На альпийских лугах эдельвейсы цветут,
Медоносное лето в разгаре.
В белой бурке скала, словно зоркий пастух,
Стережёт снеговые отары.
Тишина горных пастбищ опасно хрупка –
Стоит камню скатиться с вершины, –
Вмиг сорвутся стада со спины ледника,
Обернувшись ревущей лавиной.
А когда поутихнет пурги круговерть,
Удивится косматое солнце –
Это шапки сугробов в зелёной траве,
Или греются снежные овцы?
Златорогим бараном сойдёт к пастуху,
Ткнётся мордою в гребень скалистый,
И горящим копытом ударит в уступ,
Высекая алмазные искры.

Вскрывается река, как сбрасывает кожу,
и льдины чешуёй топорщатся, скрипят.
Разлаялся мой пёс, движеньем растревожен.
За действом я слежу, экспрессией объят.

Напротив, на юру, на буром косогоре
охотится на мышь облезлая лиса,
надеясь на трофей, подкапывает корень
и ухом не ведёт на шум и голоса.

К утру поток ослаб, развеялась шумиха,
вдоль берега шуга ползёт змеёй на юг,
размеренно течёт: не яростно, не тихо...
Авось, и жизнь моя весной войдёт в струю.

По городу растрепанных идей
Проходит парков редкая гребенка,
Где ветер заглушает крик ребенка
И плач тревожной птицы на гнезде.
Луну (большое круглое яйцо)
Глотает солнце и, спеша одеться,
Срывает тучи серым полотенцем.
Рассветный горизонт еще свинцов.
Рифмует эхо твой вопрос: «Ты где?»
Лёг ёж-газон под плед кленовой охры,
Но кое-что пока ещё не сдохло
Во внутренней моей Караганде.

Деревня у реки.
В колхозный сад
Стекает стекленеющее небо.
Как хочется, не размышляя, слепо
Идти туда, где яблоки висят
На ветках, что склонились до земли,
Глотками пить густой сентябрьский воздух,
Цветов набрать – лилово-колких, поздних,
Забыть, что бег времён неумолим.

Но почему нигде не скрипнет дверь?
Петух горластый утро не разбудит?
Куда отсюда подевались люди?
Дома стоят пустыми – верь, не верь,
А никого во всей деревне нет.
Лишь яблоки об землю глухо бьются
Да мечутся бесцельно, как безумцы,
Сухие листья и клочки газет.

Ты забыл, как собаки бежали, как рогоз накренился полого,
как вдогон тебе бросилась стая измождённых дождём облаков?
Волглый лес, перелески листая, вдруг замешкался, выйдя к дороге,
и хлестал его ветер вожжами, точно с самой зимы нездоров.

На большак напоролись апрели, где месила распутица глину.
Половодье до самого неба и по небу ещё десять вёрст.
Ты, конечно, нигде прежде не был – поманили обложки, витрины...
А ранеты в саду повзрослели, и орешник заметно подрос.

Я вчера обнаружила в луже уходящей грозы пепелище.
И на что мне такая находка — разве кинуть под вишни к стволам!
Влажный воздух из прошлого соткан, в нём упрёков ищи — не отыщешь.
Был закат из малиновых кружев, да молитва – с грехом пополам.

Над полынною прелью, над талом, над еланью сгустились туманы -
к ним и раньше, намыкавшись вдоволь, возвращались назад беглецы.
А рассвет, зацепившись за тополь, посчитал, что ему слишком рано...
Клокотать токовища устали — будут к сроку тетерям птенцы.

Отчего печальна осень? Не скрывают грусти рощи,
Тает гвалт многоголосый – видно, дело к декабрю...
Яркий плащ до дыр изношен. Нет от солнца даже крошек,
А нужна одна – на розжиг, на прощальную зарю.

Неба край на кроны свален и стволов рыжеют сваи,
Прахом лиственных окалин сплошь усыпана земля.
Осень кажется усталой, в закромах пересчитала:
Заработала немало и немало сберегла.

С ветки капельки упали... Листопадная в опале,
Но останется на память разукрашенный альбом.
Не грусти о прошлом, осень, станцевать на бис мы просим
Танец маленьких горошин, притворившихся дождём.

В парке осеннем уныло и босо:
Снова погода с природой на Вы.
Осень простуженно хлюпает носом
В драный платочек пожухшей листвы,
В нудном злорадном брюзжанье дождей
Холодно, мокро и тягостно ей.

Солнце пропало в бедламе летучем,
ВзЯло отгул и взялО выходной:
Тучи внизу, беспросветные тучи,
Так что свети, не свети - все равно!
Толку транжирить живительный свет,
Если отдачи практически нет.

Ветер бесцельно слоняется где-то:
Листья опали и нечем шуршать.
Мог бы на мусорке рваным пакетом,
Да не лежит к оборванцу душа.
Куксится ветер, тоскует, скулит -
Были денёчки, да, видно, прошли.

Мучатся отроки, маются девы,
Ждут не дождутся зимы наконец.
Ах, Александр Сергеевич, где вы,
Где ваше золото, где ваш багрец,
Те, что пригрезились в треске свечи?
Пушкин задумался, Пушкин молчит.

Ты слышишь – осины тоскливо кого-то зовут...
В промёрзшую землю корнями впиваются остро –
под яростной тучей чернеет крестом перекрёсток,
когтистые тени в кошмарах качают иуд.
Нельзя убежать от ударов холодных ветров –
подняв онемевшие ветви, как бледные свечи,
осины в небесную бездну без умолку шепчут,
и кажется вечным качанье безлиственных крон.
Вдали угрожающе замер умолкнувший лес –
ни скрипа, ни шороха: спрятались звери и птицы.
Печальные, в белых одеждах – не в силах молиться –
застыли берёзы, как стайка христовых невест.
Ты видишь – тускнеют штрихи узнаваемых черт,
посмертно на старой коре извиваясь, как черви,
и плачут осины по всем, кто отчаялся верить,
а может, зовут повторить преступленье и смерть.
И снова без устали будут ветвями качать,
пока не забрезжит восток утешающе-синим.

Пустой перекрёсток... забытые богом осины...
оглохшее небо...
И слышится зов по ночам.

Старый мост изогнулся, как чёрный дракон,
Угодивший в капкан безвременья.
И пока он парит над притихшей рекой,
Отражённое небо дремлет в ней.
Серебрятся, взлетая со дна, пузырьки,
Быстрокрылые рыбы – стаями.
Ни истока, ни устья у этой реки,
Берега в облаках растаяли.
Бросишь камень – в ответ разойдутся круги,
Сторож-ветер сорвётся с привязи.
У осеннего воздуха вкус кураги
С горьковатой миндальной примесью.
Только сделал глоток – и уже опьянён
Сожалением о несбыточном,
Смотришь, как выцветает осиновый лён
За ветвистым узором вытачек.
Корни ив сплетены узловатым клубком
И укрыты листвой, как ветошью.
Эхо всплеска летит далеко, глубоко –
Словно кто-то зовёт...
Ответишь ли?

Песчаный рай, как на открытке
"Привет с Карибских островов",
и воздух глянцево-умытый,
и пальм нарядный хоровод.

Раз в жизни вырваться на море
и каждый день ловить закат.
Коктейль себе напасифлорить
и в нём соломинку искать.

Позволить волнам гладить ноги
и прихорашивать песок.
И превращаться понемногу
в сверчка, забывшего шесток.

И разрешать себе безумства
без обещаний и границ,
без подозрений и презумпций.
В песок бездумно падать ниц.

Банально спать под гул прибоя
на чужедальнем берегу...
Кто смог бы выдумать такое?
А я могу.

У стада холмов — рыжегорбых верблюдов,
покрытых накидкой кустов изумрудных,
под небом, глядящим с улыбкой Джоконды,
лежит, притворяясь большой анакондой,
Пятнистое озеро. Словно в стаканах,
коктейли из магния или титана,
различных оттенков, окраской манящих,
готовых составом утешить болящих.
Веками хранят родовые шаманы
священного озера оканаганов**
легенду о древних небесных драконах
в блестящих скафандрах цветов халцедона,
о хитрых приборах, с танцующей стрелкой,
и трубах, ведущих к огромной тарелке...

Закрыто для входа колючим забором
хранилище золота, меди и фтора...
Зачем рисковать? Ведь небесное блюдце
припомнит о кладе и может вернуться.

* — Клилук, Споттед-Лейк или Пятнистое озеро, расположено в Британской Колумбии (Канада), вся поверхность которого покрыта разноцветными пятнами с твёрдыми обрамлениями.
** — Оканаганы — индейское племя, владеющее Пятнистым озером и, почитающее его священным.

Пора душевных смут, негромких слов.
Топлёный воздух стелет поволоку
И вязко опускается с холмов
На Старую Смоленскую дорогу.

Бродяга-май раскрыл цветочный зонт,
Лучится солнце рыжим апельсином.
Бежит волна, целуя горизонт,
По морю фиолетовых люпинов.

Нырни на дно, в духмяный полумрак…
Там старые воронки пасти щерят
И тени захлебнувшихся атак
Попрятались в заросшие траншеи.

Спроси, они ответят, почему
Полынь-трава заплакана спросонок.
...И вынырни, вдыхая тишину,
Глухую до разрыва перепонок.

Как всегда, до рассвета встаёшь поутру
И встречаешь зарю со своим Улуру*.
На тропе сновидений лежит божество,
А пустынное солнце ласкает его,
По бугристой спине разливая тепло.
Ночью чёрен, с восходом он тёмно-лилов,
На глазах начиная румянцем алеть.
Не успеешь одуматься – розов на треть.
А к полудню - слепяще оранжево-рыж.
Будто с душами прадедов, с ним говоришь.
Слышишь, стонет – кончаются силы мои,
Вездесущие мучат меня муравьи,
Потому-то оплату вживую беру...
И мрачнеет, и желчью кипит Улуру.
И внезапно, назло нестерпимой жаре,
Что бывает нередко уже в ноябре,
Поднимается ветер и тучи зовёт,
Разверзается ливнем густой небосвод.
Кровяные потоки с чешуйчатых плеч
Продолжают в рубиновом мареве течь.
Но чиста и живительна будет вода -
У подножья источник смывает года.
Пьют орлы, к водопою спешат кенгуру.
Засыпает в закатных лучах Улуру
Как всегда, до рассвета...
_____________________________________
*Улуру́ – священная для аборигенов Австралии массивная оранжево-коричневая скала, меняющая свой цвет в течение дня. Согласно легенде, Улуру - это ориентир на одной из «троп сновидений», проложенных предками аборигенов, когда Земля ещё только формировалась. 26 октября 2019 года доступ на гору туристов, которых аборигены называют «чёрными муравьями», был закрыт навсегда.

Терек, детище Зилга-Хох*,
Порождение льда и снега,
Тишину захватил врасплох,
Как абрек, готовый к набегу.

Необуздан, гневлив, жесток,
Устремился он к перевалу
Снежным барсом – в один прыжок –
Между скал вековых Дарьяла.

Пьян свободой, бездумно смел,
Разрушительным полон духом,
Натворил бы, пожалуй, дел
Со своим кунаком Урухом*,

Только сбросила свой платок
Кабардинка-невеста, Малка*,
Усмиряя шальной поток –
Ей казачьи станицы жалко.

Терек стих, прекратил разбой,
Сохранив удальство и силу.
Сунжу* взял он второй женой,
Нарожали детей красивых.

Плавно воды несёт вперёд,
Рвутся в небо дубы, раины*…
Вот таким его Каспий ждёт –
Возмужавшим, степенным, чинным.

*Зилга-Хох – ледник, дающий начало реке Терек.
Урух, Малка, Сунжа – притоки Терека.
После слияния с Сунжей Терек даёт начало множеству малых рек: Джалке, Прорве, Каргалинке, Таловке, Кордонке, Чубутле и т.д.
Раины – пирамидальные тополя.

Берега этой речки –
один высок, а другой – песок.
Буйки зажигаются к вечеру,
тянутся с севера на восток.

Значит, река судоходна,
хоть и с виду мала.
Милая, здесь твоя родина,
где ты прежде жила.

Выбегала к речке, босая,
в легком платьице ночью...
Я стою на песке, голыши бросая:
сколько раз от воды отскочат?..

...два-три- пять-
восемь-
десять лет –
как тебя со мной нет.

После первого бабьего лета второе ждали,
Разохотились бабы до солнечных дней и ласки,
Но промозглая хмарь затянула дождями дали,
И легла на дороги распутица грязью вязкой.

Было время осенних костров, но листва размокла,
Вместо яркого пламени – горечью дымной тлела.
От реки расстилались туманы покровом блёклым,
Пеленали усталую землю слегка несмело.

Журавли, закручинившись, клювы к воде склонили,
Под порывами ветра, скрипуче крича, шатались.
Им, колодезным птицам, никто не придумал крыльев,
Не обнять им небес, не умчаться с последней стаей.

Над заросшим прудом расшумелась ветла-повеса,
Лупцевала себя, не жалея, со свистом грозным,
Так живая душа не находит в ненастье места:
Раз не будет тепла, пусть пожалуют снег с морозом!

Убежать за околицу, встать у плетня кривого
И следить, как ведёт чернотропье к прозрачным рощам.
Лишь бы глупое сердце вступить не пыталось снова
В спор калины с рябиной: кто ярче горит и горче?

Скажите мне, кто же за это в ответе?
В саду моём вишни промокли до нитки.
Вчера ещё в небо летящие ветви
Наутро поникли.

На плечи озябших задумчивых клёнов
Набросив накидку из меди текучей,
Сентябрь обнимает аллеи влюблённо
Ладонями тучи.

И, липам в причёски добавив рыжинки,
Берёзам янтарность прозрачную прочит…
Случается что же такое, скажите,
Под пологом ночи?

Осенней стрелою пейзаж этот ранен,
И горечь утраты уже не отпустит.
Картина за окнами просится в раму
Из
Грусти…

Облака над заливом повисли мочалом
И стыдливо краснели с приходом заката.
Замолчал обезлюдевший пляж Аликанте,
В унисон полусонное море молчало.

Пропитавшийся местной экзотикой ветер
Выдыхал ароматы цветущих растений.
На песке растянулись вечерние тени,
Побережье предстало в коралловом цвете.

Старожилы скалистой гряды – кипарисы
Нанизали беспечное солнце на шпили,
Неподъёмный балласт беспощадно прошили
И стряхнули его догорать в закулисье.

Темноглазая ночь подготовила краски
Рисовать в небесах серебристые пятна.
Затрещали цикады. О чём? Непонятно.
Сожалею, что я не владею испанским...

Аликанте, прости, мы родными не стали.
Ты болтливый, а я сиротливо немая.
Уезжаю домой, где меня понимают.
Захочу ли к тебе возвратиться? Едва ли...

Столетний парк особенно хорош
осенним утром — рыжим и воздушным...
Здесь носят ёлки юбки солнце-клёш
и небо примеряют на макушки.

Бегут по кругу медные часы,
задев привычно тонкую осину.
И снятся дубу призрачные сны:
зардевшаяся гроздьями рябина,

берёзкины серёжки на сносях,
сосновые сорвавшиеся шишки.
Не правда ль, осень лучше, чем весна
вздыхает, шебуршит, тревожит, дышит?

Баюкает прохладный ветерок
кудряшки задремавшего каштана.
Раскрошен в небесах речной мелок,
плывут куда-то облачные тайны.

Высматриваю из грядущих зим
холодное хрустящее наследство,
а солнца перезрелый апельсин
пуляет стрелы в твидовое детство.

Приходит ночь,
Привычно увенчав
Притихший город пламенной короной.
Фонарь, как позабытая свеча,
Горит в оправе каменных коробок.
Закончилась история. Сюжет
Совсем банален. Стоит ли об этом?
Ты гасишь свет на верхнем этаже,
Надёжно пряча росчерк силуэта.
Начать бы снова, с чистого листа,
Пройти с утра по выпавшему снегу,
Когда не будет между нами тайн...

...По капле звёздный свет сочится с неба
И влагой оседает на траве:
Его неспешно сковывает холод.
А дым от сигарет стремится вверх,
И с ним из сердца прочь тепло уходит,
Стирая слов невысказанный бред
И отсветы огней на лицах...

...Есть только ночь в промозглом ноябре,
Которая всё длится, длится, длится...

…ваши редкие встречи останутся тайной,
Нелюбитель прелюдий, конфет и букетов
Скажет прямо с порога: «Ставь грёбаный чайник!»
И потребует к водке пюре и котлеты.
Как всегда, ты достанешь стаканы… и свечи –
Атрибут неуместной романтики. Всё же
Глупо нянчишь надежду под хруст огуречный
На «любовь неземную» и «принца» в рогоже –
Растворяешься в грёзах, земное не к спеху…

Дробно пуговки по полу стукнут некстати,
Скрипнет старый диван, а любовник со смехом
Пьяно выдохнет: «Зая, прости за халатик!»
Он уснёт, ты закуришь на кухоньке тесной,
Сердце краденым счастьем, увы, не согрето.
А в кривых зеркалах невозможного «вместе»
Отражаются тени чужих силуэтов…

Осыпаются блёстки фальшивых обличий,
Забываются ночи объятий случайных.
Но твоя одинокость не будет привычной,
Ваши редкие встречи останутся тайной…

Это вьюга - костёр, только белый.
Вот снежинка, вот льдинка – краса!
Что ты в жизни короткой ни делай,
Не сойдутся твои полюса.

А снежинки – не искры, случайно?
Я их делать тебе поручу.
И в окошко за главную тайну
Ледяную поставлю свечу.

Из снежинок холмы назаборим,
Наготовим метелице лент,
А к апрелю не явится горем
Твой ушедший в пургу силуэт.

Не горюй - исчезай, если надо.
Солнце вытянет руки-лучи
И растопит тебя безвозвратно,
И забудется след от свечи…

С кухни доносится сдобы уютный запах.
Торт шоколадный украшен семью свечами.
Я улыбаться пытаюсь, а мама с папой
Хором поют: "Happy Birthday..." — звучит печально.

Вижу сквозь слёзы размытые силуэты.
Вряд ли они о ребёнке таком мечтали.
Тайну раскрыть невозможно, хоть очень жаль их —
Мы появляемся, чтобы спасти планету.

"Третий, приём!
Катастрофа в Тирренском море.
Там напоролся на рифы круизный лайнер.
Знаю, устал ты, но смена прибудет вскоре.
С каждой бедой нас всё больше — причастных к тайне."

Землю колотит. То войны, то катаклизмы.
"Принял сигнал!"
Отправляюсь туда, где нужен.
...Мамины мысли мешают: "Ему всё хуже.
Врач говорит - нет лекарства от аутизма..."

                                        " ...В последние годы количество детей-аутистов
                                        во всем мире растёт стремительными темпами..."

Чай горчит, и поленья трещат в печи.
Мы молчим. За молчаньем кричат грачи,
лес шумит, как в преддверии сентября,
а по святцам лето.
Будто лето на севере – морось, смурь,
застив солнца янтарь и небес лазурь,
поселились навечно, минуя Ра,
разгадав секреты
ускорения осени, чтоб гореть
бронзой в листьях, в травинки вплетая медь.
За окошком в расплывчатый силуэт
акварельной скицы
век июльский внесён. Не скользит в ночи
лунный свет, словно пламя витой свечи.
Кроме раненых ягод, иную снедь
не оставил птицам
нескончаемый дождь. Стылый ветер бьет
веткой сливы в окно. Лишь гречишный мёд
горечь солнцеутраты по вечерам
из настоев чайных
беззаботно ворует. И нет причин
не молчать о своём, слыша треск в печи.
Сидя в креслах, безропотно замирать
в полуночных тайнах.

столько тепла!..
улыбаешься — в пику вечности, оскалу стекла...
впору кричать: «не отдам!»,
а я отпускаю на выдохе эту даль,
снова вдыхая, в надежде поймать новое «то же»,
чуть-чуть по-другому уложенное,
переменчивое знакомое, невéдомое моё, неведóмое,
мою блажь, мою чудь...— иду искать!..
от тебя у меня — музыка, му-зы-ка, му - зы - ка
просыпается нотками-горошинами, такими хорошими —
в каждой живёт весть: ты есть,
звучит, такая простая, время листая,
пишется вилами вещих крылышек на богосинем,
ветром носима —
слов нет —
мелодии силуэт,
тёплая тайна,
в скляни вечности прорастая…
веч... хрупкая вещь ни о чём,
нереальная, тает свечой
на рояле...
пальцы бегут за мелодией:
каждому кажется — вот, настиг, взять, унести,
а она уже неуловимо растворилась ли, утекла?..
ничей клад

* * *

Не гадала я и не чаяла,
что однажды слова случайные,
прилетевшие от отчаяния,
поглотят собой грусть-печаль мою,
мрак души осветят свечами,
в колыбели ее качая.

И поманят глухими тайнами,
и ключами забьют кристальными,
скажут: ну-ка! Давай! Взлетай на миг!
Человеки - они летальные!

И в бездумном крутясь фристайле,
вдруг пойму, что смысл обретаю.

И взлетая вверх, пируэтами,
февралями рыдая, летом ли,
Брайлем, Бруно ли, Архимедом я
множу истин слова заветные.
Вижу абрисы, силуэты,
собирая из слов планеты.

От серых путей метро, над тёмной водой Неглинки,
на шёпот вечерних крон шли клоунские ботинки.
Под светом в пятьсот свечей
их ждал чемодан, ничей.

Резвился Цветной бульвар: разбрасывал самоцветы
на клоунский инвентарь, раскрашивал силуэты
гуляющих горожан.
Устраивал балаган.
«А ну, налетай народ! – кричал зазывала ветер, -
в ботиночках тот уйдёт, над кем засмеются дети -
и шляпу ему, и трость,
и с неба пригоршню звёзд,
и терпкую пыль кулис – всё в новеньком чемодане!»
Кто выиграл главный приз – осталось в глубокой тайне.
Куда он исчез потом
с единственным башмаком?

Трость комика, чемодан, забытая обувь, шляпа
остались бульвару в дар. Осенней листвой заляпан,
он - рыжий московский шут -
в ботинок один обут.

Алый цветок в вазоне
Сморщился и зачах.
Милая, ты позволь мне
Бросить вину в очаг.
Пусть прогорит и сгинет,
Ляжет золой на дно…
Голем из свежей глины
Станет надёжным мной.
Мягкость его натуры
Нечего брать в расчёт –
Если не будешь дурой,
Враз обожжёшь свечой.
Выйдет итог не комом –
Даром, что силы нет.
Станет опять знакомым
Призрачный силуэт.
Будет слугой и мужем,
Крепким, как лист брони.
Тяготы жизни сдюжит –
Ты его не гони.
Он – это я… Ты дай мне
Сердце иметь в груди.
Я же оставлю в тайне,
Что становлюсь другим.

Час икс, предрасcветно-туманный,
витает над городом сонным,
скрывая интимные тайны
воров, проституток, влюблённых
и рифмой больных стихоплётов
(им тоже ночами не спится).
В словесные водовороты,
с бесстрашием самоубийцы,
ныряют они, чтоб добраться
туда, где реальность другая,
где патовых нет ситуаций,
в андроиде SOS отбивая.
Луна заменяет им свечи,
светя в незашторенность окон,
и давит на душу и плечи
вселенская грусть-одинокость.
Чуть раньше, чем выглянет солнце,
растают в ночи силуэты.

A утром, в толпе незнакомцев,
никто не узнает поэтов...

Когда растает лунная свеча
на небосводе тёмном, сгоряча
придумаешь расправу, палача –
и сам себе тюремщик ты и пленный.
Про верное лекарство от тоски
у яндекса ли ясеня спроси.
Заканчивай с горой проблем, сизиф!
В деревню? в глушь?…да хоть на край вселенной –
в твою страну забытых грёз и тайн,
которых избегай - ни избегай,
настигнут наяву или онлайн
одной прекрасной ночью несомненно.
Там счастье продаётся по рублю,
на всех домах таблички – “онли ю”,
извечное граффити –“Я вас лю”
на сломанном заборе за аптекой.
На грядках оживает сухоцвет.
Под каждым фонарём стоит поэт.
В стихах мелькнёт однажды силуэт
(отчаянно) родного человека._

* * *

Вечером страницы книг листаешь,
На столе – последняя свеча.
Для тебя давно уже не тайна
Этот час. Безлунный поздний час.
Знаешь, что всегда наступит утро,
Будет всё иначе, чем вчера.
Сумрачные зданья почему-то
Выглядят светлей. И солнцу рад
Каждый камень на крыльце у дома
(Он стоит здесь - сколько зим? А лет?).
И до боли всё вокруг знакомо,
И дрожит березки силуэт.

Живут две женщины во мне: одна – холодная, как снег,
её душа – чистейший лёд, слова – иголки;
другая – солнца горячей, не сердце – тысяча свечей,
в их тёплом свете тает злость, обиды молкнут.
И той, и этой не до сна: одна – как юная весна,
стихи мне шепчет о любви, вверяет тайны;
другая требует – не смей! – запретен плод, коварен змей,
наивным россказням не верь – любовь фатальна.
По чётным и нечётным дням всегда на страже инь и янь –
дежурят рядом два зеркальных силуэта.
Посменно делят разум мой напополам весна с зимой,
жаль, не приносят счастья мне ни та, ни эта.
Но иногда, ненастным днём, мы собираемся втроём
и мирно чай на кухне пьём – за долголетье,
как образцовая семья – ведь понимают инь и янь:
за их чудачества платить придётся третьей.

По стенам шарят силуэтами
в дыму сгорающие свечи.
– Бежать ... Но держит зверь неведомый...
– Вы, сударь, ставите на нечет?
– Пусть будет красное и чёрное.
– Однако странны эти люди.
– Зеро.
И птица воронёная
клюёт в ночи последний гульден.

– Среди туманов бродишь нечетом
и тихо шепчешь: «Боже, дай мне...».
Несёшь суму, ведь больше нечего?
Неужто познанную тайну?
– Долги и помыслы невольника,
что лишь безумному известны.
– А если б так же твой Раскольников
постигнут был?
– Уймитесь, бесы!

Песчаный берег, синь прогретая.
Бальзам волны морской.
Излечен.

... По стенам шарят силуэтами
в дыму сгорающие свечи.

«Он сужен, ряжен и красив», –
Привиделось Татьяне,
Когда, окошки затворив,
Она гадала в бане.
– Я умоляю, не молчи! –
И дрогнул огонёк свечи…

Откройте имя, зеркала!
И в полумрак бескрайний
Она смотрела и ждала,
Разгадывая тайну.
Вот чей-то образ дарит ночь…
– Онегин, вы ли? Снова?! Прочь!

Секреты девичьи просты,
Намеренья понятны.
И воплощаются мечты:
Вот он – суровый, статный.
– Ах, кто вы? – шепчут в ночь уста.
– Печорин... – нет, не тот!.. Не та!..

Чадит огарок… Тусклый свет.
Но сердце жаждет бури!
Вдруг снова чей-то силуэт
Луч в зеркале рисует.
В халат и тапки облачён.
– Обломов! – кланяется он.

Подумайте, о чём горит свеча?
Частицы света в круге бесконечном
Танцуют и отважно, и беспечно,
Обычное земное «ча-ча-ча».

Для всех смотрящих – строго «тет-а-тет»!
На разговоры наложили вето,
И на вопросы не даёт ответов
Под пламенем неясный силуэт.

Огонь – хранитель сокровенных тайн,
Они живут под пологом слоистым.
Не торопясь, секреты каждой искры,
Не трогая, глазами пролистай.

Надейся – в этом мире одиноком
Откроется чужих секретов кокон.

          Люди мало знают о своих собственных возможностях,
          а еще меньше верят в себя.
                                        Иван Ефремов

Густой туман ползёт над полем, полон тайн...
Сквозь пелену предчувствий, смутных, путь лежит,
и я ступаю осторожно, словно тать,
туда, где явь перетекает в миражи.

Вот через дымку проступает силуэт –
сидит старик в пыли и сам не может встать.
Его на ноги я приподнял: "Сколько ж лет
тебе, отец? Не ошибусь, что больше ста".

В ответ печально улыбнулся мне старик,
потом таинственно, немного нараспев,
беззубым ртом прошамкал тихо: «Если три
желанья скажешь, я исполню тотчас все».

За этим полем извивается река,
а мост далече – вот пройтись бы по воде!
– Да ты умеешь, но, видать, забыл слегка.
Расправил плечи, вдох поглубже, шаг – иди…

А за рекою преграждает путь овраг -
через него перелететь бы, словно стриж!
– Да ты умеешь! Лишь отбрось животный страх.
Крыла расправил, вдох, прыжок – и ты летишь…

Желанье третье я в сомненьях произнёс:
– Вот мне б светить во тьме кромешной, как свеча.
– Да ты умеешь! Уморил меня до слёз.
Расправил душу и свети – здесь и сейчас.

Снова осень, дни спешат суетливо.
Не осталось ожиданий и тайн.
Расстаёмся. Этим утром дождливым
улетаешь навсегда. Улетай.

Сожаления забудутся скоро –
незаметно в прах года измельчат.
Пережду я сиротливую морось,
вспоминая вечера при свечах:

терпкий запах хризантем из букета,
апельсины, вкус вина, шоколад.
На стене танцуют вальс силуэты,
нерешительно, волнуясь, дрожат…

Не сумела удержать, виновата –
побоялась показаться смешной.
Вытесняет боль любви ароматы,
заразила милый дом тишиной.

Бежишь один ты или в стае,
Но от судьбы не убежишь.
Какой бы ни был Кибальчиш,
В конце концов получишь шиш –
Давно разгаданная тайна.

Что жизнь? Игра. Не стоит свеч,
Хотя в финале будут свечи...
Ты в жизни – не орёл, не кречет –
Неприхотливый человечек.
Но всё же – не об этом речь.

А речь о том, что кое-как,
Нескладно, через пень-колоду,
Судьбе изменчивой в угоду
Сто раз вступая в ту же воду,
Идёшь вперёд. За шагом шаг.

И можешь даже стать поэтом –
Познать секреты волшебства,
В шедевры выстроить слова,
Войти в историю – едва
От всех отличным силуэтом.

В последний миг сказав: «Вообще-то,
Судьба, наверное, права...»

Мне слышен плеск вниз брошенного тела.
Ату злодеев, не сбавляйте темпа,
Дерзайте, сыщик!.. Мчится очумелый
Палящий без разбора пьяный кебмен...
На сером фоне женщины с цветами:
Одна присела, словно бы считает.
Забор и особняк, теперь не тайна,
Что спрятано под старыми мостами,
Под лондонским докучливым туманом.
А чуть поодаль - скромный и неброский,
Подобием подобному, незваный,
Переодетый призрак Шерлок Холмса.
Похожий на воришку, на невежу.
Был пойман фотоснимком за работой.
Удачный грим и старая одежда
(Клиенты, уголовники, заботы).
Лежит на дне утопленный фотограф.
На Бейкер-стрит подводятся итоги:
Три женщины на чёрно-белом фото
Виновны. Беглый кебмен - в разработке.

На снимки старые глядеть и век угадывать по лицам…
Там три усталых продавщицы врастают в чёрно-белый день.
В застывшей вечности сквозит исход надломленного лета,
пугливо ёжатся букеты в плетёной пропасти корзин.
Избравший домом Оксфорд-стрит бедняк немного пьян и жалок,
а запах вянущих фиалок стеной невидимой стоит.
Людей, попавших в эпизод на старомодном блёклом снимке,
мне не узнать. Что стало с ними, кто их от голода спасёт?
Толпа торговлей занята. А значит, будет продаваться
на фоне сменных декораций в любом столетье красота.

Мама, мне каждую ночь беспрестанно снится
выцветший город с каналами и брусчаткой,
пахнущий рыбой, дождями и сливой сладкой,
город, в котором повсюду родные лица.
Снятся торговки на улицах: «Розы, розы!»,
запах цветов осязаемо-терпкий. Помню,
утром субботним на площади у часовни
мы покупали букеты. Тогда гундосо
ветер сипел: у самих-то в карманах пусто,
платья в заплатах, последние крошки хлеба,
розы – что роскошь! Но, глядя с надеждой в небо,
ты доверяла рассветам и добрым чувствам.
Ты улыбалась глазами, шутила: «Знаешь,
бедность – на время, а главное в жизни – люди.
Эти цветочницы верят в простое чудо».
Злобный февраль мне казался теплее мая.

…Я просыпаюсь и вижу в окне старинном
тот же приморский, просвеченный солнцем город:
шпили блестят, возвышаются арки гордо,
вместо корзин и торговцев пестрят витрины.
Словно с годами исчезли кривые шрамы
(можно ли так залатать безупречно душу?).
Город – как франт напомаженный – мил снаружи.

…Он без тебя стал безликим и чёрствым,
мама.

На жизнь она не ропщет, у всех своя стезя.
Под шалью в клетке рёбер стучит ее «нельзя»:
Нельзя споткнуться, бросить, упасть, не дотерпеть.
Чтоб продержаться - просит за семь фиалок медь:
Лазоревый - от скверны, лиловый - от тоски,
От алчности чрезмерной - с желтинкой лепестки,
Бордовый - от гордыни, от злобы - голубой,
От гнева - темно-синий в манжетке кружевной.
С полуулыбкой грусти она зовёт: «Мадам,
На выбор - тусси-мусси! Не дорого отдам!
Не проходите, леди! Постойте, мистер, плиз!
Всего лишь горстка меди!». Но в хоре продавщиц,
Ее дрожащий голос так жалок. У ворот
Толпятся прихожане, она устало ждёт
И изредка вздыхает: «По вере... аз ... воздам»,
Фиалок запах тает в толпе, идущей в храм.

- Букеты, букеты! Купите букетик, сэр!
Тяжелым плащом за плечами повис туман: в нем дышит разбухшая Темза и стылый сквер, он полон голодных химер и местами – рван.
- Купите букетик! Он вам принесет любовь…
Цветочница с робкой надеждой глядит в лицо, и я замираю на месте, услышав зов жестокой богини и песни ее жрецов.
- Пожалуй, куплю! - я касаюсь её руки, вручая монету/вплетая свою судьбу, внушая немного надежды, любви, тоски… Пусть белые розы украсят мою волшбу!
Я встречу её в переулке, вручу цветы, ножом разукрашу гнетущий осенний сплин.
- Неистово ярко на красном – букет и ты! Прости, дорогая…
Шагаю в туман.
Один…

На старом фото осень сентябрит,
задумчивый прохожий в кадре замер,
с подругами втроём на Риджент-стрит
торгуем полусонными цветами
погожим днём в тяжёлый, чёрствый век.
В моей руке доход в пять добрых пенсов.
Уставшие Патриция и Мэг
глядят на них с корыстным интересом.
Им чудится от выручки моей
пьянящий запах лукового супа,
а мимо сквайры топают скорей,
за вежливой улыбкой пряча скупость...

Менялась мода, строились дома,
принаряжались парки по сезонам.
Но неизменным стал ночной кошмар:
в меня врастают астры и пионы.
За годы нищета проела мозг –
я в тридцать девять выгляжу старухой.
У Мэгги тиф… у Пэт туберкулёз…
Земля лежит над ними легче пуха.
Мне не с кем по душам поговорить…
Всё чаще вижу в окнах, как нелепо
под ветхими зонтами сентябри
бегут по лужам лондонского неба.

Бедная Энни на Олдернон-стрит
Каждое утро с цветами стоит.
В доме ни пенни, ни шиллинга нет -
Сжальтесь над Энни, купите букет!
Муж выпивал, и в долгах, как в шелках,
Как-то зарезал он ростовщика,
Да поплатился за то головой -
Стала садовница горькой вдовой.
И у соседей не лучше дела –
Полли шестого сынка родила.
В шумном семействе прибавился рот…
Здесь нищета красоту продает.
Дженни – с недавних времен сирота,
Ей не оставил отец ничерта,
Продан домишко ее с молотка –
Как бы теперь не пойти по рукам…
Чтоб попрошайкам поставить заслон,
Против бродяг подписали закон:
В доме работном навеки запрут…
Стоит недорого каторжный труд!
Честным остался единственный путь -
Спину над черными грядками гнуть,
После – с корзиной к воротам чуть свет…
Сжальтесь над ними, купите букет!

Высохший лист обочин –
рыжая недолга,
Заговорит прохожих
шёпотом... Шорох-шаг.

На пятачке отпустит
возле больших корзин.
В осень – такое чувство,
что ты живёшь средь зим.

Страх – под семью платками,
жизнь – лебеда-беда.
Сводят концы с концами
будни едва-едва.

На Рождество – кроль в хрене,
в яблоках жирный гусь!
Что ты там прячешь? Пенни?
Господи, Иисус…

Здесь доживает каждый
год свой и даже век.
Бог, разломи однажды
пенни – одно на всех.

Голуби делят крыши.
Входит щипач во вкус...
Только фиалки слышат
эту сплошную грусть.

По вечерам над Ковент-Гарденом
туманы сизые висят.
Торгует небо солнцем краденым -
на двор кандел по пятьдесят.

Торговки с чахлыми розанами -
от лепестков в глазах пестрит,
подскажут хрипло, где на западе
свернуть на север, к Бейкер-стрит.

Быть провожатым (очень нужно мне!) -
не вынув из карманов рук,
за шиллинг вызвался услужливо
унылый мистер Мармадьюк.

Я утомлён его беседою,
во мне кончается запал.
Купил букет (к чему - не ведаю!),
метнул до урны и - попал!

Стою и адрес здешний комкаю,
а в сердце - комкаю вопрос:
едва ли встрече с Незнакомкою
поможет славный мистер Холмс...

Погода — дрянь, ни солнца, ни тепла.
Всё меньше тянет из дому на воздух.
Послушным ветром осень размела
Листву с дорог... Мне дышится непросто, —
Что делать, постаревшим и больным
Вредны туманы и предместий дым.

Сегодня по хозяйству нет забот,
Я отдыхаю у камина, в кресле.
Трещат поленья, кажется, поёт
Труба печная ласковые песни.
И грезятся обрывки жизни прежней:
Торгую незабудками, черешней;

Благодарю, что грязи нет и луж,
Что не зима... Бывало утро щедрым
На птичий гам, на дам, одетых в плюш,
Их спутников в забавных длинных гетрах,
На шутки и улыбки от души.
Порой, словцом солёным рассмешив,

Давали пару шиллингов на чай.
Частенько я делила их с бродягой,
Который появлялся невзначай.
Однажды он смутился и заплакал.
...Остались сны да снимок в блеклой раме.
Дождь за окном… Зима не за горами…

На Бейкер Стрит стоит прекрасная погода,
на Сент-Джонс-Вуд опять идут дожди,
и сколько над корзинкой не сиди,
не первой свежести ты, миссис из народа.
Тебя, прогуливаясь, Хиггинс не приметит.
Лет тридцать как (года пошли во вред)
ты празднуешь не восемнадцать лет -
с таким пробегом не берут торговок в леди.
В тираж ты вышла, первоцветами торгуя,
тебе на счастье будет выдан пенс.
На Галатею претендентки есть -
те, что свежее, и творец найдет другую…

О них подумаешь весьма непоэтично,
припрятав прибыль малую в карман...
А доктор Хиггинс с молодой и симпатичной
уйдет довольный в лондонский туман…

    дети – цветы жизни…

цвет акушерок – пронзительно белый,
скромный, как тени, понятный, как боль.
дамы без страха, собачек, камелий,
ангелы ангелов, нежный контроль.
первые женщины этого света
нас избавляют от тёплых темниц.
по коридорам плывут незаметно
антиХароны районных больниц.

но за безмолвием вечного вечера
кроется бедность и память-печаль.
сепия времени. взгляды очерчены,
церковь, оградка, корзинки, миткаль.

ангелы ангелов, первые дамы
прячут глаза за подол нищеты.
те, кто всю жизнь занимался цветами,
просят купить за бесценок

цветы...