Он сидел уже долго, часа четыре, дожидаясь обхода лечащего врача. В палате на койках лежало уходящее прошлое. Намеренно или нет, здесь собрали больных преклонного возраста. Частицей уходящего прошлого была и его девяностолетняя мать.
Прошлое каждого из лежащих в палате было разное: для одних – одурманенное идеей коммунистического равенства, для других – пропитанное откровенной националистической ненавистью к этому самому недостижимому равенству.
Оба, и то и другое прошлое лежало смирно, тихо постанывая от гнетущей боли распада, к которой оно, прошлое, так и не приспособилось.
А за окнами палаты, в шестистах метрах от здания больницы, бушевало настоящее: непокорное, не смирившееся с одним и с другим прошлым, жаждущее изменений своего существования не завтра, а сегодня, сейчас, раз и навсегда!
Настоящее бредило свободой выбора своего завтра. И этот бред сопровождался кострами неуправляемых эмоций, пламенем непогашенных разумом страстей и переполнявшей сердце радостью ожидаемых свершений.
На глазах жителей любимого города их повседневное настоящее перерождалось в революцию.
Будучи коренным жителем древнего города, он не мог тоской об уходящем прошлом заглушить непреодолимое желание увидеть собственными глазами историю, которую листало время.
И вечером, покидая больницу, он спускался бульваром Шевченко на Крещатик. Впереди, рядом, вместе с ним спускались молодые люди в камуфляжных костюмах. В общей массе народа, движущегося к площади Независимости, особенно выделялись санитары и врачи своими кумачовыми куртками, на спинах которых сверкал белый крест. Белые каски на головах медиков свидетельствовали о том, что им придется работать не в тишине стерильных покоев, а на улицах и площадях, где свистели пули.
Пробираться Крещатиком к эпицентру событий – к улице Грушевского - было не просто.
В эти дни центральная улица города была похожа на лагерь перемещенных лиц. Среди разбитых армейских палаток громоздились кучи житейского и не только хлама: доски, коробки, дрова, бухты колючей проволоки, ящики, ведра, бочки, огромные чугунные казаны, возле которых хозяйственно суетились мужики.
Двигаясь от Бессарабки в сторону филармонии, он миновал Прорезную, Лютеранскую, перекрытые баррикадами в человеческий рост. Обратил внимание на очередь у здания Министерства сельского хозяйства, над которым трепетала вывеска «Запись в гвардию майдана». Внушительные стены здания, облицованные кусками гранитных глыб, служили стенной газетой, на которых пестрели призывы «Вся власть народу!», «Общее дело!», «Праздник приближается!».
Дойдя до улицы архитектора Городецкого, нескончаемый поток людей застыл перед ощетинившейся толстыми бревнами и колючей проволокой баррикадой, загораживающей прямой доступ к площади Независимости. На баррикаде полоскались знамена с названиями городов: «Запорожье», «Ковель», «Богуслав», «Луцк», «Сичеслав».
О последнем он даже не слышал. Пробираясь через узкий проход по два человека под бдительным присмотром гвардейцев майдана, народ растекался по территории огромной площади и тут же, улавливая отрывки обвинительных речей в адрес правительства, присоединялся к многочисленным кучкам ораторов.
Площадь бурлила, кипела, как кулеш в казане, у которого хлопотали довольные дядьки. В центре площади на трибуне без перерыва выступали знакомые и незнакомые городу лица, не занятые производством и добычей куска хлеба. А у трибун переминалась с ноги на ногу монолитная масса любопытных горожан. Масса с энтузиазмом хлопала в ладоши и время от времени с хрипотцой в голосе артистично кричала «Героям слава!». Накричавшись всласть, любопытные горожане спускались в метро, предвкушая ожидавший их дома горячий чай, восторженное внимание к их рассказам и теплые постели.
А герои революции… в это время, на Грушевского, стояли на баррикаде, окруженные огнем и черным дымом шипящих шин, лицом к лицу со своей смертью, сытой, обутой, защищенной бронежилетом и законом, позволявшим ей выполнять свою жуткую работу.
Взобравшись на баррикаду, знакомый нам уже пожилой мужчина, недавно сидевший у постели матери, возбужденный увиденным, сейчас без устали, с горящими как у мальчишки глазами, забыв об опасности, фотографировал уходящее прошлое и дерзкое настоящее.
Очнулся в момент, когда вынырнувшая ниоткуда поливочная машина обдала мощной струей ледяной воды горящие шины, баррикаду и людей ее защищавших. Досталось и ему. Морозный февральский воздух не пощадил фотоаппарат, одежду, покрыв тонкой ледяной коркой всю его внешность.
Отогреваясь за баррикадой у металлической бочки, из которой вырывалось пламя и выплескивались волны горячего воздуха, он вспомнил вдруг мать, оставленную пару часов назад под присмотром дежурных медсестер в больничной палате. Вспомнив мать, вспомнил февраль 46 года. Тогда они шли тем же маршрутом, что и он сегодня, только по разрушенному войной Крещатику к площади Независимости, которая именовалась в те годы площадью им. Калинина. В этом же направлении двигалась колонна, не революционеров, а понурых военнопленных немцев. Они не были похожи на тех, сытых, которые в 42 под звуки бравурного марша с каменными лицами маршировали тем же Крещатиком.
Вспомнил и 53 год, когда на этой же площади искренне расстроенные горожане всхлипывали и рыдали, ошеломленные смертью своего вождя.
Сегодня они не рыдают, они дожидаются с нетерпением своих сыновей, которые швыряют коктейли Молотова в лицо прошлого.
Молодости не стоит обижаться на неразборчивое родительское прошлое. Оно такое, какое было. Его можно помнить, а можно забыть, как дурной сон, чтобы наутро, проснувшись, увидеть, что настоящее не для печали. Что настоящее бывает светлым и лучезарным только тогда, когда память прощает ошибки прошлого.
Фото автора.
[/img] 
[/img] 
[/img] 
