Город болен, это точно.

Слепят ярким склоны крыш.
словобродят многострочки
по краям витринных ниш;
зашаманил всё туманом,
мажет слитно #вотсмотри
и камлает по экранам
вдоль дорог #скорейкупи .
Тегом ночи, тегом будни,
мутно сверху, вязко дно;
в толкотне теперь безлюдно,
#многомало - всё одно.
Словно соты норы-схроны,
одинаковость внутри.
Обезличенность синхронна:
#левойправой #раздватри .

Я не доктор.
В новой кладке -
пропуск слова "чуваки".

Мне бы старые тетрадки
разменять на пятаки,
сесть в раздолбанный автобус,
до конечной допереть
и толкнув обратно глобус,
поорать в пустую степь.
Дохрипеть,
чтоб вены вздулись,
тишиной залить их и,
отнеся тихонько в улей,
перекапать всё в стихи
...

А потом,
поставив "Чучу",
вспоминать,
как мы с тобой
провожали вместе тучу
под пижонистой сосной.

Давай зайдём?

Полузабытый всеми старый дом
вздохнёт совсем просевшей крышей,
давно когда-то крытой камышом,
а нынче - в латках.
Серый шифер
замшело лечит данность прошлых лет,
остановить пытаясь время.
Нам этот дом -
подаренный билет
на лодку капитана Немо.

Здесь мы,
задраив окна от дождя
и перемазавшись в арбузе,
друг друга пьём так бережно...
цедя
остаток августа и блюза.

Давай замрём...

Воришка вечер острым медяком
подрежет день по шву заката.
Не жаль.
Насквозь пропитанный дождём,
он выжат нами без остатка.

Скрипя давно расхлябанным крыльцом,
ладонь в ладонь мы выйдем к ночи,
пойдем к реке за лунным леденцом,
смотреть как тают звезды.
Хочешь?
На берегу, мурлыкая котом
я убаюню наше время,
оставив только
реку,
старый дом
и лодку капитана Немо.

А осень будет на потом...

.
            (Текст ниже - чистой воды хулиганство.
            Написано этой зимой для конкурса "Индустриальная поэзия в стиле стимпанк")

Бок из машины

ух-х!-ухнула сова
толкнув рычаг рассвета

и замелькали спицы где-то
и запустилось что-то там
где белые медведи
(всё песня врёт, они не трут/ни)
держали солнце как титан/а
подогревая океан

бледнея
вечный спутник
трубнýл в машинное
- пора!
и крутанулись вентиля
и приоткрылись бункера

ш-ш-пуф-ф..

ночной мазут потёк в вулканы
гудеть-гореть в форсунках дня
проснулись гейзеры камчатки
излишний стравливая пар
шипят
по радиаторам распадков
туманы осаждая в межвременье

проверив приводной ремень и
центробежный регулятор
киты раскочегарили гольфстрим

неукротим процесс
вот-вот и
провернётся маховик сансары

пьянея от угара
медведи
раз!/цепивши лапы
на три! сорвут все блокера
и бронза перегретого котла
полезет вверх
являя миру-мир/ру

бочину с логотипом "ра"

мне не страшно
мне лишь странно

как-то всё вокруг
пространно
из тумана мыслей тканно
безалаберных моих

мне не страшно
мне лишь странно

снова кто-то филигранно
отчеканил первозданно
молодых нас
и затих

мне не страшно
мне лишь странно

обездвиженный нирванно
обесточенный гортанно
я забылся
в снах цветных

вру

мне страшно
постоянно

ты
как ветер чужестранный вдруг
исчезнешь

так нежданно
как за точкой этот стих.

*La petite mort (фр.) - маленькая смерть.

- Ты жив, сармат?

- Посланник, я не знаю.
  Меж чуждых алтарей и мёртвых звёзд
  (для никого упавших) - дотлеваю
  за частоколом каменных заноз.
  Скажи, вся эта череда - навечно?

- Не я построил этот человечник,
  не мной генноисправлена лоза.
  Из ягод местных сок течёт двоичный,
  полутона - забыто-архаичны.
  Ты стремена-то помнишь?

- Тормоза?

- Забыл... А дней - в обрез.
  Слезай со сцены
  (чужая роль - не повод всё забыть),
  заблудший результат переоценок,
  из формулы оставивший "не быть".
  Шагай за мной с асфальтовых обочин,
  туда,
  где воздух сух и обесточен -
  в ковыльный отсвет прошлых лет.
  Плыви за ветром
  вдоль морщин проселков.
  Теней вечерних обнимая холки -
  молчи травой.

  Курган споёт в ответ.

  Когда слова тысячелетней песни
  вольются в кровь - замкнётся круг времён
  и скорлупа кирпичной кладки треснет.
  Тогда скачи!
  Ты всё ещё силён.

- С тобой?

- Не время,
  будет конь твой - белым.
  Стрела чужая запоёт победно,
  копыта разорвут траву-полынь,
  в последней скачке покидая степь -
  тогда зови.

- Боюсь, мне не суметь...

- Ночь звёздной будет,
  впереди теплынь.

  Ещё не зацвела твоя полынь.

Черкнул по небу острый нож,
вгоняя звук и боль в сентябрь.

Отгрохотало...

Мирный дождь,
земле шепча: «Грибов хотя бы»,
ронял убитую листву
в туман,
где плакал лес по-бабьи,
корёжа ветви,
пряча звук.

Прогорклый дым, осевший в пади,
остатком зла сходил на нет.

Лишь эхо просьбы «Бога ради...»
всё повторяло:
- Бога нет.

Аз-буки устали.

По карнизу,
неоново,
ползут в переход.

Там - саксофоново,
через соломинку -
прошлое.
С бутербродами.
Дёшево.

Свинца бы да олова...

Сделать припой
с канифолью скрипичной.
Заново всё запаять.

Есть только спички
и смятая пачка мальборо.

Курю виртуальное,
пускаю кольца из проволоки
вдоль
остатка смычка сломанного
сквозь звуки, висящие эхом
посреди жестяного смеха
фальшивой струны.

Нет голоса.

Нет волшебного волоса -
кончиком из "фиолетово"
вслед безбилетному
звуку -
ноте ушедшего до.

Надеюсь, это не дно.

Есть силуэты.
Они с выключателем света
ночь предлагают взаймы:
- Попробуй!
  Привыкнешь, и мы
  тебя обеспечим уходом...
Мне мрака с избытком,
уроды.

Есть спички.

И чувство Ионово:
где саксофоново -
будет кончина тьмы.

Жгу понемногу.

Надо доесть бутерброды
и выплыть из этой чумы.

Петлёй калитки скрипнет хутор.

- Куда? - всхрапнёт лениво старый пёс.
- Пойдем со мной на дальний плёс.
  Пока туман лохматит утро
  и оседает в камышах,
  мы обойдём всё наше царство.
  Я буду словно падишах,
  а ты - блохастой частью государства.

Чихнув спросонья, хвост задрав,
визирь ответит важно:
- Гав!

Слегка позёвывая,
солнце,
росистым полотенцем
пригладит зелень на холмах
и,
сквозь дубы на мир любуясь,
как бахрому,
паучий тонкий люрекс
развесит тихо на ветвях.

Потом оно тебя разбудит.

А я и пёс - уж дома будем.
И в незатейливой посуде
заварим кофе королеве.

Ведь без неё, на самом деле,
(как о прекрасном ни глаголь)
какой,
к чертям,
я здесь король...

там
наверху
за лестницей скрипучей
где просто я и просто ты
нам время кажется тягучим
но невозможной быстроты
его всегда нещадно мало
/опять одежда как попало
ступени жаждою
пятнит
найдём потом
пускай лежит/

там
наверху
мы самоучки
в своём невежестве дремучем
так в беззащитности просты
блуждая в поисках созвучий
и откровений немоты
в руках
в губах
в друг друге таем
и постепенно постигаем
всю безрассудность
высоты

там
наверху

бумажным змеем поутру
ловлю я эхо на ветру
хватаясь в воздухе за слово
коплю обрывки снов
плетя основу
полёта строк
где мы вдвоём
где буквы нитью
рисуют сложные граффити
о всех безумьях высоты
соединяя я и ты

не оборви
не отпусти
иначе взвою одиночкой
и взмою вниз

чертой и точкой

Трубы окурок изжевала крыша,
кося проём чердачного окна
на индевеющий просёлок...

- Я покурить, - сказал хозяин, тихо вышел,
но так и не вернулся до темна,
поймав попутку:
- Мне в посёлок.
  Устал баюкать ноющий осколок...
  ты побыстрее, старина!

Дом слышал всё.

Ему не привыкать - дом будет ждать
как ждал их всех,
кто уходил.
Скрипя крыльцом под женскими шагами,
дом лишь доверчиво дымил:
- Когда? Между вторым и третьим свитерами?

Бывало дольше, горше...

Дом знал, почем и сколько весит лихо.
Он помнил год:
горела облепиха
и зло, доползшее сюда
ломало яблони в садах и поджигало срубы
гармошку взявши в губы...

Дом хоронил свои печали в до.
И начинал всё снова, в после.
Там застекленное окно и коврик свежий постлан
перед белёною стеной,
где в рамках - время и покой.

Дом помнил всех.

Сердито морщивших усы
на бабьи частые кресты
и возвернувшихся с крестами.
Потом - забывших образа
и их горящие глаза
с неколебимым - Сталин с нами...
Потом - загар афганский как встречали...

И вот опять.
Ушёл.
Вернулся вроде целым,
но по ночам скрипел зубами
и припадал во сне к прицелу:
- Ребята, справа! Тут мы сами...

Дом будет ждать.

   * * *
Осенний ветер гонит старую листву,
разносит вести поселковым лаем:
- В больничке кажут - к Рождеству!
  Там доктор старый...
  Подлатает.

Дом слышит всё.

Он будет ждать и будет верить,
что пацанов, шумящих во дворе,
минует кем-то сломанное время,
убрав меж датами тире.

.

Окраина.
Тополь в реке.
И облако алого света
как в старом кино -
на штыке
наколото пропуском в лето.

Рассветом
предсказан закат,
разливом укрыло дороги.
Но "сроки не вышли пока",
сказали мне те, что не боги.

Я знаю.

Покуда ты ждёшь -
есть силы бродить по просёлкам,
а к ночи ты снова зажжешь
ту лампу дверную.
Осколком
случайно упавшей звезды
напишутся новые строки,
причалю - прочту...
Выходи?

Я снова вернулся.
К истоку.

Вчера был день.
И было небо.
Без этикеток и цены.
Универсальное плацебо -
подарок ветреной весны.

Я пил взахлёб.
Там было вдоволь!
Глотал у облака с руки
лазурь, индиго, сизый, кобальт,
врачуя немощность строки.

Последний шот -
глоток заката.
Налили мне на посошок
грозя,
что в ночь облóжит...
- Ватой?
- Чтоб отлежалось!

Будто впрок...

***
Похмельна ночь.
Неясным словом
во мне тихонько бредит свет.
Я отлежусь.
Рискну и снова
раскрашу буквы в новый цвет.

Кто-то сделал больно миру,
чиркнув небо втихаря,
дождевая каплет мирра
из подбрюшья сентября.
Расплывается туманом
вдоль кануна фонарей,
растекается обманом
за неоном алтарей...

Я не служка в этом храме
и не пастырь город мне,
соберусь я утром ранним
в гости к дальней стороне.

Там амвоном - чисто поле,
а листва - ветрам псалтырь.
Старый тополь - колокольня
и вороний монастырь.

Там не имут подаяний,
не берут за что-то мзды,
исполнение желаний -
усмотрение звезды.

Там дубрава точно знает -
жизнь по-своему права.
Если нужным посчитает -
будет новая глава.
Пустит кровь кустом терновым
(поболит и заживёт!)
и отпустит.

Стану новым.

Что-то будет.
Кто-то ждёт.

Окно зависло берегами.
Цепляет ночь наживкой в память
отсвет фонарный от стены
и ловит яркое.
Кругами,
всплывая, лопаются сны.
Смеёшься...
Запах от сосны...
Как будто кто-то оригами
сложил из прожитой весны
наружу цветом, спрятав серый.
...
Расправив складки, сделать белым
и в новый день с тобой сложить.
Раскрасить в яркое.
Прожить.
Уснуть в обнимку
и
ловить,
ловить,
ловить...

Июнь оплавит кожу рук,
сотрёт веснушки многоточий
и мы отчаянно-порочно
вплывём в июльскую жару.

Под крики редких пастухов
пыля знакомою дорогой
(такой безудержно пологой),
в дрожащем мареве стихов
найдём,
где тихая вода
хранит печати отражений
тебя
меня
и груз решений,
но всё готова оправдать.

Там молчаливый старый дуб
всё так же тенью ластит берег
и, в неизбежности уверен,
всё шелестит: "Они придут"

И мы дойдём.

Там,
не спешá,
вся косолапость ясной ночи
обнимет пару одиночеств,
плеснув немного из ковша.

Нет,
не внезапно.
Капля за каплей
всё утекло в закат.
- Поздно ты что-то.
- Много работы,-
стало легко сказать.

Это не сложно.
Мы осторожно
вместе пришли к азам.
Поняли просто:
лишним вопросом
можно открыть Сезам.

Глуховнимаем.
Всё понимаем:
поздно бороться за.

Это случилось.
Мы научились
не отводить глаза.

Забыто до.
Не важно после.

Есть бесконечное сейчас,
где перепуганная простынь
всё норовит сбежать от нас
за край отчаянной вселенной,
рванувшей в центре слова мы
средь запоздалых откровений
внезапно стаявшей зимы.

Распахнут мир.
Проснулось время
и шторой рвётся в никуда,
искать решенье теоремы
"не расставаться никогда"

Там,
в заоконье,
всё исправят.

Там грешной нежностью полна,
следы зелёные трававит
босая,
пьяная весна.

Вечер гаснет.
Незаметно
день сжимается предметно
желтым кругом фонаря.
В нём ничейная ворона
мрачно держит оборону
хрипло слякоть костеря.

Тлеет время сигаретно.
Ожидание - бесцветно,
только тени сгущены.
Одиночество по капле
проявляется пентаклем
сквозь обои тишины.

Лихорадит плюс на минус...
Не торгуется навынос
близость тел и жадность рук.
Я с тобой хриплю,
ворона.
Одиночество бездонно.
Нынче просто первый круг.

Небо свинцово.
В оконный блистер
город пакует людскую дробь.
Ночь скоротечна.
Подъездный выстрел
будит угрюмость стальных утроб.

Хриплое утро саднит словами,
эхом полночных, бетонных грёз.
Трещины улиц больны стихами.
Пишется плохо.
Анабиоз.

Я замерзаю.
Перебирая,
молча катаю ледышки слов.
В городе этом -
я неприкаян.
И не спасают обрывки снов...

* * *
Герда живёт,
тепло сохраняя
в маленьком доме вдали от дорог.
Герда ключи оставляет Каю.
Вдруг заболеет?
Или продрог.

Знаешь,
есть на свете
летний человек,
не любитель снега
и застывших рек.
Спит зимой на пятом,
тёплом этаже,
собирает в шляпу
летних снов драже.
Может утром выпить
кофе натощак,
в календарик глянуть -
лето, ты когда?
Загрустив от даты,
нацепить очки
и из шляпы мятой
выудить стишки.

Про звенящий вечер
и озёрный блеск,
про уснувший ветер
и притихший лес.
Про ночную пряность
осторожных рук
и шальную данность -
никого вокруг...

***

Вот,
писал про лето -
получились мы.
Просто мёрзну где-то
посреди зимы.

Облака погрузнели.
И сонные,
опускаясь в ложбины туманами,
одевают в рубахи фасонные
перелески с полями.

Орланами
белохвостая осень прощается,
облетая баклуши без имени.
Подгоняет в размер что останется,
подшивая дорогами в инее.

Воронята освоили гроулинг
и ругаются с пришлыми лисами,
нарушая слепое безмолвие
застеклённых озёр.

За кулисами
переменчивость белая копится,
дожидаясь премьеры "Всё заново".
Примеряя дымы за околицей,
приготовился ветер...

Всё.
Занавес.

Ну здравствуй,
дядя Дима.
Есть беломор, покурим?
Слова глотая с дымом
как на рыбалке,
щурясь.
Твоя блесна на месте -
в коробке Клары Цеткин
(из белой тонкой жести).
Я сохранил.
С прицелом
на половить попозже.
Ты не приехал.
Знаешь,
я понимал, но всё же...
Надеялся, дотянешь.

Погасла...
Мокрый ветер
уносит за ограду
воспоминаний пепел.
Поеду?
Стыло взгляду...

С утра дела. Не много.
Потом прощаться.
Город
отпустит прочь иного,
швырнув стихи за ворот.
И тенью из колодцев
проводит через Невский,
косясь как на уродца
лепниной львов поместных.

Что я чужой - не ново.
Знобит...
Нева не Волга -
гранитные оковы
здесь давят, если долго.
Рострально и растрелльно,
как скальпелем хирурга
распластан и растерян...
Пора во град из бурга.

Спросил, уже прощаясь,
огни аэродрома:
- Куда я возвращаюсь?
- Не выходить из дома...

"Эй, вы, там, наверху! Не топочите, как слоны..." (Резник И.)

Когда от всех отстану -
уйду в отставку.
Стану
гулять по небесам.
Тут дел-то вроде нету
линялому брюнету...
придумаю их сам.

Пошляюсь по округе -
найду Луну.
Подруга
она для молчуна.
А после - к управнебу,
отселит пусть соседей -
нектарят по ночам!

Подергаю за тучи.
Я помню, было скучно
без дождика внизу.
Но если очень нужно,
вы там машите дружно -
я вызову грозу.

У ангелов со склада
стащу я пару радуг
(а чё в пыли лежат?)
и в облаке дремотном
из пряжи самолётной
свяжу себе гамак.
Залягу с кофе-чаем...
тут главное - случайно,
не уронить башмак.
Хотя... красив в полёте!
С оказией вернёте?
(мой - сорок два, в обтяг)

А можно на полставки
в небесную заправку...
Но выгонят!
За так
я птицам перелётным
(да просто - всем залётным)
заправлю полный бак.

А может быть, попозже,
приоблачнодорожный
открою ресторан?
И ночью всем похожим
(пока ещё прохожим)
налью я снов стакан.
Из тех, что подороже,
которые - до дрожи,
что недовидел сам.

Вы их внизу - досните,
в слова переложите
и как-нибудь пришлите...
Я почитаю.
Там.

Ты простишь?
Я недолго.
Поверь, мне так надо
зацепиться за ветер, несущий туда,
где на мокрое поле с воротами радуг
выплывает под вечер подруга звезда.

Там уносятся мысли в далёкую небыль
и под ноги ложится дорога-река...
Там диковинной рыбой бездонного неба
за блесной-самолётом плывут облака...

Не ревнуй.
Я недолго.
Я скоро приеду.
Привезу тебе дыню с попутной бахчи,
ты же помнишь хитрющего, ушлого деда:
- Ей понравится эта! Большая горчит!
И слова привезу.
Я за ними поехал,
провожаемый взглядом так любящих глаз.

Не ревнуй меня к шепоту старого леса.
Он считает грибы.
И скучает без нас.

Устав,
швырнул на ось текучки
задач решённых скорлупу.
Удрал легко от дел насущных
прогибом лени в пустоту.
В часах безделия так странно,
плыву диванно, как в ладье.

Нет никаких следов нирваны,
вопросы есть.
Ответы где?

Кто точно знает, что нам светит?
Где безупречность колеса
вдруг разорвётся красным "Exit"?
Там бесконечна полоса?
Что будет пропуском в дороге?
Добро какое довезло?
Зачтётся флаер на пороге -
"в себе задушенное зло"?
А может,
будет новый "Entrаnce"
где фейсконтроль - собачий взмах:
"Свободный вход. Без преференций
на асфоделевых полях"
А может вверх?
Меня там встретят?
Ушко игольное - легко!
На месте перьями облепят...
А может тьма.
И ничего.

Который год верчу машину.
За оборотом оборот,
сжимаю вечности пружину.
Пока тяну.
А вдруг стрельнёт?
И прямо к вам,
взлетевшим раньше,
не удержавшим тормоза...
Готовьте стол,
летит застрявший!

Нам много надо досказать.

под тульей шляпы старой
с полями горных троп
сутулится устало
без имени стрелок

потухшая сигара
в изломе на губе
и кольт Уокер
парой
к потёртой кобуре

не плох и не хорош он
почти сто лет в седле
бывает зол непрошен
но
верен сам себе

и если
то не целясь
а просто от бедра
курком сыграет мессу
пожалуйте все в ад
.

И крут до сих пор.
И играет, и снимает... любит джаз, блюз, сам неплохо музицирует. Долгих ему...

Статичен мир.
И безголос.
Усталость плавится в круги.
В остывшей влажности волос
всплыла жемчужина серьги.
Смотрю в открытое окно
поверх всего.
Утолены.
Лишь небо чем-то смущено
и розовеет круг луны.
Немой свидетель -
звёздный зонт,
сломав созвездий ордера,
лукаво строит горизонт
вдоль тонкой линии бедра.
Опять я выжил.
Но погиб.

И эти смерти так легки...

Обворожителен изгиб
неотпускающей руки.

Товарищ
Главный Железный Дорожник!
(машущий красным флажком)

Я в тупике и порожний.
Вою охрипшим свистком.
В узел запутались рельсы,
кончились шпалы-слова.
Буквы не клеятся.
Цельсий -
кельвином в точке ноля.
Плюнув направо: "Я падший!" -
стрелочник спрыгнул с плеча...
Тоже замёрз тут, пропащий...
Муза?
Так раньше сошла.

Товарищ
Главный Железный Дорожник!

Холодно тут и темно.
Вам не кричали "сапожник"?

Не получилось кино...

Недели - студнями
желейно-скудными.
Субботы клубные -
ночами нудными.
Февраль заиндевел -
не спится с мухами.
Неспящим - Линдеманн,
уставшим - Мухина.
Излом шестнадцати* -
фасетным зрением,
на дне меж пальцами -
глотки забвения.
За гранью чёткости -
всё так, как хочется,
чуток прозрачности -
зима закончится.

- Бармен, пожалуйста...
- ?
- Апрельской ясности.
- Так я налил уже...
- Со мною хряснете?

*Считается, что дизайн советского гранёного стакана был разработан скульптором Верой Мухиной. Классический вариант имеет шестнадцать граней.

Я помню
тропинки сквозь детское лето,
авоську "за хлебом", бидон молока
и тихий чердак, где стропила скелетом.
Там вишня сушилась, как в брюхе кита.

Я помню.
Проулки мелькали дворами,
крутились педали: "Ой, будет гроза!"
И вырез на платье, когда ты на раме.
В него так упрямо косили глаза.

Я помню
дороги, чужие билеты,
обочиной знаки - тюрьма да сума;
как их объезжая, валился в кюветы...
и тех,
кто не дал там свихнуться с ума.

Я помню
вас всех.
Вот врагов не запомнил -
отец научил отпускать и прощать.
Быть может,
поэтому стелется ровно
остаток дороги...
и легче дышать.

* * *

Пишу,
расставаясь печально со словом,
их мало осталось на дне кошелька.
И не заработать...
Не будет ведь снова
авоськи,
бидона,
того чердака.

Замёрзло всё.
Все строки трупы,
а мысли вяжут, как айва.
Глотает молча прорубь утра
отяжелевшие слова.

Зима - уборка карнавала.
Сыграв эмоциями всласть,
всё то,
что пело, танцевало -
ушло.
Такая мне напасть:
всё замести,
накрыть чехлами,
в заледенелое окно
дышать холодными словами...
и ждать озимое тепло.

Чуть корицы.
Терпкий
кофе на рассвете.
Чёт февральский ветрен -
високосный нéчет.
День в ночи прицеплен
словно знак нагрудный,
вновь погодный степлер
дождь прищёлкал нудный...

Одинокий ворон
пристегнулся к ветке;
день сегодня хворый -
телефон таблеткой.
Тишина в аптеке:
абонент вне зоны.
Все часы - калеки,
чёт-нечётят сонно.
Бесконечной сцепкой
порожняк минутный -
дня нечёткий слепок
в заоконье мутном.

Отстегнулся ворон...
Чёт ему навстречу!
День сегодня хворый.
Одноветно.
Нéчет.

Декабрь.
Дебаркадер.
Зима пристала.
Зла.
Видок-то непригляден...
с трудом,
но доползла.
В чём новизна сюжета?
А загуляла...
Где-то.
И снег - не довезла.
Лишь талая водица
из трюма туч сочится...
Такие, бро,
дела.
Постылое предзимье,
на всё один ответ:
безумие бездумий -
в безмолвие билет.
И парус -
всё незримей...
И друг -
совсем не в Риме...
Лишь дым от сигарет
сном разума...
Не Гойя!
Куда мне... Я спокоен.
Чудовищ тоже нет.

А тридцать серебра -
они же не со зла.
Я лишь хотел позвать...
Она не забрала.
Такие, бро,
дела.

Полыхнуло осеннее летом.
Так,
по-бабьи,
платочком взмахнув -
стрекозою мелькнуло.
Билетов
не предвидится больше.
Вздохну...
Заоконное мается серым
акварельно плывут провода -
воробьиною гаммой уселась
бестолковая суть октября.
Межсезонье.
Зависло.
И плаксой,
кистью капель понуро бредя,
по асфальтам задумчиво ваксит
голенища проулков.
Блестят...
А так хочется набело!
Новой,
буквой звонкой по ним похрустеть,
подскользнуться на лужице словом
и к тебе непременно успеть.
До заката по снегу прошляться,
размыкая зацикленность дней
и смотреть,
как рябиново кляксит
город белое.
Для снегирей.