В пространстве между нашими словами
есть тёплый шорох снов, полночный шёпот
и тишина несказанного нами,
и шелест книг прочитанных,
и тропы
до нас, других, которые не ближе
друг другу, чем и мы сейчас, и так же
двойник твой у окна стоит недвижен,
в стихи мои болезненно врастая,
но скоро обернётся он и скажет...
Он скажет что-то нежное, и стая
уснувших птиц вспорхнёт и будет биться
о рёбра клетки... Стоя за стихами,
вспугнёшь мне сердце,
выпущу всех птиц я
в пространство
между нашими словами...

Посмотри: вон там, за поворотом,
где ещё, мне кажется, вчера
лето на подсобные работы
нанимало с раннего утра
голенастых девочек смешливых, –
там сейчас подсолнухи в цвету...
Поезд проезжает торопливо
станцию, где я ещё расту,
вслед машу не поезду, а будто
я себе самой в его окне.
Нынче нет стоянки и минутной,
чтоб успеть сойти в прошедшем дне,
где пока беспечна нежность мая,
и за день проходит целый век,
где ещё строкой ночной не маясь,
я тянусь травинкою на свет...

Будто бы и не было в помине
ни меня в той солнечной стране,
ни страны, где песня душу вынет:
"Жизнь моя, иль ты приснилась мне?"

Посмотри, не иллюзия ль это:
в окнах окна, в которых ни зги.
Мне казалось, вчера ещё лето
колесом от телеги круги
нарезало, смеясь и ликуя,
расплескав по окрестностям синь.
А теперь в окнах тени тоскуют
и не могут порвать паутин.

Мне казалось, вчера ещё осень
золотыми сорила, звеня.
А сейчас подаяния просит,
ни тебя не найдя, ни меня…

Посмотри, что там с высью вчерашней,
потерявшей свою синеву:
застит свет пустотелая башня,
та, с которой я в небо сорвусь.

Зарифмован весь город со скукой,
в паутинных стежках витражи...

У стеклянных ступеней в разлуку
вяжет крепкие сети мне жизнь.

Она такая же, как я,
и так же смотрит в зеркало…
Я знаю, видя в нём свой взгляд,
что жизнь её коверкала
ещё сильнее, чем меня,
ещё больнее ранила…
Но, смехом солнечным звеня,
она хранила знание,
что нет на свете палача
жесточе одиночества,
что нас однажды разлучат.
Ну а пока ей хочется –
ещё добрее быть, родней,
любить ещё неистовей,
смотреть в меня, смеяться мне,
боль жизни перелистывать.

Оставьте меня в середине письма –
ни здравствуй, ни до свидания...
Такая случилась меж нами зима,
похожая на прощание.

Как будто я так захотела сама,
не надо искать оправдания.
Такая светилась меж нами зима,
похожая на свидание!..

В зиме не случится уже ничего –
весны и, тем более, лета.
Но длится меж нами немой разговор,
пусть даже не жду я ответа.

порой из строк,
написанных не впрок,
не вырубить не сказанного
между...

так тяжкий запах крепких папирос
впитался в кровь,
как в пальцы и одежду,
когда «кури!» – кричал мне старший враг,
ломая, выворачивая душу.

«лечь-встать-курить-арбайтен-сволочь-раб!»
я не курю, не плачу и не трушу.

я не курю, и сколько мне там лет –
в том страшном сне,
шесть, семь, а может, больше?
рогатка, деревянный пистолет,
и рана слева – перочинный ножик...

всё это сон, всё дым, всё пыль и прах,
и прошлого пролистаны страницы.
и эта беспощадная игра
ни мне, ни брату больше не приснится.

мне легче думать: это просто сон,
не мог же брат мой быть врагов жесточе...

а опыт счастья тих и невесом,
чтоб светом просочиться между строчек.

Я в день расту,
а вырастаю в ночь,
никто ничем не сможет мне помочь.
Встаю над засыпающей Москвою,
а мне хотелось просто быть травою,
водой звенящей в летних родниках...
Но я, качаясь на семи ветрах,
закрыв глаза, в разверстые глубины
ночного неба, будто бы повинность
всежизненную выстоять, иду –
такое не привидится в бреду.
Такую участь просто принимаешь,
не жалуясь, не падая, не маясь:
когда уже немою станет речь,
ты остаешься здесь – миры стеречь,
оберегать любимых от беды,
став шумом трав, журчанием воды,
дыханьем ветра, шорохом дождя,
нигде, ни в ком себя не находя.

*

Иллюстрация: картина Эдуарда Абжинова "Ночь над Москвой"

как даль твоя глубока!
паденье на дно зрачка
с неведомых пор знакомо -
из сетчатого садка
небесного рыбака
в глухой непроглядный омут,
пока, словно жизнь, легка
несложенная строка,
и пуст мой полночный невод...
как глубь твоя далека,
уносит слова река
все дальше и дальше в небо.

имя мое сукыр*
ведала только мама.
не износить до дыр,
имя мое упрямо
помнится мне, живёт
в жажде реинкарнаций,
просится в чей-то рот,
чтоб с языка сорваться.

это оно – печаль,
это оно – тоска мне,
с ним здесь нужна свеча,
чтоб не упасть на камни...
мама, в нём нет любви,
нет в нём тепла и света.
имя не назови,
если с тобою где-то
встретимся наяву
в будущих жизнях, прошлых,
где я тебя зову
ласковой и хорошей...

мама, мне с ним темно,
ты же протянешь руку,
если наступит ночь?
станешь хотя бы звуком,
чтоб на него идти?
и, возродясь из пепла,
в новом земном пути
ты мне не дашь ослепнуть.
_________________
*сукыр - пр 1. прям, перен слепой // слепец 2. перен невежественный, тёмный 3. перен гнилой, испорченный

она рисовала бабочек – синий рой
и белые, жёлтые, красные в нём вкрапления –
она рисовала музыку, и стеной
вставала над ней мелодия – чьё-то пение.
и солнечных бликов стая летела ввысь,
и бабочки, с ней сливаясь, творили радугу...
она рисовала осень – срывался лист,
и падал, кружился, падал, и небо падало.
она рисовала снег – и цвела зима,
и звуки шагов по снегу вели в забвение.
она рисовала музыку и сама
могла становиться ею
в одно мгновение.

я обернулась –

ты меня позвал:
иди сюда,
смотри же, как прекрасно
здесь – по другую сторону зеркал
есть всё, мне хорошо, и я здесь счастлив –
сказал и поманил меня с собой,
и я пошла на голос, удивляясь:
ты говоришь? но, папка,
ты немой…
я шла, и по пути мне открывалось,
что можно не словами всё сказать
и слышать недосказанное, видеть
с закрытыми глазами…

но в слезах
я вдруг проснулась:
вот он отчий дом…

не место там тебе еще, родная –
сестра сказала мне, когда с трудом
я вышла из приснившегося рая…

***

сам себе на окраине сна
я привижусь плывущим беспечно
в небесах, где ни тьмы и ни дна,
и дорога моя бесконечна,
безначальна – плыви и плыви…
лёгкий парусник вечного лета
в облаках, словно храм-на-любви.
и, самою любовью отпетый,
я качаюсь на водах небес,
от себя возвращаясь к себе.

***

утешь меня за краем, освети
бездонный мрак последнего причала,
плыву к Тебе без имени, в пути
к мирам, где начинается сначала
всё то, что мы утратили, боясь,
что будем бесконечно одиноки,
хоть никогда в любом из нас не гас –
невидимый, незнаемый, высокий
манящий свет любви, сиречь, родства.
всё остальное пепел, только пепел…
путь освещён звездою Рождества,
и к ней я восхожу и таю в небе.

"Осень - хорошее время..." © И.Бродский

*

Достаёшь из гардероба осень,
словно больше нечего надеть.
Ежели до дыр её заносишь,
залатают ниточки дождей
битый молью прежний вид из окон,
где ещё, казалось бы, вчера
из легчайших солнечных волокон
сотканными были вечера…
В ней тепло, пускай давно не в моде
красно-жёлтый цвет, дождливый вид.
Осень это время, что проходит,
бабье лето - время, что летит.

На границе дня и ночи
пуговки, застёжки…
И в пространство многоточий
стёжки и дорожки.

Пальцы пальцами распяты,
нежностью воспеты.
Ничего ещё не снято,
а душа раздета.

В том месте, где вечерний город
чуть остаётся в стороне,
трамвай идёт неспешно в гору,
как будто движется к луне.

И там, на самом повороте,
свеченьем внутренним полна,
в трамвай задумчиво заходит
отяжелевшая луна.

Садится рядышком со мною,
ключами звёздными звеня…
Она родит, пожалуй, двойню
прекрасных маленьких лунят –

с улыбкой думая об этом,
смотрю в себя я, как в окно,
в кругу загадочного света –
в трамвае с полною луной.

Это вино не пьют,
робко губами трогают –
в нежности первых «лю»
странно и слёзно многое...

Это из детских снов
тянется тьма ранимая.
Всяких боится слов –
чувство невыносимое.

Это ещё не боль,
но почему так мучает?
Слаще любви любовь –
та, что ещё предчувствие.

За три моря лететь,
уходить, исчезая, за край
горизонта – рекой –
сквозь открытые музыкой шлюзы.
Забывая вовне
все печали, тревоги, раздрай,
утопать в красоте
растворённого в нежности блюза…
Только боль не избыть,
не исчезнет она никогда,
за тобой полетит,
ни на шаг от себя не отпустит.
Потому что любовь
без нее не вино, а вода.
В блюзе море любви,
вот и ранит он подлинной грустью...

День идёт, почти уходит. Навсегда.
Так с людьми бывает тоже иногда.
Не удержишь, не привяжешь. Пусть идёт.

Воскресенье, город солнечный… Народ
Бродит парами. С детишками и без.
На скамейках нет почти свободных мест.

Вот нашла одну скамейку. Посижу.
У меня всё хорошо. Плести ажур
Я умею из событий, снов и строк…

Вон порог – на семь дорог. Не эпилог.
Завтра будет новый день. Неделя. Год.
Всё пройдёт.

Когда придёт мелодия к словам,
cтрокой к строке начнут они ложиться,
cорвётся с рельсов старенький трамвай,
чтоб в небо упорхнуть звенящей птицей.
Куда лететь, не зная, и зачем,
над городом петляя бестолково
по линиям весны маршрута М –
мечтательно-метельно-мотыльковым.
Чтоб, накружившись всласть, вернуться на
земные заколдованные круги
с проталинкой в окне, куда весна
уже вдышала сны свои сквозь вьюги.

уснув со словом ласковым во рту,
уйдёшь с ним в темноту и немоту,
в пути себя ничем не выдавая,
чтоб донести сохранным до отца
в края, где ни начала, ни конца –
у вечности дорога кольцевая...
пока дойдёшь по путанному сну,
и ввысь взлетишь, и вниз пойдёшь – ко дну,
но выберешься к свету из колодца.
и словно сотни жизней проживёшь
и все отдашь за маленькую ложь,
что он тебя услышит, отзовётся...
но кто-то, впившись в мысли, затрясёт:
проснись, твой сон – не сон, уже уход!
но как тебе в нём хочется остаться! –
ты в этот раз почти уже дошла,
и даль была печальна и светла,
и вновь ты не успела попрощаться...

Когда листва в осеннем доме
займётся дымными кострами,
когда рябина в окоёме
горчит рубинами окраин,
тогда и воздух взгляду горек –
тебе неведомое мнится,
ты опустевший видишь город,
среди ветвей парящий птицей.
Деревья призрачные длинно
летят по ветру и не могут
корней отнять от вязкой глины,
как будто связанные долгом:
на синем фоне иероглиф
тоски – чернильными ветвями
вписать в заоблачный апокриф.
Но непрочитанными нами,
должны те записи остаться…
А город каменный дымится,
исходит аурой пространства
и невесомой красной птицей
на ветки голые садится.

16. 12. 2010

если вычесть тебя из меня,
остаётся ночь.
если солнце у лета отнять,
остаётся дождь.
и на выдохе тёплый июль
долго бредить в нас
остаётся там, на краю,
где никто не спас
ни тепла, ни надежды, ни слов –
ни святых, ни грешных…
если вычесть из меня любовь,
остаётся нежность.

Что там за окнами?
Зелень берёз и клёнов,
всё, как обычно, лето стоит,
июнь же.
Холодно только, ветер
с каким-то стоном
пух тополиный
кружит, как будто вьюжит.
Что там за окнами –
чьи-то пустые окна
в доме напротив,
сохнут горшки с цветами.
Да на антенне старой
сидит ворона,
каркая, что растёт
пустота меж нами...

положу тебя на музыку,
на живую воду сна…

закатилась в небо бусинка,
до серебряного дна

доплыла и стала жёлтою,
словно спелая луна.

и роняет осень золото
с домотканого рядна

рванью листьев, шёпот слышишь ли
шелестящих янтарей?

холоднее воздух – дышится
всё заметней и острей.

и плывут в ночные омуты
мысли – рыбы глубины.

рассыпаются по комнатам
ночью нотки тишины.

Ты пустячком ловилась на крючок,
индийский океан качая в чашке.
Забывчиво глаза твои – молчок! –
запутывались в пуговках рубашки
того, кто был напротив и сиял
распахнуто, бездонно-васильково.
И, падая стремительно в провал
молчаний ваших, вздрагивало слово,
которое не веся ничего,
срывалось вдруг тяжёлой звучной каплей.
И где-то на другом краю его
с озёр бедовых вспархивали цапли
во взгляде...
Звонким утром у окна
сидела ты, пронизанная светом,
счастливая, что нынче не одна,
безмолвствуя, беседовала с ветром…

За что зацепиться мне в зимние дни?
Ни взглядом, ни сердцем, ни словом
никак не могу отогреть их, они
бездонны, безлики, суровы…
Закрою глаза и в молчанье уйду,
застывшие клавиши тронув.
Но музыка Вагнера в зимнем бреду
покажется слишком огромной.
Взволнованных звуков звенящая трель,
как птицы – испуганной стаей,
взлетит и затихнет, ведь здесь не апрель.
Здесь долгие годы не тает
лёд горьких потерь, недомолвок, обид,
где я, как пленённая птица,
которая больше уже не взлетит,
и даже взлететь не стремится…

*

Картина Поля Сезанна "Девушка за фортепиано (увертюра к Тангейзеру)"

Выходит женщина из облака,
когда выходит из любви.
Когда ступить на землю пробует,
ее легко остановить,
спросить, как ей живется-можется,
как удается ей забыть
все, что несла в себе и множила
на всех лоскутиках судьбы...

Выходит женщина из дерева,
из сна выходит, из дождя,
из всех, в кого так долго верила,
кого забудет, уходя.

Выходит женщина из радуги,
ничуть о прошлом не скорбя,
чтоб жить, чужому счастью радуясь.
Уходит женщина в себя.

Приходит ночь, ложится месяц на бок –
на волны неба – плыть куда-то, плыть…
А ты не спишь, сейчас бы спелых яблок
и пить
не важно, что: чай, сок вишнёвый, кьянти.
И ничего по имени не звать,
забыв, блуждая в сумраке объятий,
слова…
Приходит ночь, и ты глядишь ей в очи
(да, «очи» всё же глубже, чем «глаза»),
не зная даже, что без слов ей хочешь
сказать.
Она глядит и пристальней, и резче,
чем сотни дней, в которых смех и ложь,
и ты из немоты своей до речи
растёшь…

... как будто бы в горячечном бреду
самой себе твержу, что я кого-то
никак в огромном мире не найду.
вот он здесь был и – нет, за поворотом
исчез, но за каким?
бегу, бегу,
сбиваясь с ног, дыхания и мыслей.
не пожелать такого и врагу,
когда ни сна, ни радости, ни жизни.
спущусь в метро, и там, в густой толпе
спешащих молчаливых одиночеств
ещё острей почувствую, что без
кого-то дорогого мир непрочен.
звоню везде, во все колокола:
смертельная пропажа, помогите!
кого-то от разлада не спасла,
и он покинул тёплую обитель.
но никому не ясен этот страх:
о ком печаль, ведь кто он – неизвестно?
у всех всё хорошо, все на местах,
и лишь себе не нахожу я места.
и вдруг пойму, к печали прислонясь
в невнятной лихорадке размышлений,
что в городе и мире нет меня –
меня самой, и робкие сомненья
вкрадутся в сердце: что не так со мной,
куда ушла, в какие палестины?
и с чьей необъяснимой тишиной
душа моя срослась неизлечимо?

кленовый лист
упал не вниз, а вверх.
и дождь с утра
шёл в небо,
рассказать бы
кому-то, не поверят…
ты – поверь:
деревья спят с открытыми глазами,
трамваи ходят задом наперёд,
и письма пишут нас
и шлют с любовью.
как будто бы и я наоборот
живу, забыв о прошлом,
где в безмолвье
нам света не хватало,
и ко мне
дороги не вели тебя,
любимый.
спектакль о жизни
снился мне во сне,
а жизнь со счастьем
шли куда-то
мимо…

Перевести дыхание
и оглядеться,
где я?..

Не успеваешь обжить эту осень,
испить туман,
а на окне замёрзшем
пальмы и орхидеи
кто-то рисует ночью,
уже зима?
Кто-то листок осенний
в колючий иней
кутает хрустко,
сыплет и сыплет снег.
Только вчера ещё
слышала крик журавлиный,
терпко-печальный,
а нынче в моём окне
лист золотой на ветке
звенит хрустально,
хрупок, от ветра срывается вниз
в пике.
Так обрываешься в зиму,
отстав от стаи,
не успевая обжить этот мир,
как есть,
налегке…

Екб

Город-память, город-рана, город-бред.
Он не может ни утешить, ни согреть…
С ним ведя свой бесконечный разговор,
Я в молчании беру пример с него,
Но возможно ль город-снег перемолчать?
Тяжела его безмолвная печать...

Город-камень, ты же стынешь на ветру,
Дай, слезинку со щеки твоей сотру.

***

Эта нежность дней длиннее,
вместе взятых нас сильней.
Ничего сейчас вернее
не смогу сказать о ней…
Эта нежность вяжет сети
из невидимых стальных
нитей. Ловит, ранит, метит,
достаёт до глубины
и, вытягивая к свету,
ослепляет и даёт
человека человеку –

принимать как яд

и мёд.

***

Ноктюрн…
Огнём пылает синим,
роняет яблоки в туман
рассвет.
Роса, как жемчуг, стынет.
Тьма прислоняется к домам
и небом дышит за спиною.
И кто-то рядом
тих и нем.
Но кто мне шепчет:
«Будь со мною,
люби меня,
иди ко мне»?

Эта нежность дней длиннее,
вместе взятых нас сильней.
Ничего сейчас вернее
не смогу сказать о ней…
Эта нежность вяжет сети
из невидимых стальных
нитей. Ловит, ранит, метит,
достаёт до глубины
и, вытягивая к свету,
ослепляет и даёт
человека человеку –

принимать как яд

и мёд.

у этого города голос охрипший,
наверно, простывшее горло болит.
молочные ночи даны ему свыше
за мертвенный холод от каменных плит,
за сырость и темень, за морось и снежность,
за бесов и кровью омытый топор…
и бродят по городу вера с надеждой,
а следом любовь с незлопамятных пор.
идут, растворяя всех призраков тени,
в белёсом тумане творя чудеса.
и, кажется, город, навеки осенний,
становится ближе других к небесам.

*
22.10.12

...я не устала бы говорить,
как летний город меня волнует,
как сквозь меня дождевую нить
он тянет в жаркую ночь шальную,
как я вливаюсь в случайный ритм,
в его алхимию, строки, встречи.
и как он днём над землёй парит
и обнимает меня под вечер...
не рассказать тебе это всё,
меня зима заманила в сети
и в сонный город меня несёт
в трамвае позднем, где я о лете
молчу в окошко, а в нём снега
под фонарями сверкают звёздно,
укутав город… а мой загар
тихонько сходит, и всё так поздно.
а мне молчится и всё... мактуб.
и, книгу лета в себе листая,
я грею имя твоё во рту,
его в трамвае с собой катаю…

как я это лето провела,
обвела его вокруг да около.
и оно запуталось в делах
тёплое, смешное, одинокое.

впало лето в детство от меня –
отменяла я все рейсы дальние.
а оно, трамваями звеня,
бередило тайны стародавние.

и дождями плакало навзрыд,
на руки просилось – увезти его…
не могло сказать мне, где болит
всё, что в это лето не вместилось бы.

сколько растранжирили тепла…
ни тебе, ни мне нет оправдания.
как я это лето провела?
довела до ручки…

до свидания.

Ей не плачется, не спится,
и душа, смежив ресницы,
недосказанное пьёт.
Мир в окне недужно стынет,
небо плачет без причины,
льнёт к хозяйке рыжий кот.
А в шкафу скучает платье,
как несбывшихся объятий
неслучившийся объём.
И, горячим шоколадом
согреваясь, тихим взглядом
вскользь окидывает дом
та, которая… которой,
словно платье, стало впору
небо цвета «не вдвоём».

*
Картина Андрея Духовникова "Горячий шоколад"

Ищи меня ближе к осенней золе,
где я ожиданием снега
жила и не видела синих полей
и ливней июньских, и бега
лучей золотых по звенящей воде,
и тропок в пуху тополином...

Твой голос меня не отыщет нигде,
пока он такой соловьиный,
пока он еще золотист и медов,
не ветром наполнен, а светом.

Пока ты не стал мне водой и бедой,
идущей за голосом следом.

Так люди ждать не могут.
Так не ждут.
День изо дня, в любое время года,
на том же месте, словно на посту
бессменно, невзирая на погоду,
сидеть у моря, вглядываясь вдаль....
Ну что там можно высмотреть, и кто ей
тот, что вернётся, если так не ждать –
бесстрастно, безучастно – взгляд спокоен?

Да, так... выходит к морю, подышать,
пса выгулять – обычная забота…

И только беспокойная душа
у моря ждёт обещанной погоды.

Здесь всё, как раньше,
небо, рельсы, шпалы
и вдоль дороги строем – тополя.
Но возле обветшалого вокзала
травою заросла давно земля.
Куда-то вдаль умчались паровозы
извивами заброшенных путей,
но, кажется,
вернуться им не поздно
в мир повзрослевших
сказок и детей...

Вот-вот, гляди, горячий
поезд хлебный
за поворотом выкрикнет
«ту - ту!»
и дымом перепачканное небо
испуганно
отпрянет в высоту.

07.02.2013 -
25.07.2013

Как мало звёзд на небе... Кот наплакал.
Не тот ли, что с котомкой светлых снов
шагнул, сторожко путь потрогав лапкой,
в нездешний мир из тёплых закутков?
Куда уходят кошки?
Шаг наружу
тихонько сделав, тают в синеве,
быть может, боль баюкать, занедужив…
Мы с кошками, в кармическом родстве
не пребывая, связаны незримо
таинственными нитями в судьбе,
но кошки независимы, вестимо –
они гуляют сами по себе…
Придет пора уйти – у нас не спросят,
не сдержат их запреты и замки,
у них своя космическая осень
и в стужу зим неслышные шаги.

Иллюстрация: Александр Антонюк "Крок назовні"

Живи... и всё душа обрящет,
легко гляди на небосклон,
куда ты облаком летящим
однажды будешь унесён...

Живи и впитывай беспечно
всю глубину небесных вод,
летя до станции конечной,
где не закончится полёт.

Есть поговорка на востоке
о том, что зря не прожит день,
когда ты в спешке и мороке
хоть раз на небо поглядел.

Снег распускал по ниточкам апрель,
на зелень листьев сыпал горсти пепла.
Но город мой мечтами был согрет,
как будто поднят маревом над степью.
И я его несла с собою вдаль
на шляпе из коричневого фетра,
и пусть в апреле был ещё февраль,
с пути не сбить нас холодом и ветром.
Мой город в небо врос, и вешний снег
пушисто обволакивал в нём воздух.
И было мне легко к другой весне
нести свои невидимые «поздно»…

…куда-нибудь в Киргизию, куда
меня частенько в детстве посылали
в пылу раздора… Шла я, шла туда –
меня манили солнечные дали…
Дышала зноем, воздух был горюч,
песок в глаза, и я глаза сужала
и, закрываясь внутренне на ключ,
вытаскивала впившиеся жала.
Нанизывала бусинки рябин
на нитку, в дорогие ожерелья –
не ягодки в них – лал, коралл, рубин
переливались гранями, звенели.
И я кружилась с ними, как в огне,
и тусклым светом плавились мониста
из древних металлических монет.
Был дикий танец знаков и неистов…

Куда-нибудь, куда-нибудь, одной,
чтоб там пустынно, ветрено и жарко.
Кружись во мне, кружи меня и пой,
звени-звени монистами, дикарка.

Не найти мне дороги в своей
опустевшей и выстывшей дали.
Чашку кофе, гадалка, налей,
мне ни разу еще не гадали...

Что там видится, долог ли путь,
стану светом, а, может быть, снегом?
Но на донце я вижу тропу
и закат с перевернутым небом -

солнце падает вверх - в океан. 
Сердце падает вниз, не на землю -
в облака, в неизвестность, в туман,
в золотое летящее время...

***

В небо, перевернутое кем-то,
истемна смотреть и верить: утро
будет, просто будет, пусть не светлым
и не добрым, но, наверно, мудрым...
Не справляясь с болью,  
думать - легче быть тебе чужой,
и эту чуждость,
как лекарство, сок ли яда млечный,
принимать, кривясь. Но вот же, чудо,
помогает - слепо вытесняя
большей мукой меньшую из тела...
Этой мыслью утро проясняя,
понимать, что свету нет предела.
И в него нам падать на закате, 
бесконечно падать
на закате...

***

На станции выйдя конечной,
уронишь на землю ключи...
В невнятице боли сердечной
бессвязные сны намолчишь.

Отпустишь гулять в поднебесье
печалью оплавленный взгляд.
А он, ни стихами, ни песней
не став, возвратится назад.

Устав от разлуки с собою,
вернёшься и ты в свою тишь,
поняв, облюбованный болью,
что сам ты в себе и болишь.

***

В закрытом рту катая слово,
не сметь ни вымолвить, ни съесть...
Ничто для времени не ново,
его невидимая взвесь
была всегда, жила, звучала,
Пускай казалось, что его 
нигде и не существовало,
как нет в реальности того,
что не измерить, не потрогать
не изменить, не обмануть.
И ты истоптанной дорогой
бредёшь у времени плену -
все той же улицею тёмной:
ослепший блоковский фонарь,
аптека, ночь. В ней тьмы бессонной
не исчерпать тебе до дна.

сколько любви в ней, но, почему не знаю,
мне книгу жизни больно было читать.
невыносимая нежность, меня сминая,
жить не давала, спать, говорить с листа.
стылой зимой – навылет,
по рыбьим тропам
вглубь уходила, в донную немоту,
чтоб не звонил, не ждал, не писал никто там,
не вынимал из боли, и в высоту
не вызывал меня, к ней из глубин взывая.
ниже куда уж падать, но как слегла
палой листвой осенней… теперь кривая
выведет к свету – болью чужой дотла
выжгла свою, а прочие диссонансы
перемолчать мне хватит ещё любви,
пусть даже просто выжить не было б шанса,
не умирай во мне, нежность, живи, живи.