Не идут «получать» наследство, а вступают в его права…
Испугавшись, толкнуло сердце, словно прочь от увала рва.
Небо синим звенящим ветром охладило горячий лоб.
Непонятный квадрат конверта… «Не квадрат… из прямых углов».

Смысл топорщился, упираясь и кроша шепелявки букв.
Сердце замерло, словно заяц, а потом – полной силой – бух-х-х.
Наконец, разобрав посланье, молодого винца испив,
Прошептала: «Ты спи, тёть Аня! Ты преставилась, значит – спи!

Сын твой просто болел и умер, ни при чём тут моя трава.
За наследство в такой-то сумме и любой мог бы вас порвать».
Долго-долго струится шёпот, тлеет сном и ползёт змеёй.
Жизнь захочется так заштопать, чтобы смерть поросла быльём.

Говорят – отрывает бляшки от волненья, и – эпикриз…
Из неструганых досок ящик, это всё, что – в конце. Не жизнь.
Не разменивайся на деньги, никогда не покроешь счёт.
Ты – последний теперь наследник.
Это – сердце!
А кто ещё?

Как очутился в чуждом времени и пространстве сказочный Буратино так и не смог до конца понять. Но, привык, пришлось… Свежий воздух, да на голодный желудок – водка в школьном ранце, чтобы память заглохла, а не пытала его, садня. Сначала он пил по воскресеньям, по праздникам, потом – чтобы забыть забывшую его жену. Потом не мог уловить между буднями и выходными разницу и, из-за этих проклятых дней как-то само-собой стало тянуть ко дну. С работы погнали, с арендованных метров – тоже, и дело ему нашлось где-то томов на пять. Кличку дали – «Бура», и, хоть он всех не просёк дорожек, но не хотел даже эту часть своего имени потерять. Потом пошло вразнобой – то хорошо, то плохо, и стало, или вернее пристало – равнодушие, как к столбу. То, деревянное, что на Север, покрылось мхом (в их среде произносилось – «мохом»), и он на все затёсы ответствовал просто «Бу». Годы жизни ушли в отстой, он приобрёл тьму трещин, из-под наслоений грязи кое-где проглядывала девственная кора, и при каждой встрече с прошлым им произносилось: «Разве?», а при встрече с будущим – «Что, пора?» Лишь разглядывая пару старых сохранившихся фотографий, он говорил, про себя – росток. И бубнил бесконечное «Б» и «нафиг», словно оставляя пометки промеж воображаемых строк.
На этом всё кончается, а Вы что хотели? Сказочное детство сжигает жизнь. Буратины куда-то внезапно делись. Остались «Б», вот и всё… держись!

Села робко на ладошку
И потупила глаза
Фиолетовая мошка,
Ледяная стрекоза.

Синих молний мне насыпав,
Крепко-крепко, что есть сил,
Руку сжала мне, трусиха,
Чтоб подальше уносил.

Видно, я богат не спесью –
Стрекоза так стрекоза!
О стекло лишь не разбейся,
Не разбей свои глаза!

Мой дворец – почти берлога,
Где завалинка – прорух.
Огоньками от былого
Отогреем цапки рук.

А зима придёт, мы сами
Улетим, и не долдонь,
Ледяными голосами
Греться в Божию ладонь.

Однажды шёл-шёл по парку Неодим. И нашёл гаджет. Гаджет он нашёл! К нему и так всё как к магнитному липло. А тут – повезло крупно: гаджет был гарнитуркой совсем новой – в герметично запаянном мешочке, змейкой такой сделанный. Как живая – глазок-светодиодик горит, помигивает, нажмёшь на голову – выключишь или включишь, и микрофон в ней же - команды принимает. Неодим распаковал гарнитурку и зарядил её. И сразу странное ему что-то показалось – вся змейка гладкая, а там, где ухо облегает – неудобный выступ: давит остро, долго не поносишь. В мастерской объяснили: специально, чтобы долго не слушал музыку, здоровье не нарушал. Хмыкнул Неодим: он вообще его не снимает, даже зарядное наловчился так втыкать, словно он сам на подзарядку становится. А музыку эта штука после трёх дней сама стала по его вкусу подпихивать. Уже даже наклонится он обуть босоножки, а она ему - что через полчаса дождь, и так ни разу не промахнулась.
Проснулся как-то Неодим, а гаджет через тот выступ к нему совсем прирос. Пошёл к врачам, а они говорят: поздно, батенька, провода в черепную коробку проросли, а через тело даже... гм… ну, не важно. Так и ушёл от врачей Неодим, как колобок от Московского Зоопарка. Слышит… чувствует он, стоит к розетке подойти, всё у него в боевое состояние приходит, и он по воздуху заряжается, аж дым идёт. И так это ему впоследствии понравилось, что он научился заряд этот своей жене передавать: только было она заикнётся поругать его, как он пшррр, искранёт молнией в неё, и она так смирно сидит потом до утра, а утром на работу идёт. Там вспомнит что хотела мужу сказать, домой придёт, а он уже снова зарядился, и – пшррр! Да того хлеще. Он на работу перестал ходить, сам начальник к нему зачастил. Неодим ему такую дозу подобрал, что тот на неделю в нирвану впадал, и одна у него забота оставалась, это Неодиму восьмёрки за рабочие дни в табель ставить. Так он с табелем в руках и преставился. А Неодима с работы попёрли. Потому что никто больше к нему не подошёл: изо всего тела провода торчат, да и лицо с паспортом не сходится. Погрузили краном на самосвал и сдали во вторчермет. А жена потом другого нашла, который про гаджеты не думал.

Зима настанет, и в остывший мир, лучи снежинок сламывая с хрустом, придёт всё объясняя краткий миг, в котором тьма и бесконечно пусто. Хоть наш, уверен, лучший из миров, но без тебя мне ничего не нужно. Ушедшая, казалось бы, любовь, на самом деле затаилась глубже. Снег бесконечен, словно пустота, в которой миг и вечность не различны. А ты была когда-то, но не та, с кем я на кухне кофе пью привычно. И нет тебя сейчас, когда ты здесь; но день вдруг, тенью расплескавшись, ляжет: что дум критична ядерная взвесь, что воздух – хоть бели, чернее сажи. И это хуже настоящих мук, где больно, кровь, но рана излечима, где не задашь вопроса: «Почему?», а терпишь, просто зная, в чём причина. И, к чёрту – мне сейчас не всё равно: в душе метель по встречным курсам хлещет. Попробуй сосчитать своих ворон, когда они тебя же взяли в клещи. Устало время, стоя у окна, где белый снег - пушком меж кирпичами, и кривобоко съедена Луна, что выглядит печальней, чем вначале. Где затемно мяукает в подъезд истёршаяся старая пружина. И входишь ты, как будто звёздный блеск – растаял снег, который напуржило.

Жизнь будет так же, как всегда, идти, из старых труб попыхивая сажей – не будет ни открытых Атлантид, ни бивней, что прославят наш овражек. Не будет бесконечной беготни от славы, от наград и от поклонниц; и даже мысли заурядной тли покажутся великими, запомнясь.
Не будет алых и не алых парусов, хотя душа их поневоле жаждет, как будто в ней живущая Ассоль так хочет жить, что оживёт однажды среди довольно сухопутных нас. И, к морю – никаких в судьбе подвижек. Я знаю счастье. Это просто шанс не видеть то, что с каждым днём всё ближе.
Всё как всегда – кривым путём в обход. Душа не встрепенётся, и – наружу. Хотел ведь пятьдесят. А проживу пятьсот. Вот это – ужас.

Отполыхали венчики гвоздик
И васильков весёлые салюты.
Берёза голой веткой бороздит
Прозрачное и солнечное утро.
Затлели трубы утлых деревень -
Обугленных домишек при дороге.
И отгорел на четверть светодень,
Упал с календаря огнём под ноги,
Расплавив медь и золото листвы,
Хрустящие и тёплые на ощупь.
И, словно искра, силуэт лисы
Погас и вспыхнул, убегая в рощу.

«…пишу тебе письмо, не помня, что тебя не существует.»
«Тщетность» Юрьевская

Твои ответы лучше не искать, моих вопросов хватит, даже слишком. Вся жизнь – урок, а осень – как тетрадь с зажатой меж страницами листвишкой. Мне это - словно тянут под уздцы, и я устал на них коситься глазом – не прекратить ли, в самом деле, цирк, в котором никому я не обязан. Все счастья ждут от жизни – почему? Свою судьбу, как ветошь захолустья, считая недостойной горьких мук, цветаевски посеребрённой грусти, в конце концов, простого бытия, где все равны, а вы – чуть-чуть равнее, но лишь чуть-чуть…
Запамятовал я – вам снятся журавли в бездонном небе. И хмарь своих нечёсаных теней вы спишете теперь за богоданность, и сотни раз на дню… на дни… на дне… надеясь, но, к Нему не прикасаясь*. Свой рушить мир, пока не началось, пленяться привозной филосоложью, в то время как проржавливает ось на узкой дверце в обитальню Божью. Я Время-конь, и взялся отвечать за постановку правильных вопросов. А мой седок опять забрался в чат… На наше счастье, времени – по осень.
А там, смотри, грядущая зима накинет всем подушками сугробы, и, Бог ты мой, она ведь и сама забудет – приходила, чтобы… чтобы…

*От Луки 8:46

Ну, вот и эндшпиль! В бегстве от ферзя
Залез в подобие какого-то чулана.
Два пеших рядовых. И вылезти нельзя
Без божьего перста и хоть какого плана.

Душа и так вся заросла корой.
Тура идёт в последнюю атаку.
Эй, офицер, ты слышишь, я король!
Бери корону, дай мне эту шапку!

Но офицер упал, турой убит,
– честь королю – не взял его корону!
Вот скачет конь и кровь течёт с копыт,
И брызжет на бегущих этой кровью.

Ах, голова – вдруг покатилась вниз!..
Да, что же это, вертится всё кругом?
Как защитить глаза от чёрных птиц,
Когда убиты всё, кто мог быть другом?

Теперь, о, Боже, в полной темноте,
Терпеть закрытый первозданья ящик,
Или опять оставят на черте,
А воевать запустят настоящих?

31
1
Солнца восход к горизонту пристрочен.
Строчки дорожек полны многоточий.
Супрематична природы палитра.
Масло на рельс превентивно пролито.
Я, по сравненью с букашкой, ничтожен.
Ты – по сравненью со мною, и – что же?
В маршрутке мелькают бабочки брошек.
Вызов коряво, но всё-таки брошен.
Пункт назначения. Просто тринадцать.
В пекле. Июнь. Прохлада кремации.
Ливень, искрящийся каплями сутра!
Мир – это кажется! Летнее утро!
2
Летний день, смотрел бы вечно
Колыханье трав в реке.
Не сложились чёт и нечет,
И рука в другой руке.

Тихо белые барашки
Мелким дождиком трясут.
На столе – поллитра бражки
И, от бывшей – вызов в суд.

Я теперь белее мела,
А в душе – зима, зима…
И змеится ветка мейла
Беззастенчиво весьма.
3
Летний вечер. Тёплый ветер.
Разговор на пять минут.
О каком-то документе,
Не поймёшь, сплошная муть.

А язык – острей кинжала,
Колет злее, чем вражьё.
А потом вдруг убежала…
Расшифруй теперь её.

В одинокой тихой луже
Видел я своё лицо.
Ну, бывало, что и хуже,
Но у тех, у мертвецов.
4
Эта летняя ночь предыдущих длиннее.
Звёзды просто сгорают, срываясь с Плеяд.
Словно раньше, сейчас я упрямо линеен,
И вполне вероятно, мне пофигу Ад.

Я твой голос, не бойся, и ночью услышу
За пятьсот километров, если будет живой.
Ты спроси всё забыв и по-доброму: «Дышишь?»
Моментально отвечу: «Да! Только тобой!»

Пусть скривится луна, позлорадствуют звёзды,
И в пустой голове отражается звук,
Но поверить в любовь даже мёртвым не поздно.
Я тебя позову.

Ну, душа – дум темница, чаща, где курлыкают журавли. Всё равно им, куда летящим, обнаружат ли пядь земли. То ли тесно в грудной им клетке, то ли просто хотят на свет, но ломают себя и ветки, и взлетают, и мне привет. Странный сон постоянно снится, что закончились журавли, и единственная синица – юрк из рук, и уже вдали… Я без них бы прожил султаном, хмуро пел бы тра-ля-ля-ля, но летят, и в душе – нирвана вместо спёкшегося угля. Но, летят, обдавая ветром, так летят, что гудят поля, что и я, как дурное ретро, стану пёрышком журавля. И забуду сказать спасибо той земле, на которой рос то ли волком, а то ли рыбой, то ль сиянием дальних гроз.

Бывает, что придёшь
В себя на самом деле,
И в тень уходит ложь,
Находятся потери,

И жизнь светлей струи,
Желанна и богата,
И нет вокруг руин,
И цело всё, что свято.

Вдруг так захочешь жить,
Чтоб начисто, весенне,
Чтоб не коснуться лжи
Хватило мне везенья!

Чтоб не смогли враги
Сдержать свои улыбки!
Чтоб волны – как круги
От вглубь упавшей глыбки.

И на волнах душа
Качалась, будто лодка,
И вечно длился шаг,
А вечность - мимолётно!

Мой любимый первый снег
Выпал утром. И подтаял.
И, как будто бы во сне,
Тучи снежные бодая,
Солнце, бычьей головой
Поздоровалось: "Живой!"

Больше лиц и меньше морд,
Серых туч слои всё жиже.
Ароматный, словно мёд,
Солнца луч лицо мне лижет.
Говорит: «С собой возьму!»
Я ему ответил: «Му!»

Короче:
сжат завитый в небе росчерк,
словно кто-то сдал дела.
Перед мглой кромешной ночи
эта роспись так бела.
Словно вся земная сила
неспособна устоять
перед росчерком белила,
продолжающим сиять!

Средневековье: холодно и сонно.
Красивая, местами, западня.
Зазубренная сабля горизонта
Срубает солнце с тонкой шеи дня.

На бесконечность арок акведука
Спустя неделю лучше не смотреть.
Наточен меч, мир спит, нигде ни звука,
И в кладовой есть золото и медь.

Пока войны нет, хороша и плата
По десять соверенов на копьё.
Но нюх на смерть, да разума палата,
Да всяких страхов подлое репьё…

Того гляди, граф Нийский зуб покажет,
И в латах конь качнётся и пойдёт.
Из-за каких-то выцветших бумажек
Десятки лет кровавый хоровод.

Ещё нанять слугу, да порукастей,
А то устал, хоть в гроб сейчас ложись.
И латы рассыпаются на части,
Смеются все, кому ни покажи.

И плохо всё, но я скажу меж нами,
Раз в месяц получая золотой,
Я философский презираю камень,
И еду к Беатриче на постой.

Её улыбка мне нужнее Бога,
А время сладко тянется как мёд.
И только в сердце – дикая тревога…
Зачем? О чём? Да кто ж его поймёт!

Почувствую – любовь важнее мира,
Мир без любви неярок и постыл.
Молчат, пока молчат, мортиры.
Не спят, пока не спят, посты.

Кладбище за городом,
На могилке мрамор –
Тёплый-тёплый. Трогаю:
«Я приехал, Мама!»
Умирала гордая,
Сухонькие ручки:
«С банковского ордера
За меня полУчи-
Те!»

Просыпаешься медленно, словно в другую жизнь. Вот полочка из того, прошлого – с призами, наградами и специально сунутой между страниц фотографией тебя: ещё сравнительно молодой, которой я доверял, как собака хозяину.
Просыпаешься, и солёные озера глаз стекают в долину сырых ладоней. Просыпаешься – раз! И сердце копытами бьёт, словно волка зачуяли кони, ржут и скачут, знают, что он один их не тронет. Перед глазами вспыхивает зелёным огнём трава, по которой мы больше не пройдём, держась за руки, никогда.
Просыпаешься… Просыпаешься крупкой, камнями, угольной пылью, мелочью – в куртку с дырявым карманом, потерянной снежной улыбкой, юрким котёнком – из рук, к сожаленью.
Собранный кем-то до крохи, очищен и вымыт, долго себя ищешь в чуждом пространстве. Лица знакомых: «Да, здрасьте! Туда же! Знаешь, пора просыпаться, становясь настоящим!»

«Ты не кричи, я место обезболил!» –
Хирург стыдил не сильно, в самый раз.
И поправлял матерчатое поле,
Чтоб не косил я любопытный глаз.

А мне казалось, глупые ромашки
На этом поле, как трава, растут.
Хирург молчал. «Что там дела-то наши?»
«Не отвлекай, не то оставим тут!»

Зелёным полем, всё до окоёма…
И потолок побелен синевой.
«Дня три пройдёт и будешь, парень, дома!»
И нимб висел над лысой головой.

Солнце катится в наряде
Ослепительных лучей.
Всё!
Весна!
Улыбку Нади
Вспомнил я. И... Вообще!

Пусть ЗамоК* уронит глухо:
"Ты наряду, что ли, рад?"
Из меня улыбки пухом
Одуванчика летят.

*, ЗамоК - (если кто не знает), в среде военнослужащих, заместитель командира роты, в данном конкретном случае.

Живём, разделившись, а мы ведь, друзья, в родстве,
Адама и Евы один в нас живёт геном.
И кажется солнцу, что жизнь – это просто свет,
Который горит, не сгорая, святым огнём.

Слепыми становятся люди, стекаются в города,
Но некому, некому, некому там помочь.
И кажется солнцу: оно над Землёй всегда,
А мы убегаем по шарику в тень и в ночь.

И каждый из нас – это, в общем, такой червяк,
Примеряющий крылья и, обжигаясь, нимб.
И кажется солнцу, что вечность была вчера,
А завтра другая настанет, уже не с ним.

Я – дуб с дуплом
и гребёнкой веток.
У тебя – диплом,
но нет ответа.

И свет в твоих
волосах не гуще.
Из нас двоих
ты один – бегущий.

В моих ветвях
скачет пара белок.
А ты в штанах
Тащишь парабеллум.

Ты рухнешь тут,
Рот-дупло разинув.
И белки ждут…
Не тяни резину!

Приди в себя и оглянись –
Ты так хотел, чтоб всё в порядке,
Но прожита почти вся жизнь,
И ты смываешься украдкой.

Свои долги – чужим сынам
Оставишь у знакомой двери.
Свои мечты – семи ветрам,
А душу – подходящей вере.

Свою жену – да, никому,
Она сама найдёт дублёра.
Повесишь на забор хомут,
Как самого из самых – вора.

Наверняка с собой возьмёшь,
Улыбку мира, словно пропуск,
Следами стоптанных подошв
Оставив свой последний опус.

Когда рассвет заставит расцвести
Вершины лепестками фиолета,
Шагни вперёд и воздух засвистит,
И понесётся на тебя планета.

Так жизнь – театр? Нет, всё-таки – полёт!
Мелодия в ушах – звенящей сталью.
Вингсьют* трещит, трепещет и поёт.
Душа, застрявши в горле, вырастает.

В разрез скалы, поверх леска берёз,
Дотронувшись до каменного пуза…
Внутри очков – туман от глупых слёз.
Внутри души – цветком распущен узел.

И, чувствуешь: как будто Бог-Отец
Подставит вдруг спасительную спину
На смертью погрозившей высоте,
Тебе, как мог единственному сыну.

Глаза открой и просто оглянись:
Мир – на краю голодной, мерзкой бездны…
Он оттолкнётся и, со свистом – вниз!
Спасай своих детей Отец Небесный!


Вингсьют* – специальный костюм-крыло для полётов человека без использования двигателей и технических средств управления.

Здесь есть изба над молчаливой Тарой,
И ветер, приходящий холодом с реки.
Приземистая печь медведицею старой
Берёт полено в топку, словно корм – с руки.

Недалеко – слезящиеся окна
Двух мелких деревень по вечерам горят.
И я тут сам собой по не хочу закопан.
Хотя, Кузьмич сказал… ну, в переводе – зря!

И время не идёт: сплошные атрибуты
Застывших не-эпох, и, как ворчит Кузьмич,
Никто не сознаётся, что живёт «как-будто» –
Меж «Господи, спаси!» и «Чёрт его возьми!».

И выбора-то нет: живёшь? – живи, раз можешь!
Не находя нигде каких-то новых троп.
Попутно и себя оженишь и размножишь,
Из собственной судьбы выдалбливая гроб.

Пошли, пока не лёд, на речке окунёмся…
Помянем первачом на сорок дней Петра!
Он умер через день, приехав злым из Омска,
Оставив на виду для записей тетрадь.

Жена его, что появилась следом,
Дождинки, морщась, вытерла с креста.
И это все, Кузьмич, за лето наши беды.
А, да – ты спрашивал: курить я перестал.

И мне сейчас родные все мгновенья:
Все, кто живёт здесь, без альтернатив.
Родное все, и ты родной, поверь мне,
Хоть за сезон в тайге не смог тебя найти.

Нет ни очков, ни кепочки с подкладом,
Нет ничего в тайге, как будто кто-то стёр.
Костёр горит, Кузьмич. Ведь ты сказал, что надо.
И я тебе разжёг. Разжёг тебе костёр.

http://mp3.music.lib.ru/mp3/k/kalinin_a/kalinin_a-kuzxmich-2.mp3

Зажигаешь костёр и всё выглядит просто,
Словно хочешь огнём на природе согреться –
В молодом огоньке старый порванный постер,
И прожилками тлеет статья на немецком.
Стародавних счетов кипа радостно вспыхнет,
Отсыревшие письма, не сразу займутся –
Набросаешь весёлые веточки пихты,
Новогодний, приятный, игольчатый мусор.
Договор на аренду, кедровые шишки –
Но, куда же, скажите, прошедшему деться?
И, стежок, что на тряпочке маминой вышит,
Белой вспышкой придёт из далёкого детства.
Вот, казалось бы – всё догорает в минуту,
Успевай только ставить за точкою точка,
Но с прошедшим своим нелегко разминуться –
Так мы связаны с ним несгораемо прочно.
Вдруг записку найдёшь – чуть не выскочит сердце!
И покажется можно хоть что-то исправить.
Но, поищешь к чему приложить словно средство,
А, окажется, это – фантомная память.

Обычно, мы себя прилично красим,
Но, в каждом, словно в лодке, свой Герасим,
Собачку опускающий к волне.
Глотает воздух напоследок моська,
И мысль моя по лабиринтам мозга
Не успевает вырваться вовне.
Она, собачкой, пузыри пуская,
Идёт ко дну. История простая.
А сколько их, лежащих в глубине.
Мысль не нужна, и это очевидно:
Собачка укусила и обидно
Помещице, приказывавшей мне.

http://www.litkonkurs.com/index.php?dr=45&tid=394333
На красном коне под яблонями
С синими яблоками
Мечтается хорошо.
Айрат Мустафин

Синее яблоко, синее яблоко, где ты?
Может растёшь на деревьях далёкой планеты,
Может боишься мальчишек с конями, насилья:
Взяли в руки – погреть, а потом - надкусили?
Синее яблоко в небе зелёном неброско,
Словно не яблоня там, а простая берёзка,
Я запишусь, как мечтаю, в отряд космонавтов.
Синее яблоко, жди меня… жди меня завтра!

В Вестминстерском аббатстве
Не редкость – сильный дождь.
Второй смешной напастью –
Гуляющие сплошь.

Вода с небес – фонтаном,
Туристам – хоть бы что!
Небес фортепиано –
Чертовски хорошо!

Ах, пузырятся лужи,
А дождь идёт по ним,
Прозрачный, неуклюжий
Английский топоним.

Он гладит каждый листик
И моет каждый ствол,
Как будто самых близких
В Вестминстере нашёл.

По свету шастал где-то,
А здесь почуял дом.
Здесь уголок поэтов
На кладбище вон том.

Они любили ветер,
И дождик, и мороз.
И умерли как дети,
А он воды принёс.

А он читает строки
Проросшие в сердцах.
И открывает створки
Какие-то… И – ах!

То жар, то снег, то тускло, серо и промозгло
То мысль моя в пути до языка
Шарахается в тёмных лабиринтах мозга,
И неспособна выбраться пока.

Возьми мобильник в руки, просто набери ты,
Услышишь: «Заходи, а то продрог!»
И, что, скажите мне, такое – лабиринты,
Как не клубки неглаженых дорог.

А я заметил, что на пальцах папилляры
Имеют прогрессивный очень вид:
Чтоб нас любимые нигде не потеряли,
Сам космос был навит как лабиринт.

Придёт пора – зависнем в этом… в лабирнете,
На кодировке гугла иль гугла.
И, вот – спасибо скажем древним и отметим,
Что в наше время было б: «Нешмогла»

Там, где утопленник плывёт,
Кипит вода,
Блестят мальки.
И, как живой, его живот…
И жест «БЕДА»
Одной руки.
Вторую где-то оторвал:
Она на дне,
Вцепилась в куст.
Над нею ходят катера –
В кошмарном сне,
И щиплет гусь.
Плывёт утопленник легко,
И всё равно –
Куда уплыть.
Теперь я вижу: есть закон –
Упал на дно
И с миром квит.
И, с аппетитом кто-то съест
Не торопясь,
Как взыщет долг.
А ты в чужой реке не лезь,
У них тут язь
И щука-волк.¬¬

Не дрейфь, мой друг, и не маячь в повторе –
Вся жизнь и так – сплошной бессовестный дубляж.
Мы жаждем неисполненных викторий,
Не испытавшие посредственный кураж.

До пенсии крадёмся, аки паки,
А после говорим, что не успел!
Но, отсвистелись с гор дурные раки,
А нам не нужно стало завершённых дел!

Нас ждут, простыв и разлюбив, богини.
Мы прячемся от нами выбранной судьбы.
И, может быть, не кажемся такими…
А так хотелось, чтоб казались бы!

Ты, Зима, говоришь, что не веришь ты в меня,
Что я стар, да не крепок,
И сутулюсь нелепо,
И морожу – без огня.
Не пощу чего-то в блоге,
Отстаю от технологий,
И, проклятые налоги
Задолжал. Ну, не херня?
Ох, Зима, скажу: я в себя не верю вовсе!
Не пойду домой! А в офис…
Я Мороз, поверьте, профи-с!
В Новый Год Вы ждите – в гости!
Ну, по крайней – не меня!

Ушла жена. С другим. Ушла работа.
Погода мерзкая, картсчёт в нулях.
Клыки бы сжать на горле у кого-то…
А, может, сам – из жизни в дембеля?

Быть романтично – мёртвым и красивым…
Хотелось бы ещё, чтоб молодым!
Какой-то трос, как в чаше Аресибо,
Внезапно лопнет, да и чёрт бы с ним!

Но сам раскину руки лепестково,
И ноги подогнутся – рычаги;
И чаша, переполненная словом
Прольётся на пол, как мои мозги.

Да будет так – красиво и наглядно.
Но, отказавшихся от будущего дня,
Их – миллион. Не выстрел – канонада!
А, не хочу! Стреляйтесь без меня!

Сегодня тучи, но за ними – солнце!
А завтра – будет яркий день и жизнь!
Живёт, кто жив, кто над собой смеётся!
В ком – жёлтый птенчик, словно пассажир!

Пускай останется написанное мною
Как шутка-прибаутка, чепуха…
Я не погибну – рот сейчас открою,
А из него – хо-хо-хи-хи-ха-ха!

Снегом снего! Пластающим сиянь
Берёзна тень и благоволен глаз.
Морозен дух, легка ты, божья длань
И воздух чист и очищает нас.

Нежны снега, покров природы свят.
Из века в век, из жизни – снова в жизнь.
Берёзой – жить, снежинками – сиять,
И ветром – меж берёзами кружить.

Стучал усердно дятел долотом,
Кузнечик в землю тыкал яйцекладом,
Скрутилась гайка по резьбе с болтом,
И чёрт нашёл и обезвредил ладан.

Жужжала жизнь, как, впрочем, и вчера,
Беря на понт и маскируя цели.
У поезда торчали буфера,
У входа в комплекс – голубые ели.

Браталось всё: наука и херня,
Инфаркт и спорт, закон и хулиганство.
Жизнь гарцевала, выдавив меня,
Как муху в межоконное пространство.

Меж двух прозрачных стёкол – экспонат,
Захлопнутый радивою хозяйкой.
Скафандр и надпись: «Это – космонавт,
А не засохшая козявка».

Зима настала и тепло морозом бито с круглым счётом.
Ладошка сына – в котелке моей ладони! Это – что-то!
Потом отдельно повисит на пальце, обхватив, как знамя.
Иду, горжусь! Отличный сын! Улыбку прячу под усами!
А он идёт так, словно мир он сам творил из тьмы кромешной:
Тот лес, то озеро и нас, и свод небес, где в краске смешан
Ультрамарин земных надежд и изумруд лесных болотин,
Где смерть – к бессмертию рубеж, без косной и унылой плоти.
Когда-нибудь он подрастёт, в ладонь свою возьмёт планету,
С друзьями, это ж ясно. Вот.
Вот в эту вот ладонь,
Вот в эту!

Контакты третьего рода
http://litset.ru/publ/84-1-0-62259

Не удивляйтесь, но семена проросли и дали урожай – чёртовы диски.
Сначала они на веточках – типа слив, а после – запах, словно колумбийский
Кофе заваривается на грядке. Лежат утром – фишками из перламутра,
В квадратно-гнездовом порядке, остаётся документы выписать – кому там?
Заказчики оценили их сразу, садились, думая про завещание,
Прилетев, произносили фразу, тупую: «Довольны вашими «овощами»!»
Впрочем, кто их на вкус попробовал тот выедал внутренность почти до корки,
Но, чтоб не громыхала коробом, оставляя очень тонкие переборки.
Производство техники других видов прекратилось или замерло близ нуля,
Хотели сбивать из стингеров и С-300, но диски такие вёрткие, что бля…
В небе стало, словно свекольник – густо, фарнборно, удивляюсь, но безопасно.
Улетали в косяках, как гуси, чтоб закупиться зубной австралийской пастой.
Жене говорили – к обеду вернусь, и через час к японке знакомой, тут же
Залетая как заблудившийся гусь. И жёны думали о любимом муже,
Выбирая для своего рейса косяк наиболее интересный, такой
Что в результате этого её кобелейса, ему уже не грозил покой.

А снег замёл вокзал и скрыл пути.
Вокзала крыша – записная книжка,
Но текста нет и нас в ней не найти.
Быть может позже – ангелы напишут.

Быть может всё: и почему бы нет,
Но промахнулся, опоздал на поезд,
Вот и держу просроченный билет,
Слегка под невесомым снегом горбясь.

Так первозданен снег – вокруг мертво:
Навис на проводах, набился в ниши.
И поезд проходящий как затвор –
Лишь клацнет, просвистит и станет тише.

Для всех возьми и счастье стырь,
Чтоб оглашенно пело утро –
Меж всеми наведи мосты
Из перламутра!

Хотя бы из лозы сплети,
Иль начерти эскиз в тетради,
Но, чтобы так вот, мать ити:
Чтоб были рады!

Чтоб ясно стало, что вот-вот
Век золотой и добрый люто,
Цветком всемирным расцветёт
Из перламутра.

А, если всё же не судьба
И ты в борьбе едва не спятил,
Прошла не зря с собой борьба
И ты не дятел.

Здесь важен каждый метр и миг,
Но будет чрезвычайно мудро,
Чтоб априори мир возник
Из перламутра!

Эпохи прошлое сотрут,
И перламутровое небо
На дно падёт – ничейный невод.
И новый мир придёт к утру.

Что силы есть, в него упрусь –
Хотя, их вроде нет и тонус
На грани что уже не тронусь,
Остановив неслышный пульс.

Но, перламутровый корабль
Не предаёт своё живое -
Слепой моей, но силы воли -
Мой дом, мой гроб, мой вечный раб.

Когда темнеет в вышине
И небо плещется чуть слышно,
Я знаю, можно быть и выше,
Забыв о породившем дне.

Я знаю: звёзд лучи растут
В том небе, где волна беззвучна.
И, пусть - звучит антинаучно,
Они блестят как перламутр.

Заря – как в рыбьем пузыре,
И воздух сделать вдохом надо,
Не понимая - в чём награда.
И, створки приоткрыв, прозреть.

Стою один на папиллярах троп.
Лез лис из леса путано, хитро.
Но вопреки закону энтропии,
Мы лиса не поймав, пропили.

Волна волне по амплитуде даст.
Гадюка клюнет прямо в адидас.
Лису поймали позже, но пропили,
Изрядно убоявшись энтропии.

Теперь у каждого – своя тропа.
Три шага в лес и, вроде как – пропал.
И обещает каждая травинка
Не энтропию Рипа Вана Винкля.

Куда ушло, откуда мы взялись?
Живой бежит, пропитый нами лис.
И нигилист, слегка нанекропилен,
Нисколько не боится энтропии.

А я боюсь, слагая сказку-быль,
Что сам собой я просто энтропыль.

Плыл против течения/поперёк и тяжелее жизни становился ватник.
Жёг не душу, а в печи корьё, да пил вместо коньяка – брагу… Ну, хватит!
Боевым искусством не обладал, поэтому от страха бил насмерть сразу.
Черти спрашивали не я ль Балда – я объяснял, но у них и так ум за разум…
Знаю, наши души им не погрызть, пусть стараются до полной потери пульса.
Этот год живём в честь каких-то крыс – они с хвостами тоже, но ты не волнуйся.
Сознаю бессмысленность бытия, как динамику электричества в подкорке.
Там, где от меня остаётся «Я» – всё смеётся дед, сунув мне под нос махорки.
В прошлом – живы все, в будущем – никто, и мурашки, чувствую, бегают по коже.
Нашёл вчера на чердаке хитон… Не берусь утверждать, но… но на тот похоже.
С этой высоты не нужны понты, не хочу искать на святом светиле пятна.
Проверю этот текст по запятым, и решу, что жизнь прожить… просто так – приятно!

Сержант Ложкин спал в наряде, т.е. голым у буфетчицы Вали Ивановой.
Валя проснулась и сказала ему: «Геннадий! Давай-ка, мотыляй по новой!»
Сержант сопел и пел, покачиваясь, пьянорукий, ловко утонув в перине,
О том что, слава богу, его брюки не с лацбантом, т.е. Гена не маринер.
А так, на корабль, бывшие Ирины да Вали слали бы письма да открытки.
И неизвестно кому давали с первой бы знакомого или их попытки.
В этот момент они завизжали парой: за окном какое-то село блюдце:
Валю и Гену, как скот, осветили фарой. Гена сказал: «Ещё и смеются!»
Чтоб они понимали в жестах инопланетных (см. «третий палец») –
Но, пришельцы, увидев, что Гена уже одетый, немало засомневались.
А, когда он побежал на блюдце, всей командой не на ту кнопку жали.
Теперь-то они уже смеются, на пятачки наматывая шерсть от шали.
Это ж надо им так упиться с двухсот самогона (зато всю капусту съели)!
А, та особь, которую другой назвал тупицей, капусту хвалила – «Прелесть!».
Ещё подчистую схомячили огурчики малосольные, два небольших ведёрка.
Валя прошептала: «Дурочка» и остатки закрутила саморезом в горку.
Потом пели их инопланетные песни, а они пьяные улетели –
В этих блюдцах им и самим-то тесно, а тут ещё и с нашей капустой в теле.
У Гены вопрос извечный: зачем пришельцы одеваются по-нудистски?
Особь оставила им семена для произрастания летающих дисков.
А Валя не знала, сказала: – «Съем!» – ещё часть семян просыпав в салат народу.
Ещё покормила гусей. Теперь НЛО садятся косяками на воду.
Похоже, вот-вот будут у нас исторически невиданные урожаи.
Гоню гусей, да пью квас, да пишу иногда, чтобы вы хоть чуть-чуть поржали…

Вот холодает по-осеннему:
Три дня тепла и месяц – дождь.
А ночью небо – звёздным семенем…
Ты как, по Брайлю – не прочтёшь?

Покажется – зовут по имени,
А это ветер шебуршит.
И небо облаками вымыли.
В него уткнёшься и – дыши!

Хотя бы раз, давай, сложи
Все дважды два своих абзацев:
Какое будет не по лжи?
Где поспешил не замараться?

Я знаю, жизнь – не бухучёт,
Смешны претензии на сверку.
Но, мы – плывём, а жизнь – течёт,
Мы в ней не тонем, где-то сверху…

А я хотел бы утонуть.
Я этой жизнью захлебнулся.
Давай, хоть несколько минут
Не будем ухмыляться гнусно.

Давай, пойдём к вершинам гор
И, гордые, найдём истоки.
Ведь жизнь – правдивый разговор,
Хотя, ведь, да – чуть-чуть жестокий.

Мой полустанок жизни постарел.
Давно уж не проходят эшелоны
Каких-то срочных и внезапных дел,
Разогревающих холодные нейроны.

Полынью и осокой путь зарос,
В облезшей краске зданья и вагоны.
И памяти моей забытый пёс
Всё носится по старому перрону.

Всё, баламут, старается найти
Растаявшую в облаке улыбку,
Звенящие от юности пути
И, в баночке бликующую рыбку.

Всё кажется, что вот сейчас, найдёт
В каком-то тупике, что не вернулось:
И самый лучший, самый летний год
И молодость, а может быть, и юность.

Ива окунула руки в дрёму утренней реки.
Под туманом тонут звуки, к звёздам прыгают мальки.
В предрассветное молчанье смотрит с неба тишина.
И остыл вскипевший чайник, не заварен. Вот те на…

Я, в мечтаньях о Леноре
Не могу уснуть, беда!
И, привиделся же ворон
Говоривший: Никогда!

Чёрный дождь хлестал и молний
Вспышки освещали кабинет.
Я увидел – Ворон чёрный…
А Леноры больше нет.

Я открыл окно и Ворон
Залетел вовнутрь как смерть.
Он прокаркал: Нет Леноры!
Повторил: Леноры нет!

Да, я знаю, это вздор, но
Разговор-то не о том,
А о том, что Ворон чёрный
Залетел в мой чёрный дом.

И текущие чернила
Моего в руке пера
Темнота остановила
Хриплым возгласом: Каррркра!

Чёрный дом и чёрный ворон,
Чёрный холмик под окном.
Дверь открыл. Черёд Леноры.
Тянет тени в этот дом.

Плотнее мысль в оковы рифм, метафор и контекста –
Равно создать вместо реки сёмгопровод без места
Для среброструйного теченья чистых вод.
Читаешь – кажется: с верхом залез в корзину мяса,
И, чувствуешь, что есть не ел – по горло сыт остался.
И несварение приветствует живот.
А рыболов приходит на рыбалку ранним утром,
Попив чаёк, чтобы в речном сверканье перламутром
Не просто выловить ту рыбину кому-то,
А потому что, может, повезёт.
Короче, не завод!