Е.

У зимы на меня не хватило зла. Ледяная купа
цветов, проросших сквозь оконные стёкла, увяла.
Закуривая, не страшно распахивать форточку и глупо
улыбаться наружу. На дворе слякоть и птицы. У вала
из глины бродят люди в цвета солнца, окружая
заботой каменный саженец. Под красно-кирпичной
корой шум, бурление как предвестие урожая
не хуже, чем обещано щедрому сеятелю притчей.
Но промелькнёт несколько месяцев, и всё многоплодье
посыплется недалеко и низко, в земной кисель. А значит,
самый момент сказать о нём, лишь угадывая в переплёте
окна, такое чистое, прозрачное на прозрачном.
Вот, переношу к тебе, на восток, в обычном задоре
признания, добившись которого, каждый, кто вскормлен
этими молочными небесами, становится долей
того, что не перенести, того, что не вырвать с корнем.

Минус n за стёклами. У ландшафта в почёте булыжник 
всех мастей. Захолустные будни. Безмолвствует скальный 
пролетарский район, кирпичными мордами твёрд. 
С их чертами сливаясь, движется к полю лыжник, 
настолько одинокий, что это воспели бы скальды. 
Открывая штору, глядишь на подвисший "Word". 
Но едва ли нечто о свете, скорее - о насте, 
о глубокой тщете отпечатка, точнее - о лени 
куда-то на восход поехать, помчать с утра 
и отчаянно ворваться, когда в окошках ненастье, 
а в потёмках скребутся тигры, к тому же - лемминг 
под рукой да засохшая пена сединой у рта. 

Потрескивает январь, путая скорлупку и панцирь: 
мол, сминай, как бумагу, и что-то в итоге родится. 
Однако, зная больше, алеет щека 
горизонта, и, ткнувши в небо, прилипшим пальцем 
впору только, вроде засыпанного радиста, 
в тире вытягивать прерывистый монолог тчк. 
Поэтому ничего о надежде, вернее - о Сольвейг. 
Самое время уйти подобру-поздорову 
с тропы героев, живущих на параллелях лыж, 
и, открывая окна, зиму почитать послесловьем 
того, как бежит вода, выплёскивается за дорогу 
и купает лежачий камень, окатыш, голыш.

Красное око светила вязнет в калейдоскопе
бульвара, где резво тасуются частности сочетаний.
Толчея неизвестных, похожих на просыпанный алфавит,
пополняется верно раскрывшими дверные скобки.
Дома пылятся, точно тома читальни,
и оконный листок за спиной уже не горит,
бледно желтея. Так, в очередном романе
изучать голое телосложение занятнее формул
счастья, если однажды изведал их результат.
Тогда выходишь в окружающий четырьмя сторонами
свет, жадно впитываешь текущий горлом
простор и, не то чтобы пьян, но слегка поддат,
спешишь навстречу дико привлекательным рожам,
представляя, что ты англичанин либо испанец,
ещё не сжимавший здесь влаги и плоти в горсти.
Так что ничего нет хуже, чем столкнуться с хорошим
знакомым, в образе которого настигает память,
итог, состоящий из пустоты и мыслей "прости".
А едва возникнет представительница туземной охраны
порядка и нацелится поражающая прошлым мушка
взгляда, уводишь, петляя, свою тропу
и вновь открываешь спальни, как библиотеки, как храмы,
то есть места массового беспамятства, потому что
человек - это ноль, поде́ленный на толпу.

"Это подрыв основ!" - лязгает экранный сноб,
обсуждая прогноз погоды. Аудиторию бьёт озноб,
и я тоже выхожу из дома перебрать рассыпанный сноп
лучей над горящей шапкой
вывесок и взглянуть, как в зеркало, в мигающие глаза витрин
с колбасой, диваном, газетой и манекеном в пальто внутри.
Смеркается. С аллей и бульваров ржавчина облетает на пустыри,
и я тоже ни шатко
ни валко поворачиваю по́ ветру. Но, в нём сколько ни полощи
обрывок дороги, из петли не сделать лассо, пращи,
и постоянно впереди синеют - один говорит - плащи,
другой - макинтоши,
а по мне - не заевшее дежа вю, скорее - промозглые небеса.
Осень - зрелое время, и его запасаешь, не написав
пару сонетов о далёкой возлюбленной, а взвесивши на весах
с мешком луковиц либо картошин,
ведь рот не дотягивается до своих, куда там - чужих ушей.
Замерзают не-дни без букв, потому что осталась уже
последняя, и, словно к зимней одежде, к иной душе
примеряется не по росту,
на вырост. Хотя перед стужей вполне естественна нагота
природы, исполняющей пляски ли смерти, танцы ли живота,
и, в согласии с ней, о том не твердит, но твердеет вода,
конечно же - понарошку.

2014, 2016

Поначалу осенний пейзаж приятней летнего, зимний -
осеннего, - думаешь, с головой окунаясь в омут мороза,
но мысли, не успевая растечься звуком, оборачиваются паром.
Белый - вообще цвет лучших дней, поэтому в магазине
водка привлекает больше, чем капуста, клюква или морошка,
предлагаемые со скидкой семейным парам. Скользя по палым,
вмёрзшим в асфальт листьям, отглаженным до гранитного глянца,
спешишь обратно и с облегчением погружаешься в квартирное пекло,
где бесы уже давно из всех рёбер предпочитают батарею
центрального отопления, к которой подходишь то и дело и, глядя
на начавшийся снег, роняешь хлопья сигаретного пепла,
как очередной скомканный лист, не успевающий произнести "старею".

Время начинается с чистой листвы, шелестящей в окнах.
В водных окнах земли - небо, листва, и голубь
стучится, чтобы потом не вернуться. Речью из вводных
слов - "быть может" или "должно быть" - лиственный голос
будит ребёнка, плотника, диктора. Взвизги дрели
делают ближе малознакомых и дальше - близких.
Людей на кривые дорожки выпускают, зевая, двери.
Шаг влево-вправо тонет в стеклянных брызгах.
Пока дрожат и гнутся обернувшиеся дном вершины,
можно победным взором с глубины своего же роста
окидывать мир, где совершенные виды не совершимы
дважды двумя и буквы ложатся как штамп сиротства.
Стоило бы силу тяжести перевести в тягу спуска
до ларька и на новом пути опять проявить рисковость.
Но пожелание напоследок "чтоб тебе пусто
было!", искренне сказанное, заметно снижает скорость.
Утро. Глядя в окна, однообразно лопочут листья,
словно читают главу лирики твёрдого тела
о напрасных попытках перехитрить пространство: будь то лисья,
кротовая ли нора, в конце так и так видится terra
incognita, чей пейзаж всегда состоит из вездесущих
неба и листвы в потёках воды, такой же, что не смогли мы
губами набрать по каплям, которые воздух сушит
быстрее, чем лишняя влага уходит сквозь поры глины.

По городу снег хрусткий рассыпался, снег
русский, сгладил и высветлил, точно генсек
ангельской партии осчастливил речугой небесной,
запер объятием двери, грозящие бездной
уюта, как бы закончив последний виток.
Улица с комнатой смотрят цветок в цветок.
Синий и алый - дабы оценить на контрасте
ровный очаг для томления пищи и страсти.
С вечера до утра в изобилии сны:
тайны и встречи, пальцы матовой белизны.
Лизни - и скорее примёрзнешь, но не растопишь.
Виден во всём бытийный оксюморон, то бишь
единообразная жизнь, в которой слита
по-новому распря кровей, как руки и листа.
Что ни слово сказать - выходит не просто, а песня
о том - где больше не надо вариться, печься,
уча наизусть блины_и_оладьи.com.
Видимо, к этому когда-то скользил босяком
по застывшей воде - с упрямой и чистой службой,
мутных ловцов пронизал - неизменно с лучшей
верой. Что же, время рассуждать о былом,
отыскивать миг, "по делам" обращающий в "поделом";
в чуть пыльном воздухе, пахнущем ладно и смирно,
пустоту, как себя, вымарывая из мира.

Холода. По тёмным стёклам течёт вода.
Не те года, чтоб высунуться, подставляя ладони.
Из тех - звучащая вечером "Ob-la-di, Ob-la-da",
стопка помятых тетрадей и стены в доме.
Нужно ходить от одной к другой, пути
пролагая по лампам за неимением звёздной карты.
Нужно звенеть ключами, вздыхать "пусти".
Течёт вода. Жизнь измельчается на кадры,
которые ничего не решают, зато в строку.
Где, как ни в строках, удобно лежать по паре.
Под влагой так видятся листы любому ростку -
чаще, чем лодка по схеме кровати. Пропали
голоса; то ли брошен город, а то ли взят.
Временем, небом - они не играют роли.
Из-за рамы - но пишем "рампы" - упорен взгляд,
словно бы наш под обложку: там ясно, там пролит
свет и слова, заключённые в тишь и гладь,
прилежно дают семена, хотя и бессменны.
Так что на свой лад ввечеру не запретишь играть
под шелест бумаги, дождя ли, вряд ли - аплодисменты.
Сыграем, дорогая, сыграем, пока везёт, -
ты более о потом, я всё более о потопе, -
и оба доберёмся наравне до предельных высот:
оттуда понятней перекличка образов и подобий.

2015

Улица ловит, спешит рукав об рукав
к выброшенному на вечер лоскутному лязгу и блеску,
к толчее крыльев на пожаре витрин. "Не брезгуй", -
заливаются красной речью. Она, и обругав,
трещит про вечное искусство жить быстро, про счастье
не угодить собственным следам, что покажутся впереди,
про всех, кто взахлёб зовёт: "Прощая - не уходи", -
но с кем только и успеваешь - не уходя - прощаться.
Дорога выпутывается из центра, стелется под уклон.
Становится холоднее. Почти что эффект ожога
вызывает осторожное прикосновение чужого
плеча. Сам воздух сереет. Впрочем, клён,
стерегущий чугунную лавку, совершенно рыжий
и спорит с угрюмыми фонарями, кто главный нувориш
среди проступающей прели. Ты говоришь:
"Становится холоднее, правда?" Капает с крыши.
Инициалами трещин приветствует облупленный подъезд.
В такой обстановке уместно сказать: "А помнишь?.."
Нужный предмет мигом придёт на помощь;
и неизвестно, когда теперь надоест,
если ещё не разбит, пополам не сломан
там, где гуляют время, пила, толпа;
и то, что уже не прибавит руке тепла,
выглядит в сумерках деревом, домом, словом.

I

В осенний вечер, около пяти,
от лиственного золота в пейзаже
мерещатся умолкшие статьи,
эссе, стихи - знай, сам пиши. Но гаже -
стоять, когда мечтается пойти
(не всё стоит из мудрости) и даже
отдать простывшей памятью визит
местам, где карантин, отказ, транзит.



II

Да, осень - мать брожения. Скитальцы
шатаются с бутылкой по двору
и думают, куда им бросить кальций
костей не под свинец верхов; "Беру", -
гудит борей, раскидывая пальцы,
просящиеся к бурому перу,
спешащему к оборванной бумаге,
залётной с улиц; там универмаги



III

мошне, как маги, делают сезам;
огни - горят; дымы - дымят; потоки -
текут; по тону равные слезам
впадают в кабаки, чьё караоке -
намёк на харакири. "Сделай сам" -
сегодня лозунг", - ангел кареокий
мне с фото ухмыляется в упор -
движением, которое упёр.



IV

Мгновение - прекрасно. Особливо
застывшим и лежащим на столе.
Поэтому не менее красиво
расписывать его навеселе,
легко меняя фокус объектива
на чудо слов, а фотоателье -
на стих, что словно сдобренная пылко
дыханием разбитая копилка.



V

Вино и хлеб. Засоленный валуй.
Дух осени. Валуй съедает скука.
Так пей, напившись - пой, напевшись - блюй,
шепча "люблю" губами формы "сука", -
тому цена за старый поцелуй,
кто выдавал за ритм грудного стука
лязг челюстей, как трепетных осин
однофамилец, а вернее, сын -



VI

скрин дважды перекрещенного века
и брат опавших листьев-октябрят.
Пусть Александров - их библиотека, -
сгорают в ней несчётный год подряд
так яростно, как прошлое, - хоть эка
в том невидаль, а яркостью бодрят.
Сквозит от рамы запах мига, смога ль.
На пепле птица голубь точно гоголь.



VII

Другие улетели на юга.
Поэтов тоже взманивает море,
историй нераспаханные га
простёршее от чукчей до маори,
но пьяному - не выше сапога.
И на язык кладётся соль в мажоре;
мгновение (ну да) и - был таков -
полётом птиц, поэтов и веков.



VIII

И жар в крови вздымается к промилле,
и килем гонит волны карандаш,
и скачут мысли-юнги - с шилом, в мыле,
что вряд ли обменяешь и продашь.
И к лучшему. Хотим порой не мы ли
течение не спрашивать: куда ж
нам плыть?.. "Уже. Приплыли. Хватит. Ладно", -
сказала б ненаглядная, балладной



IX

и бесконечной струйности октав
ту стройность единиц предпочитая,
когда им вслед, ни разу не догнав,
цепочкой катит ноликова стая;
когда, устав, лежит что твой устав
тем полный лист, чем комната - пустая,
где сто́ит и стои́т, что ни возьми,
в осенний вечер, около восьми.

2013

"... когда Он был двенадцати лет..."
(от Луки 2:42)

Пейзаж без теней. Плоский берег в запустении полдня.
На песке - недоеденный хлебец и горстка фиников, о
которые только и бьётся вечность, дробясь и полня
зыбью пространство до горизонта. Жара. Никого.
Самый достойный момент, чтобы случилось чудо.
Слабый плеск. В обрамлении соли, словно шуги
здешних мест, неподвижна влага, однако чутко
отзывается пока ещё лёгкими кругами на осторожные шаги
по озеру, выглядящему, как слеза, скопившаяся в глазу и
всё равно бессильная стечь, что довольно верная цена
за неизменность какого ни есть бытия. Так что мёртвой лазури
непривычно отражение смотрящего вниз чернявого пацана.
Оно перевёрнуто, как бывают от скрещения взглядов судьбы;
и разгораются бликами на поверхности, принятой за нулевой
отсчёт, глаза, отвечая на желание из глубины "уснуть бы,
пускай совсем ненадолго", и небо под головой.