Шипы на стеблях остры, заверни их в ткань.
Меня заверни в себя, разведи костры.
Она срезала цветок - носитель ран
и наноситель ран. Города пусты,
немы слова, если хочется тишины.
Мэри вязала букет голубой тесьмой,
Мэри шептала на вереск, но лишены
почвы цветы и глухи, их удел - покой.
Им остаётся медленно умирать,
теша влюблённых, мертвых и королей.
Мэри цветам палач, исповедник, мать.
В саду у неё и плаха, и колыбель.

Не приноси цветов, принеси себя.
Я завернусь в твои руки и утону.
Дай прорасти в тебе, словно горсть семян,
к свету стремясь и просачиваясь в глубину.

Снилось сегодня, что поезд как птица взлетал,
звал за собой – только ты бесконечно устала...
Утро расставит фигуры по тем же местам:
на тротуаре у ржавой ограды вокзала.

Будет бесцветно-тоскливым промозглый рассвет –
узкие улочки в нём непривычно просторны.
Астры в корзине – одна из осенних примет
(люди не ценят цветы, у которых есть корни).

Час или два – и торговля начнёт свой разбег,
улица стиснется рёбрами шумных прохожих.
К церкви стечётся с десяток фальшивых калек –
ждать подаяний, кивая на промысел Божий.

Снова покатит по кругу безрадостный день,
цепкой рукой суетливо доходы считая…
Город, возможно, признал за свою – но взамен
молча забрал у тебя журавлиные стаи,

росные травы, прильнувший к подолу репей,
тёплые смолы доверчиво плачущих сосен,
дымку над речкой забрал – и оставил тебе
осень.

Долгую осень – в которой живёт пустота,
страх одиночества, крики товарок горластых...
Ты по ночам приручаешь к себе поезда –
чтобы вернуться туда, где не срезаны астры.

Охочусь много дней подряд,
а время сна - раздумьям отдано.
С утра, неряшлив и помят,
стою с цветочницами Лондона.

Недавно Ватсон подходил,
любезничал с моей помощницей.
Я басом пенни попросил –
и доктор выдал (но поморщился).

Шумит столичная толпа,
но в ней преступнику не спрятаться.
Разгадан – стало быть, пропал.
Он сам придёт (не позже пятницы)

с татуировкой на руке
(трезубец, ворона пронзающий).
Попросит маленький букет
и хмуро отведёт глаза ещё.

И вот тогда - конец игре.
Я – Шерлок, лучший ум Британии,
никем не узнанный в тряпье.
Подайте пенни на питание!

Еще один ударно прожит.
Уныло скрылись за бортом
давно наскучившие рожи,
и кто остался на потом.

Так много много лиц чудесных
инициируют невроз.

Они, цветочницы, прелестны!

В простой задумчивости поз,
во взглядах с признаками грусти,
в аутентичности корзин
так много…
Тысяча сочувствий
тем, кто не смог вообразить
то естество застывших сепий.
Природа вздрагивает вдруг.
И все нелепей и нелепей
происходящее вокруг.

Не разберешься ты, хоть тресни,
тебе оно не по годам.

Пускай Великая депрессия
их не настигнет никогда

“Месье, смотрите - чудные цветы, сегодня утром грядку украшали.
Купите их – исполнятся мечты у вашей мадемуазель. В печали
она не будет ждать вас у окна, пролистывая томик Мопассана.
Накинув шаль из тонкого сукна, решит купить на завтрак круассаны.
Пройдет, случайно взгляд остановив, заметит эти дивные фиалки,
и, ваш порыв по праву оценив, не сможет отказать"… Взяв поливалку,
едва взмахнула, освежив букет, седая дама, горестно вздыхая.
Она уже не вспомнит – сколько лет прошло с тех пор, когда она, порхая,
как трепетный несмелый мотылек, от слов признаний будущего мужа,
была готова ночи напролет “Мари, ты – как цветок, прекрасна! “ слушать.
“Любовь цвела фиалкой с той поры в мансарде светлой нашего жилища,
вокруг гулял, шумел, блистал Париж. А там, где есть любовь, и счастье ищет
свой тихий неприметный уголок”, - сказала, протянув букет мне, дама, -
“Купите ей фиалки, видит Бог – любовь-фиалка поселится с вами”.

Едем в поезде пятые сутки мимо чьих-то обжитых орбит.
Мой сосед то серьезно, то в шутку про любовниц своих говорит:
три цветочницы – три продавщицы из уездного города N,
где колючее небо ершится, и не сыщешь вовек перемен,
где унынием пахнут рассветы, одиночество, серость и грязь.

«Если женщины кем-то не спеты, – рассуждает сосед мой, смеясь, –
то черствеют их души и сохнут, как не съеденный вовремя хлеб».
Мчится поезд в осеннюю охру. Вечереет. И ветер свиреп.

«Эти встречи подчас полуночны, неуютны, всегда впопыхах».
Я молчу, представляю цветочниц, их тоску в утомлённых глазах.
Губы сжаты, усталые лица. Три фигуры, единая тень.
Им ночами, наверное, снится, добрый муж и орава детей.

Стылый воздух вагонами вспорот. Горизонт неподвижно-свинцов.
Остановка. Перрон. Энный город. И доносится запах цветов.

За британской казны интересы
Ник отдал две ноги до колен.
Скоро выточат Нику протезы,
и тогда он помчится к Элен.
Серый госпиталь в сером районе…
До окна доползёшь, а в окне:
три цветочницы с дядюшкой Джонни,
что контужен на прошлой войне.

Слабовато уходят букеты –
нынче мало ходячих парней.
А Элен пишет милому: «Где ты?
Возвращайся, мой рыжик, скорей!»
Ник прочтёт и забудет про стоны,
улыбнётся сквозь боль, как родным,
трём цветочницам с дядюшкой Джонни,
что сшибает монетки на джин.

Ник получит скрипучие ноги,
станет снова могучим бойцом,
из больницы сбежит без подмоги,
но задержится рядом с крыльцом
и в невидимой миру короне
купит сразу корзину цветов…
Три цветочницы с дядюшкой Джонни,
рты разинув, застынут без слов.

      То, что изобретено одним человеком, может быть понято другим
                              Артур Конан Дойл

Давно Черниговская изучает мозг
И вдохновенно всех нас просвещает.
Но есть один-единственный вопрос,
Который остаётся как-то с краю:
Как объяснить таинственный момент –
мозг обезьяны стал вдруг человечьим?
Внезапно, быстро. Это – аргумент
За то, что мозг — продукт глобальной встречи!

Пришельцы прилетали? Да и нет.
Они, возможно, импульс нам они послали,
Сверхмощную программу — вот ответ,
На то, чего доселе мы не знали!
Их древний мир считал до смерти дни.
Поняв, что можно перевоплотиться
В других мирах, премудрые они
Нашли зачатков разума частицы.

И стали питекантропов мозги
Вместилищем сознания и света...

Пока не видим в будущем ни зги,
Но, может, повторить сумеем это:
Пошлём другой планете свой сигнал.
Иная форма жизни — вот наш вызов!

Быть может, обо всём вам рассказал
Замшелый камень пирамиды в Гизе.

                              да ведь это рисовал ребенок!
                          Конан Дойл «Пляшущие человечки»

– Сынок, посмотри! Залежалый листочек
Случайно нашла меж бумаг.
Мой детский рисунок – он истинный стоик,
В морщинках, но милый чудак:
Радушное солнце – улыбка лучится,
Ведут хоровод облака.
На дерево только что села жар-птица,
Глядит на людей свысока.
А люди – братишка мой, папа и мама –
Глазеют на птицу, дивясь.
Николка, твой дядя, комедия с драмой,
В накидке идёт, будто князь,
И машет своим деревянным кинжалом.
Завидна мальчишечья прыть.
– Ты, мамочка, где?
– Я в больнице лежала,
Семья шла меня навестить.

            Если вы согласны последовать за мной,
            отправимся в сад и посмотрим,
            нет ли там чего-нибудь любопытного.
                                    Артур Конан Дойл

До полночи было два шага по саду,
но мы позабыли о них.
День завтрашней осени прятался рядом
и тоже в восторге притих.

Светилась дорожка у нас под ногами,
вилась меж старинных скульптур.
Лучами луны полированный камень
от нас отгонял темноту..

Луна, между звёзд восседая вальяжно,
смотрела на сад свысока.
Со стен и украшенных звёздами башен
туманом текли облака.

Оркестр невидимый танец старинный
играл всё быстрей и быстрей.
Сверкали во мраке ночном кринолины
танцующих с эльфами фей.

Порхали амуры у веток магнолий,
готовили стрелы для нас.
Я знаю, о нашей безумной love story
напишут чудесный рассказ.

Но где-то вдали зазвенел колокольчик,
печально и нежно: жаль... жаль...
И стало понятно, что хочешь – не хочешь,
а Золушке нужно бежать....

                    Я нашёл, потому что искал.
                                    Артур Конан Дойл

Он тысячу пластов перевернул,
Искал слова, как ищет дичь манул,
Неутомимо.
Слова легко звенели на ветру
И ноздри щекотали поутру
Горчинкой дыма.

Из поисков не делал он секрет.
Над ним смеялись: «Гляньте-ка, поэт!
Безумный гений!»
А он существовал среди людей,
Свободный от навязчивых идей
И чьих-то мнений.

Над ним мы потешались свысока:
Мол, жизнь ещё намнёт ему бока,
И справедливо!
С издёвкой кто о нём не говорит!..
Да так и есть: и жат, и мят, и бит
И в хвост, и в гриву.

Однажды мы проснулись – нет его!
Никто из нас не ведал: он живой
На самом деле?
Мы растерялись. Кто же виноват,
Что он пошёл вперёд, а мы назад?
Не доглядели.

          Насколько я понимаю, вы живете в очень глухом захолустье. Появление всякого нового лица,
          вероятно, не может пройти незамеченным

                                                              Артур Конан Дойл 

Грустно живётся в северной глухомани.
Встречен восторгом будет любой пустяк.
Скучно. Певцов-артистов сюда не манит.
Местные бы уехали, да никак.

Должен и в нашей школе работать некто,
Туго с учителями - тайга вокруг.
Десять предметов тянет, как вол, директор,
А остальные восемь ведёт физрук.

В школьном дворе поймали меня ребята:
"Слушай! Приехал химик, смотреть пойдёшь?"
Химик... У нас тут химиков - каждый пятый,
Кто за разбой по пьянке, кто за грабёж.

Этот и в самом деле, ну, типа Шерлок,
Опыты ставит, будет и нас учить,
Синий дымок идёт от его горелок,
Вонь из пробирок, слышно - апчи! апчи!

Тигли, рН, решение уравнений -
Мы, пацаны, химичим наперебой,
И оказалось, что Менделеев гений,
А не старик с растрёпанной бородой.

Страсти кипят великие, как в театре,
Реплики: "Поджигаем... Атас, ложись!"
В общем, кружок закрыли: взорвался натрий...
Ладно, прорвёмся, химия - это жизнь!

            Беспорядок в его одежде свидетельствовал о том, что он был наспех поднят с постели.
            Артур Конан Дойл «Пляшущие человечки»

С утра весь в белое одет,
Под шалью прячет силуэт
Знакомой тайны,
Под берет -
Листок отчаянный:

Последний, жёлтый, как свеча,
Остаток осени - печать
Лихих метаний
По плечам
Ветров брутальных.

Встречает первый шаг зимы,
Прикрыв палитру хохломы
Мечтой о гжели,
Под кошмы
Упрятав шелест.

                    «Иди спать, — сказала она. — Мы потолкуем об этом утром»
                                                                                    Артур Конан Дойл

Я был рад промолчать, провалиться в астрал,
оттянуть неизбежность насколько возможно.
Мне приснился разрушенный старый вокзал,
да у ног пара цинковых вёдер порожних.

В блёклом небе застыл солнца выцветший блин,
колосится овсюг на разобранных рельсах.
А вокруг тишина, ни души. Я один.
В целом мире один. Хочешь — плачь, хочешь — смейся.

В безысходности вёдра пинаю ногой.
Раскатились беззвучно, но легче не стало.
А в груди разливаются тяжесть и боль.
Я вернуться хочу, только дело за малым.

От несказанных слов, подозрений моих,
нерешенных проблем не становится меньше.
Я покаюсь в грехах, я признаюсь в любви
самой доброй и самой красивой из женщин.

Я боялся увидеть брезгливость в глазах,
обнаружить ключи от квартиры на блюдце.
Но сильнее сейчас отупляющий страх,
что могу не успеть, не сумею проснуться.

Всякая задача оказывается очень простой,
после того, как её растолкуют.
                                        Артур Конан Дойл

Прошу прощенья, добрый наш Всевышний,
не мог бы ты попроще объяснить,
за что сполна с меня в итоге взыщешь,
когда прервётся жизненная нить?
И для чего живу я не иначе –
не госпожой – пожизненной рабой?
Талдычат, мол, судьба такая, значит,
сценарий мне написан был тобой?
Когда же завтра светлое наступит,
а всё плохое канет во вчера?
Пишу письмо, пусть выглядит и глупо,
на адрес неба: Бог. @ (собака). Рай.
Извечно абонент мой недоступен
и можно сообщение стирать –
пишу напрасно. Свод небес зашторит
ночная туча, выключив луну.
Нырнув в постель, как рыба в сине море,
в себе неразобравшейся усну.