Когда-нибудь ты поймешь:
необъяснимое
делают очевидные вещи, например,
оранжевые марокканские апельсины
имеют простые формы небесных сфер,
возникших когда-то из космической пыли,
так утверждают ученые – беда с ними:
не понимают они,
что звезды всегда были,
только прежде не сухопутными –
морскими.
Лежали в песке, меняя окраску, ленные,
от цвета морской волны до оттенков пожара.
Вдруг
Кто-то
случайно перевернул Вселенные,
всего лишь играя своим стеклянным шаром.
Луна, солнце - небесные рыбы-травести,
дожди – мутные воды прежнего океана.
И Кто-то в ладонях держит голубой апельсин,
недоумевая: «Я же не так хотел. Странно».

Белая мантия, белый подбой -
жидкое небо светлее обрата.
«Ты виноват», - сам себе прокуратор.
«Ты виноват», - сам себе же изгой.

Черная мантия, птичий конвой –
строем грачи по лоснящейся пашне.
Хриплое карканье, лающий кашель
небо очертят багровой каймой.

Красная мантия, красный подбой –
розовым маслом качается воздух.
Спелое яблоко падает с возу,
став на мгновение прежним тобой.

Хрупкая женщина с красным ртом,
на правой щеке – мушка.
Юбочка – шелковым лепестком
вьётся.
Восторг.
Душка!

Смотрят.
Взгляды, острее ножей -
шрамы на тонкой коже.
«Словно перчатки, меняет мужей:
как же она может?»

Белым плечом поводит легко:
ах – и к ногам халатик.
Мир цепенеет.
«Мисс, молоко –
пейте таблетку, кстати».

Хрупкая женщина с красным ртом,
на правой щеке – мушка.
«I wanna be loved»,
а потом…
Скучно.

Ты знаешь, мама, уплывают сны –
холодные бесплотные плотвицы.
В прорехах прохудившейся весны
проглядывают пасмурные лица
плакучих дней.
Промокшие дома
рождают ранним утром постояльцев.
В прокуренных сетях своих же пальцев
я снова задыхаюсь.
Страшно, ма.
Вчера срубили тополь под окном:
на чёрном теле – сахарная мякоть,
копна ветвей истоптана, измята.
Ты знаешь, мама, только об одном…

Ты знаешь, мама, только об одном
прошу, вдыхая запах древесины:
не потеряться, став однажды сном –
тяжелым,
беспокойным,
тополиным.

Скажи мне, откуда тюльпаны берутся -
из маленьких сморщенных луковок?
Дымятся проталинки – чайные блюдца.
Томятся тюльпанчики.
Глупого
сигнала взлетевшей каштановой почки
дождавшись, бегут в гардеробную,
и шляпы хватают: пора, между прочим,
и делают вылазку пробную.
Часами,
слоями,
толкаются,
дышат,
боятся: «Горит? Обесточено
весеннее солнце?» - и лезут все выше,
пока,
наконец-то,
беспочвенно
не встанут свечами.
Легко разогнувшись,
простятся с недавними страхами.
Дымятся проталинки – чайные блюдца.

Дивятся прохожие – ахают.

Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму -
одну
или вдвоем с Парижем.

Владимир Маяковский «Письмо Татьяне Яковлевой»


Время осыпается лепестками
пармских фиалок, японских хризантем.
Туго перехвачены поясками,
свежие букеты – вдоль крашеных стен,
в банках из-под варенья, на тумбочках.
Сколько их было, не считая войны -
или, все-таки, с ней? В чёрных юбочках –
изысканные орхидеи, вольны
стыть в хрустале, томиться под взглядами
зябких красоток, ан нет – на рынок их:
хлеба. Зрелищ не надо.
Парадами -
снова посыльные с цветами.
А стих –
помнишь ли?
Ждешь.
Живешь перекрестками
больших неуклюжих рук его.
Верю, лишь
словами: «От Маяковского»
он взял вас обоих:
тебя
и Париж.

Там, за туманами, Богом забытые лошади
ходят кругами, пытаясь найти исцеление
боли в раздутых боках. Не понять вам, хорошие,
кто наказал и за что.
Лошадиные гении,
сколько стихов истоптали своими копытами:
птицами-тройками – в небо, вы помните?
Вёдрами -
талую воду, овес и пшеницу – корытами:
досыта, допьяна…

Шкуры исколоты рёбрами,
гривы изорваны, в мутных глазах – равнодушие.
В яблоках были когда-то, а нынче от падалиц
скользко и сыро – и падают, тонут послушные.
Помните тех, в океане? Не выплыть.
Да надо ли…

Господи, где же ты?
В Космосе – черные дыры,
можно легко потеряться. Ходи осторожно.
Ты воскресаешь опять - без вина и просвиры,
сам по себе.
Чудеса в переулке Безбожном
снова свершаешь – моих сорок восемь рождений,
шесть из которых самой неприятны – терплю же,
не причитаю. Блуждаю среди заблуждений
и пешеходов, бегущих к тебе неуклюже.
Пальцы – щепотью. Ты знаешь, прошу очень редко –
вроде бы, не о чем. Лучше спрошу – станет легче,
если узнаю, кому на каштановых ветках
ставишь – за здравие, верно – апрельские свечи…

А Маша ела кашу по утрам.
«Бы-ла ма-ла», - проглатывала слоги.
Кололись посреди двора – дрова,
топтун-трава – узорами дороги.
Солдаты шли. Чужие сапоги
стучали громко: «Машенька, беги!»

У папы – Маша с мамой – ма-лы-ши,
и рыжая коровка с колокольцем.
Ревела мама: «Витенька, пиши!» -
ушёл по той дороге добровольцем.
Судачили старухи у колодца –
да кабы знать: вернётся? Не вернётся?

У Маши больше нет карандаша –
просыпался словами на бумагу:
обугленные «…папа, я больша…»,
«пал смертью…»,
две медали за отвагу…
Домой вернулись чёрные грачи,
а мама моет раму.
И молчит.

На сорок вёрст – одна беда.
Весна лютует - эка шельма!
Вскипает сумрачная Нельма,
ломая льдины.
Череда
ненастных дней – на сорок вёрст.
Одни. Отрезаны от света.
Роняют вербы с тонких веток
по капле дождь.
Озябший пёс –
к ноге. И нет его родней.
Густые тучи, словно бельма,
скрывают небо. Бродит Нельма
за сорок вёрст.
И мы – за ней.

От вашей доброты меня знобит:
подстелена соломка, рядом – розги,
колючие шипы втянулись в розы,
но руки – в белых шрамах.
Индивид?
Одна из тех, чьи мысли и дела
рассмотрены с пристрастием, под лупой:
«Что чувствуешь, чем дышишь, где была?» -
и глубже: слой за слоем. Больно.
Глупо -
и щёки под удары, и прощать.
В мышиную бы норку, затаиться,
не видеть, как,
с улыбками на лицах,
вы доброе творите сообща.

Снова думаешь ты о зиме,
замерзаешь. Дыхание – облаком.
Если хочешь, стихами измерь,
сколько было ее: что-то около
трех десятков рифмованных строк,
трех несказанных слов –
верх банальности.
Зимний холод прозрачен и строг.
Занедужило небо.
Как жаль, но стих
влажный шёпот тоскующих крыш.
Под ногами – весенняя кашица,
только ты леденеешь. Молчишь.
И зима нескончаемой
кажется.

Мысли – твои оголтелые птицы,
царско-небесные олухи,
бьются внутри головы - не укрыться.
Ты убегаешь в подсолнухи,
крепко зажмурившись. Вьется дорога
трещинкой между обоями.
Смотрят картинно глазами Ван Гога
жёлтые люди, ладонями
гладят, жалея. Бормочут: «Чего же,
рады. И наше вам с кисточкой!»
Липкой пыльцой – иероглиф на коже.
Я за своей аутисточкой
снова срываюсь, стирая границы
разных миров.
Вера-Верочка,
станешь ли взрослой?

В цветочные лица
смотрит дождливая девочка.

Мартовский дождь – по карнизам, до ночи,
капля за каплей, подобен гипнозу,
низкое небо замкнув, обесточив.
Жёлтой пыльцой с двухнедельной мимозы –
чьи-то шаги, полуночные всхлипы.
Капля за каплей – сердечные сбои.
Тени – твои заоконные липы –
бьются, вплетаясь в рисунок обоев.
Капля за каплей – и видятся вместе
тихая щука и тонущий лебедь.

Мартовский дождь ненадёжен, нечестен,
как человеческий контур
на небе.

Стихи горели. Корчилась бумага,
освобождая звуки. Горьким дымом
пропитана земля на дне оврага,
где мы с тобой.
Одни.
Скользили мимо
недели, города и пешеходы.
Небесные стрельцы чинили луки.
В созвездиях сплетались рыбьи хорды,
над жаркими стихами – наши руки.
Остывшим пеплом – чьи-то хаты с краю
летели за лощины.

Помнил каждый,
что рукописи, дескать, не сгорают,
но их теплом
согрелись мы
однажды.

Мы на тисовой аллее
целовались и алели.
Две случайных параллели
стали вдруг одной прямой.
Под рулады диких соек
плакал драйзеровский стоик.
Волны нежных синусоид
омывали шар земной.

Не задумывались прежде,
как же тесно нам в одежде.
Мы с тобой обычны внешне,
за спиной - шуршанье крыл.
Может, явь. А может, снится:
ангел - я, ты - ангелица.
Шпиль собора, словно спица,
небо низкое пронзил -

и пригоршнями горошин
дождик был на землю сброшен.
Месяц пару белых рожек
прятал в будущий туман -
словно взвар, густой и липкий.
Млели тисы-пирамидки,
мы, влюбленные до нитки,
и промокший наш роман…

У каждого дома – лицо и своя биография.
У многих – нагрудные знаки: на бледных табличках
«жил (имярек знаменитости)», дальше – в кавычках
любимая всеми цитата.
Почти эпитафия.
Повязаны между собой бельевыми верёвками,
друг перед другом кичатся этажными рангами –
речь о домах. Человеки слывут квартирантами,
не домовладельцами.
Хмурятся редкими бровками,
прячут глаза – по карманам, под жидкими складками
душных пальто.
Суетятся ли, ходят парадами,
в жизни – никто.
Паспорта с персональными датами -
собственность старых домов.
Облаками-заплатками
светится небо. Ползут змеевидные трещины
по стенам домов, словно молнии.
Видела лично –
под грудами белых камней исчезала табличка.
Надеюсь, моя.
В самом деле.

А пальчики скрещены…

Крепко зажмуриться, лечь и
выть — тяжело, по-волчьи.
Я ненавижу печи,
я ненавижу ночи.
Запах горелой кожи
сводит с ума снаружи.
Боже мой,
боже мой,
боже...
В пламя, белее стужи, -
веточки рук. Согреть. И
не передать словами -
Аушвиц, корпус третий.
Я догораю с вами.

Февральская капель непостоянна,
исполнена ромашковых сомнений:
придет весна?
Заблудится в туманах
неоднозначных утренников?
Тени
оттаявших высоток - дальновидны.
Размалывает снег тяжелый жёрнов
полуденного солнца.
Пирамиды
сверкающих сосулек тают в жёлоб,
и дальше - в океаны,
по наклонным
путям-дорогам звонкого трамвая.
Февральские проталины условны,
как мы с тобой.
Скажи,
что не права я…

Ты поймешь меня? Едва ли.
Заблудился где, бедняга?
Помнишь, мы с тобой играли
«камень-ножницы-бумага»?
Побережье — желтым тальком,
полумрак — песчаным хрустом.
У тебя в ладонях галька,
у меня в ладонях... Пусто.
Солнце падало в стремнину
кружевных ночей-безбожниц.
Превращали время - в глину
половинки ржавых ножниц,
разрывали небо, слышишь,
до бездонного оврага.

Не играй словами.
Тише.
«Камень-ножницы-бумага».

Бедная Анна Ивановна
(Бедная — это фамилия)
постичь не сумела главного:
каждая женщина — лилия,
даже если при галстуке
и в пиджаке на все пуговки,
и подчиненные: «Здравствуйте», -
слишком учтиво, до буковки. -
«Ан-на И-ва-нов-на», взглядами -
вниз.
До испарины, пота ли
Анна ругается — надо ли?
Надо, чтоб лучше работали!
День пережит — осилили.
В небе луна медная.
«Глупость какая — лилии», -
думает Анна.
Бедная.

* * *

Глаша лузгает семечки
словно мышка-норушка.
«Мы, - говорит — девочки!»,
только сама — старушка.

Девочки Глашу радуют:
бантик пришить к курточке,
сделать «козу рогатую» -
много ли надо дурочке.

К шее прилипло зёрнышко,
светится словно бусинка.
Ласково светит солнышко
греет коленки Бусенька.

Осенние дни — как шпроты:
один к одному. Промаслены
унынием. Большеротый,
клоунский дождь напраслины
городит, сгущая краски:
«Снега не будет, деточка».
Мельчают слова и фразки:
клетка — клетушка, клеточка.
Бормочешь себе: «Ну, что ты,
чужое мелет - прости ему» -
и,
смеясь большерото,
стараешься жить по-зимнему.

Он уехал.
Опять
ничего не сказал
и твое отражение взял с собой -
далеко, в Королевство кривых зеркал.
Что задумалась, Оля? Скажи, слабо
убежать от него? Не считай до ста -
за тяжёлый туман, не жалея ног,
до лесного болотца: Алёнкой стать,
кликать братца, плести водяной венок,
чтоб забыться.
От солнца белым-бело,
слезы — градом, нежданная резь в глазах.
А в пригоршне воды промелькнет Яло...
Он приехал.
Опять
ничего не сказал.

А вы поверить мне могли бы?
Над неподвижной мостовой
куда-то ночью плыли рыбы,
а я кричала им: постой-
те раздували жабры - дескать,
сказали бы, увы, немы
еще с икры.
Звенела леска
неубывающей Луны,
и небо - морозильный короб -
раскрылось хищно.
О-ёй-ёй...

Вы не поверите, но город
засыпан снежной чешуёй.
* * *

Умалишенные умышленно,
геометрически сближаемся.
Мы из себя случайно вышли, но
зайти обратно не решаемся.

И стала комната Карибами,
и стала комната Атлантикой
с глубокомысленными рыбами
и черт-те-чем-и сбоку бантиком.

Друг другу шепчем: «Умник, умница».
Моря — горячие, соленые -
переполняют наши устьица.
Мы — сумасшедшие. Влюбленные.

Катилось колесо - то в огород,
то в чей-то сад: заброшенный, забытый.
Мужик зевал, крестя беззубый рот.
Менялись планетарные орбиты,
сгущалась тьма, тучнел чертополох,
сменялся урожай неурожаем.
Ловчил Левша, подковывая блох,
некованые блохи дорожали.
На ратном поле черный колосок
ронял зерно — несказанное слово.

И кто-то ставил палку в колесо...
Мужик вздыхал.
И делал Землю снова.

Какой же ты видишь меня? Кашемировой,
по мокрому снегу на шпильках бегущей
к тебе, за тобой? Чем, скажи, компенсировать
твою нелюбовь? На кофейной ли гуще,
на жёлтых бобах погадать, что же станется
не с нами - с тобой и со мной по отдельности.
Ты странен и слеп. Я - безделица, странница
в твоей бесконечной постельной пастельности.
Идёшь сквозь меня - с белоснежными розами,
не видишь, не помнишь, но чувствуешь тёплое.
Сплетение тел - и морозными розгами
набросок меня за оконными стёклами.

Когда кончается печаль
и наступает пустота -
уже не хочется кричать,
держась за поручни моста.

Когда срастается межа
на промежутке «март-апрель» -
уже не хочется бежать
к тебе, за тридевять земель.

Когда белеет окоём
рубцом закушенной губы -
не нужно думать о своём.
Не жить, не чувствовать.
Забыть.

Яблоко делишь на равные части -
кошке, собаке, себе.
Россыпью теплых дождливых причастий -
лето в траве-лебеде.
Катится солнце пасхальным яичком,
прячется в тучных лугах.
Бабка Меланья березовой вичкой
гонит гусей: га-га-га.
Ветер по телу: тонка рубашонка,
в яблочных семечках рот.
Внучку за Жучкой,
за кошкой — мышонка
кто-то послал в огород.
Тянут-потянут - от буден до буден,
с яблоком ждешь у плетня...

Что-то случится, кто-то забудет
кошку,
собаку,
меня.

В соавторстве с Юрием Борисовым


Разбудило шипение. Громкое, надоедливое. Спросонья подумалось о кобрах и факирах с дудочками, но откуда бы им взяться в моей квартире? Нет, с коброй понятно, кобра еще могла заползти из местного зоопарка. Сбежал же оттуда горный козел, которого пьяный сторож принял за директора и выпустил через главные ворота. Козел пометался по улицам, расшиб лбом дверь подъезда на Чапаева, 3, пробил дверь квартиры 8, жильцы которой на месяц уехали на отдых, и зажил в ней весело и отчаянно. Когда жильцы вернулись, козел не захотел уходить сразу, оказал недюжинное сопротивление и поддался только на уговоры местной дворничихи Агаши. Понуро вернулся обратно в зоопарк под бодрое приветствие сторожа: «Добро пожаловать, Петр Лукич, как оно в отпуске?».
К шипению добавился легкий плеск. Я проснулась окончательно.
Прыжком — из-под теплого одеяла. Босиком добежала до санузла, распахнула дверь.
Из трубы бил фонтан. Вода падала на зеленый кафель ванной комнаты и растекалась во все стороны. 
Что же делать? В растерянности бросила на трубу полотенце — фонтан прыснул во все стороны мелкими смешками. Спохватившись, стала пригоршнями черпать падающую воду и выливать ее в ванну.
Деликатно затренькал дверной звонок. 
Сосед снизу, букинист Коля, прижимая к груди трубочки древних манускриптов, интеллигентно спросил:«У вас что-то случилось?»
Сколько себя помню, вернее — сколько помню Колю, воспитанности ему не занимать. Спокоен и доброжелателен. Даже злобному доберману из шестой квартиры Коля говорит: «Здравствуй, дружок!» и пытается погладить по загривку. Пес ненавидит Колю всеми фибрами собачьей души и пытается цапнуть при любом удобном случае, а Коля не замечает этого. Врожденная букинистическая интеллигентность удивительным образом сочетается с жуткой рассеянностью.  Однажды Коля вместо библиотеки зашел во Дворец бракосочетаний и машинально женился на подружке чьей-то невесты. Свадьба, равно как и первая брачная ночь, прошли для Коли, безотрывно читавшего Аристотеля, совершенно незаметно, а к вечеру следующего дня новоиспеченная жена объявила, что она уходит от Коли, потому что, как она выразилась, счастья ей с этим чернокнижником (вряд ли она понимала значение этого слова) не будет. Итак, она ушла, успев, между тем, забеременеть, и теперь интеллигентный Коля переводил ей алименты. Впрочем, это только так говорится – ей, поскольку  по своей беспробудной рассеянности Николай благодетельствовал, помимо бывшей жены, Генеральную прокуратуру, несколько культурных фондов в разных странах мира и даже районное отделение милиции. 
Поблескивая стеклами влажных очков, Коля виновато объяснил свой промокший вид:
 - У меня что-то льется с потолка. Вы не посмотрите свои кра...
И замер на полуслове — набежавшая доморощенная волна облизнула Колины ботинки.
Роняя манускрипты, кинулся к трубе. Попытался зажать руками течь. Фонтан, возмущенный панибратским обращением, прицельно плеснул в интеллигентное лицо. Коля задохнулся, закашлялся, с трудом выговорил: «Виноват!» и благоразумно отпрыгнул в сторону.
Вода прибывала.
- Вы не знаете, к кому в таких случаях обращаются? - прервала я неловкое молчание.
Коля не знал, не предполагал и никогда не сталкивался. В последнее время все вопросы его жизни сводились лишь к одной жгучей мечте — разгадать шифр старинных манускриптов китайского мудреца Цзы Бао и осчастливить своим открытием весь мир.
- Манускрипты! - вспомнил Коля, побледнев.
Древние письмена окончательно размякли и плыли по воде длинными тонкими лентами. Первоначальный узор их неузнаваемо изменился. Черточки и кружочки, нанесенные когда-то предками, складывались в знакомые символы — «ноль-один», «ноль два», «ноль три». Мы с Колей молча недоумевали. Манускрипты неожиданно сложились в толстогубый рот, отчаянно кричавший:
- Сантехника, блин, вызывайте!
Кто такие сантехники? Люди или боги? Вот они дружными рядами шагают по главной улице, закручивая-завинчивая все, что попадает под их умелые руки: краники квасных бочек, турники, дорожные развязки, проливные дожди. И все им аплодируют. Их любят, уважают и стараются не беспокоить по пустякам.

Интересно, фонтан в квартире является поводом для встречи с сантехником? 
Я задумчиво взглянула на свое квартирное бедствие. Фонтан фонтанировал, причем плевался не только водой. Из трещины в трубе выплывали мелкие серебристые рыбки, морские коньки и коралловые звезды.
Пахло йодом и водорослями. Я зачерпнула пригоршню воды, попробовала. Соленая!
- Коля, ты когда-нибудь был на море? - радостно завопила я.
Букинисту было не до меня — вафельным полотенцем он пытался измерить небольшого морского котика, заплывшего под кухонный стол. Котик злился, Коля ликовал.
Из трубы вылезла симпатичная, хорошо оформленная русалка. Посмотрела на Колю внимательно, повела хвостом из стороны в сторону, приподняла грудь плавниками еще выше. Коля от неожиданности выпустил котика, и тот уплыл под стол в самый угол. Сосед смотрел на русалку, а она, хихикая, читала посвященные ей строки Пушкина из «Руслана и Людмилы» и завлекала одинокого интеллигента. Коля неожиданно смело подплыл к ней по-собачьи и неуклюже чмокнул в нос. Русалка громко захохотала и показала Коле, как надо целоваться.
Золотая рыбка стрелой вылетела из трубы, бросилась к влюбленным и задорно крикнула Коле:
- Как дела, старик? Это и было твое последнее желание? А она ничего.
Увидела, что ошиблась, плеснула хвостом, ушла под воду. Манускриптовый рот кривился по-горьковски: «Эх, вы-и...» Я одумалась. Море морем, но котик в малогабаритной квартире меня не устраивал. И где будет спать эта хвостатая леди? Кстати, не такая уж она и красавица. Я мельком оглядела себя. Нет, не до этого сейчас. Значит, сантехника надо вызвать?
Я поплыла к входной двери. Рассеянный букинист Коля, конечно же, ее за собой не закрыл. Вода затопила лестничную площадку. Соседские мальчишки нацепили ласты и ныряли в пролет «ласточкой» и «солдатиком». Соседи постарше сидели с удочками, разгильдяй дядя Вова пристраивал браконьерскую сеть этажом ниже. Кто-то неизвестный мне тащил динамит.
Эй! - зашумела я. - Кто-нибудь! Сантехника позовите!
Народ воспринял мои слова буквально и слаженно закричал:
- Сан-тех-ник! Сан-тех-ник!

Вспомнился новогодний утренник в детском саду. Мальчики и девочки, взявшие друг друга за потные ладошки, сначала водят хоровод, потом кричат, раззадориваемые воспитателями:
- Дед Мо-роз! Сне-гу-роч-ка!
Кричат долго, до достижения должного эффекта.

Сантехник появился не сразу и не к месту — прокуренный басовитый кашель возник на верхних этажах и разнесся эхом по всем остальным. Было непонятно, в какой же стороне находится хозяин кашля. Соседи и мы с Колей и Изольдой (так звали русалку) растерянно крутили головами и тыкали пальцами в пятнадцать разных направлений. Манускриптовый рот плюнул от досады и сложился в указательную стрелку. Нос ее утыкался в мою квартиру. Мы бросились назад.
Труба чудила. Трещина разрослась до приличных размеров. Из ее нутра выглядывал хмурый мужик. Он чесал затылок гаечным ключом и негромко чертыхался:
- Развели тут безобразия! Домоуправление вчерась вентиль поменяло, ни один ключ не подходит. Где тут у вас телефон?
Не разобравшись, схватил морскую раковину и стал в нее кричать:
- Алле, девушка? Соедините меня. Три-два-три, добавочный пять!
Девушка молчала, раковина негодовала. Фонтан бил.

Говорят, жизнь возникла в воде. Сначала появились рыбы, которые зачем-то отрастили себе ноги и выбрались на сушу. Следуя дурному примеру, человек поступает так же — сначала рыбкой плавает в мамином животе, потом приобретает конечности и вылазит наружу. Человек — звучит гордо? А не эволюционировать ли мне сейчас обратно, в доисторическую рыбку?
 В это же самое время...

В это же самое время Кит-полосатик принимал ванну. Вернее, одну из ванн. Всего их было четыре - Атлантическая, Тихая, Северная Ледовитая, Индийская.
По средам принималась Атлантическая, бодрящая и контрастная. Намылившись, Кит блаженно погрузился в соленую воду, раскинув плавники и хвост. Хотел пофилософствовать на досуге, но не удалось.
Вода из ванны стремительно утекала, обнажая розовые кафельные стенки. Настойчиво дребезжала настольная морская раковина. Кит робко снял ее с кораллового рифа и тоненьким голосом сказал:
- Да, это диспетчер. Не девушка. Соединяю.

В соавторстве с Юрием Борисовым

Проблема была. Одна, но весомая. Пить было не с кем.
Аркадий, гад, уснул на сто двадцать первой минуте нашего пребывания в Пуще. Была «Зубровка», была промасленная белорусская газета с толстыми шматами розового сала, были осенние водянистые помидоры, но с кем, с кем все это потреблять, я вас спрашиваю. Молчите. Вот так же молчал и я.
И я молча ушел в лес. Вечерело. За спиной что-то хрюкало, вздыхало и храпело. «Зубровка» пилась, но без обычного вдохновения – кисло. Я по привычке запустил пятерню в свою рыжую бороду и почесал подбородок. Скоро начну разговаривать сам с собой и ржать, над рассказанными самому себе похабными анекдотами, это мы уже проходили…
Небольшой пригорок слева от меня вдруг вздохнул и открыл глаза. Шумно потянул ноздрями – ах, хорошо! Мотнул рыжей мордой и сказал:
- Привет.
Это был зубр. Из тех самых, редких и исчезающих. Солидно представился:
- Пахомыч. Налей – душа горит.
Я удивился и обрадовался – не Аркадий, конечно, но тоже вполне. Правильный мужик на первый взгляд.
Пахомыч не закусывал. Занюхал пучком вялой травы и сообщил:
- Бабу я потерял.
Из фиолетового глаза выкатилась мутная слеза.
- Умерла? – ахнул я.
Пахомыч поскреб копытом пах.
- Да нет! Ушла к другому.
- Так и забудь ее, дуру! – я похлопал зубра по косматому плечу. – Другую найдешь. Бабы – они непредсказуемы. От добра добра ищут, - неожиданно остроумно для самого себя переиначил я известную пословицу.
- Так чего искать-то? – удивился Пахомыч. – Новая придет. Эту-то на другую делянку перевели, к оленям. У нас тут, брат, вольерная система. Я ведь к слову. Пьем вот, вроде как без повода неудобно, а тут – баба ушла. Налей еще!
Налил. Выпили. Пахомыч нравился мне все больше.
- Вольерная, говоришь? – заинтересовался я. – А ты чего на воле разгуливаешь? Или у вас что-то вроде амнистии бывает?
Пахомыч задумался.
- Да нет! Отогнул пару прутьев – и на свободе. Делов-то. Идти только некуда.
Я присвистнул. И то верно – Пуща раскинулась и вправо, и влево, и куда ни посмотри – качались дубы и сосны, роняя желуди и хвою. Конечно, некуда. Да и государственная граница рядом.
Помолчали.
- А как у вас, зубров, дела сердечные? – осторожно спросил я. – Поди, есть зазноба-зубриха?
Пахомыч неожиданно лягнул меня под ложечку. Довольно ощутимо.
- Зубрица! – рявкнул мне в ухо. – Анна Иоанновна. Все стадо в копытах держит, у ней не побалуешь!
Я отдышался и благоразумно решил переменить тему беседы.
- Погоды-то нынче стоят какие - залюбуешься! – и зябко повел плечами. Погоды и вправду были что надо – ясные и холодные. Дубы пламенели октябрем, но не грели совершенно, а только придавали внутренности леса немного зловещий кровавый оттенок. Вспоминался Эдгар По. Эх, Аркадия нет, начитанный мужик, интеллигентный.
Пахомыч покосился на мою бороду:
- Линяешь, никак? Не по сезону, брат. Скоро зима, без шерсти пропадешь. Ты это, ягель жуй – в нем витаминов много. Для копыт полезно, и для шкуры тоже. Или вот еще одно средство есть, - задумчиво глянул на «Зубровку» и приказал:
- Наливай!
Пили долго. Стемнело окончательно. Пуща разошлась не на шутку – ухала и чавкала, выла, шуршала листьями, шмыгала по кустам. К вольерам с заключенными зверями приходили их вольные братья, тараня весточку от дяди-тети-родни на седьмом киселе. Каждый нес гостинец: волки закидывали за вольерные прутья живых зайцев прямо за уши, дикие лошади просовывали своим сородичам зеленые ивовые веточки, вольные еноты-полоскуны деловито передавали вольерным грязное белье в стирку и забирали выстиранное, лисы протягивали заключенным собратьям раскрошенных для удобства поедания одураченных Колобков.
Мы с Пахомычем пели застольные песни, дыша друг на друга приязнью напополам с «Зубровкой».
- Что хочешь, проси, брат! – ревел Пахомыч дойдя до предела. – Ты же из наших будешь, – убеждал он, запустив пятерню в мою бороду и почесывая мой подбородок.
Я икал и чесал копытом пах.
Пахомыч, ежась, невесть откуда взявшимися спицами вязал мохнатый свитер, выдергивая шерсть у себя с боков. Получалось у него довольно ловко.
- Тебе жаккардовый узор вывязать? – невнятно поинтересовался зубр сквозь зажатые в пасти булавки. – Вот увидишь, все обзавидуются!
Я согласно кивал и мычал. Пуща хорошела на глазах. На ветвях неопознанных деревьев раскачивались русалки и радужные шары. Низкое небо дрожало, словно рабочий батут в разгар смены, осыпая землю белыми звездами с шевелящимися лучами.
«Это что же, Новый год?» - успел подумать я.
***
Аркадий злился на меня третий день. Вожделенный отпуск таял, «Зубровка» - нет. Пить было некому: я после «пати» с Пахомычем смотреть не мог на спиртное, Аркадий «в одиночку» не пил принципиально - интеллигент. От безысходности друг записался на разные экскурсии и целыми днями колесил по Пуще, чертыхаясь и мрачно, не испытывая никаких чувств, любуясь ее красотами. Я страдал в двухкомнатном «люксе» престижной гостиницы, то бодрствуя, то проваливаясь в тяжелый сон. Снился Пахомыч. Качая волнистой головой, он сокрушался: «Чудик, ты зачем грибы ел?»
- На вот, держи, предатель! – очередной раз воротившийся Аркадий запустил в меня объемным пакетом. – На ресепшене кто-то оставил.
Что-то мягкое и легкое было завернуто в затертую газету. Чернилами цвета раздавленной клюквы шла броская надпись: «Мужику с бородой и «Зубровкой».
Я развернул.
Вязаный шерстяной свитер был невероятен и пахуч. Сложный жаккардовый узор перемежался зелеными веточками и шляпками желудей, а на правом рукаве отчетливо виднелся фирменный «лейбл» - раздвоенное мощное копыто…

Переживу.
Меня - довольно много:
разбилась чашка, в каждом из осколков -
знакомое лицо. Прошу, не трогай
стеклянных нас.
Пригоршню кривотолков
в холщовую суму сложи, не мешкай:
пусть берегут от сглаза и соблазна.
«Забудем все, что было?» Да, конечно…
«Останемся друзьями?» Да, согласна…
Переживу. Снесу любые пытки.
Кусаю губы.
Привкусом железным -
предчувствие: стеклянные улыбки
смету в совок - и сразу же исчезну…

Квакушкин ел яблоко - украдкой, прикрываясь толстыми ладонями. Торопливо откусывал кусочки румяного фрукта и жевал с закрытым ртом. Веснушчатые щеки его при этом дрожали, напоминая остывший овсяный кисель.

Манечка ненавидела Квакушкина!
Уже целых полчаса она молчала, бросая презрительные взгляды на яблочного любителя. Делать это было непросто - Манечка сидела боком. От постоянного скашивания глаз в квакушкинскую сторону болела голова. Презрительные взгляды гасли на равнодушных щеках ее «второй половины»

Манечка вздохнула.
Месяц назад Квакушкин поселился на ее жилплощади - неожиданно пришел к ней со своим портфельчиком, в котором лежало все самое необходимое. Сказал: «Все, Пряхина! Теперь вместе будем…» - и многозначительно замолчал.
Что вместе? Жить, гулять, обедать? Манечка растерялась, но виду не подала. Было страшно и радостно одновременно.
То, что она давно нравится Квакушкину, знала - всегда рядом крутился. Да взять хотя бы последний их поход в кино с Анькой Гордеевой, подружкой. Сели чинно во второй ряд, согласно купленным билетам. Воспитанно смотрели по сторонам, дожидаясь начала сеанса. И вдруг - бах! В соседнее с Манечкой кресло упал Квакушкин. Захохотал: «Привет, Пряхина! Рядом сидим? Здорово!»
А чего здорового-то? Весь фильм ерзал, толкался, а в самые волнительные моменты, когда герои целовались, отчаянно зевал, обдавая Манечку котлетным запахом. Анька, правда, обзавидовалась: «Ради тебя все делает!»
Манечке было немного неудобно за непутевого Квакушкина. Да и за себя тоже: вместе они смотрелись странно - пышущий здоровьем крепыш и тощая белобрысая пигалица.

А Квакушкин не унимался!
Где-то раздобыл гитару, и все вечера напролет бренчал под ее, Манечкиными, окнами. «Мы уедем, мы умчимся на оленях утром ранним, и отчаянно ворвемся прямо в светлую зарююю…» На «заре» каждый раз отчаянно фальшивил. Манечка уши себе затыкала, но не уходила - слушала. Делала вид, конечно, что пейзажем любуется - томно смотрела на старый клен, колченогую дворовую качель и турник с забытым соседским ковром. А сердце отчаянно бахало и куда-то падало вместе с этой фальшивой «зарей»

И вот - пришел, чтобы «вместе…»
Манечка поначалу заботилась о нем - кормила бабушкиными котлетами и пыталась воспитывать: читала вслух стихи. Квакушкин котлеты съедал и убегал по делам. Стихи кружились в воздухе и мелкой пылью оседали на столе.
Убираться Квакушкин не любил.
Как-то раз вместе мыли пол в комнате - вспоминать до сих пор страшно. Напарник расплескал полведра воды, повозил тряпкой по середине комнаты, согнав веселые лужицы за мебель, и со словами: «Сделал дело - гуляй смело!» - убежал.
Манечка сама все доделала. Мыла, себя жалела - полведра воды, полведра слез. «Все, выгоню! Сколько можно терпеть?» - про себя решила. А он - тут как тут: улыбается, за спиной чего-то прячет. Ее любопытство разобрало - покажи да покажи. Он - ни в какую. Манечка тогда долго за Квакушкиным гонялась! В угол его загнала, за руку схватила, а там - пирожок! Капустный, ее любимый. Как на такого сердиться?

Квакушкин ел яблоко. Ее, Манечкино! Вытащил из сумки без разрешения, из-за чего и жевал украдкой.
Манечка злилась.
Разговор вдруг вспомнила. Соседка, тетя Зина, маме ее жаловалась на мужа своего, дядю Женю: «Сил моих больше нет с этим душегубом! Пьет, буянит, по дому ничего не делает. На уме - дружки да рыбалка, разрази их гром! Хоть бы одну рыбку когда принес!» - и плакала. Мама гладила ее по плечу и спрашивала: «А чего не разведешься-то?» Тетя Зина вздыхала: «Так люблю его, окаянного ирода!»
И тут Манечку осенило! Все точь-в-точь, как у них с Квакушкиным! И по дому не помогает, и дружки на первом месте, и рыбалка. Не пьет, разве - так, все впереди. Наверное, у них тоже - любовь?! Придется пожениться, детей нарожать. Вот оно, женское счастье…

…Звонок затрещал неожиданно.
Марья Ивановна, прерывая радостный гул, властно скомандовала:
- Третий «А»! Строимся парами, идем завтракать! Квакушкин, куда? Где твоя пара? Манечка Пряхина, возьми его за руку! Дети, идем!..

Что же творится в твоей голове?
Прячешь глаза — марсианские впадины.
«Соло. Солдат. Соловки. Соловей», -
мысли рассыпались крошками. Жадины!
Нет бы, как прежде — пшеничным ломтём.
Или колосьями — полное полюшко.
Серый каштан под окошком — Артём,
рыжая кошка — покойная Олюшка -
шепчут, срываясь в пронзительный вой,
жалятся-плачут худыми кликушами.
Бьёшься о стенку дурной головой,
чтобы не видеть, не слышать...
И слушаешь.

Старая кошка роется в земле, не обращая внимания на моросящий дождь. Холодные капли стекают по грязновато-белой шкурке, делая ее владелицу жалкой и неприглядной. «Кис-кис-кис!» - зачем-то зову кошку. Она поднимает перепачканную мордочку, внимательно смотрит на меня слезящимися глазами и кашляет…
Кашляет.
Просыпаюсь. Прислушиваюсь. За последние пару лет научилась чутко реагировать на все звуки из ее комнаты. Жду.
Кашляет. Кровать тоскливо скрипит, освобождаясь от худенькой постоялицы. Топ-топ-топ - через небольшой коридорчик. Скребется в мою дверь.
- Сколько времени? - робко интересуется она.
- Четыре утра. Ты куда-то торопишься?
- Нет. Просто я слышала, кто-то стучал.
Вздыхаю.
- Тебе показалось. Иди спать.
Мнется в нерешительности.
- Я боюсь. Стучали прямо в мое окошко.
Делать нечего - в ее комнату идем вместе. Заглядываю за тонкую шторку.
- Все в порядке - никого нет. Ложись.
Послушно залазит под одеяло. Трогаю ее влажный лоб - вроде бы, не горячий.
- Посиди со мной, - простит тоненьким голоском. Вижу - все еще боится.
Устраиваюсь в кресле, включаю настольную лампу, беру книжку…

Просыпаюсь от веселого хихиканья. Недавняя полуночница с любопытством таращится на меня.
- Доброе утро! - приветствует. - Ты что тут делаешь?
Не помнит?
- Доброе, - бурчу я. - Решила вот ненадолго переселиться, заодно и будущее свое узнать. Не зря же говорят: «На новом месте приснись жених невесте»
Она смеется - на этот раз впопад.
С кряхтеньем разминаю затекшие руки. Восемь утра.
- Поднимайся, золотце. Умывайся-одевайся - и завтракать!

Сидит перед тарелкой с манной кашей, капризничает.
- Зачем ты в кашу положила изюм? Не хочу!
Терпеливо объясняю:
- Вчера ты мне сама сказала, что кашу едят с сухофруктами, а кроме изюма у меня ничего не было. И потом, попробуй хотя бы - это вкусно.
Она надувает щеки, фыркает.
- У меня аллергия на изюм! Убери его, тогда кашу съем.
Невозмутимо выковыриваю янтарные ягодки из манной вязкости. Подаю кашу без изюма. Она вздыхает и нехотя ест. Обошлось «малой кровью»

Десять утра.
- Можно мне погулять?
Выглядываю в окно. Солнышко светит, на небе кое-где бродят кудлатые облака. Почему бы и нет?
Одевается долго - стучит дверкой шкафчика, что-то роняет.
Из прихожей кричит:
- Принеси мне ведерко и совок!
Выхожу с садовым инвентарем, придирчиво оглядываю раскрасневшуюся любительницу прогулок.
- Это что же, ты разные носки одела? Думаешь, красиво?
Она смотрит на ноги.
- Больше никаких не было.
Переодеваю, поправляю, одергиваю, разглаживаю. Памятуя о ночном кашле, укутываю горлышко легким шарфиком.
- Далеко не уходи!

Занимаюсь домашними делами, поглядывая в окно. Дети играют в песочнице - строят замки и мосты. Моя кулема копается в сторонке - увлеченно рыхлит землю, пересаживая какие-то чахлые зеленые кустики.
Дождь начинается неожиданно. Крупные капли стучат о подоконник решительно и звонко. Пахнет влажным асфальтом. Двор пустеет.
Только моя огородница роется в земле, не обращая внимания на стекающие за шиворот холодные струйки. Влагу с лица она смахивает перепачканными ладонями, из-за чего щеки и лоб становятся пятнистыми.
Открываю окно и кричу ей:
- Иди домой!
Она вздрагивает, поднимается. Делает неуверенный шаг в сторону подъезда, другой. И замирает, недоуменно глядя по сторонам.
Не знает, куда идти! Забыла, все забыла…
Выбегаю во двор в домашних тапочках и халате. Обнимаю худенькую сгорбленную фигурку. Она смотрит на меня слезящимися глазами, всхлипывает. Мое сердце сжимается от жалости:
- Ну, не плачь! Я же всегда с тобой, глупенькая.
Она всхлипывает:
- Я так испугалась, Юля! Наступила на помидорную рассаду: «Бычье сердце» - мой любимый сорт. Она прирастет, как ты думаешь? - и показывает перепачканным пальцем на сломанную тополиную веточку.

Мама, милая мамочка…
На семидесятом году жизни ты превратилась в беспомощную старенькую девочку, и теперь уже я слежу, чтобы ты вовремя поела и не промочила ноги. Как будто, ты - моя дочка, а я - твоя младшая сестренка Юля. Умершая десять лет назад…

Наутилусы тонут в заливах. Последние дни
доживают помпеи, а фениксы бьются о землю -
никогда не воскреснут из пепла. Потухнут огни
мегаполисов или священного Эльма. Не дремлют -
в забытье погрузились надежды и веры. «Бом-бом»,—
пальцы в рот, забавляешься ты переливистым свистом.
Я не верю в тебя.
Виновато бормочешь: «Ей-бо»,
и не веришь в себя,
неожиданно
став
атеистом.

Ты объятием нежным спелёнут,
я — твоими надеждами. В осень
отпускаем «Авось» и «Юнону»
наобум, на судьбу, на авось - и
с тихим шорохом листья льняные
гонит ветер.
Дыхание — эхом.
Мы с тобой — иноверцы, иные.
Я хочу, чтоб остался/уехал.
Ожидание - криком вороньим,
хрустом яблока в редкой авоське.

Я сегодня живу межсезоньем,
ты плутаешь в своем «межавосье».

Боишься темноты, считаешь звуки:
тик-так — часы,
вода из крана — кап.
А может, это злые бяки-буки
ползут из всех щелей. От влажных лап
кругом следы — кислотные воронки,
сжигающие бабы-манин плат,
накинутый на плечи.
Зябко.
Звонко:
тик-так - удары сердца, время — кап,
и шорох за спиной. Два серафима,
насмешничая, ссорятся из-за...
На «ты»?
На «вы»?
Не вы...
Невыносимо!
Боишься темноты?
Открой глаза.

Куда улетают осенние дворники,
ругаясь, грозя поредевшими мётлами?
К своим антиподам. В «ненаши» Сокольники,
где вёдро — не чайными ложками: вёдрами,
и сыплется лето весь год апельсинами
с деревьев неведомых — яблони, сливы ли?
Летят далеко — вереницами длинными,
летят высоко — косяками крикливыми.
Их плач — не прощание с милыми женами,
белугой ревущими машами-христями.
Забота всего лишь одна: несожженными
остались мосты — облетевшие листья...

Он постигает Вселенскую суть,
мыслями, словно жуками, изъеден.
Старый профессор не может уснуть,
бродит по кухне косматым медведем.
Смотрит в окно. Завитушки зимы
пишут пророчества кодом да Винчи:
горы гипербол, парабол холмы.
Старый профессор безумен. И взвинчен.
Давит не «клетка» - тетрадная клеть
в черных занозах разбросанных точек.
Силится в мерзлом стекле разглядеть
в зимнем лесу растворившихся дочек.
Ночь оплетает — болотная сыть,
кружатся тени ничьих отражений.
Старый профессор не может закрыть
им же открытый закон отторжений.

По скошенным ступеням, сверху вниз,
чирик-чирик. Исклёванному небу
прохладно и светло. Разгадан ребус
пятнистого асфальта.
«Bitte. Please», -
бормочет полусонный «Интурист»,
поблёскивая влажными очками.
Холодными дождливыми крючками
цепляет межсезонье жёлтый флис
редеющих деревьев. Горсть гречих -
гречишных зерен — тёплой душегрейкой
голодному. Промокший воробейка -
по скошенным ступеням —
чирр, чик-чик.

Воздух прозрачней. Контрастнее линии
черных деревьев на зареве красном.
Утки на юг собираются. С ними ли?
Мокнуть и мерзнуть растрепанной астрой?
Осень бросает дождливые ягоды
в темный асфальт - растекаются соком.
Кличут сороки — крикливые ябеды -
скорые беды: не вышли бы боком
им же самим. Словно реки, заилены
тихие сумерки.
Знаю, напрасны
мысли об августе.
Вянут Маринины
белые звезды — холодные астры.

На темно-синем — желтые. Живые.
Прожилки — сеть осенних капилляров -
вдыхают небо. Каркая: «Эх, вы-и!»,
ворона из блестящего футляра
вылущивает клювом спелый желудь.
Среди слепых высоток — глаз павлиний,
такой несвоевременный...
На желтом -
порхающий,
живой,
воздушно-синий.

* * *
Прохладный.
Колючий.
Похож на морского ежа.
На две половинки расколот, а сладкую мякоть
уже кто-то съел.
На горячей ладони держать
каштановый ларчик - не думать, не охать, не плакать
о чем-то своем. Череда перелетных надежд -
далекая стая гусей. Присмирел голоштаный,
в заедах, обветренный двор. Тишина цвета беж,
и листья, и редкие дни.
Опадают каштаны.

Мимозы беспощадны.
Жёлтый цвет -
на чёрном драпе: яркий и контрастный.
Взлетел и не вернулся сокол ясный -
излечен амок (помнишь - Стефан Цвейг?)
Разводятся мосты — иду сквозь них,
из ночи в день, из плюса — в чей-то минус.
Не жёлтая луна — чадящий примус
среди мышиной,
звёздной ли
возни.
Мимозы беспощадны.
С громким «щёлк»
захлопнется шкатулка. Обречённо
осыплется пыльца в блестящий шёлк -
охряной буквой «Эм»
на чёрном-чёрном -

Пахнет вода бассейном и хлоркой,
а хотелось бы — морем.
Над животом — моей красной горкой -
стайки мыльных «лав сторей»
плещутся, словно белые рыбки.
Манят жаркие бухты.
Женская сущность — шрамом улыбки,
лекалом бедра. Ух ты! -
ванный светильник стыдливо мигнет
и потухнет. На ощупь
не разберешь, сколько времени мне.
Чуткие руки ропщут,
разглаживая складки, тем не ме-
нее. Тесный халатик
лижет кожу — все так же атласна.

Вспомню тебя некстати
и полыхну,
словно осень,
красным.

Заливалась иволга камышовая,
обещая райскую благодать.
Как любила дурочка трехгрошовая
наливные яблоки собирать!
Завершая августы,
стук,
стук,
стукали.
Хохотала дурочка: «Вот же, вот!»
Вырастали острые стрелы с луками,
округляясь яблоком, рос живот.

Заливалась иволга перепевами,
рассыпался звездами Малый ковш.
Выходила дурочка вместе с Евами
да искала ломаный мутный грош.

Дождливо, безнадежно.
Тишина -
удавкой недовязанного свитера.
И пальчиком написанная литера
стекает по стеклу, но лишь она -
иллюзией недавней болтовни,
плескавшейся в прохладе влажной комнаты.
Раздумья сентября пусты и скомканы.
Желтеют опадающие дни.
Безмолвные вороны пьют закат,
сиротствует пустующая «Чайная».

И ничего не хочется, пока
стекает по стеклу
печать молчания.

Как важно быть не рыбой — мокрый снег
не пропускать сквозь жабры, не дрожать,
взорвавшись белой кровью, не краснеть
под острием холодного ножа.

Как страшно быть кухаркой — с громким: «Нет,
вы только поглядите...» исколоть
безжалостные пальцы, в дождь и снег
терзающие рыбьи кровь и плоть.

Как странно быть в потоке чьих-то слов
случайной оговоркой — дескать, жил...
В рыбачьей сети — призрачный улов:
морской конек, ракушка и снежи....

Еще не осень, уже не лето -
тяжелой мальвой качнется август.
На белом небе блеснет монета.
Ударит в землю. Блуждает вагус* -
неровно дышишь, дрожишь от страха.
Одолевают чужие мысли:
когда-то было...
Липка рубаха.
Трепещет сердце — больной трилистник.
Уже не лето.
Тревожат тени
настенный коврик: не зная броду,
Илье во славу, бредут олени
рогами мутят речную воду.
Огнем пылаешь в прохладе ночи.
Пичужьи стаи летят к оврагу.
В раскатах грома себе пророчишь -
еще не осень,
уже не август...

*Nervus vagus (лат) — блуждающий нерв

Что такое окно?
Это чёрный квадрат,
без решеток и штор. Производное комнаты.
Похудел, измохрился больничный халат,
а прорехи на нем, словно черные омуты,
затянули тебя.
И - ни взад, ни вперёд.
Недопитый кисель раскраснелся по-девичьи:
«Будет все хорошо!» - отражение врёт.
«Будет все хорошо», - гиппократы-малевичи
подпоют в унисон. Благодарен и рад,
только что они могут, палато-кочевники,
обладая правами на черный квадрат,
на полуденный чай и ошибки врачебные...

Что такое окно?
Полотно чьих-то рук -
рукавом протираешь шершавую рамку ты.
Постепенно квадрат превращается в круг,
без конца и начала.
Зияющий.
Замкнутый.

В соавторстве с Юрием Борисовым

Фигура первая. Летчик

Он ударился о мой живот, отлетел, сделал пару кругов и приземлился на спинку садовой скамейки, на которой я сидел. Недовольно заворчал, потирая ушибленный лоб:
- Чего расселся, подвинься!
Я подвинулся, хотя места было предостаточно.
Он вздохнул. На моих глазах свершалось чудо - прозрачные летчиковы крылья складывались вчетверо, исчезая за коричневыми надкрыльями.
- Чего уставился? – поинтересовался грубиян. – Из-за тебя, между прочим, совершил вынужденную посадку. Какого рожна сидишь на взлетном поле? Пригнулся хотя бы.
Окинув меня с ног до головы долгим взглядом, захихикал:
- Велика Федора да дура!
Этого я стерпеть не мог. Вот идиот. Кстати, звать меня Федором Михайловичем.
- Вы, простите, сами в меня влетели. У меня, между прочим, вмятина осталась от вашего налета. Вот, - и я с удовольствием продемонстрировал нахалу шрам от прошлогоднего аппендицита.
Нахал присвистнул и присмирел. Осторожно пропальпировал правым усиком верхнюю часть шрама. Почесав многострадальный лоб, деловито резюмировал:
- Ладно, квиты. Пиво есть?
Пиво было – я как раз откупорил бутылочку янтарной жидкости, и хитрец не мог этого не видеть.
- Будешь? – протянул ему бутылку.
Он обиделся:
- А ты, я смотрю, тот еще жук. Из горла не пью – воспитание не позволяет!
Я плеснул на ладонь. Летчик принялся лакать, закрывая глаза от удовольствия и подмурлыкивая. Насытившись, икнул и протянул мохнатую лапу:
- Держи пять!
Я осторожно пожал хрупкую конечность. Летчик взглянул на закатывающееся солнце и озабоченно посмотрел на часы. На мои, конечно.
- У тебя отстают. На пять минут. Подведи стрелку! – приказал и смотрел, как я выполняю его распоряжение. Минутная стрелка ползла медленно и томно, постоянно останавливаясь и строя глазки летчику. Он покраснел и буркнул:
- Вертихвостка!
Подумал, посмотрел еще и сказал уже ласковее:
- Стрекоза.
Откашлявшись, сообщил:
- Некогда мне тут с вами прохлаждаться – дела! Может, завтра увидимся. Пригнись, я на взлет! – и с густым гудением взмыл вверх …
Назавтра я увидел его, раздавленного, на прогулочной дорожке. Возможно, случайность. Но почему-то люди не любят жуков…

Фигура вторая. Геннадий

Выглядел он неважно. Природная рептиловая невозмутимость куда-то исчезла, да и сложно сохранять величественность на морде, склеенной скотчем.
- Возьмите Геннадия Николаевича! – предлагал всем его хозяин, коренастый мужчина с бегающими глазами. – Не бойтесь, не укусит, - и силком пристраивал безучастного крокодила в чужие руки. – Не желаете ли с ним сфотографироваться?
Геннадий Николаевич был бугристым и прохладным, с распластанным рахитичным животом. Я заглянул в крокодилий золотистый глаз. Вертикальный зрачок был коварен и хитёр. Неожиданно глаз подмигнул мне.
Я наклонился.
- Слуфай, надоел он мне, - пожаловался крокодил сквозь скотч и махнул хвостом в сторону своего хозяина. – Хуфе горькой редьки. Сфотогфафифуйся, фто ли, со мной. Денег немного профим, а тебе – память. Фуфешь потом внукам фотку покафывать – дефкать, никого в молофости не боялся, дафе фубафтых рептилий.
Я усмехнулся
- Где они, зубы-то? Тебя же так замотали скотчем, что впору коконом называть.
Геннадий снова подмигнул.
- Это только так кафется, - заговорщицки прошепелявил он. – Скотч ефе с профлого сезона, держится на фестном слове. Я могу и укуфить, если фего.
- Нет уж, спасибо, - содрогнулся я. – Кусаться совсем необязательно – все-таки, хочется и будущих внуков увидеть, и вообще…
- Могу и улыфнуться в камеру – выкладывай денюфки, - развязно оскалился Геннадий Николаевич.
Я сфотографировался. Снимок получился неважным: Генин хозяин был похож на фотографа, как я на фроко… тьфу, на крокодила. Однако с этой парочкой не поспоришь – уплатил оговоренные двести рублей и пошел себе дальше.
На следующий день подельники были на прежнем месте. Как говорится, те же там же, но что-то неуловимо изменилось в этом тандеме. Я пригляделся и ахнул: Геннадий Николаевич, важно развалившись, сидел на знакомой скамейке и курил дорогую сигару. Рядом ютился хозяин. Морда его была замотана скотчем.
- Кто хочет сфотографироваться с папой моего лучшего друга Чебурашки? – вальяжно приглашал крокодил.
Народ валил валом.

Фигура третья. Дельфины

Я самозабвенно плескался в море, словно карапуз в эмалированной ванночке. Возможно, не до бессмысленных пузырей на губах и радостного гугукания, но глупую детскую считалочку выкрикивал в свое удовольствие:
- Море волнуется раз, море волнуется два…. Морская фигура на месте замри! – и возбужденно таращил глаза в поисках этих самых фигур.
Они не заставили себя долго ждать.
- Привет, - кто-то скользкий шумно вздохнул в левое ухо. Я оглянулся. Никого.
- Здорово, гаврик, - кто-то блестящий мелькнул вдоль правой ноги. И пропал.
- Что, от радости крышу снесло? – кто-то развязный похлопал меня по спине. И скрылся в маленьком морском водоворотике.
Да что же это такое?
- В прятки со мной играете, что ли? – осведомился я.
- С чего бы? – возмутился Скользкий и прыгнул вверх. Он был черным и бесконечным. От головы до хвоста я успел трижды проговорить: «Федор Михайлович» - так меня зовут. И так я всегда поступаю в минуты замешательства, крупного проигрыша в казино и алкогольного опьянения – любые другие слова можно забыть, но имя-отчество – это святое. Кроме хвоста и головы, у Скользкого была спина с несимпатичным плавником.
- Акула! – предположил я.
Раздалось обидное хихиканье:
- Держите нас, не то лопнем от смеху! – веселились Блестящий и Развязный: били плавниками о пробегающую волну и утирали хвостами мокрые от смеха глаза.
- За что держать прикажете? – огрызнулся я. – Кстати, дельфины – животные дружелюбные и деликатные, и мелкие людские оплошности чаще всего спускают с рук… с плавников.
Хохот смолк. Троица сконфуженно нарезала возле меня круги.
- Ладно, - шмыгнул носом Скользкий. – ты это… прости, брат. Настроение у нас сегодня хорошее, вот и радуемся.
Блестящий добавил, изрядно волнуясь:
- Мы научились прыгать против часовой стрелки! – и уставился на мое лицо, пытаясь отыскать там изумление и восторг.
- Вау! – фальшиво воскликнул я: тоже мне, достижение. Вот если бы по спирали или параболе…
- Вау! Вау! Вау! – на разные голоса подхватили дельфины и запрыгали по волнам.
- Вау, - прошуршало море, облизывая берег.
- Вау, это будет здорово! – кричал в рупор коренастый капитан прогулочного катера, приглашая всех желающих совершить увлекательную морскую прогулку. Приглядевшись, я узнал в нем хозяина крокодила. Сам же Геннадий Николаевич стоял за штурвалом, а над ним солидно и басовито гудел Летчик…