подотдел очистки заменили отделом особым,
и, каким бы дарксайдом луну ни повороти -
выть джоном малковичем или виктором образцовым,
глотать криптопули, выплёвывать нарратив.

бобры так храбры, что хватают крестьян за бороды,
выгрызают из точных вод неземную твердь.
ариадна петровна зубной нитью душит промоутера.
промоутер терпит, улыбается, как медведь.

глорихантеры залипают на самом остреньком,
спешат поселфиться, если кто-то горит – клаасс!
зато гильотины - с июня в режиме пострига.
потому как репост, диснейленд, благодать, глонасс.

Ночью, уподобившись Есенину,
в кабаке устроил я дебош:
жёг глаголом, лил вино на стену я,
и в руке блестел столовый нож.

Местные стихами отморозились,
отложили вилки и меню,
заорали прозой и набросились
(но за прозу я их не виню).

«Чувствую, стихи слыхали редко вы,
тут не Рим, реальная Чита.
Хватит бить поэта табуретками,
я ещё сонет не дочитал!»

Под перезвоны трамваев и детский крик
в сквере горстями швыряет худой старик
хлебной картечью по уличным голубям –
жалея, но не любя.

Сколько вас здесь, тёмно-серых голодных тел…
Тот, кто вас создал – чего он от вас хотел?
Вечно шажочками, мимо машин, людей –
о, где ваши крылья, где?

Хлеба не хватит на всех, и за крошки - бой:
к чёрту любезность, любого теснит любой,
слабых сметая ударом крыла-плеча -
урвать бы себе сейчас.

Видя всё это в обыденности прицел
Как пустельга, выбираешь мотив и цель.
Сердце инстинкту противится: не убей.
Тем более, голубей.

Пишу тебе, и слышу «бу-бу-бу»,
иголка в сердце, сладкая заноза.
Как гул трубы, и сам я как в трубу -
в беспомощность фатального заноса.

Теперь меня ни тормоз и ни руль –
ничто не в силах удержать на трассе.
И отпечатком - пасмурный июль,
и тот сеанс, и два билета в кассе.

Кино не лжёт, но правды не ищи –
всё словно сон солдата в карауле.
И совесть словно рация трещит
в исходе ноября, как в том июле.

Прости меня, где был я виноват,
прости меня, где был я слишком занят.
Прости меня сто тысяч раз подряд –
твои обиды слишком больно ранят.

Злодейство шил на мыло променяв,
от прошлого пытаемся отмыться.
Но пятна проступают в свете дня,
и страх во сне меняет наши лица.

Жизнь вяжет нас в жестокие узлы,
и отмеряем месяцы по ним мы -
обижены, и оттого так злы,
и, вместе с тем, - наивны и ранимы.

По-волчьи выть, по-новому мести,
дозорных псов выхватывать ночами,
таиться от поминок до крестин,
и знать итог игры ещё в начале.

Беречь зверят от дыма и детей,
вести в январский город волчьи стаи.
Твой ангел на зимовку улетел,
окраины крестами зарастают.

Раскручивает серенький волчок
двуногих на тщеславие и зависть.
О чём вы раньше думали, о чём?
Зачем вам серебро, когда вы сдались?

Темней всего, когда не верят в свет,
когда огонь на огоньки распался.
Когда от яви прячутся во сне,
и порох сгнил, и только прах остался.

Москва, как много в этом зву!
Здесь славно пьётся и буянится.
Люблю июльскую Москву,
особенно под вечер в пятницу.

Поют вокзальные хмыри
нахлебушек и христарадии.
Приходит поезд из Твери
и хит-парад гремит по радио.

Москва под градусом родней:
Олимп, Парнас и счастья кузница.
Но на филфаке за парней
уже дерутся первокурсницы.

И понаехавший поэт
ментам читает из Ахматовой.
Работы нет, подружки нет,
и весь он - как стакан захватанный.

Пыхтят зеваки, как ежи,
посплетничать да поорать бы им.
Зато поломанную жизнь
здесь в баре чинят по гарантии.

Товарищ, не проявишь прыть -
не хватит фарта в пункте выдачи.
Поэтом можешь ты не быть,
а кошелёк карманник вытащит.

Он сегодня не в духе. Он строг и немногословен.
Матовый серый джойстик неподвижно зажат в ладони.
Нет никого из смертных в снежно-облачном зимнем доме.
И нет ни зимы, ни дома, и свет на сумрак наслоен.

Он смотрит в людские окна. Он видит - там всё по-прежнему:
портвейн после скверной водки, программа «Вести недели».
Как будто на всех один рабский ошейник надели.
Тоскуют по Брежневу, слушают Веру Брежневу.

Мужья избивают жён, дети хамят родителям.
Власть матерят, но на выборах голосуют.
Лгут матерям, и бубнят Его имя всуе.
Подставить вторую щёку? А шило в бок - не хотите ли?

Он вспоминает давнее – замысел, свет, разделение
тверди и вод, верных ангелов светлое множество.
Свободные люди - захочется, значит сможется.
Мог бы заставить, но так ведь только больнее им...

Он наклоняет джойстик, океаны волнами пенятся,
айсберги свои плечи в морскую воду роняют,
птицы мчатся по небу, и тучи их догоняют.
Но медленно, очень медленно мелет времени мельница.

И тогда Он решается, и ураганы сметают
целые города, эти муравейники человечьи.
И человеку нет места, как бесполезной вещи.

И оправдаться нечем.
И заслониться нечем.

И красная клавиша джойстика подмигивает зловеще.
И уже ракетные ангелы с небесных палуб взлетают.

Когда приходишь в секту, сохраняй на лице решительное выражение. Чтоб знали - ты всё понимаешь правильно, ты пришёл по адресу. Лучше всего войди и сразу громко урони табурет охранника, тогда на тебя обернутся даже те, кому обычно зевнуть - и то лень, а таких в секте одиннадцать из десяти. Если уронить табурет вместе с охранником - это уже перебор, в секту могут не принять.

А в остальном - всё как обычно, стандартный алгоритм. Добрдень! Вы тут главный? А кто? А я по абювлению на заборе у метра. Не, я не пью. Вапще. Вчера буквально завязал, как из ментовки выпустили. За что? Да ни за что. Они ж как собаки бешеные, на всех кидаются... Вот помните фильм Тарантино, где Тим Рот заходит в сортир, а там, сука, одни копы, и овчарка их лает, а он такой смотрит на них спокойно, и всё ему пофиг. Ну, в смысле, это у него, у провокатора, часть легенды такая, как бы случай из жизни - он рассказал, в банде ему типа поверили. Ну, там плохо всё кончилось, всех поубивали. А у вас-то тут хорошо, цветочки на окнах, обои такие весёленькие. А корпоративы у вас тут бывают? Да не, говорю ж вам, не пью я теперь. И денег нет, соответственно. Друзей привести? А может, не надо, ну их к чёрту? Они ж придут - не уйдут потом. Не, ну дело ваше, я-то что.

Не забывай похабно подмигивать девушкам, в первую очередь тем, кто тебя за придурка принял - дать не дадут, а все сплетни узнаешь первым. Парням жми руки покрепче, рожу при этом делай хмурую. Мол, я сюда не хихикать пришёл, вы тут, гляжу, мужики серьёзные.

Когда получишь эти их сраные листовки, поканючь для виду, что много дали, что на улице раздавать стрёмно, а в подъезде твоей хрущёвки у почтовых ящиков видеокамеру повесили, потом бери эту макулатуру и вали оттуда, руби хвосты через проходной двор, не звони мне с мобильного, который они записали, и никому другому с него не звони, только им, ты понял?

Домой пришёл, за комп сел, с диктофона запись слил, отчёт сразу написал и отправил мне на мыло, которое svetochka-solnze... Да не называй ты меня «товарищ майор», какого хрена, нигде и никогда так не называй, даже здесь.

И лицо сделай попроще, подуховнее. Во, порядок, теперь прям вылитый сектант, можешь ведь.

Убил волынщика сосед,
а был волынщик хром и сед.
Он Бёрнса чтил, он килт носил,
но под шотландца не косил.

Он из волынки звуки гнал,
но не за кир и не за нал.
Совсем не пил и не курил,
и звался просто - Михаил.

В Москве кипящей смирно жил,
плясали дети и бомжи
под вой волынки у метро -
а он глядел на них хитро.

В прищуре стариковских глаз
читалось - «я не знаю вас,
а вы не знаете меня,
но мы по музыке родня».

И он волынил и сипел,
и кто-то слушал, кто-то пел
налитый счастьем до краёв -
Филёв, Жулебин, Бирюлёв,

Беляев, Выхина, Коньков,
Орехов, Митин, Третьяков,
Петровский-Разумовский тож -
кто к песне гож и кто не гож.

Сосед его, король червей,
был дна могильного черней:
богат рублями, духом нищ,
хозяин сумрачных кладбищ.

Волынки звук ему был плох,
терзал его, как сотня блох,
как гавриилова труба -
звучна, правдива, и груба.

Он злобно слушал этот глас,
но в день несчастный как-то раз
терпеть уже не стало сил -
достал волыну и убил.

Теперь волынка сирота,
и лишь на небе где-то там
звучит волынщика завет -
«для вольных звуков смерти нет».

Звучи, волынка у метро,
дыши свободою ветров,
будь как печаль и звонкий смех.
Будь примирением для всех.

Дороги дальше нет, теперь пешком.
Небытию друг друга гордо скормим.
И нас укроет бережно снежком,
как две берёзки, вырванные с корнем.

Не то любовь, что не даёт уснуть,
а только то, что - вместе бы проснуться.
Комарик мести прошлое куснул,
и крылышком грядущего коснулся.

Но есть ещё минута или две
до ран смертельных, до последней дрожи,
до выстрела, до выстрела в ответ,
до «я любил» и «я любила тоже».

Вот память – столько лет, а снова жжёт.
Взвели курки, но выстрелили мимо.
А секунданты спели «no death shot»
и обернулись горечью и дымом.

На паутинках умолчаний,
на ниточках ненужных слов -
разлука, глупая вначале,
качели памяти качает
рукой уверенной и злой.

Грустит без дела и без тени
луна, в стекле отражена.
Обоймы гнева опустели.
Не умирать в её постели
просила шёпотом жена.

Но заплатить за счастье некем.
Как жалкой жалости гроши,
в остывшем бывшем человеке
зрачки закатятся под веки,
где тьма сердечная дрожит.

Твоё дрожанье на весу
подобно жизни человека.
От дымом пахнущего века
ты скрыта в ягодном лесу.
И пусть паук - твой господин,
создатель, житель, управленец -
прикосновением коленец
ловушки ладит - он один
не ведает, как странно мир
устроен божьим изволеньем,
и солнца благостным томленьем.
Попавших в неводы твои
мне жаль. Но кто из нас спасён
от трепетаний и распада?

И всё принять за счастье надо,
и как урок запомнить всё.

Айфон вибрирует, выпрыгивает из сумочки.
Опять, должно быть, трезвонят подруги-сучки.
Но нет, - это муж пытается дозвониться
(гадаю: из бара? из сауны? из больницы?).
Без «съем тя, заяц», на нервах: проблемы, Нюра.
А я - после стрижки, укладки и маникюра,
с утра на таблеточках и сухом мартини.
Туго въезжаю: откаты недоплатили?
Секретарша беременна? Спецномера изъяли?
Муж истерит: мы с премьером были друзьями,
а с полудня он не премьер, - сидит, арестован.
Езжай домой. Не высовывайся из дома.
Напишу из Лондона, чмоки, на взлётку рулим.
Голос беглого мужа теряется в низком гуле.

Будем разорены, опозорены и судимы...
Ну уж нет, ещё побьёмся и поглядим мы -
печенеги половцев или половцы печенегов.
Запрягаю шофёра в представительскую телегу,
мчусь на сиротскую девятигектарную дачу.
А там уж гости (и много): поддельно плачут
слезами уполномоченных крокодилов.
Всем всё понятно, но дело не заводили.
Пока. Сперва - устрашительные беседы.
- Вы знакомы с соседом? Мы уже увезли соседа.
- Печалька. Пойдёмте, угощу вас отваром чаги -
от него аж крылья раскрываются за плечами,
от него и пингвин до Пекина летит, как Боинг.
Но щавель в Куршавель - летален для них обоих.

Гости в три горла едят дармовую гречку.
Прожевав, говорят: порадовать как бы нечем:
время трудное, навозные фьючерсы обнулились.
А уж как мы старались, как тщательно мы молились!
Рейтинги Ясномысля пали ниже Яги с Кощеем.
А казна истощилась, и с каждым днём всё тощее.
Главный гость намекает, - мол, на вашем-то месте я бы...
(подаю знак охране копать за конюшней ямы)
...распоследней мужней рубахой бы расплатился...
(блажен, кто верил, сидел и освободился)
...чтоб забылись обиды, и овцы остались целы...
(начальник охраны гостю в затылок целит)
...не корысти ради, а только по зову долга...

- Долг заплатим. Мне кажется, вы тут у нас надолго.

Дыши со мной,
дыши июльским жаром
и летним освежающим дождём.
Дыши, как будто только что вбежала
в улыбчивое лузерство моё.

Дыши со мной,
дыши легко и сладко -
во тьме ночной и в ярком свете дня,
шурши фольгой с молочной шоколадкой,
мурчи, ленись, и обнимай меня.

Дыши со мной
и думай о хорошем,
и береги от гибели цветы.
Стань для меня всех ближе и дороже,
дыши со мной, как можешь только ты.

Генерал,
гнётом армий полмира смяв,
ничего не выиграть.
Ваши планы - липа.
Офицеры и кони погибли зря,
и из них не выдавить
ни «ура», ни хрипа.

Всех наград и почестей
жалкий сор
и махорки в солдатской горсти
не стоит.
Ни имён, ни отчеств,
ни горящих мостов,
даже просто ненависти
не знает стоик.

Вы же были герой,
вы не спали ночей,
вы же рвали циркулем
карты генштаба!
Но пехотный строй
как в нутро печей
в тщетный бой задвинули -
и вас туда бы.

Пусть теперь в волнах
последнего моря
артиллерия студит
колёса гаубиц -
эта чаша полна
слезами и горем.
Клаузевиц умер,
и в прошлое канули
все победные марши,
и все трофеи.

Здесь лишь вдовы,
могилы,
и сгоревший металл.

И не станут старше,
не станут мудрее
ваши мёртвые мальчики,
генерал.

Когда на берег выйдешь сам,
и следом нежная лиса,
вы с ней вдвоём морскую соль
вдохнёте, близкие не столь,
как в заколдованном лесу.
И чайки ветер вам несут,
и ветер не жалеет щёк,
но пусть обветренней ещё
румянец странствий на лице -
уже оправдывает цель
и вас, и всех, кто не дошёл.
Как здесь свежо и хорошо -
простор взамен угрюмых чащ,
и ветер треплет старый плащ,
и соль смывает тлен болот,
а солнце ласково, и вот
ты гладишь нежную лису:
- без хлеба соль, не обессудь.

Минутами не дорожили.
Любили. Ждали. Звали. Жили.
А время тёрло в жерновах
всех тех, с кем некогда дружили,
всех, для кого наряды шили -
и эта пьеса не нова.

На иглы чувств сюжет нанизан,
мораль распалась на репризы,
не тает бутафорский снег.
Суфлёр о чём-то шепчет снизу,
его не слушают актрисы.
И время - стук сердец во сне.

Зал то смеётся, то рыдает,
то в свист, то вдруг цветы кидает.
А героиня и герой
уж столько лет в любовь играют,
что на подмостках умирают
по-настоящему порой.

>>С благодарностью Марии Гри.
>>Без её доброго напутствия
>>эта телега не поехала бы ))

Однажды некий Серхио сказал своему собутыльнику Карлосу, что, мол, пойдём-ка, дорогой Карлос, с площади по домам, а то сейчас из окна второго этажа опять высунется по бюст возмущённая Хуанита, и начнёт кричать, что нечего тут на площади стоять и трындеть попусту, и так всю площадь уже прокурили и заплевали, откуда только эти деревенщины понаехали.

Назавтра рано-рано утром проснулся Серхио от звонка в дверь. А за дверью почтальон, телеграмму принёс. А в телеграмме напечатано: «дорогой серхио зпт ты быдло и невежда вскл поэтому сними со стены в твоём доме мой фотопортрет зпт сожги его зпт а пепел развей на авенида де либертад вскл моему портрету стыдно висеть в твоём доме тчк я всегда буду презирать тебя за то зпт что ты не различаешь зпт где дон кихот зпт а где дом периньон тчк снимай портрет зпт кому говорю вскл ты зпт el cabron зпт разбил моё нежное сердце зпт duele como la puta madre зпт disculpa mi lenguaje вскл стиплом зпт хуанита тчк»

И как только заспанный Серхио дочитал телеграмму, почтальон тут же хвать её, и смял, и запихал в рот, и проглотил. Удивился Серхио, а почтальон объяснил: так синьора Хуанита велела, нечего кому попало о её сокровенном читать.

Пошёл тогда Серхио в свою холостяцкую спальню, с тяжёлым сердцем снял фотопортрет молодой и стройной когда-то Хуаниты, изорвал его на мелкие клочки, и сжёг на спиртовке, как ему было велено. А на место хуанитиного портрета повесил прошлогодний календарь с бесстыжими голыми девками.

А вечером к Серхио зашёл друг Карлос с подружкой Эсмеральдой. Выслушали они историю Серхио, и долго разглядывали бесстыжих девок.

И сказали они, что это хорошо.

Я зенитный прожектор, я страж, я ловец теней.
Тени явятся вновь, когда станет ещё темней:
непроглядней, пасмурнее, безлунней -
ночью им легче, чем здесь внизу мне.

И тогда с меня снимут чехлы, и слепящий луч
вырвется из нутра моего, и достигнет туч.
И я стану искать усердно и неустанно
хищные тени, несущие злую сталь нам.

И залают стволы, словно псы, когда близко волк,
заполошным хором затянет зенитный полк
песню слепцов без поводыря на тракте.
Но я не гадаю, я - круглый очкарик-практик.

Расчёт мой уверен: найдём их, сейчас найдём.
И я нахожу их – не логикой, так чутьём.
Выдираю из тьмы длиннокрылые силуэты
металлических птиц, расклевавших мирное лето.

Но из страшных птиц уже сыплется вниз зерно.
И оранжево-жарко, где секунду назад темно.
Земля вздрагивает, земля от ожогов стонет.
Из земли всходят зёрна смерти, за сотней сотня.

Зенитки штопают небо, стежки всё чаще, плотней.
Горит и падает птица, и перья дыма за ней.
Вторая, третья, - строй распался, в ночи растаял.
Но я знаю, ещё вернётся страшная стая.

Боевой расчёт утирает взмокшие лбы.
Воздух снова спокоен, как будто таким и был.
Только рядом горит, и дымит удушливо рядом.
Я погашен, остужен, в чехлы до поры упрятан.

Безоружный и хрупкий, я знаю: мой долг - светить.
Тут к расчёту подходит мальчишка лет девяти,
и говорит, весь чумазый от липкой гари:
«Я могу помогать,
у меня тоже есть фонарик».

Я – стрелочник. Звучит тем паче странно,
что стрелки переводят на меня.
Вокзал уснул. Легла на рельсы Анна.
Но литерный умчался в ночь, звеня,
по встречному пути. И только вьюга
бездомным псом ему завыла вслед.
Нелепый жест, ненужная услуга,
жизнь не мила, и веры больше нет.

Я оторвал от рельс бедняжку Анну,
смахнул с нее снежинки, и сказал:
Последний поезд. Всё. Примите ванну.
Тушь потекла. Ступайте на вокзал.
Вам страшно жить, и умирать не внове.
Однако же, всему есть свой предел.
Попытка в месяц. Было, что и по две.
Не знал бы Вас - и знать бы не хотел.

Ну что Вам, в самом деле, не живётся?
Вы молоды, красивы, всё при Вас.
Ваш голос мил, ваш волос дивно вьётся.
К чему Вам лезть под поезд каждый раз?
Толстой Ваш – графъ и хамъ, поверьте слову.
Он пишет вздор от скуки или спьяну –
про что ни попадя: про пегую корову,
про мир, войну и Ясную Поляну…

Коньяк, постель, и модные журналы,
найтклабы, маникюр и порнофильмы –
цените жизнь, на кой Вам эти шпалы,
и рельсы все, и холод плит могильных?
Супруг Ваш, коммерс мелкого разряда –
похоже, Вы совсем ему не ценны.
Отсюда Ваш цинизм, как капли яда,
и эти отвратительные сцены.

На этот раз Вам повезло, синьора
(в ночь Рождества и стрелочник стреляет).
Вглядитесь в красный отсвет семафора:
он поезда и Вас благословляет
остановиться вовремя. Замечу
Вас снова близ вокзала – не взыщите.

Встречайте, Рождество спешит навстречу.
Ступайте жить, и смерти не ищите.

(Альтернативный текст на музыку Вячеслава Бутусова.
Песня исполнялась дуэтом Полина Тараи + Жиль)

Утро настигает Полину внезапно
из-под сомкнутых век.
Память послушно возвращает обратно
каждый прожитый век.
Алые одежды не скрывают
безупречную линию плеч.
Время для Полины только сон
и ожидание предсказанных встреч.

И каждый раз Полина ждет героя
с обнажённым мечом.
Её сложенные крылья трепещут
в полумраке зеркал.
И герой идёт,
не чувствуя теней за плечом.
Смерть находит героя,
а герой находит то, что искал.

Полина знает все ответы на вопросы,
знает кто и зачем.
Она верит, что кошмары уйдут,
и будут добрые сны.
Она хранит скальпы принцев
и обломки благородных мечей.
Её серые глаза так невинны,
так по-детски ясны.

Длинные ресницы опускаются
в неясной тоске.
Волосы струятся, словно змеи
на горячем песке.
Ночь вползает в окна,
и ничто уже не может Полину отвлечь.
Время для Полины только сон
и ожидание предсказанных встреч.

И новые герои седлают
своих верных коней.
А Полина скучает,
и всегда безумно рада гостям.
Иногда я посылаю ей письмо
и вспоминаю о ней.
Мы оба знаем, как опасно
предаваться любовным страстям.

Блёклое зимнее поле со спящей ещё травой,
птицы испуганно мечутся тенями над головой.
Повсюду здесь рёв и крики, над полем густеет дым -
время прорваться к славе бесстрашным и молодым.

На флангах особенно жарко, там сталкиваются тела
в белом и в тёмно-оранжевом: у одних на груди стрела,
у вторых девизы латиницей - краткое droit au but.
Атака бьётся в защитников, как в осаждённый редут.

Победа и поражение качаются на весах,
в лёгких удушье и жжение - терпи и справляйся сам.
Здесь воля ломает волю, кто дрогнет - тот проиграл.
Хмурится, глядя на поле, маленький генерал.

И сердце бьётся всё чаще, и комья земли летят
как настоящие жизни к ненастоящим смертям.
О двух сторонах монета - лови на лету рукой:
с одной стороны победа, и крах надежд на другой.

(Памяти Наташи Пивоваровой)

Прощай, Колибри,
сон твой тише вздоха.
Не визг покрышек, только боль моя
звучит во мне - так тонко и высоко,
что думается: жизнь порой жестоко
смеётся над людьми. И не тая
страдания, я жду, что в небе светлом -
где нет уже ни горечи, ни зла -
душа твоя, играя с лёгким ветром,
промчится над Невою, и ответом
на мой вопрос вернется:

«Я жила!
Я не была несчастной птахой в клетке,
и каждый день земного бытия
я верила в себя, и были редки
сомнения, и даже смерти метки
совсем не замечала...

Это я
прошла свой путь.
Промчалась.
Просверкала.

Простите мне последний мой полёт.
Возьмите всё, что я там потеряла.
И знайте: я жила, а не играла.

И пусть Аделаида допоёт
что я не спела,
что я не успела
сказать вам всем.

Пусть буду я всегда
душой, не запелёнутою в тело,
смотреть на вас,
на мир,
на города,
где живо всё, что мило мне и близко.
На счастье,
на несчастье,
и на птиц,
лишь только для того порхавших низко,
чтоб выше взмыть,
туда,
где нет границ».

Сомкнулась ночь.
Трамвай звенит прощально.
По рельсам дней уносится эпоха.
Нам плохо без тебя,
нам так печально.
Прощай, Колибри,
сон твой тише вздоха.

Есть в Петербурге Прачечный мост - под ним река Фонтанка из Невы вытекает. Никаких прачек и прачечных поблизости давно нет, а вот название сохранилось.
Однажды в марте встретились на Прачечном мосту две подруги. Одну звали Амальгама Радиевна Ио, и она работала буфетчицей в цирке Чинизелли. А про подругу её мы ничего не знаем, может, и не было её вовсе, подруги-то.
Так вот, значит, встретились они, и решили немедленно отправиться в питейное заведение «Робин», выпить взаимно водки по случаю холодной погоды. Пришли, спустились в полуподвал. Белоглазая официантка с приятным рыбьим лицом принесла им холодную водку в графине и всякие там французские штучки. Выпив две рюмки, подруга сказала:
- Вот ты у нас, Анаграмма Роденовна, женщина культурная, хоть и простая буфетчица. Только не это в тебе главное. А вот в твоей фамилии, уж не обижайся, есть всё же что-то немного лошадиное. Эта твоя фамилия у тебя и на лице с детства отображается. А с лошадиным лицом, знаешь ли, в цирке работать просто неприлично, там ведь и дети в буфет приходят.
В ответ на это Антреприза Рамзесовна свирепо втянула ноздрями воздух и плеснула подруге водку в лицо, прямо из графина. А подруга облизнула щёки и брови, и ехидно сказала:
- Вот ты напрасно мокроту здесь в заведении разводишь, Антигона Россинантовна, потому что правда – она пуще водки женщину распаляет, особо же когда от лучшей подруги. А ты вот не злись, а сходи в комиссариат, и смени фамилию на Профитролеву, например. И тогда уж работай себе дальше в цирке Чинизелли, очень даже пожалуйста.
Тут Антитеза Рубенсовна залпом допила непролитую водку, крякнула, и – хрясь подругу графином в лоб. Да только глядит – и никакая не подруга это вовсе, а железная вешалка с табличкой «мокрые зонты не вешать». А тут уже и белоглазая официантка с неприятным рыбьим лицом ведёт к ней двух народных дружинников, и разъясняет, что да, вот ходят же такие странные женщины – и водку одни пьют, и на стенку водку льют, и графины казённые вдребезг бьют. И всё это, понимаешь, молчком, ни слова ведь доброго не скажут. А народные дружинники, простотой лиц похожие на два чугунных утюга, басят в ответ, что и не такое в дружине видывали, тут вот давеча на Моховой улице один старьёвщик от недосыпа так зевнул, что ненароком откусил себе голову. А без головы-то его и в морг не брали, говорили – не положено без комплекта, как-то уж найдите, просили, его голову, а потом уж и к нам. Или вот ещё случай: в Друскеникском переулке одна дама зачем-то стала читать табличку с названием, аккурат на доме номер три. Читает, а буквы-то в названии все перемешались, никак не прочесть. Позвала тогда по беде эта дама дворника, читать пособить. А дворник отчего-то вдруг решил, что дама наша в жакте заведует, и сделает ему по долгу службы строгий выговор за плохо выметенный переулок. Ну, она его хвать здесь же за локоть, и говорит: «порчитать омопгите нме дурскенкникпреуклок». А он ей в ответ: «охрошпрелуокметподтал нуксдрекинск». Тут уж и мы подоспели, говорит один народный дружинник. Ага, тут мы их, вредителей, и сдали в Нарконторль – говорит другой дружинник. А вот белоглазая официантка с рыбьим лицом ничего не сказала, а лишь заинтересованно пригладила свои волосы рукой, похожей на маленькую камбалу.
Глядя на этот антиобщественный зверинец с нескрываемым отвращением, Аргентина Родезиевна быстро схватила свою подругу-вешалку, и выбежала из полуподвального питейного заведения «Робин» на Гагаринскую улицу.
Дело здесь, понятно, вовсе не в водке – думала она на бегу – просто такие вот странные дни бывают в марте, форменный цирк!

...И с каждым днём всё более любима,
и с каждой тьмой всё более нежна -
ты как в улыбках уличного мима
в июльских бледных днях отражена.

Где зелен твой бульвар Конногвардейский,
где прян и свеж Адмиралтейский сад -
любовных ласк волнительное действо,
и поцелуев памятных места.

И пусть пунктиром тонким между нами
надменности привычная черта -
ты нарекай секунды именами,
и письма между строчками читай.

Читай в прохладе северного лета,
а если лень, то сразу удали
мои нерасторопные ответы,
и смайлики бессчётные мои.

Но полночь подкрадётся тёплой кошкой,
и время до утра умерит прыть.
Довлатов улыбнётся под обложкой,
и на ночь почитает, может быть.

В ткань нежности переплелись волокна,
и не понять, где тело, где душа.
И месяц с любопытством смотрит в окна,
и Розоваяроза хороша.

Где не Хабенский - там Машков,
онлайн-джедаи из Рунета.
Кума, ну хватит пирожков,
уже пора писать сонеты.

Про нас хотя бы напиши:
чю-щю, жы-шы и всё такое.
Угарной ночи, малыши,
в тиши межзвёздного покоя!

Шагаю в пятой из колонн,
как Йода с марсианской пьянки.
В Союз втыкает Аполлон,
из шлюза в хату лезут янки.

Корабль привяжем к валуну,
и разольём по сто на брата.
Эй, Джон, хорош пинать Луну,
она ни в чём не виновата.

Кума, неси нам макарон
из тюбиков, по-космофлотски.
Я флаг коллегам распорол
на нитки, звёзды и полоски.

Нечайна, да, так получи
лось нас трясёт и надо выпить.
Я уронил в скафандр ключи,
и падаванам зубы выбил.

Опять поспать не удалось!
Как янки пьяные, зеваю.
Копытом в шлюз колотит лось,
рогами вакуум взбивает.

Человек сидел за пустым столом –
только лист, карандаш и он.
Тихий скрип по листу превращался в стон,
и звучал, как мрачный псалом.

Человек писал о вершинах гор,
о коварстве горных снегов.
И о тех, кто ждал за горами его,
и о тех, кто ждёт до сих пор.

Человек за строкой выводил строку,
буквы в лист, как в сердце, вонзал.
Каждый лист разрезал его, как фреза,
грифель жёг, как финка в боку.

Человек писал, как терял друзей,
как менял любовь на тоску.
Как был скор на удар, а на ласку скуп.
Как шагал навстречу грозе.

Человек в абзац упирал абзац,
и по новой, с красной строки,
объяснял себе, как он стал таким
много дней и строчек назад.

Человек дописал, перестал дышать,
карандаш на стол уронил.
И листы остались совсем одни -
лишь сквозняк бумагой шуршал.

И соседи собрали за мёртвым листы,
и пустили в проём окна.
И листы летели - нельзя догнать.
Город ждал их, тёмен и стыл.

Дети брали листы и, за сгибом сгиб,
превращали их в корабли.
Но кораблики гасли в серой дали,
и когда последний погиб,

дети стали листы превращать в крыла,
самолётики мастеря,
и смотреть, как листы в темноте парят,
как их ест холодная мгла.

А потом все дети отправились спать,
ведь листы - всего лишь листы.

Повзрослев, мы их вспомним - и я, и ты.

И напишем об этом опять.

Когда сам чёрт на ладан дышит, и баррель серы не продать -
залётные, как Бэтмен, мыши тишком разносят благодать.

Корабль «Прогрефс» прогрет на вылет, и бурлаки впряглись в гужи -
как хаски в касках, деловые; простые, как карандаши.

Шугают белок понятые, оцеплен космодром Песец,
блестят медали, как влитые, на соплах пламенных сердец.

Где танк продашь, где танкер купишь (швартуйся поперёк реки).
Когда врагам покажешь кукиш – беги, товарищ Гамп, беги.

А в женском клубе «Ум и горе» считают дятлов и козлов.
Читают слово на заборе – ну, точно, писано назло!

И героиня, полагая, что летописцы промолчат,
без красной шапочки, нагая, купает сереньких волчат.


(читает Flyer)

Скажу как есть: я лучник не из метких -
и близорук, и руки не того...
Но, знать, моё везенье таково,
что запустил стрелу сквозь дождь и ветки,
и потерял, и не сыскать никак.

Ходил-бродил, в сапог воды набравши,
гляжу - лягушка прыгает в траве
с сияющим венцом на голове.
Когда б ушёл, судьбу не испытавши,
то был бы просто сказочный дурак!

Беру её немытою рукою,
целую так и этак... Ни-че-го.
Зелёная красавица моя
лишь лапками сучит от непокоя.
и пучит глаз. А кстати, где стрела?

Стрелы-то нет! А в сказке всё конкретно:
«...и в лапках держит оную стрелу».
Подробности мне эти ни к селу,
ни к городу. Лягушка безответна,
дождь льёт и льёт, паршивые дела...

Пошёл искать стрелу, уже с квакушкой,
и три часа спустя - нашёл, нашёл!
Схватил её (стрелу) и вижу шоу:
лягушка вдруг раздулась всею тушкой
и лопнула. Ну, всё как я хотел!

Стоит напротив стройная девица
в зелёном вся, во лбу звезда горит
(нет, не звезда - фонарь). И говорит:
«Игнат Фомич, куда это годится,
опять ты эти мухоморы ел?!

Весь местный МЧС по лесу рыщет
с субботы, задери тебя медведь,
ну надо ж совесть всё-таки иметь!
А за грибы заплатишь штраф три тыщи,
не погляжу, что думский депутат».

Тут потемнело всё перед глазами,
очухался - перед ольхой стою,
и плачусь ей про долюшку мою.
А мухоморы в руки лезут сами.
Вот был занятный случай год назад:

Скажу как есть: я лучник не из метких -
и близорук, и руки не того...

Мой Одиссей, Троянского коня
они сожгли, лазутчики погибли.
Когда бы ты не перебрал вина,
то был бы там, и счастье Пенелопы,
что ты, хвала богам, не бросил пить.

Ты знаешь сам, на каждый хитрый ум
всегда найдутся и дурак и факел.
Мы к морю отошли, как ты сказал,
но наш Ахилл, немного задержавшись,
во тьме на фессалийцев налетел.

Те, обознавшись, взвыли «здесь троянец!»,
меж ними вышло недоразуменье,
они его с испугу затоптали,
хотя я слышал, он неуязвим.
Да мало ли, чего я раньше слышал...

На шум сбежались люди с кораблей,
такое началось, что вспомнить страшно.
Лишь эллинов без счёта истребив,
вернули эллины себе рассудок,
когда дозорный прокричал «Пожар!»

Под стенами горел Троянский конь,
вопили люди в чреве деревянном,
а Агамемнон поминал Аид
и о тебе, мой Одиссей, злословил,
а мы уже оплакали тебя.

Пусть, видят боги, нам не сладить с Троей,
но скоро, хитроумный Одиссей,
вернёшься ты на милую Итаку,
и перебьёшь всех алчных женихов
заждавшейся героя Пенелопы.

Addendum: фрагмент письма Одиссея Ильдебрю прекрасной Пенелопе Тё

Я тут тоже опомнился в конце года, и неожиданно понял, что мы с тобой знакомы давным-давно, так долго, что и не верится даже, и скоро НГ, а вроде прошлый НГ был только позавчера, а лета не было, да и зимы почти нет, всё какое-то ненастье бессолнечное, унылая-пора-очей-очарованье, и мир всё безумнее, все охотятся на ведьм и упырей, а их днём с огнём, потому что все они теперь заседают в Святейшей инквизиции, или проповедуют из телеящика, и ловятся всё какие-то младшие менеджеры и заместители заместителей, а они вечно прогуливают пытки и плохо горят, и Моисей теперь не последний лидер нации, эвакуировавший свой народ из Египта, и Одиссей с веслом и в майке с принтом Penelope is too good for Europe похож на фрика из шоубиза, и гордая Троя упразднилась до уездного Свиноморска, и теперь никакая Бресеида не захочет не то что умереть во имя, но даже и жить там, а Посейдон теперь работает нормировщиком в Черноморфлоте, а в Аиде открыли подземный паркинг и модный боулинг, и обернулось всё к лесу задом (а к нам вообще неловко сказать чем), и вот только здесь мы с тобой вдруг понимаем, что наша ирония и наша мечтательность волоком протащили нас навылет через этот странный быстротечный год, и стихов мы в нём на двоих написали столько, что можно комнату оклеить, и через неделю уже ночи начнут возвращать одолженные минуты дням, и света станет больше, и - чего уж там - мы начнём наконец праздновать тот-самый-день без душевной убыли и сердечных пропаж.

Случается, что мы во цвете лет
себе занятных ищем приключений.
И никакой на нас управы нет.
Вот вам пример, чтоб не было сомнений.

Один богач (не нам его судить,
где взял он евро четверть миллиарда),
собрался покутить и поблудить:
с проворством молодого леопарда
помчался на охоту в злачный дом
(добыча там сама просилась в зубы).
И вот, упившись виски с коньяком,
мулатку он уже кусает в губы.
Бегом несут шампанское в ведре
два томно-равнодушных мизерабля.
А там уж порошок горчит в ноздре.
А дальше - шум и драка: Кто тут?! На, мля!
Назавтра, предобеденной порой,
спасённый личной бдительной охраной,
лежит в похмелье лютом наш герой
с разбитою губой и рваной раной.
Но это всё цветочки - заживёт.
А ягодки вполне себе поспели:
в паху уже зудит, свербит и жжёт -
привет от честных тружениц постели!

Ну что тут будешь делать? Звать врача.
Приехал врач, седой Иван Натаныч.
Коньяк, лимон - осмотр не сгоряча.
Как много разных бед случилось за ночь!
Вердикт врача: набег лобковых вшей,
которых нужно медикаментозно
ну... истребить, или изгнать взашей.
Задача - пшик, отнюдь не грандиозна.
Но вот беда: наш пациент рычит,
что он - защитник фауны и флоры.
И всякой твари - верный друг и щит.
И в Гринпис перечислил денег горы.
Иван Натаныч смирно пьёт коньяк,
и, взор потупив, твёрдо замечает,
что сам он, к слову, вовсе не маньяк,
и тоже часто живность защищает.
Однако же, презренный организм,
в промежности приют себе нашедший,
жалеть не стоит. Это, мол, - каприз,
а пациент, должно быть, сумасшедший.

Богач, отдав положенную мзду,
велит врача спровадить из покоев.
Целитель, всуе помянув звезду,
и высказавшись в адрес жадных гоев,
спешит в свою лечебницу назад.
А наш герой, исполненный сомнений,
хлебнув Perrier, выходит в зимний сад,
избрать одно из трудных двух решений.
Быть иль не быть? Вот так стоит вопрос.
Обречь ли мелких тварей лютой смерти?
Или терпеть укусы, как от ос?
И так и сяк в уме ответы вертит.
О, эврика! На шлюх переселить,
для этой цели нанятых в борделе.
А шлюх - под конкурентов подложить,
чтоб мучились, чтоб вши их всех заели!
Затраты здесь не слишком велики,
и сыты вши, и шлюхи тоже живы.
Завистникам - расплата за грехи.
Да, слуги так придумать не смогли бы!

Мораль сей басни вовсе не проста.
Призыв здесь не к пороку, но к рассудку.
Чтоб не чесать интимные места,
и не принять серьёзное за шутку,
нам всем, читатель, следует понять,
что всякое случается на свете,
но - хоть богач, хоть уличная глядь -
за всё потом лишь сами мы в ответе.
Не стоит шлюх винить и докторов,
и вшей ругать, коль оплошали сами.

Бог даст, пусть каждый будет жив-здоров.
Пусть станет всяк богат -
но чтоб не вшами.

Уральских гор непонятый пророк,
твои стихи - они навек со мною.
Отважный дух над дымною землёю,
ты одолел беспамятства порог.

Ты был таким, что Бог тебе судья -
любимый этими и осуждённый теми,
лампадный свет, египетская темень,
течений против быстрая ладья.

Я пил твой свет, как воду из ручья,
и, тьму твою на плечи примеряя,
узнал наш мир, и мир увлёк меня, и
открылась правда - общая, ничья.

Ничья, для всех - для нищих и больных,
для вдов, сирот, для богачей и знати,
для тех, кому за зло слезами платят
и порохом. Не ты придумал их,

но ты нашёл понятные слова,
ты ясно выбелил и вычернил сюжеты.
И эти песни до конца не спеты,
пусть слышно их порой едва-едва.

Ты как Джон Донн искал свой путь вовне.
И что Свердловск, и что мне этот Лондон -
вот остров твой, и колокол твой – вот он,
звонит по мне, и трудится во мне.

(It's got drunk with vodka, and singing songs now)

что в имени тебе моём?
спросил кецалькоатль пернатый
змей подарил меня рублём
и стукнул репина в пенаты

мне было репина не жаль
тем более тецкатлипоку
ацтеки выдали скрижаль
и отпустили слава блоку

куоккала и кукулькан
и чечевица в чичен-ице
и семушки на дне кулька
и можно к празднику не бриться

пойду в трактир спрошу вина
напьюсь и стану бить посуду
пусть видят все моя вина
кецалькоатлю неподсудна

илья ефимыч голосит
и хороводит с бурлаками
а я устамши и осип
и спорю сразу кулаками

чухонка бледная змея
меня по щам салфеткой хлещет
винище плещет из меня
смердят испорченные вещи

ох натворил хмельных грехов!
(кецалькоатль текилы дашь мне?)
а репин пишет крестный ход
садко и лев толстой на пашне

искусьтво млин шыдевры нах
художник нако-сь выпей лучше
что проку в змейских именах?
я и читать-то не обучен

давай за торф и глинозём
неву и ладогу-онегу
гляди ефимыч змей ползёт
из черепа коня олега

Сядь со мной, молчи и слушай.
Помни, сын, слова отца.
Повод к распре – давний случай,
он – ab ovo, от яйца.

Дикий варварский обычай
проповедуют враги.
Тошно знать об этом нынче,
но не внял - считай, погиб.

За проливом зло укрылось -
вражий флот и моряки.
Им плевать на нашу милость,
все как есть – еретики.

Там не верят в сладость рая,
проклят остров, видит Бог:
яйца там с тупого края
бьют, не с острого, сынок!

Шесть восстаний, брат на брата, -
вот предательства дары.
Правый судит виноватых:
пытки, казни, топоры.

Встань же, сын, клянись омлетом
чтить монарха и закон!
Будешь верен в деле этом -
заберёшься высоко.

Кто я был? Простой сапожник.
А теперь - казню врагов
ради мира, к славе Божьей.
Тут уж не до сапогов.

В корень зри, но мысли шире,
как лояльный лилипут:
не ленись, с душой души их,
режь, руби, дави блефу…

Кхы, опять проклятый кашель.
Долго я добру служил…
Мы - чужих, чужие – наших.

Плаху - в годности держи.

Покуришь, от чумы устав
(небрит и заспан), -
и мордой в земляной устав,
и в руки заступ.

Могильной скупостью черны,
жирнеют ямы.
«Страшней звериных нор и ныр» -
подумал я бы.

Но думать некогда, и нет
уже сомнений:
не всех дадут скормить земле
(товарищ Ленин!)

Отсуетившись, человек
лишённый смысла,
уложен в ящик, как в ковчег,
и в землю выслан.

Он выше жалоб и утрат,
но ниже ветра -
в оградке два на полтора
последних метра.

Краткое лето, и тихая осень следом,
вылеты кончились, рейсы отменены.
Мёд запасён, и ульи тихи до лета.
Время иных? Или время не стать иным?

Дремлют послушные дактили и хореи -
пчёлы поэзии в сотах календаря:
тридцать первого (пасмурного апреля),
тридцать второго (тёмного января).

гугушка на чужом гнезде
года дожития щетает
а человеки мрут везде
от пенсильваний до китаев

гугушка глушит поезда
и учит трыньтравынить зайцев
летят хозяева гнезда
перещетать птенцов и яйца

птенцы сидят и ни гу-гу
на гугушонка копят злобу-с
хотят ему как петуху
сову натягивать на глобус

всплывают чайные грибы
и плющит плющ и зреет плесень
из куриц сказочных рябых
долг фаберже наружу лезет

гугушка хватит гуговать
наш бензионный фонд не фтянет
маткапитал докурит мать
сдадут добро самаритяне

невежливо так долго жить
орлов стране не вылупляя
врубай ускоренный режим
штоб ни кола мне ни рубля я

Человек говорит: отречёшься три раза, Петя,
прежде чем твой будильник заголосит.
Человек говорит: ешьте меня и пейте,
хорошее время выпить и закусить.

Человек говорит: будет страшно, и будут казни.
Крепок мой дух, но на суд идти во плоти.
Веселитесь братья, сегодня великий праздник.
Я вас призвал, и теперь мне за вас платить.

Вдвоём переживая карантин,
мнём простыни, стучим кроватью в стену.
Укрыв любовь за тяжестью гардин,
сопрано обволакивает тенор.

Пусть взаперти, но этот март таков,
что вместе мы (в гармонии, в ладу ли?).
Амуры вскипятили молоко
и бережно на пальчики подули.

Хороший день, и не о чем жалеть,
душистый чай с морошковым желе,
и круассаны с корочкой хрустящей.

Назло беде и смерти вопреки -
мы ласковы, взволнованны, легки.
И стук сердец - любовней, звонче, чаще.

До тридцати ещё можно и порезвиться -
слегка познобит, перекашляю, не помру.
В имеющих право зараза не угнездится,
зато я пустой, не отыщут по топору.

Так думает Родион Романыч, температуря,
идёт через узкий и грязный питерский двор
занять своё место в российской литературе,
где бледным убийцам сочувствуют до сих пор.

Заходит к микрофинансовой ведьме, грубый
(за каждый рублик четыре вернёшь назад).
Целует процентщицу в тонкие злые губы,
и контрольным влажно кашляет ей в глаза.

Преступил, доказал! Только песенка не допета,
проценты по вкладу здесь платят в самом конце:
в комнату входит нежданная Лизавета
с мстительными чумными пятнами на лице.

Если перца насыпать на хвост,
Змей Горыныч красавцем не станет,
сувенирный Родосский Колосс
держит свечку в подружкиной спальне.

Тут не сказка, а чистая быль -
гадов тянет к прекрасному полу.
Сколько оперу нынче ни мыль,
на экране окажешься голым.

И не то, чтоб ни шагу назад,
но завоют бабульки у входа:
«Простипома, бесстыжьи глаза,
вот же сказочных водит уродов».

И накличут народных дружин,
и попа со святою водою.
Участковый стремглав прибежит
и усердия явит подобье.

Если верить злословью молвы -
людям мало горынова сердца,
и покатятся три головы
меж крупинок душистого перца.

(разговорчики, сет 5)

- пил чернила с прокурором
- яхты нет, купил «аврору»
- в лапоть складывал деньжата
- наш отряд грешил с вожатой
- человек собаке гопник
- здесь махни, а здесь притопни
- из овса сварил наркотик
- это львёнок, а не котик
- под венец пошла босою
- разговелся колбасою
- трактор в реку сам уехал
- ной в ковчеге слушал пьеху
- сладок мёд, да пчёлки жалят
- мы его втроём держали
- била мужа, аж вспотела
- воспорхнёт душа от тела...
- школа вам не детский садик
- князь, орда подкралась сзади
- это ром, а не водица
- обещал со мной плодиться
- блок чудак, а пушкин – сила
- увлеклась, цветник скосила
- отвали, франс пресс, адьё
- евро точно упадёт

Любить Мальвину запретил Пьеро,
обиды глухо падают в копилку.
Хор кукол стонет «where wild roses grow»,
из-под одёжек сыплются опилки.

Растерянный лирический герой
откашливает сырость и неврозы.
Дрожит от страсти деревянный рот,
а длинный нос пронзителен и розов.

Скрипит театр, качаются весы,
Мальвина взвесит чувства не сегодня.
Я проклят, Карло! Я тебе не сын.
Дешёвый дрон, сосновый беспилотник…

Влюблённые способны пережить
свою любовь, - но сами, только сами.
Пусть с Арлекином в сундуке лежит
девчонка с голубыми волосами.

- обтирайте вирус ватой
- в пьянстве бесы виноваты
- твой медведь задрал таксиста
- дочка ваша неказиста
- в целом свете нет милее
- тут вам скрепки к юбилею
- не хотел, да вот напился
- уберите флот от пирса
- к хлебу только хрен с горчицей
- полно, сударь, мелочиться
- громко выстрелил из лука
- расплескала брагу, сука
- сорок шкурок за монисто
- вынь топор из гармониста
- интернет погубит веру
- пейте в меру, пионеры
- взвесьте лиха четверть фунта
- не партком, а просто хунта
- за меня пойдёшь ли замуж?
- сел в тюрьму, а братья там уж
- здесь в собесе сплошь масоны
- залатайте слой озона
- швондер всех разоблачил
- эй, саврасов, где грачи?

Как пешеход, напуганный трамваем,
в обиде от нелепости любой,
жизнь пробежит, меня не узнавая,
а вроде ведь у нас была любовь.

Дождь голубей упрячет под карнизы,
запустит прыгать в лужах дошколят.
Весенние просроченные визы
нам выдадут в посольстве февраля.

Пейзаж спесив, как тёща на поминках, -
приросшие к проспектам тупики
лежат в грязи и хлюпают повинно,
муниципальным планам вопреки.

Который год одни и те же стоны:
ворьё, враньё, дороги, дураки…
Эй, сталкер, выводи людей из Зоны,
не место там изнеженным таким!

за трудодень заплатят полденьги
прогонят в тьму чернильную и злую
и сядем мы с гитарой на пеньки
матвей напротив павел одесную

споём негромко цоя и чижа
повечеряем хлебом и портвейном
и будем под черёмухой лежать
томясь сердечной тягостью копейной

а небо будет памятью чернеть
и сказанное в горечь обратится
и кесарю назначенная медь
в карманах затрепещет пленной птицей

***
ах, доктор, я во сне летаю,
и без доплаты за багаж!

***
иван ушёл в открытый космос,
сказал - за пивом и назад

***
стихами, братец, сыт не будешь,
но на растопку - в самый раз!

***
Джон Сноу, положите гусли,
они для оперы "Садко"

***
Цыган-гроссмейстер взят с поличным
на краже белого коня

***
детишки, отвлеките папу,
а я ещё троих рожу

Окраина, приросшая уже
к зиме полями;
который там по счёту из мужей -
сидит, паяет.
И сладковатый канифольный дым
плывёт над речью.
И стонет кран, уставший от воды.
И поздно течь ей.

А ты сидишь и переводишь По,
а может, Рильке.
Остра, как камень в парке Монрепо,
как елей пики.
И будущее мелочью трясёт
до слёз, до дрожи.
Каких-то десять-двадцать зим - и всё.
И Рильке тоже.

И пусть стихи - не главное давно,
но всё же важно,
чтоб слово, неприметное зерно,
упало в пашню.
Пусть снегопад пейзаж запорошил,
и рано сеять.
Пусть муж паяет нервы медных жил -
слова за всеми.

Подписались на волонтёрство,
старушек и кошек через дорогу переводили.
Чтобы не думали, что молодёжь ведёт себя чёрство
(и чтоб нам исправработы укоротили).

Потом нас отметили и повысили:
отправили в бункер на выселках
уничтожать секретное химоружие.
Разливали его по кружкам и
пили,
пили,
пили...

Потом лежали,
от подвига отходили.
Блевали стамесками и ножами,
ежами и шкурами крокодильими.

Но этого мало,
порой нас так накрывало,
что Денис колотил в нарисованное окно,
Полина лизала дорожное полотно,
Глеб жёг хлеб,
Антон надевал на бидон…

Нет, это уж слишком,
Про такое не пишут в книжках,
а только в медкартах.
Мы тут не супермены так-то,
просто есть такая работа –
арсеналы от палева зачищать.

На что только не подпишешься сгоряча.
Всей химзащиты - значок патриота.
Ни попа тебе, ни врача.

Роботы, кстати, здесь непригодны -
сразу ломаются и горят.
А молодёжь упирается, как пехота
хлебнувшая штрафбаты и лагеря.

В сухом остатке –
запас химоружия извели,
не замарав отечественной земли,
не обратив в могильники лесопосадки.

За это дело нам выдали грамоты:
«с честью... по спецзаданию... до конца...»
Сказали: гостайна, не вешайте в рамы-то,
Не рассылайте через вражий whats app.

А мы и рады:
за те перепосты в блогах
исправработы нам споловинили.
Жаль правда,
что химоружия слишком много
и столько наивных блогеров
за грамоты потравили им.