«Вышел месяц из тумана...»
И зашел себе обратно.
И подумал: что за нафиг,
В этом мире стало скучно.
Классик жанра сам отметил:
«Перестали лазить в окна»,
Не гадают на ромашках,
Тупо чатятся в сети.
И подглядывает месяц,
Каждый раз надеясь видеть,
Как целуется с Адамом
Ева в розовых кущах.

Но не видит...
И уходит в это странное обратно,
Потому и правит темень.
«Вышел месяц...»
Нож достал.

«Раскачаться сильнее, чтоб корка замёрзшего льда отломилась от наста и тело толкнуло вперёд...» –
Думал так снеговик, пробуждаясь от долгого сна... «И ведро почему-то сегодня особенно жмёт.
И на улицах зло, и мальчишки пинают ногой, и гоняют котов, и упавшему не подают...
Где же солнце, скажите? Мне так захотелось домой, где ветра с чистым снегом протяжные песни поют.»

Утро гладило мир, согревая замёрзшие льды, в каждом хрупком кристалле спектрально играя рассветом.
Во дворе тонкой нитью по снегу петляли следы. «Это что ж за диковинка?» – дворник замял сигарету.
А по небу брели мокрых пяток двойные следы, а за ними стелились дорожки оранжевых стружек.
Это грызли морковь, оторвавши себя от земли, Снеговик и зайчишка – без розовых плюшевых ушек.

Крепко лапу держа, снежный чувствовал жженье в груди и безропотно таял, и нежно дышал облаками.
И февральское небо роняло на землю дожди. А Петрович смотрел и лицо закрывал рукавами –
Там, где звёзды дрожат, где фотоны играют в квача, видел контуры двух, что в обнимку шагали в бескрайность.
И такая его охватила внезапно печаль, что ему захотелось вернуться в свою изначальность.

Лёгкий крылистый взмах, и по небу поплыл журавлём через капли дождя, через тень многолетних привязок.
«Он успел быть на месте к назначенным шедшими – трём.» – вывел в книжице гном и захлопнул шкатулку для сказок.

- Шшш…
Не пугайся.
Это опять я.

Холод затылочный, чувствуешь, просится ниже?
И по вискам – отчеканенный стук воронья,
Вдольпозвоночные нервы азотом лижет…

Бойся-не бойся, суть неизменна моя.
Что тебе боль?
Беспокойство разбуженных клеток.

Хочешь, нагрею в ладонях хороший коньяк,
Хочешь, потом подарю тебе гипсовый слепок?

Хочешь?
Дарю.

Но когда ты опустишь глаза,
С тёплой надеждой, что я ухожу от причала,
Вдруг развернусь и проникну – булатный кинжал…

Жаль, не умрёшь – смерть тебя выживать приучала.

Множество раз я пройду словно сотни ампер,
Выжгу, как магма, тебя по живому, по нерву.

Шшш…
Не пугайся, я ангел твой – брат Лю-ци-фер,
Боль твоя адская, с кровью жующая жертву.

- Мне бы не страшно, хоть жуй без наркоза, глотай,
Вымучай-вытрави-выешь… Но горько не это.
Ты не моя, а сыновья.

Прошу, улетай,
Место твоё в запредельном и адовом гетто.

---

Небо распахнутым глазом смотрело в окно,
Ветер толкал в её комнату свежесть полей…
Боль уходила, себя продавив сквозь стекло.
Чтобы вернуться.

Вернёшься – я буду сильней.

* “Non feres tacitum” – ты не добъёшься молчания от меня
________________________________________________________


Тацитум...
Тикитум...
Таки-тук!

Снова молчу – вызревает звук
Ветром, несущим частицы комет,
Звоном дрожащих в кармане монет,
Пылью галактик, крутящихся рядом,
Вспышкой огня под играющим взглядом,
Криком рождённого, тишью ушедшего,
Словом, надёжного рта не нашедшего...

Губы дрожат –
Мне не вымолчать рвущее,
Боли людские не сгладить молитвою.
Мы уже прокляли наше грядущее.
Взять бы изрезать сценарии бритвою
И закоптить их смолящею свечкою,
Пусто и маетно – нету отдушины.
«Non feres tacitum»* –
Где-то за речкою
Я закричу.
И взметнётся разрушенный
Мир, что убит был безмолвием каждого,
Всхлипнет добро, что сдавили наветами...

Тацитум-тук...
Выдох слова сермяжного.

Ты не проси у меня безответного.

Тацитум...
Тук!

Хорошо быть коровой – валяться в лугу заливном,
Чавкать сочной травой, шевеля мягкой ленточкой рта,
Ленно-плавно гонять юрких мушек упругим хвостом,
Томным взглядом смотреть как по небу плывут облака…

Легкокрылые бабочки спят на огромных рогах,
Сытость веки смыкает – беспечен коровы сон:
Шмель пушистый ныряет в большие цветы на кустах,
Мак под ласковым солнцем лучам раскрывает бутон.

Хорошо быть коровой… А я вот никак не засну:
Чередою проносятся мысли, взрывая мозг.
Чьи-то грязные руки купюрами кормят войну
И сердца человечьи сжимают ударом розг.

Эта боль не уйдёт, не сотрется из памяти дней.
Мне войну не понять. В созидании женская суть…

Что ж так тошно, ребята, душе непутевой моей?
Почему не могу по-коровьи спокойно уснуть?

Как же мне надоели все эти аннушки,
Кружки, бидоны, рельсы и глупые головы.
Я, развлекаясь, порою бросаю камушки,
И города разлетаются в разные стороны.
И копошатся людишки, как сошки мелкие…

Видимо, я устал от повальной дурости.
Гляну в озёра – морщины, как ужас в зеркале,
То ли сигнал оптимизма, а то ли хмурости.

- Аннушка! Аннушка! Вылей скорее маслице,
К млечному сбегай, мне звёздно-парного хочется.
Но не езжай безбилетной шальной проказницей –
Мне неприятности снова с тобой морочатся.

Звёздные рельсы направят вагончик-облачко,
Выйдешь на пятой, там бродят стада спокойные.
С выменем тёплым – любимица века «Звёздочка»,
Россыпи травные полнят поля застойные…

Поторопись, моя Аннушка, светлодурочка,
Запах парного вдохнуть бы, усы повымочив.
Щёчку твою устами – ванильна булочка.

Что ж ты стоишь, дурища, глазёны выпучив!?

Вновь не признала – с бидоном ушла в далёкое.
Может, низвергнуть на землю, пусть дева бавится?
Целую вечность что-то вот в ней лелёкает…

Я превращу её в камень – мне это нравится.

Ты приходишь домой, рвётся в дверь коридорный мороз.
Хлопнув пастью квартиры, его отсекаешь преградой…
Сделав шаг, ты уходишь в долину прозрачных стрекоз,
В междутравье полей, оттенённое горной прохладой.
Шаг назад от себя ты был в общем-то зрел, плотно сыт –
Повелитель планктона, снующего в офисной луже…
Но сегодня в тебе разорвался двойной динамит,
Потому что устал, осознал, что ты в целом не нужен.

И теперь ты стоишь, развевается плащ на ветру,
В ножнах меч, а в глазах – удивленное чистое небо.
И тебе этот мир, словно мёд поутру –
По нутру.
Ты свободен и горд, ты рисуешь прекрасную небыль:
Зреет в сердце огонь, под тобой быстроногий мустанг,
Ты воюешь с драконом за локон прелестницы юной.
Разбиваешь противника – лихо заходишь во фланг,
И смеёшься потом, и в обнимку гуляешь с фортуной.

Всё тебе нипочём: ни беда, ни болезнь и ни боль,
Белозубой улыбкой терзаешь румяных красавиц.
Пред тобой раскрываются горы – ты знаешь пароль,
А в миру лишь тебя восхваляют потоком из здравиц…

Но ты знаешь одно:
Если стрелка часов задрожит,
Тебя втянет опять в коридорную узость квартиры.
Ты откроешь глаза, а вокруг миражи-миражи…
А в тебе ничего: ни улыбки, ни страсти, ни силы.
Ты не воин уже – усреднённый статистикой «men»,
За тобой не скучают, и конь под тобой не гарцует –
В жалком мире нет цвета…

Ты – тень в этом городе «n»…

А в другом из миров тебя дева бесстыже целует.

Ребята, стиш 2010 года. На тот момент "Алису в..." не читала. Считаю это просто гениальными строчками.)))
А почему нет?

Как говорил мой папа:"Не хвастается тот, кому нечем.")))
----------------

Закондидобила мусятка!
Все-сюньки бусе гульно вне.
Сидямка гулькая басятка,
Шымаря суськи в колосне…

Сидушки дулька, в небске пуська,
И думка дымшится – «ка бы»?
«Ка бы» иль «не ка бы» – не нанка,
И синько маненко … бу-бы…..

О моя сореньки , пипупка...
Я лада, бубучка мендя...

О как же всё мне надоело!
О дайте, дайте мне … ля-ля!

Осень – такая мерзость, что просто жуть,
Тучи пускают сопельки на асфальтик…
В лужах хамсою плещется баламуть,
Кот поправляет лапой в горошек бантик.

Я надеваю кружево – сверху шерсть,
Нет волосистости, мёрзну под вечер каждый.
Жду настроения «ух, без пятнадцати шесть!»
Приступ стучится неводянистой жажды…

Где ж ты болтаешься, мой часовой боец?
Вся истерзалась под колкостью грубой пряжи.
Осень, ты знаешь, всё же такой пипец…
Вечером мы с тобой «бутербродом» ляжем?

Утром в постели – масло и колбаса,
Зелени россыпь, тмина тугие зёрна.
В окна стучится утренняя хамса,
В двери ползут остатки сухого дёрна.

Мы с тобой смотрим, крошимся в простыню,
Слушай, а что мы вместе с тобой курили?

Гордо по небу в стиле «прекрасный ню»
Два бутерброда в утро с дождём вспарили…

Вот представь: лежишь в васильках - ромашках,
Пораскинул руки и смотришь в небо,
Стебелёк жуешь, расстегнул рубашку.
Вместо туч плывут караваи с хлебом…
По твоей руке пробегает быстро муравей, спешащий найти дорогу.
Глубоко вздыхаешь – на выдох мысли улетают в вечное понемногу.

В травах пахнет вереск, беспечность сея.
Испаряя росы, теплеет воздух.
И тебе поэтому – хорошеет…
И тягуче - радостный воздух в ноздри.
Позвоночник тянешь, как зверь ленивый, легкий рык гортани тревожит сушу.

Только там, за обручем леса – Сивый…
Смотрит темным глазом – шатает душу.

Он за каждым жестом - паучьей тенью, неотступным страхом берет за горло.
Лиходеец знает, что счастье бренно. И в траву кладет медяки Харона.

Непривычным жестом с вальяжной ленью навевает ужас,
И стынут пальцы,
Страх ровняет спину…

Ты шепчешь: «Сив-в-в-ый, отпусти, не трогай».
Но темень пасти вяжет белым дымом –
Морозный выдох…

Ты встаешь бежать.
И ни шагу - замер…

«Я, наверно, умер, и клетки стынут.» - эта мысль роится …

«Уставший дьявол, отпусти меня на простор, на волю!
Сивый, отпусти, – во мне рвутся жилы…»

Отпускает Сивый: « Иди, но помни, что до срока-времени все мы живы…»
---
Мир меняет лица, бегут столетья, кто-то будет счастлив в семье и в доме.
Но всегда из темного смотрит Сивый – ждет свою добычу в прохладной дрёме…

Его удары наотмашь, сходу,
Всегда спокойны, без тени страха,
Предпочитает всему свободу.
Не раз он слышал: «Дождётся плаха.
Побойся смерти – уймись, замолкни,
Буян бесстрашный, искатель правды.»

Но в нём взвывали степные волки,
провозглашая подлунно клятвы.
И небо знало, порвёт любого –
Бродяга ветер был очевидцем
(и кстати, это совсем не ново –
быть легковетренным летописцем).
Смеялось солнце: «Горячий парень,
Какой активный протуберанец!»

И только старый ленивый камень
Смотрел как звёзды, слагая танец,
Взметнувшись пылью, невидной глазу,
Защитой станут огню-буяну.

Меняло небо на сердце – разум.
Он прятал звёзды в атлас кармана.
И становился предельно светлым,
Глаза искрились, теплели руки.
Он к ней спускался лучом рассветным,
И затихали мирские звуки.
В бесстрашном сердце любовь – источник,
А значит, будет бескрайним небо.

Поёт предутренний колокольчик,
Туман ложится несмятым крепом.

Для гроба, наверно, хватит короткой доски – в половину…

Смеётся отец некстати и рубит в лесу осину.
Рука чуть дрожит продажно… Сквозь слёзы – хмельные маты.

Он думает: «Разве важно, что дома остались банты,
Что небо сейчас такое и кажется – мир прозрачен…»
Погладит доску рукою и с воем, с надрывным плачем,
Закинет бревно на плечи и зубы сожмет до скрипа…
А в сердце разрывом – смерчи. На тонких губах молитва.

А дома, рубанок – сволочь, споткнётся на половине…
Он гроб мастерит.
Но в полночь, из ада, как из плавильни,
Сбегутся лихие черти и хрупкое спрячут тельце.
Сургучная метка смерти – осиновым колом в сердце…

Заплачет над дочкой старец, поправит на платье складку.
Ворвётся в окно багрянец, и время ослабит схватку…
Под рамкой в иконе пусто – покинул их Чудотворец,
Декабрь заплакал грустно, и мир соскользнул в колодец.
В сухом деревянном «доме» не слышно разрывов града.
А в стылом дверном проёме лишь тени убийцы-«брата»…
___

Уходит отцово счастье за чёрный смертельный край,
Войной разнесло на части…

И крестится Николай.

Ты говоришь ей: «Ну что ты такая странная,
Ходишь в растянутых свитерах, смотришь на небо?»
Она тебе шепотом: «Есть она – обе-то-ван-на-я,
Я буду кормить в этом месте голодного хлебом…»

Ты тянешь за руки: «Куда ты пешком, строптивая?
Уймись, миротворица чёртова, вредная Нелли!»
Он улыбнётся и скажет: «А ты – красивая…»
И руки в карманы, и вытащит две карамели.

С улыбкой протянет, чуть носом шмыгнёт и уходит,
Зови - не зови, не оглянется, будто не слышит.
Январь за окном всё метёт и метёт – непогодит,
А Нелли идёт нараспашку и с жадностью дышит.

И сколько бы ты не пыталась унять её странность,
Она лишь рукою махнёт, улыбнется глазами…
- Ах, Нелли, откуда в тебе эта радость?
Ответит неслышно, промолвит одними губами.

Ушла… И на диске закатном лишь чёрная точка,
Вернётся к заутренней лёгким рассеянным светом.
Такая вот странная Божия светлая дочка...
Ах, странная Нелли, ведомая ласковым ветром.

Ветер срывал с безумием шляпы крыш,
В небо, как спички, вкидывал фонари.
Я раскрывалась небу: «Меня, услышь,
Кто-нибудь, хоть бы кто-нибудь, посмотри!»

Сверху молчали – маетна пустота,
Будто покинута в бездне и темноте…
Вдруг из разлома вышел да без креста,
Тот, кто ходил до вышнего по воде.

- Чёрный, составь протекцию, помоги.
Ты, прародитель света, несущий тьму,
Вы же с верховным други, а не враги,
Выпроси лишь одну для меня мечту:

«Только на солнценосный короткий день
Взять бы могущества вышней его главы –
Сразу лишила б силы и права тень
Падать на контур возле моей судьбы.

Я бы вернула тех, кто вспарил душой –
Колко без них, ломает внутри ледник.
Так увядает розовый цвет весной,
И на стекле теряется светлый блик…

Все прекратила битвы, вернув бойцов –
Падших, непадших, раненых и живых,
Бережно бы растила щенков, птенцов,
И запретила смерти для молодых.
Старцам дарила радость и круг семьи,
Хворым – здоровье, сирым – все краски дня.

Верхний, прошу, на миг меня одари,
Дай ненадолго всевышество для меня.

Сделаю всё и после «тебя» верну,
Будешь писать мирское «на злобу дня».

Эй, криворогий, давай я тебе плесну!
Выпьешь немного за вышнего
И меня.

Мандариновый день...
Серпантиново вьётся позёмка.
Супермаркет шумит, превращая монеты в «добро»:
Кто-то зайца купил, кто-то тащит коньки для ребёнка,
Кто-то платье любовнице, кто-то жене – серебро.

Я пакеты несу – в них иллюзия сказки еловой,
Элементы "романа", набор на салат оливье.
Я сегодня была «растранжиренно-всё-бестолковой»,
И вино утомлённо в корзине лежит на икре.

Три пакета в одной, два в другой и в кармане игрушка,
На парковке – «ни зги»...
- Эй, парковщик, плачу – проведи!
Но меня тормозит жёстким взглядом, как выстрелом пушки,
Первозданная дева – по виду не больше пяти.

Но такая в глазах сумасшедшая горькая старость,
Столько боли внутри, столько страха и столько мольбы,
Словно только печаль в этом крохотном теле осталась.
И добро затерялось...

- Я – Лена. Скажи мне – а ты?

Мандариновый день...
Мне бы детство её разукрасить –
К небу выше поднять, напевать, прижимая к груди,
На снегу рисовать, сшить для куклы в полоску матрасик...

Я хватаю за руку: «Постой, погоди, подожди!»

---

Я пыталась отдать иллюзорную снежную сказку,
Я пыталась согреть тем, что греет в обыденный день.
Снова взгляд полоснул, как оружие стали дамасской,
Словно дьявол на сердце отбросил гнетущую тень...

Шарф сползает с пальто, безразличие сердце ломает,
Я смотрю ей во след – обделенной безгрешной душе.
Сорок детских шагов.
От меня...

А за ней расцветает
След её на земле.

Это злу объявили туше.

А у меня в часах не кукушка – Бог.
Он выходит редко – столичный смог.
Поправляет гири, кряхтит, смеясь:
«Кто придумал эту цепную связь
Между мной и миром? Тик-тук, тик-так...
Он, наверно, странный смешной чудак –
Увязал бесстрашно с секундой мир,
Часовых дел мастер и командир.»

И зудит, и стонет – достал старик...
Иногда выбрасывает мне парик,
И швыряет нимбы, и пьёт коньяк
Мой вселенский странный чудной маньяк.
А потом ночами орёт: «Ку-ку,
Разгони-ка ангел мою тоску!»
И гармонь терзает, и рвёт меха,
И меняет после «Ку-ку» на «Ха!»

И висит в кулончике на груди...
Я прошу веками: «Ну, не зуди.
Я и так тоскаю твою тоску.
И совсем с тобою уже «ку-ку».

На лунистый маятник воет волк,
Серафимы дразнятся: «Укуси!»
В этом есть, наверно, вселенский толк.
Ибо

«... иже еси на небеси».

Я иду за тобой по горячим твоим следам,
В них трава прекращает рост, обращаясь в пепел.
И молюсь вновь придуманным мною своим богам,
Каждый раз говорю: «Он прекрасен душой и светел...
Сохраните его, сберегите его покой.
Каждый день он встаёт и в зрачках его сотни молний.
Я люблю его, боги, но кто же он, кто такой?
Он целует меня, но при этом – меня не помнит.
Может, это война, что растёт у него в груди,
Может, горе какое ведёт его в дальний край?
Слышишь, кровь его в венах так беспокойно гудит?»
«Убегай от него или просто себя отдай
И смирись с беспокойством жгучим в его душе,
Он за каждого, кто обижен ударит в грудь...
Но не будет у вас идиллии в шалаше –
Он с рассветным лучом всегда отправляется в путь.
И ботинки в пыли, в рюкзаке, как всегда, паёк,
Есть немного воды, старый кремень и лист пустой...
Молчаливость и шаг – это, знаешь, его конёк,
Он не видит тебя, он не слышит твоё: «Постой!»
Только если нахлынет внезапно твоя беда,
Он рванёт что есть силы сквозь воду, огонь к тебе.
И на руки возьмёт, и тебя унесёт туда,
Где бушует весна, где волнует глаза сирень.
Будет гладить тебя, беспокойно прижав к груди,
Песню ласково петь и вдыхать аромат волос...
А сейчас я тебе говорю: «Уходи от него, беги!»
И проси, чтобы мир твой быстрей до его дорос.

Спит до времен бедовых опасный зверь,
Демон хранит его в черной бетонной пасти.
Время наступит, и он приоткроет дверь,
Выпустит лютого, даст ему смертной власти…

Ну а пока, спи мой маленький, спи малыш,
Что тебя ждёт – убоялись бы даже черти.
Ночью расплавятся сотни уснувших крыш,
Вырвется алчный с радоновой пастью смерти.

Словно некормленый тысячи долгих лет,
Вцепится в жизни, клыком обрывая пульсы.
Бойся его, он невидим, теряет след,
Пылью смертельной свои задувает курсы.

Мечутся люди, бегут от клыков и тьмы,
Бросив дома, убегают от этой тверди.
Дни вырывают у мира себе взаймы…

Только сидят заплечно лихие черти:
Скальпы срывают, грызут до кости тела,
Болью пронзаю такой, что от воя страшно...

В рост поднимается горе-полынь-трава,
Разум сжимает боль, и уже неважно,
Станет кормиться плотью мохнатый зверь –
В мрачных больницах, на кладбищах, просто дома...
Мир станет «до» и «после».

Ну а теперь –
Жди!

Тебя выжрет тварь, её имя – Зона…

Меня учили – Атланты держат большое небо, и нет им равных.
А я сегодня кормила хлебом каких-то крылистых и хохлатых
И, наклонившись над старой клумбой, такой услышала треск могучий,
Как-будто кто-то ломал зубилом гряды и горы, слагая в кучи...
А это просто, в земле согревшись, к лучам тянулся росток некрепкий –
И я осталась заиндевевшей, кричал мобильный, в кармане – скрепки...
И мысль взрастала, скакали чувства – сто восемь стукающих анданте.
Светило солнце, я понимала: ростки сильнее, чем все атланты.

Руки за голову и не смотреть назад!
И полномочия сдать на пятнадцать минут.

Я бы опять превратила в цветущий сад
Всё, где гранаты землю носами рвут.
Каждую пулю – в бабочку, в мотылька,
Танки – в слонов, в жирафов, ракеты – в змей,
Смесь для напалма – в нежности стебелька...

Слышишь, всевышний, и возвращать не смей!

Лучше пади на землю пустым плащом –
Чёрным предвестником смерти чужой беды.
После расплачься чистым косым дождём.
В эти минуты я буду с тобой на «ты».
Сжать бы тебе безбожно тугой кадык,
Нет в тебе страха...
Ну, а с любовью как?

Видишь, идёт по полю чумной старик –
Видишь?
Ну, а ему-то под четвертак..
Горе сдавило разум, он нем и пуст,
Плачет ночами, друга зовёт с собой,
Зубы сжимает плотно, и слышен хруст –
Воин опять выходит в полночный бой.
А за спиною судьбы чужих детей,
Улицы, окна, женщины, старики...

Если потом захочешь – меня убей,
Только позволь мне власти твоей руки.

Мир превращался в точку и исчезал,
Я отпускала руки твои и власть.
А вот теперь смотри мне, смотри в глаза!

И отведи войну, и не дай упасть...

-Хэй, водитель, подкинь до порта!
Коп не страшен – плачу тройную.
Жми, не бойся, какого чёрта,
Если в омут – напропалую.
---
Шумный ветер качает волны,
Но ему не хватает силы.
Потому что всегда неполны
Разделённые половины.
---
Сброшен в поле рюкзак на травы,
Телепорт обещает вечность.
- Эй, сим-сим, поднимай забрало,
Я частицами «брыкну» в млечность.
---
Море встало, как плавень рыбий,
Волны вывернув наизнанку.
На песке тонкий след от линий,
Ты узнаешь меня – беглянку.

Я узнаю тебя, хороший,
Ты шептал мне веками раньше
До различных пульсаций, дрожи.

А теперь мы веками старше.

Я искала тебя по свету,
И скрывалась под именами.
Ты ушёл, словно камень, в Лету,
Будто город ушёл с цунами.
---

- Макс, ошибка в координатах,
Эта... В кедах и жатой майке.

---
Мир смеялся.
В помятых латах
Мчался принц.
---

Инстаграмма.
Лайки.

В ней было так много света, что жмурилось солнце
И падало радостно с неба – остыть в колодце.
Она улыбалась, с ладони пуская дракончиков,
Вздыхала: «Смешные…» – и трогала хвостиков кончики…

Бродила в ромашках, траву щекотала пальцами,
И гладила божьих коровок, играла с зайцами,
Звала почудить торопливых чумазых гномиков –
Они ей читали «Рассказы потрёпанных томиков».

Вплетали ей в локоны маки, ромашки, ленты.
Она шутила: «Прошу предъявить документы!»
И грозно так двигала пальчиком – ну-ну-ну.
И гномы бежали – кто к дереву, кто в нору,

Смеялись и прятались… И стрекотал кузнечик
А мотыльки, отрекшись от силы свечек,
Садились на платье – цветным и живым узором.
Она смотрела … И небо плыло под взором.

В ней было так много света, добра и истины,
Что зеленел под взглядом листок безжизненный.
Даже иссохший родник просыпался вновь.

Хочешь, зови её сказкой. Она – любовь…

Отверни её, господи, сделай её слепою,
Хочешь, убей её. Или умрёт сама.
Лучше прикрой, огради, отодвинь рукою,
Чтобы в её судьбе отступила тьма.

Что её детство?

Привкус полынной грусти,
Грязная комната, серый дощатый пол…
Пьяный отец под водочку ловит грузди,
Мать зашивает ветхий от лет подол.

После, в хмельном угаре, ведомый плотью,
Разум оставив с проблесками добра,
Потный и полный скотской хотящей кровью,
Будет сминать её тело, лишая сна.

Мать претворится мёртвой, как каждый в доме,
Тихо прошепчет: «Сука…», покорно стерпит.
Девочка будет после ходить, как в коме
И через месяц взглядом коснётся смерти –
В сердце завянут цветы, и умолкнут птицы,
Солнце погаснет во взгляде, умрёт улыбка,
Узницей станет, девочкою-темницей,
Словом молчащим под изощрённой пыткой…

Так умирает мир, заливаясь чёрным,
Так через зло уходит добро и сила.
В памяти папа будет проклятым чёртом.
Мама… а что ей мама – провал, могила.

Вырастет дева, темень в себе лелея,
В возрасте спелом губ не доверит ласке.
Сплюнет под ноги, вздрогнет под ним, хмелея –
Та, что от мамы слышала редко сказки,
Та, что добро искала, ласкаясь детством,
Та, что искрилась светом, придя однажды…

Боже, спаси её и спасайся бегством,
В ней вызревает смерч беспросветной жажды.

Каждый, кто тела девы легко коснётся,
Каждый, кто явит миру несправедливость –
Просто уже не выживет, не проснётся…

Господи, отверни её!
Сделай милость.

Она хоронила последнюю бабочку мира,
И пальцы дрожали, и сердце шатало от взрыва.
И виделось прошлое в тонких прожилках крылатой:
Закат перламутровый, цветом вишнёвым объятый,
Шуршание волн, разговоры листвы под луною...
Но чёрная пыль, что легла повсеместно войною
Запутанных истин, убила тщедушное тело.
- Ах, бабочка, бабочка... Разве такого хотела?
Вздохнула.
И в россыпи звёздной упрятала крылья.
Планета глотала последние вспышки насилья.
И было так пусто и маетно – плакали боги,
Шептали невнятно, ломая молитвы на слоги.
Так кончился мир.
Небо вспыхнуло и замолчало.
Она выводила на спрятанном –«Будет начало»,
И что-то толкнуло потоки сверхновых галактик.
Она улыбнулась
И в небо подкинула фантик.

Что тебе, по песку бредущей?
Ни следов, ни остатка вечности...

-------------------------------------------

Ей хотелось быть девой сущей,
Проявлением человечности.
Но ломали её и били,
Предавали, кидая камни,
Словно вороны – злом кружили.

А она вопрошала: «Амен?
Будет нынче и присно – пресно,
Будет страшно и больно – вечно?
Будет так же темно и тесно,
Безрассудно и бессердечно?»

Улыбалась и злу, и звёздам,
И водила за руку старость.
Возвращала упавших – гнёздам,
В лицах пришлых искала радость…

Каждый бил по душе словами:
«Ходит, дура, блаженной тенью,
Беспричинно искрит глазами,
Не боится якшаться с чернью…»

А она лишь лицом темнела,
Уходила песками в полночь,
За барханом скрывала тело.
Люд смеялся: «Исчезла, сволочь!»

Но молчала.

И лишь смотрела...

Скрывали демоны нутро, но выдавала сила крика...

- Сжечь её!
Сжечь.
Сжечь немедленно…
--------

Я скрывался в толпе (капюшон занавешивал взгляд) –
Среди многих кривляк, так любивших бесплатные пьесы…
Твой палач совершал ежедневный привычный обряд,
А в толпе разрывались от смеха попы и повесы.
Сотни вспененных ртов разнобойно кричали: «На столб!»

Им бы хлеба ещё, да с пропиткой хмельного напитка…

Я боялся смотреть.
Эти чёртовы капли на лоб,
И твой контур в дали – словно горькая адова пытка…

--------

Сумрак звуки глотал, ожиданием давило на нерв…

Я как маетный зверь – не нашедший надёжного места,
То хотел тебя жадно, то мыслью срывался во гнев,
То вдыхал в тебя жизнь, словно в божию куклу из теста.

Но боялся смотреть
В темноту твоих пагубных глаз,
Я шагал сквозь зрачки в запределье, где маются души.
Сколько раз уходил, но вернуться б оттуда хоть раз…

Я к тебе припадал, как волна к обезвоженной суше,
И входил в твою суть, каждым вздохом полнее любя,
Ты шумела водой, всё смелей берега оголяя…
Я молился тебе – из себя же тебя сотворя.
Ты смотрела в меня одним взглядом внутри оскверняя.

А потом я пропал, затерялся в межзвёздной глуши,
Среди хлебных полей, среди тысячи блудных красавиц…

Я хотел отомстить, разорвать, растоптать, задушить
Вырвав память о ней, самой дерзкой из всех своенравниц.

--------

Чёрный столб догорал, расходилась с зевотой толпа,
Он кричал небесам и смеялся, грозил кулаками…

Пепел падал в ладонь, отдавая остатки тепла,
И входил в его плоть, чтоб потом беспокоить веками.

---

«Слышишь, детка, давай» – подливаю привычно «Clicquot»,
И сползает устало туника с податливых плеч.
Пепел возле соска.
Я ушёл в тебя так глубоко…


Я беру коробок.

-Сжечь её!

Обязательно сжечь…