Хорошо когда в окошке
на ветвях сидят коты,
значит свет не понарошку
льёт свой голос с высоты.
Разбавляет вербы с ивой,
смотрит в зеркало ручья.
Воробей глядит красивый,
ну почти такой, как я!
Мне растить меж рам рассаду,
крошки сыпать воронью;
облака гуляют стадом,
я под ними устою.
Потому что в небе – кошки,
свежий воздух, светлый дым,
а в подвале пуд картошки:
живы будем – всю съедим!

Человек снимает пальто,
прислонившись к стене, молчит;
этой женщине он – никто,
тихий ангел в дыму молитв.

Чиркнет спичкой, зажжёт огонь
в предрассветный тяжёлый час;
невесома его ладонь,
но со всеми всегда мирясь,

разом выдохнет ей:
– Рожай,
а иначе нельзя никак.
Станет литься вода за край,
хлопать дверью ночной сквозняк.

И светильник погасит тьму,
унося сомнения прочь...
На Покров, вопреки всему,
ей дарована будет дочь.

I.
Оставь остывшее, откинь,
за берега цепляя сходни,
читает ровная латынь
над животом богоугодниц
молитвослов ночной воды.

Гурт облаков идёт по кругу.

Кадило испускает дым
и загоняет близких в угол.

По тишине стучит крыло
в полуразрушенном соборе,
где отчуждённым довелось
свое выращивая горе,
не отдалиться,
но забыть
те имена что знали...

Знала –
так по-живому рвётся нить
и пуповина меж причалов.

II.
Как философски долог день,
когда на дно бросаешь якорь.

Ступень,
ещё одна ступень,
где беспричинно одинаков
твой взгляд отсутствующий
и
рук суетливые разводы.

В тебя мне всматриваться – ил,
а в темноте колышет воду
холодный ангел –
раз,
и раз...

Произнести бы, но не слышишь.
Беруши,
мутный плексиглас,
скорей другое.

С дальней крыши
взлетает аист в небеса,
кружит печальный и бездомный;
все оттого,
что нет гнезда,
где тектонически разломан
рельеф отторгнутой души
(мне не сказать как ты способен).

И молчаливы камыши,
качая ангела
в утробе.

В одуванчиках бродит рассвет,
к лёгкой пене слегка прикасаясь.
Серебрится небесный браслет,
белый пух, будто мех горностая.
И такая вокруг благодать,
что покажется рай – не иначе!
В изумрудную зелень молчать
опускается солнечный зайчик.
Вот на краешек влажной листвы,
где коровка карабкалась божья,
свет снижается – чист, шелковист,
безупречен и ярок до дрожи.
Оторвёшь лепесток у цветка,
словно крылышко красного лета,
и тоска защемит вдруг, тоска:
ведь когда-то закончится это.

Полустанок Белоостров –
канареечный окрас,
свежеструганные доски,
из корчаг – ядрёный квас.

Под зонтами (хоть и лето)
гимназисточки плывут;
по перрону шарк штиблетов
слышен явственно до двух.

Знойный август, лихорадка
полосатая у пчёл;
тенью тешится крылатка,
городьбу вьюнок оплёл.

Рельсы мнут родную землю,
поезда по ним бегут,
здесь такую жизнь приемлют,
а иную жизнь не ждут!

Где серебряные гуси
ходят важно по Руси,
и гогочут:
– Иисуси,
сохрани нас и спаси.

__________________И.К.
А ты подумаешь:
– Зачем?
И я отвечу:
– Потому что...
Так узнаваем долгий тембр:
до обмерзающего хруста,
до тонкой лужицы,
чья кровь
спеклась на коже чёрной дранкой,
но если хочешь – празднословь
в бреду испанской лихоманки!
Сгребай руками чешую,
ссыпая прах вороньей стае;
прикажешь если,
я убью,
но ты молчишь и засыпаешь.

Траве недолго шелестеть
и прятать запахи в карманы,
на половину или треть
убавят свет, что был протянут
от горизонта до небес
(цвет синеватый с поволокой).

Вальяжный селезень исчез,
оставив ряску одинокой.
А впрочем, всё уже равно;
живые стебли тянут руки
там, где водой искажено
пространство сонное.

Со скуки
развяжешь бантики, и ну
давай плести по-новой косы,
где ты объятья разомкнул,
не дожидаясь сенокоса.

...сухая почва, низкий потолок,
тяжёлая листва и покрывало.
от нежности ты ночью изнемог,
где не прикосновений было мало,
а слов, чтоб запереться на замок,
оставив лишь окно чуть приоткрытым,
и тень твоя плывёт наискосок,
левей соска.
вот так мы в землю врыты,
где нам уже не двинутся... зачем?
пьём запах чабреца и зверобоя;
и кажется, что я не надоем
губам твоим, не знающим покоя...

Сенбернары, лайки, доберманы, хаски...
Облака-собаки в небе по-хозяйски
с белоснежной шерстью двигаются молча:
над оврагом, лесом, словно стая гончих.

Псы, быстрей летите до своих кормушек;
сброшу пухлый свитер, чтобы стать воздушной.
Там за дальним краем, из ладоней тёплых,
жизнь течёт простая сквозь дневные стёкла.

Упадёт слезинка или дождь бесценный,
убегут собаки сквозь земные стены.
И вильнув хвостами, будто напоследок,
убегут, но путь их – нам слепым неведом.

Куда ты смотришь? О чём мечтаешь?
Вокруг разломы и снег лежалый.
Легко одета, как будто в мае,
так, словно зябнуть ты перестала.

Вот так неистово ждут любимых
и тех единственных – с кем не страшно,
и потому проседают зимы,
когда вздыхают под снегом пашни.

Уходят льдины весной под воду,
а ты, помедлив, уйдёшь на кухню;
гораздо проще понять природу,
чем мир иллюзий который рухнет.

И снова жажда, и жар, и память,
граница стен и запрет на вылет.
И вся надежда – переупрямить,
и чай холодный из чашки вылить.

Женщина трогает воздух губами,
перебирает молитвы, как травы.
Те, что росли, зеленели меж нами:
бывшая память, как всполох кровавый.

Женщина тянется к тёмному древу,
плоть одичалая, словно короста.
Там в глубине одряхлевшего зева
чудится ей венценосный отросток.

Льётся из уст повивальная песня,
месяц-ягнёнок качается в зыбке.
Женская вера сильнее предвестниц,
стебель из рук вырывается гибкий.

Флейта звучит над садовой оградой,
женщина входит в сиянье по локоть,
где ощущая ночную прохладу,
тёрн золотой наливается соком.

Поперёк души – страница,
вдоль страницы – тишина,
если дурочке не спится,
значит дурочка одна.

Слышишь, дудочка заводит:
– Что ты, дурочка, грустишь?
В женской маятной природе
разве что-то разглядишь?

Разведи лимон с тимьяном,
в горле – ком, за рамой – снег,
он такой непостоянный,
как любимый человек!

Дождь шумел и шёл по крыше,
каблуками цок-цок-цок.
Человек его не слышал,
человек писал стишок.

Он пыхтел, терзал бумагу
и слова переставлял.
Человек был симпатяга,
мок за окнами квартал.

Говорят – всегда так было,
дождь ли в этом виноват...
Человек чесал затылок
и записывал слова.

Уже заканчивались споры
осенним всхлипом за окном.
Слегка вылизывала морось
листву, лежащую ничком.

Была прибита сонной влагой
пыль с невысоких каблуков,
и становились фразы в тягость,
как смерть нелепых мотыльков.

Так, словно свет, изнемогая,
терялся между лиц людских...
Ведь где-то женщина другая
спала в объятиях твоих.

Расплата за ум – неземные печали,
в автобусный парк отъезжает закат.
Ах, если бы все опоздавшие знали,
кто в несоответствии вех виноват!

Сойду ли с пути от неверия в чудо,
«любовная лодка разбилась о быт».
Свеча на безветренном срезе задута,
и горечь осадная в горле саднит.

Но даже пешком, невзирая на возраст,
я буду искать до скончания лет
к тебе, одинокому воину – доступ
сквозь дымную известь ночных сигарет.

По взгорьям пройдётся ладонью
суровый холодный норд-ост,
где лишние гнёзда вороньи,
как в горле застрявшая кость.

Октябрьские сумерки, вешки,
деревья теряют листву;
плачевно, наигранно, в спешке
и я от тебя оторвусь.

Останусь стоять, леденея,
в низине у беглой воды,
где с каждой минутой плотнее
становится въедчивый дым.

И время, прогорклое время
с осенним расстройством умов,
не нас упомянет в поэме,
а горстку завялых цветов.

Древесный прах в окантовке будней,
охриплый плач, беспробудный ветер,
но не становится жизнь безлюдней,
хотя и смерть с жизнью жаждет встречи.

Осенний морок вступает в силу,
остыли гнёзда без тёплых перьев,
и снег почуяв, она месила
тугое тесто, открыв все двери.

Ждала, как чуда (ни капли грусти),
уже не помня рецепты счастья,
но знала точно, что сразу впустит
и будет тихой незримой частью.

Сильнее веры весна надежды,
цветут под ситцем душа и тело,
всходило тесто, и пальцев между
солёной горечи пыль летела.

Мои фантазии мелки,
ложится сыр в ладони хлеба;
сырые дни заволокли
одну четвёртую часть неба.
Всё остальное – маета
и тени движущихся кукол,
где всякий страждущий устал
от зимней поступи и звуков.
Кто ближе стал с того и спрос,
и снегопад не за горами,
и голос медленный отнёс
обрывки слов... Мы сопоставим
свои желания с зимой,
чей атрибут – порывы ветра.
Ты обескровлен запятой
(фетиш и догма геометра),
и цедишь мне сквозь зубы слог,
пророча неизбывность кармы.
Одним движением прожёг,
оставив рубцеваться шрамы,
и не уходишь, ждёшь когда
зима возьмёт и приголубит.
Но до чего горька вода,
и этот снег, и эти губы.

Мария, скажи, отчего цвета меди
так больно царапают кожу лучи,
и сквозь отголоски осенних трагедий
зудящая музыка лета звучит?

И вылиты воды испанских Кастилий
на ровно подстриженный бедный газон,
где столько приложено малых усилий
для проникновения за горизонт.

Где слышится плач очумелой собачки,
зажатой под платьем идущей наверх.
Безликой удачей лицо перепачкать,
и тут же исчезнуть в пазах литосфер.

И чёрную мессу исполнить в надежде –
сиять на избывной шотландской земле;
Мария, ты станешь такой же, как прежде,
где светом исходит пророческий склеп?

Где рядом могильные плиты соперниц,
а ветром сдувает с пергаментов пыль.
И веет прохладой – вечерней и смертной,
и каменный ангел в печали застыл.

Так смотрят вдаль в расстёгнутом пальто
с апрельской невостребованной смутой.
Заглохлый лес, ещё не обжитой,
горчит чадящим дымом самокруток.
Не хочешь, но уверуешь – не здесь
расплачиваться временем. Стареет
в берёзовых прожилках новодел
под робкими руками подмастерья.
Немеет голос в жадной глубине
белёсого замшелого пространства.
Отчаянно пытаясь голубеть,
свет падает с упрямым постоянством.
Ложится шелудивым псом к ногам
деревьев, пренебрегших переходом,
протягивая к гнёздам воронья
собачью разлохмаченную морду.
Озябший день с землёй наперевес
в просветы неба подставляет спину,
где солнце зреет в рыжей скорлупе
на крыльях осторожных журавлиных.

любимый мой набитое тату
как жаль что в неизвестности не ту
целуешь ты вбирая тьму и влагу
не ласточка не горлица кукушка
далекая забытая подружка
коверкая слова берёт бумагу

и пишет и несёт наоборот
свой лягушачий открывая рот
и высыпает бисер на дорогу
любимый мой чарующая мгла
язык твой ласков вёрткая игла
мне душу вынимает понемногу

не задохнусь зависну на плаву
разбрасывая время проживу
любовь хранить останусь по привычке
и если бы не эти облака
в которых я была с тобой легка
смешлива и немного не логична

"Цветок к груди приколот,
Кто приколол, - не помню."
Марина Цветаева.

В голодный год – свинцовый пал,
и поцелуи в грудь и шею.
С небесной выси свет упал;
прости за то, что не владею
холодным воздухом ночным
и тихим разумом пугливым,
где в душном сумраке молчим
на самом краешке обрыва.

Сорви цветок с моих волос,
пока ещё он пахнет кофе,
но в тёмном выговоре слов
уже неясен чёткий профиль.
Где нам, осевшим в пустоту,
не распознать: ни лиц, ни цвета...
И только птичий перестук
у горла плещется пригретый.

Вот ангел склонился над домом,
и дом зажигает огни.
Как это до боли знакомо,
покажется – только шагни.

Войди в это светлое "помню",
где мама шарлотку печёт;
и мальчик листает двухтомник,
а рядышком греется кот.

Идиллия или картинка
из прошлой счастливой поры.
Опустится хмурая дымка,
и ангела скроет вихры.

Останется: пепел, дорога,
усталость от разных невзгод...
Но веришь, что там у порога –
сирень беспробудно цветёт.

Сенбернары, лайки, доберманы, хаски...
Облака-собаки в небе по-хозяйски
с белоснежной шерстью двигаются молча:
над оврагом, лесом, словно стая гончих.

Псы, быстрей летите до своих кормушек;
сброшу пухлый свитер, чтобы стать воздушной.
Там за дальним краем, из ладоней тёплых,
жизнь течёт простая сквозь дневные стёкла.

Упадёт слезинка или дождь бесценный,
убегут собаки сквозь земные стены.
И вильнув хвостами, будто напоследок,
убегут, но путь их – нам слепым неведом.

Как лист увядший падает на душу,
Отторгнув плоть в преддверии разлук,
Так холод окольцовывает сушу,
С дерев согнав остуженных пичуг.

Вот смотрит пёс – голодный, но послушный,
Привыкший брать еду с хозяйских рук
На то, как рвутся облачные рюши,
Поранившись о вбитый в небо крюк.

Течёт дождливый хлам на полотно,
Где всё давным-давно предрешено,
Горчащий воздух обретает имя.

Но видишь, этой хмари вопреки,
Стоит дитя овечье у реки
И влажными губами тянет вымя.

Как кошка смотрит пристальным зрачком,
так мне – лишь об утерянном не плакать;
легко обдаст февральским холодком
и лязгом из подвалов полумрака.

Зачем-то равнодушная зима
пришла на смену осени из яблок,
где походя, ты веточку сломал,
которая внутри меня ослабла.

Останется болезненный испуг
и шрам идущий с севера на запад,
забытый между рам блестящий жук,
которого морозец оцарапал.

Я сяду ждать и специи толочь,
для вкуса добавляя снежный сахар,
и отгоняя – в дальний угол, прочь –
отсроченную жажду новых пахот.

Снегопад сегодня не закончится,
городской пейзаж уныл и скуп;
непогода – зимняя подёнщица
варит с ледяной крупою суп.

По аллее сада вдоль Таврической,
где метель в клубы сбивает пыль,
жмётся снег к ограде металлической,
воет, что есть сил, автомобиль.

Задирая морду, светит фарами,
хлопает подкрылками с боков,
а в февральских окнах между рамами
плещется небесный мотылёк!

Так и ты в груди моей полощешься,
я тебя баюкаю, любя,
и хожу по снежной стылой площади
от столба, и снова до столба.

Не мне благодарить тебя,
хотя и этого достоин.
Дымы взлетают ввысь, клубясь,
оставив стынуть травостои.

Я жду ответного дождя,
чтоб почва стала благодатной,
но ты плечами поведя,
меня целуешь многократно.

И это здорово, и так
соизмеримо с жизнью вечной...
Что я согласна на спектакль,
в котором ты задуешь свечи.

I.
Стекает лунный гель на воду
и растворяет донный ил,
над головой темнеют своды
небесной сферы. Затаил
рыбарь в руке своей наживку;
под плеск волны гуляет чёлн.
Такая ночь имеет привкус
солёной крови. Снизошёл
на плечи плачущего холод,
как семизначное число,
и тишиной пронзил тяжёлой,
разлив тревогу средь стволов.

II.
Лилейной деве Астолата
письмо хранить в своей руке.
Огонь мерцает желтоватый
из тёмной башни вдалеке.
Всепоглощающая осень,
Элейн мертва, но словно спит.
Последний всхлип голодных вёсел,
как чёткий выговор молитв.
Вода укачивает барку,
викторианские дымы
здесь оттеняют свет неяркий,
но впереди владенья тьмы.
Зимы́, чьи губы не похожи
на те, которые влекут...
Причалит леди к брегу лёжа,
сияя, будто перламутр.
Кто эта женщина, откуда?
Намокнет долгий гобелен,
и лишь на коже ранка вздута,
и месяц смотрит на Элейн.

Сумерки, резко сгущаются краски
свет дотлевает в последнем окне;
на петроградском изломе участки:
там, где листвой закрывают плотней
чистый проём поднебесных экранов.
Падает голубь прибитый дождём,
непонимание истины ранит –
охнем с испугу, и снова вздохнём.
Переплетаются ломкие ветви,
строго на входе стоят тополя;
укоротили сезоны на четверть,
долгий локдаун...
Не благоволят
ангелы к нам городским и болезным,
в каменных клетях горланящих слог;
сумерки, хлопают двери подъездов,
больше сужая кургузый мирок.
Это неровности, это досада,
распоряжение – бросить за борт,
словно бельмо яркий облик фасада,
глупо вести иждивенческий торг.
И горожанин садится в качалку,
кашляют в комнате глухо часы,
щелкает хрипло его зажигалка,
кот в сотый раз намывает усы.
Швейной машинки иглы остыли,
спрятаны руки в карман пиджака...
Думать о прошлом, о будущем, или
в каждую мелочь до ночи вникать?
Кажется практика жизни застыла,
перед людьми показав слабину,
тихо подкравшись, тьма дышит в затылок,
и не пытайся её обмануть.
Пробуй не пробуй, зима на пороге,
хочется снежным поп-корном хрустеть,
но остаётся – в пылу мифологий
снова нырять в бесконечную сеть.

Забелило снегом Суздаль:
и деревья, и дома.
Ветер колок и разнуздан
лезет к гражданам в карман.

Щиплет тёплые запястья,
за мизинцы теребит.
Из огромной льдистой пасти
снег летит, летит, летит.

Вот уже сугробы ростом
с Богородицы собор;
не пробраться завтра просто,
надо брать с собой багор!

И долбя по ходу льдины,
рвать за хлебом с молоком
в полушубке из овчины –
где по верху, где ползком.

...была ей осень "не к лицу",
и листопад "не по фигуре";
хотелось фраз живых: – танцуй!
от солнца синий глаз прищурить,

но так некстати дождь пошёл,
среда наполнилась слезами.
отяжелел плаща подол,
и птичий гул на время замер.

набился ржавый сор в карман,
за воротник вода попала;
и потемнел небес экран,
к себе испрашивая жалость.

перо упало из гнезда
(последний всхлип о невозвратном),
ей оставалось только ждать,
когда он выйдет из парадной...

...льёт густую настойку из вишни
свет вечерний на крыши домов,
всё когда-то становится лишним,
даже наша с тобою любовь.

тянет прелой листвой, рыжевата
предзакатного локона прядь;
узнаётся по паре перчаток
осень та, что пришла отобрать

голубое свечение сада
и замедленный танец осы.
время позднему яблоку – падать,
хлопотливому времени – стыть.

напоследок, губами сухими
дни считая один к десяти,
повторять зачарованно имя,
словно осени жертву нести...

________________И.К.

...под оперением – песок,
с огранкой камушки Сваровски,
твой сильный голос перетёк
мне на плечо с татуировкой.
среди ажурной темноты
полоска кожи, бледный омут.
нет ничего вокруг, где ты –
один единственный ведомый
нечеловеческим чутьём
(так ловко зверь цепляет жертву)...
когда останемся вдвоём
наедине, ты будешь первым:
убийцей, стражником, врачом,
авгуром, в ком не усомниться,
и укрывающим крылом,
и расхитителем гробницы...

Такое маленькое чудо
летит с фонариком в ночи,
я светляку скажу:
– Орудуй!
А он в ответ мне:
– Не кричи,
а то разбудишь всех козявок,
и нам работать до утра.
Хотя на небе звёзд орава,
но только мы здесь мастера.
Укажем ёжику дорогу
и лошадь выведем к своим...
Ух, запыхались мы немного,
но день настанет, и поспим!

Зарастает дом ледяной травой,
изо рта его выпадает зуб,
только чуешь ты – он ещё живой,
и жива душа – деревянный сруб.

Вот возьмёшь бывало его, прижмёшь,
и давай баюкать – мол спи, да спи...
И стучится в окна озябший дождь,
будто вяжет облако пара спиц.

Ну а ты жалеешь его и птиц,
и качаешь тихо гнездовья, и
паутину снимешь с родимых лиц,
и опять поёшь о своей любви.

Зима, открыв на небе створки,
сдувает вниз белёсый пух.
А на вершине льдистой горки
псалмы читает ангел вслух.

Он так старается, что взмокли
и перья белые, и лоб.
И стали щёчки ярче свёклы,
пока молился он взахлёб.

А нам, дурным, не жалко вовсе,
что он стоит, как перст один...
И шепчет с выговором псковским:
– Храни их, Господи, храни!

С какого ракурса ни глянь –
всё петербургские разводы,
в канавках сцеженная всклянь
вода небесная. Народу
уже не до прорех в углах
(о бедных людях пишет Фёдор)...
Фонарный отсверк слаб и чахл
в дождливом зареве. Распродал
погодный чин последний скарб,
скорбеть ему не по уставу.
Захлопнул двери антиквар,
на Графской – дом в подтёках ржавых.
Через дорогу светофор,
напротив эркера мигает;
гостящим это – явный вздор,
а старожилам помогает
припомнить прошлого роман
и архетипы бывшей веры...
Но снова ливень графоман
строчит изрядно и без меры.

...отдохновение от быта
среди затейливых ветвей
в гнездовье, бережно увитом
листвой узорчатой.

плотней
ты жмёшься к дереву густому,
внизу –заклёклая земля,
но чувству веруя шестому,
наверно знаешь – исцелят.

от убедительных деталей,
от злого скрипа половиц,
ведь там вверху – такие дали,
и столько чудных дивных птиц!

чьё щебетание – прохладно,
пером набиты небеса...
– уговорил,
спускаюсь, ладно,
но только спинку почесать...

...нет между нами диалога,
есть ледяной испуг и слог.
любовь не требует предлога,
но тень ложится поперёк

размытых смыслов и невнятных
предубеждений и клише.
твоё волнение по пятнам
едва заметно на щеке.

и ветер ходит за фрамугой,
лицом касается стекла;
мы холодеем друг от друга,
нас темнота пересекла,

где мы молчим, как два подростка,
не находя просторных слов.
а с потолка летит извёстка,
и ты стоишь белоголов...

...безвизовая осень, переход
за горизонта зыбкую границу.
на дереве – листва наперечёт;
где юркие голодные синицы
снуют среди просветов голых ив,
как много их в унылой светотени!
ноябрь, проговорив речитатив,
пытается природу обесценить:
раздеть, оставив стынуть на ветру
стволы и ветви с мшистой древесиной.
я чувствую предзимнюю хандру,
и как дрожит озябшая осина...
мне холодно, и не спасает шарф
от воздуха, вцепившегося в глотку;
но снег, слегка покрывший тротуар,
четыре дня осенних даст на откуп...

Художник Анастасия Крайнева "Музыка ветра или далеко по соседству"

Не о Ниле все мечты Неонилы,
Ползунки да распашонки – вот эпос,
Раззвонит округу колокол:
– Было!
Только что с того, раз слепы мы, слепы.

Неонила крестит небо с размаха,
А себя – совсем легонько в охотку;
К телу ластится льняная рубаха,
Громко лает пёс – луженая глотка.

Чалит к берегу рыбацкие лодки
Ярый лоцман – разухабистый ветер...
Соблазняет Неонила походкой,
и на божий свет являются дети.

1.
...по можжевеловой тропе
бежит лисица Кицуне...

2.
...и лисий дом, и дальний свет,
и дым кострищ в закатной гуще,
к земле склоняемая ветвь,
когда-то яблони цветущей –
всё в акварельной тонет мгле
полуштрихов, нечётких линий...
царица ящериц Эгле
напряжена под небом синим.
свистульки глиняной бока
ждут мягких губ льняного бога;
течёт ершистая река
в пространстве царствия иного,
где купол зонтика висит
над ребятишками в кроватках,
ведь сны сильнее всех молитв,
пусть повторяемых стократно...

3.
...мы оба будем ждать зимы,
но делать вид, что безразличны.
дождём секущим день размыт,
и нарушая герметичность
объёма наших батисфер,
плывущих через рифы спальни,
свет оттеняет шифоньер,
и нет наверное печальней
картинки этой, где вдвоём
мы так по сути одиноки!
что так вдвоём и доплывём,
пока до зим не вышли сроки...

__________________И.К.
...зелёным чаем пахнет ночь
стена сырая – мшистым камнем

слова пытаешься столочь
а прах развеять

на подрамник
холстину тянет мукомол
сродни чей запах медунице

кусочек неба отколол
безгрешный ангел

свито птицей
гнездо среди ветвей ольхи
качает лёгкий ветер люльку

перебирая прядь сухих
дождит на пажить по-июльски
под солнцем тянется осот
подставив спину и предплечья

одним движением отсёк
то что казалось будет вечным...

[img][/img]

...обернись, я знаю здесь всё – неправда,
кто проходит мимо – плечами жмут.
будет осень, детка, сухие травы,
время хмари тусклой и злых простуд.

не случилось, значит жила напрасно?
голубое небо кренится вбок,
рыжий хвост подвязан тесёмкой красной,
но болит и тянет один висок.

обернись и слушай, щебечут птицы,
покидая гнёзда в пустом саду.
если ты захочешь – то всё приснится,
если ты отпустишь – то все уйдут...

...страдания по Брейгелю,
январь.
глухое время выверено лаем,
где киноварь небесная – алтарь,
по краю – оторочка горностаем.

трескучий лёд под лезвием коньков
безумных причащает ярь-медянкой.

мольберту хватит лишних позвонков
продлиться в вечность кистью нидерландской
и зимы шкурить,
отделяя снег
от рыбьей требухи домашних чанов...

вышагивает мёртвый человек,
но шаг слепой не кажется мне странным.

я вижу,
как восходит синий пар
из уст его на голос гильотины,
где ёлочный блестящий лунный шар
качается
в периметре картины...

_______________В.С.П.
...как очевидна жизнь и смерть,
когда в права,
вступая, осень
стрижёт с овец густую шерсть;
и ты её уже не спросишь,
зачем на жертвенный алтарь
она бросает плоть живую?
гудит заоблачный звонарь,
сквозь небеса напропалую
нисходит морось на траву,
с рассветом каждым холоднее.
виолончели звук плавуч,
ещё чуть-чуть и обеднеет
мой дом подверженный любви,
с шампанским на подносах жестких...
мне осень шепчет:
– говори,
сквозь дым белёсый папироски
ведёт ладонь по волосам,
и обдувает ветер шею...
– отдашь?
– нет, осень, не отдам.
я так люблю, что не посмею...

...льёт густую настойку из вишни
свет вечерний на крыши домов,
всё когда-то становится лишним,
даже наша с тобою любовь.

тянет прелой листвой, рыжевата
предзакатного локона прядь;
узнаётся по паре перчаток
осень та, что пришла отобрать

голубое свечение сада
и замедленный танец осы.
время позднему яблоку – падать,
хлопотливому времени – стыть.

напоследок, губами сухими
дни считая один к десяти,
повторять зачарованно имя,
словно осени жертву нести...

...за розовеющим дымом – прохлада,
ходит сентябрь босиком с туеском;
с чёрных деревьев яблоки падают,
голод мучительный здесь ни при чём.

катится солнечный диск по ухабам,
обод стальной громыхает,
закат
красным исходит, сонливую слабость
осень вдыхает в немеющий сад.

ход облаков безупречен и мягок,
им легковесным парить – пустяки;
травы сгорают быстрей, чем бумага,
слышимо кроткое:
– не отрекись...

я отрекаюсь и дую на пепел:
– Боже, дай сил мне своё пережить!
то, что в душе вызывает не трепет,
а неуёмную жажду грешить.

может отпустит, даруя пощаду?
молча смотрю в золотые зрачки,
дышит листва увяданием,
надо запахи эти запомнить.
горьки
дни отошедшего времени, стынет
птичье гнездовье в просветах ветвей,
прячется жук в голубой древесине;
жалость моя!
отчего ты острей
точишь сердечную мышцу? остуда
горло сжимает, воронья тоска.

осенью смерть ощущая повсюду,
воздух страшусь из груди расплескать...

...ультрамарин, мольберт, гуашь,
густая взвесь и птичий кашель.
прошу тебя, обескуражь
колечком, россыпью ромашек.

сквозь карандашный абрис (пусть!)
увижу даль морских просторов,
у нас вдвоём – короткий путь,
но много долгих разговоров.

нам шепелявит пена вслед,
песок шуршит, и ветер вторит:
– всё станет ясным на просвет.

границы ближних акваторий
перенесённые на лист,
и подпись августа левее.

обрыв над морем каменист,
но я об этом не жалею.

мне захотелось, спрыгнув, плыть
по воле волн, и чтобы пелось,
и наконец-то полюбить,
поняв, что есть на это смелость...