках календарей
тех ноче-дней, где вздумаешь присниться
в другом краю за тридевять морей,
лишь стоит мне смежить во тьме ресницы...

заглядывает в душу глаз луны,
высвечивая призрачные тени.
и, кажется, по веночкам весны
течёт печаль из лунного сплетенья.

Потерял город, страну, родину, смысл,
лечил душу луной,
принимая её понемногу...
Жёлтая луна под красное вино –
вот и всё лечение.
Чего-то всегда не хватало,
катастрофически не хватало,
увеличивал дозу,
понимал, что дальше будет хуже.
И вино не спасало,
не помогали уговоры родных…
Кто-то советовал обратиться к врачу,
никого не слушал,
продолжая слоняться по закоулкам памяти.
Зашёл в тупик...
Пока выкарабкивался,
понял,
моя лунная болезнь –
имитация жизни без тебя.

Там, где мы впадали друг в друга,
как реки,
луна превратилась в камень…

меня любовь перелицует
изнанкой к свету,
и во мне
светать начнёт…

а ты, рисуя
цветущий лунник на окне,
с улыбкой скажешь мне, что это
цветок застенчивой луны.

и захлестнёт нас лунным светом
до самой кромки тишины.

Было лето, небо, самолёт,
синий взгляд встречающего, вот он
в нежный плен меня, смеясь, берёт,
как на борт другого самолёта…

Мы плывём, плывём по облакам,
в небе так шагалово-чудесно.
Ты не приземляй меня пока,
а веди всё дальше - в неизвестность…

Вздрогнула от голоса… не твой:
«Девушка, выходите?" В трамвае?..

Небо, самолёт и взгляд родной -
в кратком сне трамвайном
оставляя,

выхожу – в осенние дожди,
с зонтиком замешкавшись неловко.

Мне из лета нужно выходить,
ведь была конечной остановка...

В позапрошлой жизни в гости приходи,
между нами нынче вёрсты и дожди.
Поезда не ходят в «нет» и «никогда».
между нами люди, дни и города.

Позапрошлым летом заходи на чай,
а сегодня даже сладости горчат...
И на «нет» суда нет, значит, не судим –
где-то в позапрошлом разошлись пути.

До разминовенья, раньше… до черты
между нами в небе развели мосты.
Но в любой из жизней, стоя на краю,
и за край шагну я, за тобой, в июль.

15.04.13

...

Давай на лето снимем лес
и земляничную поляну –
как царство, полное чудес,
без тридесятого обмана.

Нам будет крышей небосвод,
дневного света хватит на год.
И лето в гости забредёт
с лукошком спелых сладких ягод.

Попросит к чаю крендельки,
а после с платьица цветного
ромашки, лютики, жарки
рассыплет, хвастаясь обновой.

И угостит нас тишиной,
для нас распахнутою настежь…
Давай с тобой в глуши лесной
на лето снимем угол счастья.

22.04.13

...

... в почтовом небе сумерки, сума
почти пуста и я с ума слетела,
качаюсь на серебряных качелях,
сама себе свобода и тюрьма.

Сама себе и тьма, и кутерьма,
и свет, и снег, и яблоко раздора.
И небо голубиное мне впору:
ах, гули-гули, нет ли мне письма?

А голуби воркуют: дилижанс
почтовый затерялся где-то в прошлом.
Там письма есть… там пишут о хорошем,
хорошее случится не сейчас.

Качели раскачались высоко,
и вижу я сейчас, как неба много...
Мне письма из прекрасного далёка
легко не ждать, летая
так легко

Дождь,
        город,
                ром…
Пускай в таком порядке.
Выстраивай слова, как в первый раз.
Как первый шаг – до мамы от кроватки,
потом, глядишь, и в школу, в первый класс.
А там узнаешь, город – это Сызрань…
И только позже выстроятся в ряд
Хвалынск, Саратов. И Свердловск – он вызрел,
чтоб жить в нём... Юность – это Волгоград,
Одесса на день лишь – из Кишинёва.
Москва и нежность. Питер и печаль…
Дождь,
        город,
                ром…
В таком порядке снова…
С нуля не поздно никогда начать.
Всё обменять
на домик в Подмосковье,
звенящий зной и лето на двоих,
где все слова срифмованы с любовью,
и выпит ром, и дождь в тебе утих…

Над тобою металась ранено: как спасти тебя, чем лечить?.. Ни лекарства, ни причитания не смогли бы помочь. Ключи потерялись, не открывалась мне ни одна из твоих дверей в нежность, схожую в боли с жалостью… Я пыталась тебя согреть, успокоить стихами, письмами, обезболить, хотя б на миг, ножевые. И даже в мистику вдруг поверив, и, чёрт возьми, в колдовство, ворожбу и магию, я кидалась из края в край. Прошлых лучших мгновений флаги я поднимала. Не умирай - я твердила тебе потеряно… бесполезно: слова, слова… Ясным разумом крах оценивать сил хватало уже едва. Бинтовала, качала, плакала, прижимала к себе - живи! Но ты вдаль уходила, ласково не давая себя обвить нитяной паутиной прошлого, вырываясь из вязких пут. И желала всего хорошего, мол, другие и так живут – без тебя, беспечально, с лёгкостью проживая за днями дни, не страдая от одиночества... Перестанешь во мне саднить – время-лекарь с нескорой помощью притупляет любую боль. Всё прекрасно. Все живы, что ещё? Ничего. Умерла любовь.

Маэстро каллиграфии по телу...
Где бабочки твоих прикосновений
порхают нежно, трепетно и смело,

там лепестки невиданных растений
неслышно распускаются и тают,
как снег, с деревьев падающий в мае...

И ты, словарь молчания листая,
немой учитель нежности по Брайлю,
ведёшь меня, ослепшую, кругами,

как винтовою лестницей, всё выше
туда, где тонкий крик под облаками
две птицы наших душ исторгнут, слившись...

Уютен мой мирок на самом дне,
где рыбки стайкой проплывают мимо...
Я – дом себе самой, но что извне
внедрилось и болит невыносимо?
Что, раня изнутри, живёт во мне,
стеклом толчёным истирает душу,
и чьим вторженьем взорван каждый нерв –
до ужаса, что мир во мне разрушен.

Расти, расти, таинственная боль!
Я всей собой укутываю в нежность
песчинку и врастаю с ней в любовь, –
меня во мне становится всё меньше.
Как были о тебе мечты тихи
и светел плач, предвосхитивший встречу...

Так от любви рождаются стихи,
и так – от боли –
вырастает жемчуг...

*
Иллюстрация: одноимённая картина
"Сон о жемчуге" Виктора Брегеды

в нездешнем прошлом я Ситорой
звалась, мне снится древний сон.
душа ведь помнит все повторы,
но не расскажет, где же он –
наш пра-источник…
провозвестник
в сознанье нашем нем и глух,
и пресловутых в небо лестниц
не помнят зрение и слух.
но где-то кладезь прежних знаний
есть в недоступной вышине,
лишь иногда нежданно ранит
слепой догадкою во сне.
и ты, проснувшись, хрупко держишь,
как лучик, гаснущий впотьмах,
не знак, а слабую надежду,
что здесь не только пыль и прах
от наших версий остаётся...
что, лёгким облачком летя,
душа, наверное, вернётся,
вновь нарождаясь, как дитя.

Проснёшься среди ночи и лежишь,
досматривая выхваченный сон,
который не возьмёшь с собою в жизнь,
не вынесешь, хоть он и невесом.

Слоняешься в себе потом весь день...
Идя к другим, ступаешь на канат,
а за тобой таскается везде,
огромный сон –
размером со слона

Снег идёт… Как будто и не снег -
Он ещё совсем не настоящий.
Это сон, случившийся во сне
Осени, пока ещё не спящей…

Снег идёт по листьям, по траве
Робко, ненавязчиво, местами,
Зная, что приходит не навек,
Может быть, мгновенно и растает,

Будто бы и не был никогда,
Но зачем-то прислан с небосвода.
Что он шепчет… миг, и всё… вода -
Не понять без сурдоперевода.

***

Проститься не успеть,
что может быть страшней?
Наверно - не простить…
И ты, учась прощанью -
с наукой отпускать -
становишься сильней,
сгорев почти дотла,
дойдя до обнищанья
и в дружбе, и в любви…
Чтоб, выболев, простить,
иначе, что за прок
от этого ученья?
А над землёю снег
как в первый раз летит,
не зная ни тоски, ни счастья,
ни мучений…

«ух ты, снег пошёл… какой…» –
дворник засмотрелся
и на всё махнув рукой, сам себе сказал:
это первый снег, смешной… он как вздох небесный,
как подарок неземной, чистая слеза.
я не трону, пусть он сам… тает, нет в нём силы.
не осадки, – чудеса, вот он был, и нет…
с замираньем – хорошо, Господи, помилуй –
дворник шепчет: «снег пошёл…»
снег пошёл, что свет...
...

картина Андрея Репникова

Случайной остановкою в пути
был город, где хотелось мне сойти,
хотя б на время этой остановки…
Был по душе приземистый вокзал,
и то, как всех тревожно и неловко,
насупясь, он встречал и провожал.

А город, всем канонам вопреки,
не ввысь, а вдаль тянулся вдоль реки,
вспухавшей по весне с тяжёлым стоном.
Казался он оставленной страной,
и было здесь до боли всё знакомо,
как будто на свидание со мной

 когда-то он мальчишкой прибегал.
А жизнью врозь усиленный провал
не делал  в чём-то главном обделённым,
но был весомым, как противовес...
Мой долгий сон, мой друг заговорённый,
святою пустотой забытых мест

клянясь, я не скажу, что мы с тобой
не встретимся… Случится где-то сбой,
и ты, случайной весточкой изранен,
когда-нибудь заплачешь обо мне.
Но лучшее, оставленное нами,
не вспомнит о потерянном – извне...

Когда река приснится мне, река,
зовущая меня издалека,
из глубока манящая ко дну,
я вынырну, я в ней не утону...

Когда приснится небо мне, когда
меня поймают нежно в невода
и райскими садами поведут,
смогу очнуться, путь назад найду...

Когда приснится смерть мне поутру,
я не пойду за нею, не умру,
я буду дальше плыть по облакам,
и к берегу прибьёт меня река,
я вынырну, я выдохну, очнусь,
ведь путь назад я знаю наизусть...

Когда любовь приснится мне, любовь
протянет мост меж мною и тобой,
нырну, вдохну, взойду и изойду
до неба, оставаясь как в бреду.
Не будят пусть меня, не будят пусть,
всё позабыть боясь, я не проснусь.

Как светел сон, как чист, как долог он,
так никогда не длится просто сон.
Смотрись в него, смотри его, держись,
он – жизнь

«белого – всем!» –
было небом прописано.
(позднюю осень не лечат врачи)
снег до утра книгу снов перелистывал,
пробуя раны земли залечить.
падал и падал,
как ватой обкладывал.
ржавчину листьев покрыл серебром...
только
с калины упавшие ягоды,
словно сквозь бинт
проступившая кровь…

«не оставь меня в покое» (с)
А.Романов, гр.Воскресение

несерьёзной болтовнёю отвлеки от важных дел:
сокрушаться над собою, да оплакивать удел,
что у всех одно и то же, и у всех оно болит,
что шершавою рогожей к нежной коже мир пришит.
и что смутно в нём и тесно, всё не эдак и не так,
и коробит неизвестность, и страшит любой пустяк.
что остались мы с тобою, задыхаясь, на мели.
ай-люли, моё родное существо, гули-гули,
пой мне что-то горловое, чушь небесную мели.
мучай милой ерундою, свой мирок беспечный славь,
не оставь меня в покое...
не оставь.

Опережают сны полёт бессонных мыслей,

опережают явь. До звука, до звонка

ты, вздрогнув, донесёшь на тонком коромысле,

взяв с Млечного Пути, для кофе молока…

И скажешь: не гадай, всё будет, как должно быть,

ведь нашим снам давно любой исход знаком.

Есть время на двоих – случайное, его бы

неспешно нам допить, как кофе с молоком.

С места на скамейке у окошка
видно поле, небо, лес вдали,
красную кирпичную дорожку
от крыльца…
Все из дому ушли.
Кто-то на работе, кто-то в школе,
и не помню, почему одна
я в тот день осталась,
маясь болью –
так во мне болела тишина.
Так она неясного боялась,
плача и печалясь ни о ком…
И пронзала сердце то ли жалость,
то ли нежность
к миру за окном.

однажды лёгкой пулей прошлого
пронзит действительность насквозь…
проникнет вдруг в январь непрошено
невероятный запах роз,
что млели в вазе нежно-утренне,
роняя сонно лепестки
в забытом дне, где счастье хрупкое
ещё на мелкие куски
не разлетелось...
где доверчиво
цветов пьянящий аромат
сны пеленал
и опрометчиво
в нас проникал – на перехват
дыханья, взгляда или голоса
в другом краю (не с тем, не с той!),
невыносимо тонким волосом
соединив меня с тобой
в мгновенье, памятью воссозданном,
когда случайный аромат,
пройдя навылет, тает в воздухе,

а пули всё ещё летят…

в округе снова осень...
осенеет,
и осеняет нас, и нам виднее
и ближе небо в пору листопада,
и больше глубины его во взглядах.
в такую пору я осеневаю,
катаясь на оранжевом трамвае -
карете, что ещё не стала тыквой.
и время есть ещё,
оно на стыках
железных линий клацает, сверяя
ритмичность строк
с дрожанием трамвая.
и капельки дождя в листве дрожат.
и осень меня режет без ножа...

21.10.2011

Осенний день пошёл на убыль,
но зябкий ветер не утих…
Переболевшее «не любит»
не так легко внутри нести
в предзимних сумерках промозглых,
когда весь мир дождём залит,
когда изжитое «всё поздно»
вновь где-то слева засверлит.
Когда волна воспоминаний
накроет вдруг, бросая в дрожь –
как будто бинт, присохший к ране
почти зажившей, отдерёшь...

Чтоб, возвратившись к боли прежней,
опять бессонную печаль
и нескончаемую нежность

не различать

в тебе живёт печальный человек,
один лишь кот нескладность эту чует.
и вот, когда внутри тоска и снег,
он, боль твою снимая и врачуя,
заговорит о чём-то, тарахтя
мурчалкой, льющей мление грудное,
октябрь трансформируя в котябрь
и в тёплое всё то, что ледяное…

11.10.2012

Проститься – это немножко умереть (с)
франц.пословица

Немножко умереть, немножко выжить…
Немножко быть, ещё едва дыша,
как будто бы по краю скользкой крыши
идти и равновесие держать.

Держаться ни за что почти – за воздух,
за синий взгляд прохожего в толпе,
за хрупкие серебряные звёзды,
за ниточку, ведущую к себе.

За что-нибудь… за край – как на закланье,
бестрепетна, безропотна, пуста.
Ещё чуть-чуть, потом придёт дыханье,
и жизнь начнётся с чистого листа.

и шёлк, и кашемир, и обморок батиста,
и холод, и тепло, и нежность, и хрусталь…
под музыку дождя маэстро Франца Листа
врастаю в тишину… и цвет у слова «жаль»
я вижу (снизошло, но робко и невнятно…)
в нём жухлая трава и небо за окном –
набрякшее дождём, и сплошь –
в чернильных пятнах,
и жёлтая листва, и осень, как на слом
идущее жильё, и сомкнутые ставни –
крест-накрест… в никогда ведущие пути…
что хочешь, забери, а музыку оставь мне,
в ней тонкий шёлк тоски и тихое «прости».
оставь мне слово «жаль» с оттенком терпкой грусти,
печаль мою и сны, а солнце забери.
молчи во мне, молчи, и горести отпустят.
когда играет Бог, не говорят цари…

Если можно было бы как-то по-другому меня назвать,
то и стала бы я другою… люди встретились бы не те,
потому что мне имя было – только пыльная трын-трава,
или ветер, который в уши мне вкричала седая степь…
Или крепкий загар весенний, или первый звенящий зной,
не сжигающий, а желанный, он бывает таким весной,
но не ранней, – у кромки лета, перед самым прыжком в жару,
где я первый урок разлуки у забывших меня беру…

Это имя меня растило и качало по водам сна,
начинало меня сначала, если не было больше сил...
Но не сразу оно мне впору стало, я до него росла
Много жизней других, покуда научилась его носить.

Я из детства не много помню, словно кто-то мне память стёр,
И как будто совсем не знаю многих братьев своих, сестёр…
А всё то, что когда-то было, не со мною, хранит в крови
Имя соли степной и ветра, имя пыльной сухой травы.

Как трудно мысли убаюкать,
разъяв словесную петлю,
когда отпрянул сон в испуге
от несладимого "люблю"...

В моём окне луна в короне
и ночь бездонная
до слёз…
И ничего в запасе, кроме
сгоревших августовских звёзд
и пепла сбывшихся желаний.
А груз оставшихся тяжёл,
не сбыть их с рук, забыв, –
преданье
в упрямой памяти свежо…
И ею каждый миг прописан
так, что не вычеркнуть ни дня.
Я убаюкиваю мысли,
их вновь на чувства променяв.