(из наблюдений за звёздами)

Детки нынче, как и взрослые: им день сегодняшний полно подавай и всё в нём без помех существу вещей должно быть, и на все возможные проценты – без трудов исполнимо….
Мы, стало быть, со своими простейшими играми, «Зарницами», сбором металлолома, шествиями под махание кумачами ильича и скромными хрущёвско-брежневскими запросами выглядим на современном фоне анахроническими амёбам, и в том не только прагматический прогресс повинен, вызывающий у ностальгирующего, из духа противоречия, "творца" желчное отторжение к покупной полноте пользования жизнью как электронной игрушкой. В ответе и калиброванные россыпи искусственной звёздной пыли, возникшей словно ниоткуда и засыпавшей тлеющие традиции прошлого, низвергающей её, жизни, равноправность, её естество, её бесценность.

Шустрому ребёнку год-два, и он уже знает, где и на какую кнопку у почти живого робота, своего временно лучшего друга, ткнуть; взрастая, он меняет пиликающие электронные игрушки на элитарные игры – и в тех и в других смысл и цели: догнать, убить, выйти победителем…
Сосредоточие всего мира, всех его новых соблазнов и старых пороков – на столе, в детских ручках манипулятора; плюшевые мишки и зайки, если они и заведены ошибкою, то вынесены мамами и бабушками во дворы и забыты.
Мы, в своей неспешной старине, машинками-самосвалами и космическими конструкциями руководили – гудели и жужжали ими, убывая в земные рейсы и во Вселенные.
Автор, отнюдь не семи пядей во лбу, в десять лет сидел с телескопом за справочником по астрономии и бегал, вихрастый, вешними ручьями – гонял покуда бумажные кораблики, не зная телевизоров, часов и телефонов…И тому – тоже послушному и любознательному мальчику, не выходящему за пределы опутанной проводами комнаты, пускающему нынче цифровые пузыри за ноутбуком – десять, да он не прочитал ещё ни одной книжки, и, возможно, не прочитает до конца дней своих. Даже учебники ему не нужны! Не нужна ему и школа, и терпит он её только потому, что так надо, а то и не ходит в неё вовсе – исподволь аттестат куплен..

Что далее, и что такое «далее», вообще?
Университет или ларёк, частные и подставные – как кому повезёт, у кого деньжат более, тот и в меду…Полицейский или «военный» с большими погонами, вынюхивающая выгод чиновничья рать, взятки ратифицированного продвижения…Он, никаких букв не знающий, досконально вершит цифрой: кому и сколько, и как, без риска, отделить себе, - чтобы, продав умеючи и предав без укоризны, скакнуть, вползти и вылизать…! Вот где блага языковых возможностей!
Астрономия же – фантазёрам, прочие книжки – тоже, дуракам!

Сидит в замутневших от тоски диоптриях наблюдатель за сгоревшими в прошлые эпохи звёздами – с материнским средним или с двумя сиротскими высшими образов ваяниями…Отставленный за надобностью офицер, жертва «по выслуге лет» или инженер никому не нужного НИИ, бытуют за копеечную пенсию – как им, ему, мне? Почему – ты – не прокурор, не судья, не директор рынка, не купец или чиновник….хотя бы таможенник или инспектор пожарной охраны? Потому что – дурак!

Детки! Не учитесь в школе! не зубрите мудреное и не грызите граниты, не грузите память! Кто больше даст и круче кинет – того и держите за ориентир и светоча! Не служите родине, а выслуживайтесь чинами и множьте капиталы! Не верьте постулатам и принципам, не совместимым с реалиями сегодняшнего дня! Честь и совесть – наказуемые пережитки прошлого!
Нет ничего более ценного и яркого, чем болотно-зелёный свет в твоих портмоне и на счетах, и нет лучшего учителя, верно излагающего уроки бытия, кроме сотенной от дедушки Франклина.

цветы на тумбочке

Призыв одиноких сердец…
Распахнуты души, которым хочется необыкновенной любви и обыкновенного счастья.
После серой сумятицы будней движения порывисты и заслуживают проникновенности.
Голод, безумие, удовлетворение.
Доверие.

Губы – везде, поиск русел. От истока и до лимана - трепет и терпкость.
Чей это сдавленный крик?
Вход – выход, вдох – выдох. Влажность создаёт звуки выстрелов.
Дуэль, оба героя падают бездыханными, переполненные и опустошённые,
чтобы немедленно медленными поцелуями
создать упругую силу для нового скольжения.
Так пьётся любовь.

Мираж – это то, чего более всего жаждешь, что заставляет продолжить путь.
Стон обоих. Вязнем в песке раскалённой пустыни.
Конец пути? Это - мираж.
В прохладе лесного ручья ластятся камешки....
Зачерпываю воду ладонью, наблюдая за преломлением света на твоей груди.
Ты – рядом.

Где я видел это тело, эти жёлтые волосы, разметавшиеся по подушке?
Сейчас она повернётся, смущённо протянет руки…да! Вспомнил!
Так было миллионы раз и миллионы лет, и даже не со мной….

…. самые лучшие цветы – всё-таки не розы,
хотя капельки росы на её лепестках вызывают любовь к шипам.
Лучше роз – дикие цветы, они не всегда пахнут,
простые, они смотрятся лучше любых нагромождений искусных чувств –
летом, в лесу, у поля, на берегу, у дороги домой...
и здесь, на больничной тумбочке.

Кладу маленький цветочек тебе на плечо,
рядом с бьющейся зацелованной жилкой.
Жёлтое гармонирует с голубым.
Небо, вода, воздух…. и ты.
Не умирай…

Анфилада ревности мгновений
ждёт меня, как только я войду
в помыслы внебрачных построений.

Грех – в бреду искать свою узду,
бренному – блудить на поле брани…
грех не на пути, но я найду.

Эфемерный искус… в дамской длани,
под листочком фиговым, искомен:
браком соразмерности предстанет.

Брат! не мил, и не знаком мне. Скромен!
те же я колонны подпираю….
кто из нас рогами узаконен?

Картёжник Эрот, раздающий рьяно
(с позиций тонких битого гурмана),
мне не напрасно рассмеётся в очи –
за блеф туза пред козырем валета,
за пресность игр у запредельной ночи,
за тщетность форы в синеве рассвета....

Давным-давно, а может быть, и раньше,
а может быть, чуть позже, чем вчера,
во мне родился жалобный обманщик,
достойный ироничного пера.
За дамой «пик» скользят вдогонку руки:
любовь моя, извечный выбор муки....

Помнишь меня? В школе я сидел сзади и часто дёргал тебя за косички, а когда ты, повернувшись, ударила меня «Историей древнего мира», я неожиданно выкрикнул: «Еврейка!»
Не знаю, почему, но потом нас посадили за одну парту, и с тех пор мы сидели рядом и шёпотом спорили на разные темы, но я стеснялся провожать тебя домой, хотя нам было по пути. А ещё я рисовал твои портреты — сначала без одежды, пририсовывая затем полупрозрачные платья, блузки и юбки. А ещё в городской бане в потолке была решётка, и пацаны лезли на чердак по шаткой лестнице, ложились на влажные доски и смотрели сверху на голых женщин и девочек. А я сидел на нижней перекладине и отчего-то дрожал, но потом, чтобы не выглядеть плохо, когда спустился Вовка и сказал: «Ты чё, дурак?», я тоже поднялся и впервые в жизни увидел их — обнажённых, окутанных паром и эхом, сидящих и лежащих на приземистых мраморных столах... И тебя. Тоненькие ключицы и маленькая грудь, а больше я ничего и не рассмотрел. Ты узнала меня, когда подняла голову к потолку, и долго смотрела в тёмный проём, в каком светились мои виноватые глаза. И я заплакал. И потом, в школе, ты смотрела в мои глаза, как тогда, и мы оба знали, что знаем. А ещё был выпускной вечер и белый танец под «падает снег, ты не придёшь сегодня вечером...» и глупые первоклашки с криками: «жених и невеста, тили-тили...»
Через десять лет я обнял тебя возле своих картин и кистей, но ты попросила не портить вечер «этим». Потом ты вышла замуж за красивого военно-морского офицера и поехала служить по дальним гарнизонам. А я ходил во Вьетнам, в другие страны... Я был много раз женат, имел детей, спивался, исчезал, появлялся вновь, участвовал в стройках века, предавал, разлагался, пел песни...
И мы не виделись — лет тридцать.
А вчера...
Я встретил тебя на летней улице Хайфы, в очках и в светлом брючном костюме. Ты узнала меня, но прошла мимо. Почти прошла. Но я взял тебя за руку.
«Бог мой, вот случай! да ты совсем не изменилась, Валенька! — всё такая же красивая! сколько же лет прошло... знаешь, а я часто вспоминал тебя все эти годы...»
А ещё я хотел спросить её — «помнишь?», но так ничего и не произнёс.
— Ты совершенно не постарел, Ники, но это совсем не ты, — сказала мне женщина, и оттого, что она посмотрела в мои глаза, как в ту чердачную решётку, я не смог сказать ей неправды.

(о физиологии души и обыкновенности неведомого)

Любовью наново воспрянули бы и одуванчик и роза,
да увядание их – в законности её недолговечности.
Э.Ж.

Оттуда, из нисходящей фиолетовой выси, понапрасну льётся магнетическая дерзновенность, не соединяясь с его деланным одиночеством и надеждой на долговечность привычек: здесь, в хрупкой корзине воздушного шара, диковатые глаза женщины ждут земного участия, тепла и откровенности…

Пока не поздно, – осмотреться бы, стороной взглянуть на происходящее с тобой, оценить трезво, остановить перемену, снова стать прежним – переселенцем в неведомое, в мирах перекати полем… Нет, ты болен, и недуг этот зовётся влюблённостью; её, эту телесную лихорадку, эту прозаически физико-химическую реакцию иные выдают за душевный шок, за сердечный удар, за горячность и даже сумасшествие… Ты же, призывая в помощь хладный опыт выношенных и припрятанных разочарований, отчаянно врёшь себе, дабы сия влюблённость не обнаружилась в чувствах более глубоких и долгих, усилив её до невероятного – до любви жертвенной.

- Меня зовут Жаннетт, а тебя Жан, согласен? – Тринадцатилетняя Жанка, соседка по дому, когда-то пигалица, но ростом теперь в версту вымахала и телом женственна сполна, – тогда давай, пока мамы дома нет!
Ему – 14, и это их первые поцелуи. Восьмиклассник, в перерыве он успевает сбегать в школу, сдать экзамен, вернуться к девчонке и продолжить уроки.
Потом, как-то само собой, случился перерыв – длиною в десять лет, а когда они снова встретились и сошлись ненадолго, то свыкались трудно: морской офицер и женщина-хиппи, как тут быть? Он по-прежнему являлся для неё Жаном; вольная птица, никаких золотых клеток! – Жаннетт летала от гнезда к гнезду: грозные орлы и едва оперившиеся канарейки – пол особенного значения не имел – она легковесно склёвывала у всех, а в муже видела лишь первую свою любовь, какую принято отличать от прочих и помнить.

Влюблённость выстраивается скоротечно и разрушается постепенно; всё кончится, когда общности разойдутся мостами, а полноводность чувств изойдёт в иссекаемый ручеёк; насыщение видится в порогах преткновения на мели привычности. Рано или поздно это произойдёт, это всегда происходит с людьми, любить никак не умеющими и (или) намеренно ставящими своё «я» выше чьего-либо.
Разве не ты когда-то упрямо мок под дождём, мёрз на морозце – в ожидании первого свидания? дрожал в пленительном страхе и волнительном нетерпении – целуя и проникая чрез самое и сквозь – в иной, сладостный и сокровенный мир, и тонул в нём, желанном? но ты ли тот рисковый безумец, прыгающий в воды неведомого; да что там, в любви глубинах?

На Нинель – только белые чулки и белая лента в волосах.
- Дай же мне это! – дразнит она Ника; щекотная лента струится по его телу – от губ к ногам.
Дознаватели и блюстители ощущений: едва ли они знакомы; живут вместе множество лет и это единая их встреча; дети земли и инопланетные существа, – они везде и без удержу: близнецы и антиподы, единомышленные братья единовременных сестёр.
Безмолвие блаженства, сквозняком – лёгкое колыхание занавесок; движения её влажного тела неотъемлемо органично: звучность содроганий плоти – в утолении жажды …
Серебряный поднос, раскрашенный пастельными цветами с пламенеющими пестиками в них, уставлен напитками, тарелочками со сладостями и фруктами.
Чтобы ему было удобнее, она сползает вниз.
- Ну же, милый, кофе стынет… не сдерживай себя!
В любви, как во вселенной, тысячи обличий и парсеки протяжений; всплеск истины – в одном, всегда только в одном: момент, взаимно удовлетворяющий. Молнии подобный или длится от зари до зари, кинжально-разящий или заживляющий раны, перчёно-горький или медово-елейный, – он, жаль, не вечен.

Всегдашнее предполётное состояние – нечто странное, имея ввиду, с одного края, размытые очертания пологих берегов весьма посредственной натуры, но с другого….о, тут ты, мужчина, сам не свой: Эльбрус и Нептун, строитель ковчега и пилот космолёта, ангел во плоти и даже чёрт рогатый, – ты готов, очертя главу бездумно, броситься в предприятия, от обыкновенной жизни весьма далёкие… Другими словами, ты, без меры оживающий умозрительными фантазиями, донельзя перегружен балластным себялюбием.
Всё, что угодно, только не любовь – твердит воздухоплаватель своему отражению в зерцале натуры и… оказывается в той самой корзине, наедине с трепещущей ожиданиями жертвой.

Отцветающая, насытившаяся зрелость с весенними глазами и зимними морщинками; в ней мудрость задумчивого угасания……

Дождь – непрерывно, сутками; в том совокуплении стихий, – воспаряющей теплоты земли с низвергающемся на неё хладе неба, – какое-то несравнимое ни с чем возбудительное удовольствие наблюдателю… И вовсе, как представляется иному домоседу, сие не сырая монотонность и отвратная взъерошенность непогоды! Предо мною и во мне – побудительные призывы к единокровности; другими словами, дождь существом своим и физиологичен и настолько близок насквозь вымокшему пешеходу, что вдобавок к осязаемому им в такие счастливые дни эфирному эротизму Природы привносит он и интимную вдохновенность личным чувствам.

Осень, начало…Испепелённому долготным зноем нещадного лета, заново разве не полюбить и первый жёлтый лист, упавший под ноги, и как-то враз высохшую травинку, и влажную зябкость раннего утра, и озабоченных перелётных птичек, пред дальней дорогой торопливо выклёвывающих выспевшие фрукты? Это «заново», как ни странно, обращение отнюдь не к умчавшейся весне – в положенный срок проснувшейся ручьями, громогласно-певучей и цветасто-раскидистой, пахуче-бурной и истекающей соками, но именно к осени – листопадной и притихшей, оголяющейся супротив воли и усталой, прощающей и прощающейся… Осени, которая во мне.

Летаю в твоих буро-красных дымах вместе с пастельным, едва ли тёплым солнечным лучиком, живописующим картину умиротворённого удовлетворения и наступающей дрёмы…Впереди – только графика зимы, чёрно-белый цвет лимитированной летаргии …

Кажется, слово «грусть» относительно любимейшего сезона – есть душевное отображение и анатомический знак…потаённого человеческого чувства! не суммация всяк разного, но конкретное отдельное чувство, наравне с обонянием, слухом и другими.

Дождь осени… Это ведь не плач, но упоение, правда? Улыбающийся встречным водам, обнажённый единением с чувством извне, на поводке выгуливающий безродную собачку Музу и собственное поэтическое одиночество, – вы, должно быть, встречали нас в этом гербарии весей и словес?

Тем, в вышине, - хрусталь, грани мягкие...
тем, кто огоньками в тумане, навстречу…

-----------------------------------------------------------------------------------

* * *
Неподсудная грешность простого наброска –
карандаш, пальцы, плоть…к ней портреты без лоска:
зов Данаи, Монро и льняная полоска…
в ощутимой безбрежности – морок подростка.

Сладость тел, близость лиц, и с дрожаньем ресниц
под последним штрихом оживает эскиз…
и струится экстаз, и он падает ниц,
и вольётся в альбом затихающий бриз…

* * *
Женщина переходит из белого в розовый
пурпурный цвет там где она и блаженство
соединяясь уносят в сильное потрясение
сквозь туман приближения чувствую
открытая створка касается языка
пурпур обволакивает

желанная я целую твоё от кончиков до конца
я врываюсь в зажатое томление
множественного в единственной
нет секундантов дуэль нескончаема
раствориться в нежности ласк
горячим скольжением сейчас и всегда

я засыпал её тело струями ладоней
проникая сквозь убеждаюсь
она рядом

************************************************************************************
Интимные тетради на развалах твоего букинистического прошлого, выданные за новеллы будто бы выдуманной действительности – как быть с ними? Выцветающие, с каждым годом всё более, пожухлым и темнее, натуральные краски откровений; давность их превращает близость в дали вероятного, в мираж, во сны; что ты – супротив Времени?
Становясь ныне мечтателем, обманщиком, – ваяешь ли ты только себя и заново, или, правя и освежая холсты текстов, начитанный сторонними вернисажами сексуальности, рядишься в чужое и заимствуешь – в том числе, изощрённую извращённость?
Всё было бы, так или иначе, творчеством, если бы не чрезмерность степени обнажения; мудрость же художника – во владении искусством прикрытия распятой голи вуалью вероятного, дымкой домысла, в дразнящей мягкости граней исподволь ранимо-острого – как для внимающего чужим грехам читателя, так и для исповедующегося ему автора.

(рассказ моего героя)

Моя жена не курит и не пьёт. Исключение – кагор: надо видеть, как она это делает – подогрев, многократно переливает вино из кастрюльки в бокал и обратно до образования пены, и цедит, цедит, причмокивая узкими губками.
- Суслик, - так она меня зовёт, - сколько можно отлынивать!
Пока в её голосе слышны ласковые нотки, но это – пока. Что же, каждый должен делать то, что у него лучше получается. По уборке – я непревзойдённый в нашей коммунальной квартире мастер, мне не с кем соревноваться. Резиновые перчатки и противогаз – немедля, в дело! Я так часто пользуюсь этой штукой, противогазом, что иногда забываю снять его на ночь. Бывает, встречусь в коридоре с соседкой, и…..
- Милый, - шепчет мне довольная жёнушка, - не суй ты ей этот нашатырь под нос, пусть поваляется….
В такие ночи и ночи полнолуния меня зверски любят, притворно крича и захлёбываясь в экстазе…. Ответить взаимностью – пустяк: когда всё в мире спит, отдаться любимому делу – щи, котлеты.
- Неумеха! – кричит она мне по утру, - я же просила, - с кровью!....

Балкон, клавиатура, струйка букв....Песочное Время.....

Макияж, вечернее платье, туфли на шпильках;
она машет мне рукой и ныряет в метро,
выскальзывает из него на другом выходе,
садится в машину к своему любовнику….
авария, это должно было случиться;
чёрные чулки и пояс залиты липким…..
упасть на пике в реку, всё же лучше, чем
сгореть на костре или истечь под камнями;
скорбный, я перевожу её душу в Аид…..
осторожно, не запачкай мне лодку…..

Последняя строчка, и я тотчас забываю о Прошлом.
Портвейн, струйка…..балкон. Переворот часов.

Моя соседка (та самая) – ценитель поэзии!
исцеляющий поклонник трогательно любит,
простив мне противогаз за акцентированный язык;
у неё ровный пробор и Серебряный век в голове,
а в Будущем я тоже не хуже других, но - рядом;
кустодиевски полная, тёплые звёздочки грудей,
круглые коленки с розовым оттиском циновки,
муза – противоположность всему, что знаю;
ей непременно понравятся и мои котлеты,
но я пьян теперь, и не уверен, что она дома.

Есть ли «сегодня» в песочном истечении?
- Суслик, суслик! – жужжит и бьётся в балконную дверь обеспокоенная супруга. – Немедленно прекрати это!
Конечно, я её понимаю: гуляющий по перилам муженёк – не ахти, какое замечательное зрелище!
- Эй, дурачок! – прыгнешь ты, наконец, или нет?! – кричат мне снизу зеваки.
Может, это тоже кличка, может, нет, но я – отзываюсь….

Словес игра причудливо …. порочна –
В ней, всякий раз, увёртливая быль:
Бумажная, веков сошедших, пыль
В любых стихах, несущих «свежий» стиль,
Присвоивших подчисткой правомочность –
Хоть мастерски хитр′о, отнюдь не прочно.
Успех, ещё вчера имевший быть,
С ним - гением, в поклонниках, прослыть,
Но споро оборвать везенья нить –
Фортуне, неразборчивой и склочной?

Как схоже вдохновение с игрой.....
Да Муза - не Фортуна - ангел мой!

Проскребённый еврей, лях, литвин, и, ab ovo, татарин, -
прост как кофе угарный, полей колумбийских, сорт третий...
в нём сантана - и кесарь, и сборщик косячный, с гитарой,
в нём канетти, усталый, твердит: ты не кин и не бунин,
в нём трещотками мак и трава трын-забей самокруток -
вместе с дымом полыни, настоянной градусом хлебным,
и раскрывшимся эго, взращённым из эроса стрессов,
и отзывчивой волей на зов речевых проституток,
и спесивостью бегства от всяческих обществ и уний,
и бессонницей бесов - над спящим, в сиянии неба...,
Я люблю тебя, если ты этих, взошедших столетий,
третьесортный и прост, наливаешь мне в кружку угар.

Моё имя…оно где-то рядом с твоим, очень близко,
И стезя осязаема - тенью, осенней и склизкой...
Взять, отречься зимы, зачарованным, пить привороты,
И вот так, безрассудно, порушить - и даты, и ноты...

Но к тебе, истекающей соком, желанной и жаркой,
Не пройти побеждённым, лелея триумфы под аркой,
Не сыграть и не спеться, в безвременье, милым дуэтом -
Муза дразнит и манит обратным отсчётом поэта.

Я зову тебя, осень, зову тебя "осень", и слышу:
«Моё имя - Весна, моё имя - Любовь», и колышет
Майский ветер, жесток, календарный листок, и бьёт оземь
Все мои пятьдесят, и цветут те твои двадцать восемь.