Надломлен стебель.
Млечный сок
щедротно ранка источает.
Нагрубла грудь, набух сосок,
и молоко: не молочая –
твое, родное – зреет в срок,
но не прольется в жадный ротик.
Надломлен стебель, и росток
засох. Ребенок, плоть от плоти...
Отчаянье – живая ртуть –
в сухих глазах. Не спишь ночами.
И заливают Млечный Путь
молочной влагой
молочаи…

Ни ветра.
Ни дождя.
Ни плеска
в мелеющих от зноя реках.
Коросты на дрожащих веках
слепой собаки,
словно маки -
беда бежала перелеском.

Дымились черные деревья
и с легкостью сухой соломы
ломались.
Красные вороны
сбивались в стаи.
Кружась, роняли
на землю огненные перья.

Средь запахов,
чужих и резких,
заря - обугленной краюхой.
Искал кутенок белобрюхий
горячей ночью
сосок молочный
беды, бегущей перелеском…

Ты говоришь,
что верлибр похож на велюр твоей шляпки.
Гладишь «по шерстке» - он мягок и податлив.
Поменяешь направление - взъерошится,
защекочет короткими ворсинками.
И хочется уже отбросить в сторону
надоевшую шляпку
и разгоряченными пальцами
перебирать твои волосы,
растрепанные ветром.

Ты говоришь,
что верлибр похож на ветер…

Погружение в сон - как в холодные талые воды безымянной реки: бесконечно, рывками. Рывками… Каждый слой отзывается легкой испариной. Чтобы удержать на заиленном дне, оплетают руками беспокойные сумерки. Крошатся хрупкие звуки, ледяными крупицами вьются в опаловой взвеси полусна-полуяви. Тревожно. Старушечьи слухи зашуршат-заскребутся по теплым завалинкам, если не спасет пробуждение: мол, не проснулся касатик - от судьбы не уйдешь, не надейся… Дождливые зёрна застучат по карнизу негромко, некстати. Некстати. Встрепенешься, вздохнешь. И опять - погружение в черный лихорадочный сон…

Только что был живым,
и - на куски разорван.
Сквозь предрассветный дым
неразличимы зерна -
мякоть внутри мембран.
Запах щекочет ноздри.
Душно. Из рваных ран
капли, сливаясь в грозди,
в марлевой белизне
тонут - алеет кромка.
Что это? Плач во сне
будущего ребенка,
или тревога от
рокота в небе темном -
сердце не разберет,
сердце стучит неровно:
«Где ты? Здоров ли, жив?»
Бога бессвязно молишь…
В тонкой руке дрожит
спелый гранат.
Всего лишь…

Когда-нибудь порвется тетива
никчемной жизни. Сердце, старый бубен,
замолкнет - и расплещется молва
весенним половодьем. Съестся студень
уставшими от пафосных речей
друзьями на поминках.
Вечным кормчим
веду вперед свой собственный ковчег -
«пошитый по фигуре», между прочим -
в потоках беспокойных темных вод,
рокочущих у вас над головами.
Прищуриваюсь. Вглядываюсь, чтоб
не только различить - поплакать с вами
над холмиком ухоженной земли,
цветистой от герберов и настурций…
Веду ковчег. Волнующийся клин
летучих рыб - моих стихопродукций -
куражится: когда совсем не ждешь,
ныряет в разыгравшиеся зыби
небесных рек.
У вас же
льется дождь:
не ласковый грибной, скорее - рыбий…

Когда-нибудь, наверно, суждено
исчезнуть, испариться, кануть в Лету.
Хоть кормчий ты, хоть кесарь - все одно,
покоя нет:
поэтово - поэту…

Кому нужна такая правда?
Из чувства самосохраненья
тебя не слышу. Может, завтра
от боли в солнечном сплетенье
забьюсь безмолвною плотвицей,
чешуйки памяти сдирая
о перемерзшие крупицы
ненужной правды: «Есть Другая…»
* * *
Посеребренные громады
небесных тел мерцают зыбко.
В созвездье Рыб, устав от правды,
незолотая плачет рыбка…

Ты не сказал «да»,
а это значит,
что мы по-прежнему живем в разных квартирах,
ходим по разным улицам,
а по средам
целуемся на заднем сиденье твоей машины…

Ты не сказал «нет»,
а это значит,
что мы по-прежнему живем в разных квартирах,
ходим по разным улицам,
а по средам
целуемся на заднем сиденье твоей машины…

Ты промолчал -
и от этой неопределенности
я
в замешательстве…

Ах, что же там?
Мерцающий наряд
из бархата и тонкого шифона?
Хрустальный смех задумчивых наяд,
лучами отраженного плафона
играющих в пруду?
Тугой закат,
похожий на малиновые капли?
Ах, что же там?
Как хочется, не так ли
взглянуть в нутро скорлупок?

Листопад
безбрежен, молчалив - тонка мережка
осенних дней. Торопится гранат
излиться соком. Три пустых орешка -
в зажатом кулачке. Потупишь взгляд -
и Золушкой на кухню.
Снова тайны:
несказочное время. Говорят,
и на орехи
год
неурожайный…

Милая девочка,
что же вы плачете в комнате -
пыльной, с провалами окон?
Пропахшие ладаном,
тихие сумерки трогают волосы. Полноте,
милая девочка. Все это видеть не надо вам…
Хлопают черными крыльями черные лебеди
на простынях - позабытые, сушатся, сушатся.
Бывший проулок молчит, задыхается в лепете:
«Мама, вернись!
Я тебя…
Я тебя буду слушаться…»

Недели шли на убыль - торопясь,
суровым маршем подгоняя лето.
Полупрозрачность солнечного крепа
менялась на застиранную бязь
холодного дождя.
«Не до смотрин!» -
в противовес народному поверью
шептал рассудок. Черные деревья
узорами туманных паутин
скрывали наготу.
Искал ночлег
Лампарус, увязая в липком взваре
осеннего ненастья.
Божьи твари
грузились на построенный ковчег…
* * *
Разлука - белокаменной стеной.
На тонких скулах жаркой киноварью -
отчаянье мое: непарной тварью
сижу на берегу.
Отчалил Ной…

Дурманит
долгожданная прохлада.
Струится лето
шелковым дождем,
и вздрагивают листья винограда
от светлых капель.
Тёмен окаём
застывшей тучи.
Сумеречно. Вправе
на поцелуй решиться,
но молчишь.
Под лапами собаки
мокрый гравий
негромко прошуршит
ленивым «шшш»…
Стихает день.
Вечернею молитвой -
уютный плеск
упавших
в бочку слив…
И нежность
виноградною улиткой:
с моих ладоней -
в лодочку твоих…

Ухом прижавшись к холодной шершавой коре
мартовской яблони, ты, непременно, услышишь
передвижение соков - от самых корней
к полупрозрачным ветвям. Хороводятся крыши
дачных избушек: стряхнув снеговые горбы
зимних прогнозов, юны и застенчиво голы.
Пахнет смолой разогретый на солнце горбыль.
Влажно дыша, расправляет свои альвеолы
переболевшее поле. На тающий снег
льется прозрачная тень перелеска резного.
Тихо. Покойно. Антоновке в яблочном сне
грезится, будто плодами беременна снова…

Предутренность.
Задумчивый туман
разлился молоком из лунной чашки.
Парадной накрахмаленной рубашкой
хрустит январь.
В зияющий карман
подъезда зазевавшегося - ветер
бросает горсти снежной шелухи.
Гуляют сквозняки,
и лифт охрип,
обхаживая лестничные клети.
Безвременье. Бестемье.
Без… без… без…
Входная дверь захлопнется со стоном.
Ржаной горбушкой - спящая ворона,
бескрайней белизне в противовес…

Фруктовое желе застывшей глыбкой
на тонком, до прозрачности, фарфоре
легко дрожит - и ты летучей рыбкой
ныряешь в море
восторженно поющих чайных ложек.
Касания малиновых актиний -
лилейными ожогами на коже…
Прошепчешь имя
чужое - пересохшими губами,
уставшими от сладости желейной.
И мерить беспокойными шагами
все тяжелее
очередную правду.
Полусонно
заря плеснет рябиновой настойкой…
Я ненавижу кислые лимоны,
но для тебя
готова стать влюбленной
лимонной долькой…

Я уже не вернусь.
По дымящейся пашне
маршируют грачи, как солдаты в строю…
Может, завтрашний день,
может, позавчерашний
горячо полыхнул, золотую зарю
обжигая до горсти шипящих угольев.
Проливные дожди отболевшей войны -
автоматным огнем.
Под коростами боли
никогда не взойдут семена тишины…

Я уже не вернусь.
Всколыхнется уставший
черный ветер, беду обращающий в тлен.
Только память,
и зной,
и грачиные марши -
в отпечатках сапог на тяжелой земле…

«... А сорок сорок клевали творог» -
прощался смешной прибауткой.
Присел на дорожку.
Шагнул за порог -
и стал неизвестностью хрупкой.
Десятки дорог свивались в клубок,
вели на погибель незрячих.
Но сорок галдящих
чернильных сорок
кружились надеждой горячей
во всех твоих письмах.
Я видел во сне
беду: белокрылой сорокой
она замерзала и падала в снег,
багровый от горького сока
рябиновых ягод.
Холодный восток
пылал Воскресением вербным.
И сорок сорок склевали творог,
а ты
до сих пор
в сорок первом…

Попиваю ситро на балконе я.
Поливают небесные хляби.
За Курилами дремлет Япония.
Я в одну из своих астролябий

наблюдаю картину прелестную,
пламенея при этом, конечно:
к велорикше в кабинку двухместную
забралась синеглазая гейша.

Осушает дыхание веера
сладкий пот на фарфоровой шее…
Стали хляби сурового Севера
барабанить, как будто, нежнее,

и сверкать приглушеннее молнии,
углядев мимолетную сказку:
уроженку вишневой Японии,
белолицую Джун-синеглазку.

Напевая романсы Алябьева,
вьется ветер в цветении сакур…
Взбунтовалась моя астролябия -
изменила настроенный ракурс.

От восторга зайдусь в диком танце я:
прикрываясь от яркого света,
просыпается томная Франция.
Надевает корсет Виолетта…

Хрупка и беззащитна, замерзает
среди недолгой мартовской капели,
и тень ее -
фигурная, резная -
ломаясь о неровности панелей
жилого дома, мечется устало…
В прозрачном платье с белоснежной лентой
еще недавно свежестью блистала.
Шуршание купюр - эквивалентом
невинной красоты…
Когда-то, где-то
забыли про нее.
Метаморфоза:
на глянцевом асфальте - из букета
оброненная,
свадебная роза…

Ухом прижавшись к холодной
шершавой коре
мартовской яблони,
ты, непременно, услышишь
передвижение соков -
от самых корней
к полупрозрачным ветвям.
Хороводятся крыши
дачных избушек:
стряхнув снеговые горбы
зимних прогнозов,
юны и застенчиво голы.
Пахнет смолой
разогретый на солнце горбыль.
Влажно дыша,
расправляет свои альвеолы
переболевшее поле.
На тающий снег
льется прозрачная тень перелеска резного.
Тихо. Покойно.
Антоновке в яблочном сне
грезится,
будто плодами беременна снова…