***
Жгли ведьм, всю почту сразу, вместе с банком...

***
Садись, боярин, кол - сказал Малюта.

***
Кинолог. Белка, стрелки. Выезд в Канны.

***
Дуэль? Дробь на колибри? Чо не пудрой?

***
Холмс, баскервильский шпиц пугает мошек!

Жена говорит: давай уже
завязывай с анархизмом-то.
Довольно статей написано,
посадят тебя, дурак.

Все эти твои товарищи –
проклятье и укоризна им –
трудиться не любят издавна.
Их в шахты бы, на уран.

На службе пугают чистками.
Дети три дня не пороты,
слушают жуть по радио:
то «Сплин» то «Король и Шут»…

И эту свою разночинскую
интеллигентскую бороду –
сбрей уже,
блога ради,
не то пирожков лишу.

***
Турнир по пряткам: ищут двух призёров.

***
Четвёртый класс кормил питонов третьим.

***
«Пиитер» признан иннааагентом.

***
Ученья, Свет! А спиртом – танки мыли...

***
Гомер? Читала. Про Илью и Аду.

В феврале прошли уже две недели
и опять настал Валентинов день.
Вот в тельняшке Валя выходит в сени –
привечать незваных своих детей.

На пороге Вова с сестрицей Светой,
скорбно мнут букетики на груди.
– Заходите что ли, сейчас не лето,
неча зимним ветром мне дом студить.

Отогрелись детки, надели тапки,
патефон включили, чтоб тишь пилил.
– Мать надысь сказала – ты помер, папка.
Мы пришли наследство твоё делить.

И опять стучат. Открывает Валя –
там подросток, сын от третьей жены.
– Как бишь звать его? А третью как звали?
Ох, мозги портвейном обожжены...

– Проходи, садись. Положи топор-то,
все свои, не дрейфи, не украдут.
Так-то я, конечно, не за аборты,
но чегой-то много вас нынче тут.

Стук, колотят в ставни. – Ну кто ещё там?
Вот же чёрт гостей принёс по зиме...
Ах ты ж, м-мать моя женщина некрещёна!
Входят парни (трое) и девки (две).

– Что, не ждал детишек? Здорово, батя!
Мы пришли, Господь тебя упокой.
А поминки будут? Закуски хватит?
Ты чего небритый с утра такой?

Я – Мамед, от Гули с ремонтной базы.
Это – Марк, альтистки Рахили сын.
Марфа (с арфой), и Марья (с подбитым глазом),
да арап-китаец Мбембе Си Цзынь.

– Наливай, какой-никакой, а повод.
Ты, поди, давно не видал родни.
По-людски помянем отца родного.
А потом пойдём тебя хоронить!

----
Тут проснулась Валя с похмелья где-то.
– Вот же сон под праздник подкинул чёрт!
Я ж ещё не замужем, я бездетна,
и вапще я девушка, если чо.

Я не жду подарков, но мне поспать бы,
пережить вчерашний загул-дурман.
Валентинки – зло, ну их нафиг, свадьбы,
и парней без совести и ума.

Ну какого Фрейда в мои семнадцать
снятся дети, хамы и подлецы?
Нет, нельзя до одури напиваться,
а не то вернётся Мбембе Си Цзынь!

***
На тёщу тигр напал... Несчастный котик!

***
Подумаешь, потоп, ты мне не ной тут

***
Внесли рояль в трамвай, а сами вышли!

***
На исповедь – придёте в чём грешили

***
Вполсилы, полчаса, до полусмерти...

Москва внизу проносится, и вот -
одна лишь тьма над спящими лесами.
Лететь, лететь, не чувствуя тревог,
в которых мы всегда повинны сами.

Волшебный крем для ведьминских забав -
он пахнет счастьем (и немного серой).
А Маргарите хочется на бал,
и праздника на смену будням серым.

Ей хочется любви и красоты
назло неврозам, скуке, карантинам.
Ей грезятся цветущие сады,
и оранжад со сладким гренадином.

Поклонники, игристое вино,
завистницы с несчастными глазами.
Ей хочется сиять и стать иной,
и чтобы этой ночью ей сказали:

«Живите гордо в городском аду,
вода уйдёт, оставив жемчуг в сите.
Пусть сами всё предложат и дадут.
Но никогда ни словом не просите».

Такая знаете ли хохма,
когда в фейсбук сливают щи.
Придёшь с баяном петь под окна,
а девки спят, ищи-свищи.

Бывало, выпечешь сонеты –
давай, читатель, налетай
Но валенки готовят с лета,
и Карлсон воет «От винта!»

Лети, любитель дзен-варенья,
карманный боинг фрёкен Бок,
на кой тебе стихотворенья
Басё, Бодлера и Ли Бо...

Аэрофлоту недоступен
Стокгольм (и Вена, и Париж).
Беру метлу, взлетаю в ступе.
Покарауль баян, Малыш!

***
Не знал главбух, как стаж считать Кощею

***
Я не стукач, дон Марко! Просто дятел...

***
А многодетным девственницам – скидка

***
Настригла шерсти с пчёл, билайн связала

***
Жизнь, просинь, хтонь – стихотворень готова!

Птица птицу не знает, не любит и не жалеет,
но глаз-то, поди, не выклюет, уже и на том мерси.
Птицу травят по-разному, анафемой и елеем.
Птица боится сделаться серых ворон белее.
А небо синее-синее угрюмой земле дерзит.

Птица птице глаголет: на доктора не надейся,
клюй по своей возможности лимоны и имбири.
Иначе херсон воробышку, как пели дрозды в Одессе.
Хватит уже быть птицей, ты человек, оденься.
Вот те твоя тельняшечка, а крылья-то убери.

Птица смекает: нет уж, потом не взлетишь одетой,
в шапке да в тёплых варежках на небо не убежишь.
Вроде и вольно дышится, да в сердце заноза где-то.
Кто тут теперь Одиллия, и где там теперь Одетта?
А птица птице советует: покайся и не греши.

Птица кивает птице, машет крылом прощально,
Срывается с мёрзлой ветки, уходит в небесный свет.
Та, что осталась, – медлит, и ветер ветку качает.
Птицы слишком свободны, и людям страшно в начале
растить в себе птиц для неба, которому края нет.

эй нет ли финского ножа?
есенин ищет с кем подраться
в стихах застой в груди пожар
и ни ментов ни папарацци
в весёлом гвалте кабака
поэт дошёл до трёх промилле
а муза прячется, пока
её с крыльца не уронили

уже не чуя берегов
серёжа сквернословит чойта
но вот пришёл мариенгоф
и говорит какого чёрта
хорош буянить друг-поэт
дерзить и дам хватать без спроса
дождёшься будешь как валет
с плеча к бедру расписан косо

страшишься старости седой
дерёшь судьбы шелка и ситцы
чудишь до полных айседор
до тьмы до страха в женских лицах
пойдём-ка чёрный человек
промоутер берёз рязанских
верну жене почти вдове
капец ты сука нализался

Чего не потерял – о том не пожалеть,
но выдохлись слова, и выгорели строки.
Ноябрь пьянит дождём и юным божоле,
а мы опять живём под выговором строгим.
Невольники галер не молят о ветрах,
порядок наведён, и силится охрана
заколотить окно наивного Петра,
чтоб кланяться опять опричнине Ивана.
Мелькают злые дни, как трассеры в бою,
охрипший город тьмой помечен и кромешен.
Но девушки стоят и песни Flёur поют:
«Ремонт» и «Формалин», и «Шелкопряд», конечно.

И верится – в тот день, когда придёт весна,
и город оживёт, умывшись снегом талым,
здесь каждый скажет: вот, я чувствовал, я знал,
для счастья лишь тепла и песен не хватало!

поэтом стать не получилось
а в маргиналы не берут
мы в школе жизни не учились
откуда эта страсть к перу
не знаем до конца и сами
откуда что произросло
какими тропами и снами
кому в отместку и назло
но вновь звучит живое слово
и сердце рвётся трепеща
к нему приникнуть снова снова
и страсть нежна и горяча

ведьму мы сожгли
потому что так нам велел господьбох
следовательно
ведьма есть ведьма а как ещё

всех кто требовал показать
божье письменное предписание
мы тоже сожгли
потому то они ведьмы и колдуны
следовательно
гореть им вечно в аду
а нас возьмут в рай
но это не точно

теперь нам не дают в долг дрова
а раздобыть дров в лесу мы не можем
потому что у нас за долги забрали пилы и топоры
следовательно
всё это козни дьявола

мы хотели
написать об этом в районную инквизицию
но ничего не вышло
ибо грамоте мы не обучены
а за сорок лье не докричишься даже хором
следовательно
враг рода человеческого хитёр и коварен

нам начислили пени за дрова
и держат в долговой яме с крысами
господьбох пока ничего не перечислил
следовательно
денег нет и пени растут

днём мы едим крыс
а по ночам они едят нас
краудфандинг не принёс ожидаемой помощи
(демон ex machina предложил
заменить "краудфандинг" на "карагандинец"
простигосподи)
на грант от епископа тоже надежда слабая
следовательно
наш стартап не взлетел
а казалось бы

крысы кончились
а жрать всё ещё охота
смотрим друг на друга
и молчим

всётки надо было не ведьму жечь
а бордель напротив казарм открывать
зря мы густава не послушали
умный был карлик хоть и немец
царствиеемунебесное

разбежались мыши по амбарам
рыкнув пшли назад не соберёшь
рвал в ночи букетик на подарок
люське приволок а это рожь

водка что – допили и забыли
а букет ржаной не отмолить
люся скажет маме
взял и ****
несмотря на стоп-слова мои

будет суд суровый не по-сельски
с гармонистом бабами попом
мне предложат руку сдать и сердце
и всю жисть при люсеньке потом

хорошо что я не местный парень
а плейбой (зачёркнуто) вервольф
сельсовету девку мне не впарить
пробовали знают не впервой

ох милы мне люсенькины губы
и деревня новокосино
с завтрева луна пойдёт на убыль
вот тада лови меня синод

Лев (отлучили),
Фёдор (едва не казнили)
приходят к Антону (а у него чахотка),
спрашивают: от вечности не у тебя ключи ли?
Антон отвечает: только плохая водка.

Даже шампанского не оставили, суки.
Ни хереса, ни мадеры, ни плохонького токая.
Страдаю, зверею, рассказы пишу от скуки.
Смерть приходила, недовольная вся такая.

Учила «Ich sterbe» произносить без акцента,
четвёртой сестрой просила взять на полставки,
курила, дурила, скандалила до фальцета,
пить водку не стала, умолкла в сухом остатке...

Фёдор: я-то уж помер, не наливай мне,
но шот «Идиот» крепче чая «Белые ночи».
Лев: не война, похабный мир убивает,
мирный читатель по совести жить не хочет.

Потомки оценят, а нынешние не рады –
правдивое слово их мелкие души гложет.
Не обессудьте,
всех вас переживу, камрады.
Антон, разлей на троих,
и Фёдору тоже.

Пока медведи бродят по лесу,
и волки воют под Меладзе,
Госкосмосу усердно молимся,
из палок ладим пепелацы.

Знать, Ёшкин кот нагадил в тапки нам,
но пусть нелётная погода –
мы запускаем в космос Бабкину –
с надеждой, с верой, с хороводом.

Томится Йода в ожидании,
Дарт Вейдер кажет фигу хмуро.
Но мы задружимся с джедаями,
внедрим духовность и культуру.

Плоска земля и плохо вертится
(об том отдельный стих пишу я).
Залюбим Малую Медведицу,
а там, быть может, и Большую.

невеста самых честных правил
туза под платьем припасла
конечно свадьбу отыграли
помяли шведского посла
оркестр под крик давайте лепса
играл такое что уже
патриции братались с плебсом
и затоптали весь фуршет
цыган загнали под карету
лошадок в майбах запрягли
плели венки (ах лето, лето!)
из местной скучной конопли
спецназ приехавший под утро
считал счастливые тела
кисеты с колумбийской пудрой
тушил горящий кадиллак

свидетели утёрли сопли
икру доели из ведра
теперь медведь в берлоге сдохнет
на эвересте свистнет рак
воскреснут майя и тольтеки
и марсиане прилетят

теперь женат роман монтекин
на юлечке капулетян

Не тот Сладко, кто сахар в гусли сыпал,
не тот Ахилл, кто в Трое без бахил.
Подай перо, налей чернил мне, сына,
напишем про медведей и Тагил.

Почти готов к труду и обороне,
но рано рвать тельняшку на груди:
российский сыр остался при вороне,
а пошехонский в гауду гудит.

Зверушек в Красной книге поимённо
запомнив, выкликаем всех подряд.
Медведи перемазанные мёдом
собачьей свадьбе «горько» говорят.

Нет веры мне, но веры не ищу я,
пойдём судить восставших из могил.
Такой сентябрь, что хочется, прищурясь,
сказать «Тагил, воистину Тагил».

***
Теперь штрихкод диктуйте по слогам мне...

***
Вы в храме! Пейте тихо и без тостов

***
Раздельный сбор: корзинка для верлибров

***
Про сани летом помню, но не гроб же...

***
Автопилот, пора будить пилотов!

Париж, Париж, паришь и пролетаешь,
качнув фанерным крашеным крылом.
Одетый а la russe (не из Китая ж) –
короче, в то, что в шкафчике былО.

Здесь снова без белья бастуют прачки,
здесь жёлтый мяч ворсинками оброс –
надеешься на первую подачку,
вполне себе такой Ролан Гаррос.

Протянешь губы, словно клюв утиный,
к вину от благороднейшей лозы.
Но Эйфелевой башни паутина
не выдержит крыловской стрекозы.

Эти двое подходят, зовут по имени,
а я почти не дышу.
Лежу на снегу с тремя пулевыми,
слушаю белый шум.

Первый говорит: проверь документы,
вряд ли, конечно, но...
Второй говорит: все данные верные,
да ему уже всё равно.

Первый вздыхает: а с виду приличный,
с виду как мы – человек.
Второй достаёт мой февральский больничный,
рвёт и бросает в снег.

Первый возится, ищет мешки для трупов,
на мешках реклама «Ашан».
Второй говорит: вот я тут подумал –
а у нелюдей есть душа?

Откуда берутся эти злодеи,
куда нас завёл прогресс?
Ведь мы об их здоровье радеем,
и патронов уже в обрез.

Оживаю, смеюсь чем-то вязким и красным,
душа, говорю – в раю.
А тело здесь, без молитвы и маски
телу вольную не дают.

Ладно, товарищи – выдыхаю хрипло –
отнесите меня к врачам.
Сбер с вами, сделаю прививку от гриппа
если выживу,
обещаю.

Опять ползёшь к рабочему столу,
писать стихи без повода и цели.
Ворчат, но на дуэли не зовут.
Ругают, да, но в «Англетер» не селят.

Уже хорош, пора умерить прыть.
Возьмёшь стакан с пшеничным мутным пивом
и думаешь: скромнее надо быть,
и жить как все, и помереть красивым.

Ты снова ночью едешь на вокзал,
Луна полна, взошла и вверх полезла.
Но доктор, в общем, правильно сказал,
что дуракам стихи писать полезно.

Молчишь, киваешь: возражений нет,
Ты слишком пьяный, чтобы пререкаться.
А на груди наколочка «поэт»
и ниже (мелко) список публикаций.

Сегодня
вышел новый роман Пелевина.
Про баночное бессмертие для избранных буратин,
про посткарбоновый мир,
про погибель духа.

Там девка Маня в реальность вклеена –
с прикольным денежным именем,
в возрасте teen,
с модным адольфычем
и новой кукухой.

Жизнь хороша,
но это только так кажется.
Консервированный отец по утрам на бирже толчёт,
в Контактоне хтонь,
в учёбе темно и сыро.

Вот скоморохи,
им правда как масло мажется,
но они маргиналы, законы им ни о чём,
не в мире живут,
копошатся в изнанке мира.

Money-Маня,
твоя кукуха новая хороша,
а голограмма – так себе,
по типу «смотрите, верьте».
Адольфыч тоже давно не валюта.
Не дешеви, в рекламе себя снимая.

Жизнь, Маня – огонь, ревущий пожар.
А в банке – бессмертие
такое лютое,
что холопы за смертью очередь занимают.

сто простуженных осеней, медленных зим,
сто живительных вёсен за ними.
снова август, дожди. и тропинки в грязи.
лес пропустит, ветвями обнимет.
затянулись могильные раны земли,
но по-прежнему страшно и странно
то ли сердце стучит, то ли поезд вдали.
где ваш бывший, прекрасная анна?
здесь посмертную вахту безмолвно несут,
каплет с веток слезами водица.
здесь уже навсегда в ковалёвском лесу
гумилёвский трамвай заблудился.

...Но из жертв наших только одна
принята была сразу,
другая – отвергнута.
Зазмеилась по сердцу вина
незнакомая брату,
слепая, мгновенная.

И тогда он меня вдруг ударил,
и стало обидно мне.
Закричал я
и вырвал из рук его камень,
и бил его,
бил его...

После – кровь рукавом отирал с головы его,
страшно слиплись намокшие кудри.
– Как же так, брат,
зачем же мы, брат?
Не тебе теперь
вечер и утро.

Стыд мой ране не равен
твоей, но разделим вдвоём
эту горькую пищу мы...

– Умираю от рук твоих, Авель,
но имя моё –
от проклятий очищено.

маш не выходи замуш не совершай ашипку
жених гдета выпил там уш выронил в грязь пожитки

кольца мыльце и шильце галстух вывязал криво
крестица и божица целуеца рота мимо

совет да любов до гробу и крышка с каймой с бантами
лежат свидетели оба пьяны невесть што болтают

тёшща толкат в бок мужа гляди женишок то битый
пробех видно скручен боже не лексусь а ваз корыто

свинкровь тошнит пирогами летять марковь и копуста
какой уш там муракамий когды не читамши пруста

выдать бы замуш дочу снять бы с довольства дефку
смурфон и копьюнтер хочет и в городь на пятидневку

а хто поросей покормит подоит в ночи корову?
покойся рассея в норме не кашляй страна, здорова!

лексеич громчей баян то гости давайте драку
штоб были рёбра помяты вломи как буш по ираку

как а.македонский дарье кутуз как французу вдарил
каждой твари по паре по харе и по орале

тётки чиво не плачем? щастья наплакать жалко?
свекор подарки заначил соль каравай и скалку

стиратных машин не надо ш
будут стирать в корыте
маш не выходи замуш
фату продай на авите

Для таракана дело чести
глядеть, как капает вода,
натырить крошек, но не есть их,
и резво бегать иногда.

На таракана зла не хватит -
он хочет плотность и объём,
и щекотать за ножку Катю,
во сне блудящую с конём.

А тараканий бог ничо так:
забился в щель и сущий есмь.
Он думает, какого чёрта
я здесь такой сакральный весь?

Для таракана небо набок,
он не вдупляет сложных щей.
Но вот взлетает катин тапок
и мир кончается вапще.

Не то чтоб в жертву сам отдался,
а просто вылез не туда.
Читатель ахает: катарсис!
И Катя лыбится: ну да.

Друзья допили и допрыгались,
один за всех теперь дышу.
Завис над биржами и рынками
помятый небом парашют.

Верну на склад ошибки юности,
консервы опыта раздам,
неловко в губы бывшей клюнусь, и
уйду с воздушного поста.

Пусть в небе зацветают сполохи,
проводку молний коротит,
а у меня – ван Гог, подсолнухи,
два уха, шнапс и аппетит.

Зайдёт соседка: нет ли сахара?
(а в прошлый раз просила соль)
То-сё, лежит, как нерпа в сауне,
и я солёный и босой.

От неполадок навигации
в окно летят нетопыри.
А даме что: семь раз отдаться, и
пить чай (ты сахар-то бери!)

Закусишь перцем, чтоб не думали,
что пил настойку на ежах.
Разгонишься на взлёт, как «Туполев»,
аж стюардессы завизжат.

Милая Л., поезд пилит тридцатый круг.
Я уже никому не друг, и тебе не друг.
Мимо нас - то сгоревший лес, то зловещий луг.
Не к чему приглядеться, и если вдруг
за окном мелькнёт заколоченный льдом вокзал –
значит, зима, но оскал её запоздал.

Въехав в пойму, поезд длит саблезубый рёв.
Шанс героя – игра в напёрстки, нигде из трёх.
Предлагали патроны, попутчик сказал «берём».
Передёрнул затвор и бредил: вперёд, вперёд.
Только знаешь – легко стрелять в неживых волчат:
ты снимаешь с них серые шкурки, они молчат.

По вагонам рассыпан пепел пустых надежд.
Все герои склонились в винительный злой падеж.
Неведомым дымом тянет издалека.
Пересекаем реку: почему ты стоишь, река?
Не отмолить уже, никого теперь не спасти.
Машинист разгоняет поезд
к желанной пропасти.

антихрист пишет:
фейки, не было никакого христа,
и меня, естественно, не было.
народ чудил, потом перестал.
убоялся чумы и эболы,
и китайской летучей мыши.

теперь я везде-везде, нах:
фейсбук, телеграм, инста;
для дикарей – вэкашечка,
намоленные места,
цветочки, котики, няшечки,
и «дайобниму» на стенах.

и никакого насилия,
никаких волнений в рядах.
ни карателей, ни управдома.
я прогрессивный
демократический кандидат
от упоротых избирателей
из содома
и гоморры, претерпевших много вреда,
беженцев-погорельцев,
которые судятся из-за дома,
гаража, казино, ослицы,
сети саун «легальный грехъ»,
с архангелом майклом,
предавшим абьюзу тех
содомитов, которых он там настиг,
(и со страховой компанией «бог простит»).

При мне избирателям упадёт само,
без церковников и ханжей,
вот, сосчитайте сами:
за шестьсот содомских домов,
шестьдесят гаражей,
да ещё шесть саун.

пора поступить, как святой полиграф велит:
у тех, кто пахал - отнять
и всё поделить

всех вас вылечим, выпишем из больниц.
для пользы соврамши,
взыщем по полной с гадов.

отдельно потребуем за попользованных ослиц,
куртки из замши,
магнитофоны и портсигары.

Ангел бьётся в стеклопакет аки чайка-птица.
Оксана встаёт, ищет тапки и матерится.
Проверяет – трусы на месте, а лифчик где-то.
Сердито думает: и пофиг, что не одета.

– Чего тебе надо-то, чудо ты в перьях, вот ведь…
Открывает окно, ангел падает комом подле,
задыхается и трепещет, и шепчет: – слушай,
нам тут нужны для плана простые души.

– Стучался к соседям, но там заклеено глухо,
а тебе-то что, всё равно третий день под мухой.
И этот твой мент приходящий к жене уехал...
Пора, одевайся. Оксана: – Идиттапьеха!!!

– Мне завтра на смену, я крановщица так-то.
Ангел: давай обратимся к суровым фактам:
всё рушится, Третье транспортное уже в руинах,
к утру от Москвы останется половина,

к полудню – от мира дай Бог, если хоть осьмушка.
– Вот счастье-то, ты, летучая погремушка!
Ох, если б вчера с прорабами не пила я...
Дрянной ты гонец, и весть от тебя гнилая.

– Паспорт-то брать? Или как там у вас на небе?
– Не надо паспорт, здесь будут лишь прах и пепел.
Джинсы надень и свитер, иди за мною,
как всякая тварь когда-то пошла за Ноем.

Выходят во двор, там пусто, все спят до смерти.
Ангел колечко с ключами на пальце вертит.
Оксана моргает: что, правда, на тачке ехал?
Ангел ключом отпирает Оксане небо.

А там – какие-то стрёмные волонтёры –
все белые, чистые, будто спиртом протёрты.
Психологи, травматологи, санитары –
тянут руки: а мы вас ждали, и ведь недаром…

Оксана кричит нутряное русское слово,
бьёт ангела в глаз, разворачивается, и словно
кварталы вокруг неё сейчас не пылают,
итожит: идите вы с вашим бесплатным раем!
Я рулила краном семь лет и не знала горя,
хотела замуж и в отпуск, а тут такое...

И ангел шепчет: Боже, дай ей покоя.

Верю в то, что жизнь быстра,
и кончается внезапно.

Верю в то, как шепчет «завтра»
милосердия сестра.

В силу праведных идей,
и надёжных постулатов.

В мор от лучших эскулапов.
В дружбу кошек и людей.

Верю в мир, он лучше войн.
Но в войну за мир - не верю.

И единой верой мерю
споры сердца с головой.

Нет, без веры жить нельзя,
**** по точкам развозя.

(Это текст песни. Не будьте строги к рифмам и ритму)

Не убивайте меня, добрые люди.
Я такой же, как вы - из картона и дерева.
Черней, чем уголь, белее мела.
А впрочем, вам нет до этого дела.

Я вставал, и падал, и опять поднимался.
Но потом они моё забрали тело.
Мне сломали крылья, чтобы я остался.
Но душа без крыльев летать умела.

Я крал огонь, брал огонь в руки.
Зажигал костры, но угли остыли.
Я топил радость в колодцах скуки.
Надевал за плечи чужие крылья.

И чужие крылья меня хранили -
в пустынном небе
безымянное нечто.
Чужие крылья меня носили
из бездны в бездну,
из вечности в вечность.

Я не знаю, кто обронил перья
на мою постель из опавших листьев.
Я лежал в земле, и земля не грела.
Но моя смерть - не моё дело.

Я долго спал. А когда проснулся,
то увидел небо, всё в звёздной пыли.
И, как в первый раз, я его коснулся,
протянув к небу чужие крылья.

И чужие крылья опять подняли
в ночное небо
безымянное нечто.
Чужие крылья меня бросали
из бездны в бездну,
из вечности в вечность.

- Ну, как дела? - она его спросила.
- Страдаю, Надя, от нужды и лени.
- Ох, как тебя Женева подкосила!
Езжай домой. Ищи работу, Ленин.

Красота при себе на кармане,
в небе солнце и дрязги ворон.
Сельских тань на стихи не заманишь,
доставай-ка ботанику, бро.

Варвар веником банит Европу,
о медведицу трётся спиной.
Затихает вдали конский опыт,
чинит баржу потопотный Ной.

Быть бы проще, да к ночи не легче:
таням новой любви подавай -
чтоб летали по горнице вещи,
и твердел от стыда каравай.

«Связи нет» - сообщит оператор,
macchiato заварим из мха.
Тани вкурят с утра травиату,
и похвалят: ядрёна, имха.

Причастимся смешным и нелепым,
перепьём всех братьёв и дядьёв.
- Тань, наш чеховский (с)нежный троллейбус
до вишнёвого сада идёт.

Позабудем о суетном прежнем,
я вцелуюсь в ключицу ея.
- Ты пять раз был герой, аки Брежнев,
и совсем не устал ни фига!

Земляники черпнув из корзинки,
затеваем разврат и возню.
На ходу сочиняю дразнилки
и довольную Таню дразню.

И явились волхвы, и младенцу дары принесли,
и стоят, и молчат, ибо словом не выразить чудо.
Каждый вдох - благодать, каждый выдох не втуне излит,
И надежда теперь с человеком всегда и повсюду.

И звезда чуть мерцает в спокойной небесной реке,
и танцует огонь в очаге невесомо и ало.

У Марии от счастья слезинка бежит по щеке,
потому что Спаситель родился
и смерти не стало.

Кивнув московским голубям,
заносчивым и мрачно-гордым,
поэт выходит из себя,
хрипит, прокашливает горло.

На фоне голубей – орёл,
но защипали гуси Нильса:
поэт на площади орёт,
и рифмы сыплются, как гильзы.

Молчать трудней день ото дня,
да и таиться тоже, в общем.
Поэт рычит: «Огня, огня!»
бомжи сморкаются и ропщут.

Приходит вежливый ОМОН
и мегафон суёт поэту.
Вот тут бы про мятеж, а он –
про клей, елей и речку Лету.

Гремят стихи, летят слова
без смысла, толка и пощады.
Поэзия ему – вдова,
а был бы жив – дала по щам бы.

Но участь призрака легка:
хоть видит глаз, и ухо слышит,
а на айфон заснять – никак,
всё сплошь ОМОН и льдины с крыши.

Мишень для мемов и острот –
писал, шумел, и помер как-то.
Нет, не дуэль и не острог:
портвейн и водка до инфаркта.

Посмертной славы не хотел,
и не искал судьбу такую.
Поэт глаголет в пустоте,
а рядом голуби воркуют.

Где взвод берёз есенинскую грусть
ревниво сторожит, как палки лыжу,
меня кусает Таня (ну и пусть) -
смешно молчу, но смех уже не слышу.

Пей кровь мою, кусай меня, кусай.
Напейся, наконец, и будь здорова.
Мазь «Раптор» кончилась, и баночка пуста.
Я безоружен, Таня Комарова.

В вампиры ты, боюсь, не попадёшь –
там сложно всё: интриги, квоты, твари.
Днём спят в гробах, летают без одёж,
а ты всего лишь девушка-комарик.

Но насосавшись, голод утолив,
взлетишь, звеня, и позабудешь тут же -
меня, берёзы, ржавый мост вдали,
есенинские ямы, грязи, лужи.

Лети, Танюша, в тёмный андеграунд,
служи добру, пиши чумные пьесы.
Абсент и комариная икра -
привычная диета поэтессы.

И кровь мою с собою унеси.
Расти детей в тенях трущоб дворовых.
Умру, успев заделать на Руси
династию поэтов Комаровых!

Выбрали, значицца, из телеги ково потолще,
поволокли на площадь,
на ешафот подсаживают-подталкивают,
зубы нам заговаривают -
всего делов-то на пять минут.
Но тут
один с блаародной мордой в рубахе офисной
закобенился чойта: слышь, грит, народ честной,
штош енто деется?
Всех разбойников да убивцев -
па-ми-ла-ва-ли,
отправили лес валить
и камни долбить,
А нас, понимаешь, ишь -
на плахи под топоры!
Словно изменников
и опиумных барыг...
А на нас всей вины-то лишь -
стишки да частушки,
да епиграммы на червовова короля.
И за это вот ля-ля-ля -
нешто надо головы нам оттяпать?!

Тут из толпы выходит мужик,
дерзкий, как чорт
(а с виду - обычный лапоть),
и говорит: ни хрена себе тут герои,
собрали себе трибунал, сговорились трое:
энтова казнить, энтова, да тово-с,
а деньгу изъять, положить в швинцарский Давос,
штоб никто, значицца, не раскачивал нам ладью -
головы с плеч, и авфидерзейн, адью.
Населень смолчит, покобенится да утрётся.
Палачи одесную, стрельцы ошую снуют,
век вертели бы всех запуганных на (колу) -
а ты знай не рыпайся, не балуй...

Вот уж нет вам, начальнички божьей милостью,
не пахали, не сеяли, а в урожай явилися!
Пральна я грю, народ?
Глядь, а нет никово - народ утёк в огород
репу проведать, заслышав крамольны речи.

Пришлось мужику самому палачей калечить.
Ну и мы почуть пособили -
отняли казённые топоры до поры,
опричников перебили.
не токмо же епиграммами воевать.

Дай нам водицы, мать.
Чойта умаялись, день тяжёлый.
Завтра пришлют спецназ,
сожгут домкультур и школу,
закроют наше ЛИТО
за то,
что частушки сегодня - страшней поджога.
А за стишки полагается бить по жопам,
ногти и ноздри клещами рвать.

Дай нам водицы, мать.
а отцу скажи:
терпеть да молчать – никчёмная, злая жизнь.
Сейчас промолчим –
назавтра смолчим тем боле,
привыкнем к плетям и плахам, ко злу и боли.
Лучше не привыкать.

Знатно разгневали червовова короля,
завтра ответим за епиграммы и ля-ля-ля.
Уже и не страшно, трижды не помирать.
Но всё не напрасно, мать.

Где тот мальчик, кому нагадала цыганка-жизнь
убежать из дома, влюбившись в море и небо?
В те края, где время не тянется, но бежит.
За незнамые рубежи, где и в мыслях не был.

Детских писем листочки в послушном костре палил,
вырастал в капитана, зверея и матерея.
В Зурбагане и Лиссе искал её корабли,
и завязывал ленты на священных её деревьях.

Научился жестокости, делал добро из зла.
Потерял своё сердце, но в бурях не потерялся.
И до бездны дошёл, и стоял над бездной, и звал.
А вернувшись назад - никогда уже не смеялся.

Вспоминая, молчал. Не делился ни с кем, молчал.
Южным солнцем обласкан, отравлен надежды ядом.
По ночам ему снилось, как ветер шлюпку качал,
и Бегущая по волнам оставалась рядом.

Проститутка Жасмин Ивановна
(понаехавшая из Иваново)
кладёт на место ремни и плети,
говорит гимназисту Пете:

Мальчик, выйди из роли дона Жуана,
и не надо стихов, ну какая там точка «джи»…
Деньги на стол, твой айфон лежит под диваном.
И шнурки, пожалуйста, завяжи.

Гимназист Пётр Ильич Докукинский
хмурится взросло, почти по-бунински.
Он сын министра, внук генерала
(партия знала, кого выбирала).

Зашнуровывает ботинки, закуривает,
возражает: - А на литературе-то
ваша мама в гимназии нас учила,
что у каждой трагедии есть причина.

Гамлет не стал бы кошмарить отчима,
мещанка Куделькина не бросилась бы с моста,
Сальери не стал бы Моцарта ядом потчевать.
Знать, и вы меня порете неспроста.

Жасмин краснеет: - Не надо про маму всуе,
вы все наряжены, как манекены в ЦУМе,
а в постели, простите, - убоги, скучны и нищи.
И не надо денег, забери назад свои тыщи.

Знаешь ли, Петя, твои кураторы правы -
вы, гимназисты, не понимаете ни-че-го.
Я бью вас плёткой с любовью заместо мамы.
Чем сын ефрейтор – уж лучше я.

Гляди, мой ангел, как тебе легко -
лететь над всем, себя не замечая,
над облачным топлёным молоком
позванивать небесными ключами.
Стать ветром, заигравшимся с листвой,
оракула печального не слушать.
Смотреть, как тонет бедный остров твой,
как след триремы заметает сушей.
Здесь тоже море: серая вода,
над мелководьем плачущие чайки.
Крещенские (плюс пять) не-холода,
интрижки, пьянки, празднички, печальки.
Безвременье, но некого винить,
вот разве что себя, и то вполсилы.
Как будто к светлой истине приник
и отшатнулся: страшно и красиво,
но слишком поздно.
Не меня храни.
Во мне теперь не музыка, но скрежет.
И только долг меня с тобой роднит.
И только нежный свет над нами брезжит.

Русская литература – дочь трёхголового змея
(гидры, орла – смотря откуда глядеть).
Фёдор, Лев и Антон, вымирая и бронзовея,
становятся датами, выбитыми на плите.
Поэтам труднее: у них безденежье и дуэли,
скучные жёны, да и любовницы не ахти.
Приходится много пить, а закуску почти подъели.
Кто-то уже в земле, но наследников не найти.
Туда же и критики: заболотились, обмелели.
Почётно ли – главным калибром шугать пичуг?
Безвестные съедены, именитых есть не велели...

Входит читатель, цинично хлопает по плечу.

ехали поездом
из керчи в крайстчёрч
а потом в рейкьявик
курили доширак
втихаря на багажной полке
попутчики мерились
добродетелью и рублями
в ридере стравливал
гномов и орков толкиен

не отличая служебное
от наличного и от книжного
проводник выдавал бельё
глядел из должности волком и
облизывался на сиськи маши
той что из нижнего
и её любовницы
из новгорода на волхове

маша читала вслух
стихи спарбера и крупинина
верлибры близнюка
зачарованно бормотала
любовница ржала дрожала визжала
именно
вот это паэзь
и за попу машу хватала

разносчики куриц
газет и прочей заразы
говорили
что поезд проклят и не взлетит
дембеля хорохорились
что лучше мы все и разом
их кукушки куковали максимум до пяти

в полуфинале
наш ужас поддался лени
нам не впервой
можно машу а можно не

старики вспоминали
что по вагонам ходил пелевин
с жёлтой стрелой
нарисованной на спине

маша сказала
все мужики козлищи
но стихи у них хорошие
как ламбруско
и неважно
которого выберешь ты из тыщи
главное
чтоб он в вечность плевал по-русски

вот моя любовница
и имени не упомню
стразы стринги оргазмы
культуры ноль
послушная и безотказная
словно пони
а могла бы херачить стихи
как сапфо
но

ты студент не смотри
что мы все в говно
мы уже давно
просто беженки
мчим по кругу в ржавой дрезине
готовы к труду же
и гендерной обороне же
в нижнем
верхнем
и в том что посередине
не говоря уже
о торжке
или там воронеже

я бы любому поэту дала
но поэзия вам мала
вам бы денег
и памятник из гранита

вот спарбер с крупининым
эти себе не врут
засыпают поэтами
и просыпаются поутру

тройка
семёрка
да к ним бы победный туз
но дама ваша убита

чуть задремлешь
и слышится энгельберт хампердинк
а проснёшься
кобзон ли
ротару
эдита пьеха ли
задорные песенки
но на сердце от них смердит

до рейкьявика не доехали
не доехали

21.11.2020

Пусть этот век - не серебро, а какбэ лом цветных металлов,
бес всётки ломится в ребро, но бесов много, рёбер мало.
А за окном сереет день, и серый снег дождём размочен.
Мутнеет Питер перед тем, как почернеть в корыте ночи.
Поэт мещан пообличал, и доит музу в позднем часе.
Ему Иосиф завещал: «в уборную - и возвращайся».
Страшась ошибку совершить, строчит, не выходя из комнат.
Моль в бороде шуршыт «жы-шы», а как жы жыть - поэт не помнит.
Он выковыривает стих, как череп шведа из раскопа.
Чего на Балтию нести? Куплеты? Эпос? Гороскопы?
То водолей разлил елей, то приступ гнева деву крутит,
то рыбы ленятся смелей, то вид ворот для овна труден.
И страшно ракам выползать из анонимности под танки.

Стрельцы уходят брать Казань пешком от цирка на Фонтанке.

войдя в деревню телепаты
пророчат курице яйцо
червя на кончике лопаты
и пчёл припудренных пыльцой

простой комар напившись крови
уж метит дракуле в друзья
и с оводом летает вровень
покамест с вороном нельзя

а рыбнадзор наводит резкость
на плеск русалок на мели
но рвётся связь шаблон и леска
и вязнут в тине кобели

пьют самогон за честь колхоза
отдельно за колхоз и честь
закат медлителен и розов
и блох за пазухой не счесть

угрюмо с краю ставят хаты
друзья петренко и петров
скажите лучше телепаты
кто виноват и где метро

Расскажу, но строго не судите.
Шёл домой в хрущёвочку свою.
У метро шумел стихийный митинг
(кажется, за право спать в строю).

Мне-то что – я в митинги не верю.
Сквозь толпу протиснулся бочком,
получил листовку «люди – звери!»
и флажок с дешёвеньким значком.

Вдруг меня схватили и скрутили,
вчетвером в фургон поволокли.
Не скажу, что били – нет, не били
(а вообще-то, думаю, могли).

Пусть ни в чём не признавал вину я,
власти разбираться не хотят.
Только понятые отвернулись –
опера подбросили котят.

И теперь хоть жалуйся, хоть смейся:
семь пушистых маленьких улик,
семь забот, мурчащее семейство,
и приёмный папочка у них.

В небесах распахнулось окошко,
кто-то выплеснул снега горшок.
Отхлебнув вискаря на дорожку,
разгоняешься на посошок.

Подрастают с утра понемногу
курс юаня и цены на рис.
И вершки с корешками не могут
в этой сказке считаться за приз.

Сколько в окна трамвая ни зыркай,
выйдешь князем из грязей и глин.
Полюбить – так уборщицу в цирке,
а уж пить – чтобы черти слегли.

Литр залпом – опасная радость
(допивает один из восьми).
Мы не сдвинемся вниз ни на градус,
чтобы лечь на банкете гостьми.

Наш секс горчит на донышке вины.
Ночь так нежна, но зов её фатален.
И чувства к быту приговорены,
но страсть надеждой фобии латает.

В такси приёмник ловит грустный блюз.
Водитель – просветлённый дымом будда.
Ты сонная, я вновь в тебя влюблюсь
в последний раз, как в самый первый будто.

Прижму тебя, чтоб ближе ощутить
влеченье мотылька к горячей лампе.
Ты – небо, я в тебе парашютист.
заложник, ставка, джокер, lucky number.

Но против притяжения земли
бессильны все, кто ветра тяжелее.
Как высоту мечтами населить?
Кто нас простит, осудит, пожалеет?

Ночь сводит уравнение к нулю.
И в этом мы равны, по крайней мере.
Люби весь мир, как я тебя люблю,
кровавая волнующая Мэри.

Дыши со мной, тщеты не говоря,
Люби меня, не подавая вида.
Пока кружат снежинки декабря,
пока под нами льды и Антарктида.

Театр кукол и афер:
напёрстки, ломщики, кидалы.
Подделка драм, подмена вер,
стихи из дыма и металла.

Масонских ложек мудрецы,
невольных каменщиков тачки -
грядёт война, и Лао-Цзы -
Европа, жди - войдёт и втащит.

Восстал из радио актив,
своими бомбленный Воронеж -
ай-вши, ай-господи, ай-тиф:
с утра озноб, вечор хоронишь.

Украли реку с-под моста,
зажали сдачу с пятихатки.
Мой дзен рожденья не настал,
а только потуги и схватки.