Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме -
О том о сём, и тут он вдруг говорит мне:

«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша?
В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише,
Не кричи так, дети пугаются. Я не местный,
Давно здесь не был, можно сказать - проездом.
Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило,
Время намыло немало людского ила.
И Аннушка уже всё купила».

Я горячусь, но как-то нехорошо мне.
Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» -
На Патриарших сегодня ужасно жарко.
Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка.
Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала.
Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало.
Аннушка пять минут, как всё расплескала».

Тем временем вечер становится душной ночью.
Я говорю: «Было очень приятно, очень.
Но завтра мне на работу, товарищ Волгин».
(Или Володин? Вот надо же, я не помню).
А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога!
Он любит любого, хоть пользы от вас немного».

Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.

Бронная улица скалится бармалейно.
Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну»,
Падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»

В голове некстати звучат то вальсок, то полька.
Но трамваи не ходят. И мне достаются только
Несколько жалких ссадин.

А следом умер Артём.

Неделю бухал и бредил,
дрался с призраками,
ходил со тьмой на лице.

И мы, и соседи,
что знали Тёму,
не вмешивались, привыкли,
и только в самом конце,
когда уже стало страшно -
скрутили его,
отпоили чаем,
отвели домой,
уложили спать.

Тёма буянил, а мы кричали
многоэтажно -
откуда нам было знать
чем всё закончится.

Утром его вынули из петли,
уже холодного,
навсегда притихшего,
неживого.

Содрогнулись,
но слёзы никто не лил -
ни слова лишнего,
ничего такого.

Двадцать лет всего,
и не стало нашего Тёмки.

Словно сказал «все вон»
и не дал никому войти
в свою безвыходность,
в заплутавшей души потёмки.

Устав Державиным и Фетом гордиться,
литературные рыцари, ремесленники, купцы
стонут в наручниках культурной традиции -
на запястьях ссадины, шрамы, рубцы.

И если быть абсолютно честным,
я тоже кандальник на этом пути.
Но вместо культуры внутренней
и культуры внешней, общественной,
у меня две ужасные
уродливые культи.

Чёрт надоумил заявиться
на этот рыцарский сходняк!
И звон, и стон, и пыль клубится,
когда я падаю с коня.

А благородные девицы
усмешки прячут под платки…
Оруженосец, дай напиться,
и мне подняться помоги.

Какого дьявола, скажите,
сменил перо я на копьё?
Любой неграмотный воитель
легко с коня меня собьёт.

И станет ржать ещё, дубина -
мол, не фривольные стишки
героем делают мужчину,
а навык выпустить кишки.

Похоже, сглазил я удачу,
и дело вовсе не в коне.
Ох, не ко мне ли герцог скачет?
Ох, не…

Вечер всё ближе, всё ниже сползают тени.
Влажные линзы окон улавливают осколки
бледного солнца, распавшегося на части -
столь малые, что почти никогда не ранят.

Мостовые стонут под игом автомобилей.
Ангел на тонком шпиле выглядит безучастным -
словно бы сожалеет, что люди о нём забыли.
Дети лучатся улыбками в утешение всем несчастным.

Улицы многолюдны, метро глотает уставших.
Стайки студенток-корюшек мечут икру веселья.
Мамы с колясками кажутся на жизнь мудрее и старше.
Лето уже донашивает яркий наряд весенний.

Дождь пробежал по крышам, сыграл в кап-кап с фонарями
и ускользнул из центра в зелень и тишь предместий.
Мальчики с их фрегатами, морями и якорями,
ещё дружны и естественны, промокли, но - вместе, вместе.

Пары уходят в скверы, пары прячутся в парках
от равнодушия города, зонты их в аллеях мокнут,
Ветер мягок и нежен, он прячется в тёмных арках,
в проходных дворах еле слышно стучится в окна.

Бедные люди, как жизнь из вас утекает.
Счастливые люди, как жизнь вас переполняет.

Вечность пьёт из вас,
потом как чашки вас разбивает -
на осколки столь малые,
что почти никогда не ранят.

NB: Рифмы здесь не везде, ага. Так и должно быть.
Стихи - они такие разные. Почти как города. Почти как люди.

Конь остановлен.
Ночь избою
горящей в ад обращена.
Добро - ни полмешка без боя!
В окопе тёща и жена
считают бережно патроны
и экономят на бинтах.
А счёт врагов - на мегатонны,
и удаль в молодцах не та.

Доход с усушки и утруски -
для новых подвигов беречь.
Чтоб женщин есть
в селеньях прусских,
коней ловить
и избы жечь.

Там расцветает всё, где влажно и тепло,
и где своей рукой садовник жизни служит.
И праведен тот сад, и ангел возле кружит,
цветочная пыльца сластит его крыло.

За зеленью в тени там детская качель,
и голоса детей, и псовое ворчанье.
Там нежно всё, и плач там редкостно-случаен.
И этот сад - он твой, а мир вокруг – он чей?

Садовник здесь польёт, а там пройдёт без слов,
тут тронет лепесток, там деревце погладит -
не ради похвалы, а вечной жизни ради
он помнит каждый срок - и месяц, и число

когда сажать цветы, когда подстричь траву
когда встречать октябрь осенними кострами,
когда позвать детей... А вот уже и сами
обходят дети сад, и в мире с ним живут.

На лёгких крыльях, в платье белоснежном,
отправилась к язычникам с мольбою -
не поклоняться идолам, как прежде.
Готовая пожертвовать собою,

готовая пресечь вражду молитвой,
и принести надежду на спасенье.
И Небо стало полем перед битвой,
и поле стало Неба отраженьем.

Они её встречали, хмуря брови.
Стеной стояли в десяти саженях:
тяжёлый запах неотмытой крови,
звериная сноровистость движений.

Они смотрели на неё: чужая
и чуждая кровавым их раздорам,
она сложила крылья, провожая
последний вечер безмятежным взором.

Она смотрела кротко и бесстрастно.
Но речь её - могла бы камни плавить.
Казалось, Слово явлено напрасно.
Казалось, зверя лаской не исправить.

Но всё же - в чёрствых душах прорастали
те зёрна, что взойдут в сердечной тверди...

...они её схватили. И терзали.
И предали бездумно лютой смерти.

И крылья ей сломали, и топтали
её, уже бесчувственную, в страхе.
Они её боялись, ибо знали:
она сильнее смерти.
В каждом взмахе
прекрасных крыл им виделось проклятье.

А Небо с безучастием глядело
как красное уже от крови платье
в последний раз её обняло тело.

Ленинградское лето, солнце в облачной раме.
От Пушкарской налево проходными дворами
мимо школы до места, где труба над котельной -
где дорога известна, но задор не потерян.

Рай для загнанных в угол, верных грязной работе:
сутки жжёшь в топке уголь - трое суток свободен.
Кочегарка сурова, нет случайных вещей там -
непродажное слово без раздумий о тщетном.

Здесь свои и чужие различаются зримо.
Стойко тьму пережили в непроглядную зиму.
Сколько было неврозов и отчаянных песен.
Ближний круг очень узок, мир безвыходно тесен.

И толкуют об этом над бутылкой початой
музыканты,
поэты…

Кочегары «Камчатки».

Раз мы умрём – пусть все умрут.
Ударом на удар ответим.
За наших деток – вражьи дети.
Один закон, единый суд.

Ни вам ни нам – за злое злом,
за всё отплатим вам по чести,
поляжем все, но с вами вместе,
чтоб никому не повезло.

Кто мстит – тот правый человек,
закон суров: за око око.
Закон безглазых злых калек,
неправдой вскормленных жестоко.

---
Грудной ребёнок сладко спит,
он мирными окутан снами -
вражды не знает, зла не знает.

И грустный Бог над ним стоит
и шепчет: к маме, только к маме.

Они приходят, плащи их застёгнуты и зловещи.
Взгляд уклоняется, слово бежит от вещи,
имя - от должности, звания, ранга, чина.
В ничтожные поводы втискивается причина.

Почему я?
Почему меня?
И за что мне?

Сердце стучит,
как шахтёр, заваленный в штольне.
Мысль непроизносима,
во рту горчит.
Генная память сигналит - замри, молчи.

Пророщенный страх, сжимая лицо мне,
вкрадчиво шепчет: ты вспомни, вспомни -
кому растрепал ту историю на Манежной,
у Дома Кино, под вискарь, в темноте кромешной?
Кому ты давал читать дневники Алисы?

Если спят кошки - из леса приходят лисы.
Мышата дрожат, как телята вблизи ножа.
Мышиными жизнями лисы не дорожат.

Люди в плащах поднимаются по ступеням:
стихает смех, обрывается чьё-то пенье.
Первый этаж словно вымер,
за ним второй,
третий.

Куда тебе, мышь, воевать с горой?
Раздавит и не заметит.

Люди в плащах заполняют дверной проём,
входят, как страшные новости в мирный дом.
Держатся каменно, монолитно, веско.

Соседка в окне напротив задёргивает занавеску.

И тут холод внутри превращается в белый жар.
Ты гордишься собой: не струсил, не убежал.
Ты уже не будешь бояться их никогда.

И недавняя мышь неожиданно говорит:
Господа,
вспоминайте,
чему вас учили в школе.
Там в коридоре коврик -
вы бы вытерли обувь, что ли.

Как поезда, уходим точно в срок,
и опоздавших сразу забываем.
Считаем вёрсты пройденных дорог,
консервы душ неловко открываем.

Не разбавляя спирт, за счастье пьём,
но сухари размачиваем в чае.
Сдаём себя недорого внаём,
звеним в карманах мелочью, ключами.

Успех для нас - залог грядущих бед.
Закрыты кассы, словно бы нарочно.
Вокзал вздыхает поезду вослед
и крестит рельсы железнодорожно.

А мы опять страшимся катастроф -
чуть вспыхивая, сразу угасаем.
Затачиваем грифели остро
и смыслы между строчками бросаем.

Бросаем, нас бросают. Впереди -
тупик, где спят разбитые вагоны.
Им снятся перегоны и пути.
Гудок басит – кому он здесь, о ком он?

Здесь в тамбуре в слой краски на стене
вцарапано: «Не кайся и не бойся.
Готовься к наступающей зиме.
И к будущему времени готовься».

Как жалкий трефовый валет
из строя выбит:
казалось, пуля вскользь, но нет -
насквозь, навылет.

И тяжко валишься с коня
в густую слякоть.
Свинцу иконка не броня.
А думал - в мякоть...

Чины, парады, ордена -
к чему всё это?
Война пьянила без вина,
но песня спета.

Теперь не знать уже побед
и отступлений.
На мертвецах обетов нет
и искуплений.

Тьма наползает из-под век,
в крови кокарда.
Увы, и впрямь недолог век
кавалергарда.

Рядами букв тесны черновики,
пытаются стихами стать стишата.
Планктон наитий цедит рифма-кит,
и вечность до удара сердца сжата.

Черновики… То выплеснут орду,
то мор чумной, то вдруг играют в фанты:
пожар в пруду, морозный день в аду,
Троянский слон, Суворов через Анды…

Но иногда из сумрачных глубин
к тебе всплывает кит с китёнком-строчкой.
И строчка в строй встаёт, и строй един.
Ты пишешь чистовик, ты ставишь точку.

Сглотнёшь слюну: нежданно повезло.
И выдохнешь, и будешь жить, как прежде.

Но мойры ловко стянут нить узлом,
и станут ждать, когда им скажут «режьте».

Und wenn du lange in einen Abgrund blickst,
blickt der Abgrund auch in dich hinein.
(с) Friedrich Nietzsche

Человек, уставясь в бездну,
думает: видали мы
много дырок интересных
и коней с педалями.
Наш конвейер поколений
не впустую лязгает -
где не Ленин - там Пелевин
с бубнами да плясками.
Вот, к примеру, проводницы,
девушки вагонные -
любят нежно материться
на кентов с погонами.
Если, скажем, поезд едет
мимо Ыхьи-станции -
спишь в купе, нетрезв и бледен,
только лень признаться им.
Проводница проводнице
говорит: без палева,
мимо Ыхьи - хоть сто тридцать,
только чтоб не спали бы.
Не прощу такого скотства
твоему Довлатову -
это ж Ыхья! Знаешь, солнце, -
я бы не дала ему.

Выгорая за полвека,
ставим смайлы-рожицы.
Бездна смотрит в человека
и от страха ёжится.

За что тебя? - Ну, вроде, есть за что.
В царя стрелял. - Попал? - А ты как думал!
Небось, попал. Саженей, брат, за сто,
как в яблочко, в сатрапа, не попутал.
- И что теперь? - Теперь-то заживём!
Без изверга кровавого на троне
презренные оковы разорвём,
и новый мир, на правде и законе,
построим всем на зависть и в пример.
- Так ведь тебя повесят! - Ну, повесят.
Я не боюсь, я рев-лю-ци-о-нер!
Слыхал про нас? В Европе только грезят,
а мы – уже и пулю в лоб царю!
И скоро светлый, правый мир построим.
Не веришь? Лапоть! Точно говорю,
мы мужикам на жизнь глаза раскроем.
И бабам их... Попы? Да врут они.
Какой там божьей волей, скажешь тоже.
Для пули всё едино, и одни
на вид мозги у слуг и у вельможи.
А кровь... Ну, надо кровушки пролить.
Иначе не поймут, не ужаснутся.
Как стали мы их пулями валить,
так и пойдёт, товарищи найдутся
моё продолжить дело. Не беда
что палачи меня за шею вздёрнут.
Зато настанет царствие труда -
народного, святого. Мы как зёрна.
Из нас свобода, воля прорастёт.
Потомки нас вовеки не забудут.
Народ нас, как героев, воспоёт.
И памятник поставят нам, и будут
к нему детишек в праздники водить.
Что, голуби? Подумаешь, обгадят...
Что с птиц возьмёшь? Ну, значит, будут мыть.
Ещё цветы, наверное, посадят.
Цветы-то любишь? Вот и хорошо.
Хоть здесь с тобой не станем, братец, спорить.
Конец самодержавию пришёл.
Сломаем всё, а там уж будем строить
привольное культурное житьё:
всем поровну и хлеба, и сатину.
Вот только жаль, что под твоё нытьё,
мне тяжело в уме явить картину,
где в бронзе я на площади стою,
и револьвер держу в руке небрежно.
И правнук мой фамилию мою
пером выводит трепетно и нежно...

Всё пройдёт, и осень пройдёт.
И на воду Фонтанки настелят
новорожденный тонкий лёд.
Все, кто любят, и все, кто верят -
будут ждать весны и тепла
октябрём и апрелем между.

А река будет течь, как текла.
И хранить подо льдом надежду.

Магистр Йода силён в полемике,
нигде такого услышишь не:
Майя Ковская пишет про леммингов,
про готов граффити на белой стене.

Поэт Е.Сенькин - про кабацкие враки,
про русский по сердцу, и финский тож.
Лера Монтова - про бивуаки,
мундиры, лосины из мягких кож.

Один Корней Чуков пишет режимно -
от двух до пяти, а потом, устав,
в лицо эпохе бубнит с нажимом:
яви, эпоха, нам свой устав!

Иные ропщут: раздайте веру,
чтоб скит, чтоб пустынь, чтоб монастырь.
Всему пиитству общая мера -
зачем нога, если есть костыль?

Готовы писать про святую воду.
Но нет: за колодезной ашдвао
идёт с ведром культуртрегер Йода,
и Броцкий гундосит в ухи его.

Мир безмятежен, чист и нежно-шёлков,
и нам с тобой дано пленяться им -
речной туман, и человечий дым,
и свет в листве от солнечных осколков.
Твой шелкопряд не нарушает тишь,
для добрых дел не нужен звонкий голос.
Проходит жизнь, и остаётся лишь
нить прочная и тонкая, как волос.
Соткав свой кокон, шёлка созидатель
не ждёт наград, часы его спешат.
И если там, на Небе, вдруг решат,
что дорог шёлк, то пусть тогда читатель
рассудит сам, какою нитью сшит
покров меж тем, кто свят, и тем, кто светел.
Кто со щитом? И кто воздет на щит?

Но лишь за нить твой шелкопряд в ответе.

(из венка акросонетов)

Юдоль страстей у бездны на краю...
Как странно, и совсем уже не страшно -
из смертной мглы корабликом бумажным
отплыть в страну желанную мою.
Морская соль мои излечит раны,
из мрака тихо выплывут туманы.
Сомкнётся вечность за спиной моей.
И капли крови на мече погаснут.
Мне трудно счесть их, мысли в смерти вязнут,
а голова отсечена, и в ней
грохочет гром победы над бесчестьем.
Раскат волной проходит над предместьем.
О, Молния, с тобой навеки мы -
мгновенье света в океане тьмы.

В унылом краю
зарастает узкоколейка.
Гибнут ненужные люди и-мне-налей-ка.
И даже песни о них потом не поют.

Обходчик-лешак
палит по небесным белкам.
Самогон нечист и в стаканах досадно мелко.
Все пьяно каются, а потом грешат.

И нет никого,
кто на дни разменяет вечность,
отменит судьбу и приросшие к душам вещи,
добудет солнце из хмари над головой.

Здесь лес - Монферран,
а трясина - почти Трезини.
Здесь лось на путях глупо сватается к дрезине,
словно ещё ни разу не умирал.

Кто понимает толк в еде,
тот блюда разные распробует.
А кто лишь щи всё время лопает -
живёт с капустой в бороде.

Я даже щей не супротив,
но хочется и сладких булочек,
и утку, и форелей-дурочек,
и даже недозревших слив.

А мне твердят - лишь в постных щах
найдёшь пороков укрощение,
и за грехи твои прощение.
Но только жри их натощак!

Не смей презренным оливье
пред щами аппетит расходовать.
Ни хереса, ни даже содовой,
ни кваса, ни глотка «Перье».

Не на пирожные гляди,
а к щам храни благоговение.
Хлебай их с вечным упоением,
и даже с хлебом не блуди.

Но я в своих пороках твёрд,
и в кухне чту разнообразие:
Европа, Африка и Азия,
китайский чай, башкирский мёд,

кенийский кофе, шоколад,
аландских устриц наваждение,
и кальвадосом наслаждение -
глядишь, а жизнь пошла на лад!

И, откровенно говоря,
что манго, что с лучком картошечка -
пусть лучше вас съедят до крошечки,
чем вы прокиснете зазря.

«Во всём прекрасное ищи» -
вот мой девиз на жизнь короткую.

Паэлью запиваю водкою:
Остыв, постылы стали щи.

В руине выборгской, где пыль и лопухи,
и бывших окон мёртвые глазницы -
там был большой собор. «Твой грех простится,
когда из добродетельной руки
ты выложишь свой грош на этот храм» -
смешной посул от Папского престола.
Теперь здесь хор травинок, ветра соло,
и запах горя – просто в память нам.
Когда-то в прошлом финские гробы
стояли здесь, и мёртвые солдаты
смотрелись в них немного виновато,
как если на поверке были бы.
Но храм не спас, и бомба через свод
вошла, как нож в семейный хлеб пасхальный.
И ангелы за смертью смерть проспали,
всё обратилось в месиво, и вот
их всех похоронили, как смогли.
Теперь там стела чёрного гранита.

И только память дважды не убита.
И травы прорастают из земли.

хармс бежит по облакам
бог сипит читай ещё
сиг дурачит рыбака
полдень пушкой возвещён
свет из небушка пролит
пасмурь невская сыра
спят в синицах журавли
в царстве божием дыра
новый ирод копит власть
впрок от медного петра
петроград разинул пасть
до кровавого нутра
твёрдо верует в наган
революция-межа

хармс бежит по облакам
богу некуда бежать

Доченькам-близняшкам,
с благодарностью
за всё волшебство этого мира
-----------------------------------

Заждались,
уже готовы и ждут,
когда за ними придут
усталые буксиры и лоцманы -
выведут из гавани на большую воду,
за долгие молы,
за прибрежные отмели.

Отсалютуют коротким
криком сирены
и проводят в плавание
к берегам далёким и странным.

Плыть им морями
и океанами,
среди айсбергов,
и в молоке туманов,
и свежему ветру
подставлять скулы.

Различать где дельфины,
а где акулы,
где кракены, где морские кони -
слушать, как бури ревут,
как стихия стонет;
смотреть на закаты, рассветы,
на атоллы и острова.

Потом от спокойствия уставать,
выбирать канаты,
поднимать задремавшие якоря,
и двигаться дальше,
дальше,
дальше -
в новые плавания,
в неизведанные моря.

Золотые мои кораблики,
такие маленькие,
когда вдали,
а вблизи -
серьёзные корабли.

Носят странные имена,
нелегка эта ноша им,

таким хорошим,
долгожданным моим.

Маркс Энгельсу говорит:
Фридрих,
теперь я буду звать тебя Фрицем -
краткое имя всегда бодрит,
и быстрей дозовёшься,
как говорится.

Напишу три тома заумных словес -
про металл,
про кидал,
или там капитал, к примеру.
Пролы слишком бесправны,
но мы с тобой не собес,
и помочь им всем
не осилим уже, наверное.

Вот представь,
что сейчас
в каких-нибудь Дальних Няшках -
в Гаване?
Констанце?
Сантьяго?
Дели?
Симбирске? -
растёт неприметный серьёзный мальчик:
он не играет в мячик,
не мучает кошек -
он ждёт
и считает риски.

Пройдут годы,
и этот бесёнок вырастет в беса -
будет лысым, картавым
(неважно, не в девках счастье),
станет водить народы дремучим лесом,
а народы и рады
в безделье принять участие.

Потом он ещё возьмёт себе псевдоним -
чё-нить смешное,
как наш полковник фон Ленинг.
Не надо и флейты -
миллионы пойдут за ним.
Но это от лени, Фриц,
это всё от умственной лени.

Потом война.
Пшено по талонам.
Тупик.

Потом он умрёт,
и из беса сделают бога.

А из нас апостолов.
Не смейся Фриц,
не тупи.

Так всё и будет, Фриц,
подожди немного.

Он входит в мой дом, как входит в город ноябрь –
быстро темнеет и холодает, но я
уже жду его, не надеясь на оберёг:
мойры прядут впродоль, и никогда поперёк.

Он ставит диск Коэна, пьёт жасминовый чай,
мелодия вьётся осой у его плеча,
а жалит меня, но к этому я привык.
Его прогнозы сбываются, его улыбки кривы.

Он достаёт блокнот, обтрёпанный по углам,
он говорит: нет веры яндексам и гуглам -
о важном только изустно, и то - додумывай сам
(в динамиках - Closing Time, и снова жалит оса).

Он отмечает фэйлы красным карандашом,
а epic fail даже дважды, он шепчет «нехорошо».
Чего уж хорошего – в море, среди тунцов и сардин,
живут и страшные рыбы – и он такой не один.

Я в пепельницу бросаю обрывки письма жене,
звезда в окне угасает, прощально мерцает мне.
Мой гость говорит: - «Готовься, твой срок почти что истёк.
с тебя за многое спросят, одна ошибка - и всё.

Царапай пером бумагу, но помни о мелочах:
ведь мелочи так по нраву и судьям, и палачам.
Люби свой город под небом, похожим на простыню,
которой накрыли небыль - за это я не виню».

Я просто молчу: ни жалоб, ни оправданий в ответ.
Я жду, а хоть и бежал бы - особой разницы нет.
Мои попытки, ошибки - ведь это и есть я сам.
«Нет смысла беречь пожитки» - зудит у горла оса.

А дверь заперта, но гость мой проходит насквозь её:
«Когда вас, людей, не станет, Вселенная не вздохнёт.
Вселенная многих знала, и вам судьба умереть.
Ветра развеют ваш запах, я помню - так пахнет нефть».

то золотом то бледным серебром
то сажей то прозрачной акварелью
то моросью то мартовской капелью
рисует знаки вечности перо
мы не всегда способны их понять
но знаки эти сердцу различимы
и дважды два порой бывает пять
когда списать чужой ответ спешим мы
так киль судьбы ломается о риф
когда промеры лоций устарели
и лишь в глазах морских пугливых нимф
мы видим наши бездны или мели
мы видим свет и тьму и новый срок
отпущенный на поиск новых знаков
и даже горький опыт нам не впрок
и путь наш безысходно одинаков

В ожидании посадки
на стокгольмский поздний рейс,
через снежные осадки,
мимо милых стюардесс

я несу в себе подкожно
свой навек родной язык -
не отнимут на таможне,
не отправят на весы.

Лишь в великом и могучем
языке страны моей
гусь и лебедь утки круче:
длинношеее, ей-ей!

Парадоксы так прекрасны!
Вот, восторга не тая,
слышу фразу сплошь из гласных,
ну, к примеру: "Э, а я?"

Хоть в Сибирь спеши, хоть в Питер,
хоть Колумб, хоть Робинзон -
пять подряд идущих литер
смысл имеют и резон.

Вы не верите? Напрасно.
Вам, мой скептик-неофит,
выделяю чудо красным -
загляните в алфавит!

Ни в немецком не отыщешь,
ни в испанском не найдёшь,
чтобы пять (!) подряд (!!) сложились (!!!)
нам в простой вопрос: "Где ёж?"

Где же ёжик, в самом деле?
В переноске спит клубком.
И не помнит, как летели
к шведам с русским языком.

(это не перевод, это фантазия по мотивам)

Скрипит, кружится в парке карусель -
мы словно дети в очереди к ней,
и наш восторг тем чище и верней,
чем ближе к нам её соблазнов сень.
Но закольцован путь, и глаз неймёт
возвратный бег лошадок с седоками
так дни летят, равноважны с веками,

и белый слон порою промелькнёт...

Затей невинных леденцовый лёд,
фантазий смелых яркие полотна -
секунда прочь - и встала в общий счёт;
минута в прошлое, и всё наоборот нам
вдруг видится: не карусель несёт,
а мы её вращаем беззаботно,

и белый слон порою промелькнёт...

И лошадей рисованная резвость,
и смех, звучащий эхом сожалений:
величие, и рядом с ним безвестность,
герой и шут, ремесленник и гений,

и белый слон порою промелькнёт...

За кругом круг, лошадки не устали,
за жизнью жизнь, и в очереди ждут.
И каждый ищет радости в печали,
и, как всегда, надежды мало тут.

Но нам, как детям, многое прощали,
и карусель на праздник обещали.
И мне тогда казалось - нам не врут.

Эту войну ждали,
хотя до конца не верили,
и, тем не менее, -
эта война
началась неожиданно.

Дети радовались грядущим победам
(ведь Красная армия всех сильней!)
Взрослые хмурились, и с тревогой
смотрели на небо,
всё ещё такое мирное;
на своих соседей,
на своих детей,
друг на друга,
и снова на небо, -
словно бы кто-то там
знал ответы на все вопросы,
знал - кто и когда,
и почему нужно именно так.

Потом - тревожные новости,
суета у призывных пунктов,
очереди в магазинах,
напускная смелость мужчин,
женские слёзы тайком,
притихшие дети,
и снова
новости,
новости,
новости -
всё хуже и хуже:
«с тяжёлыми боями…»,
«оставлены города…»,
«под напором превосходящих сил…»

Беженцы, растерянность,
ужасные слухи шёпотом,
от Ивана Палыча нет вестей,
и где он, что с ним –
никто не знает.
За Бариновым пришли –
соседи шушукались: паникёр.
Марту Фридриховну забрали без объяснений,
а дверь опечатали сургучом
цвета запёкшейся крови.

И в ту же ночь –
сирены, разрывы, прожекторы,
тесное бомбоубежище.
Земля вздрагивала, как живая,
тяжело ворочалась, как огромный зверь,
напуганный пожаром
(всего в двух кварталах от нас,
там ещё жила тётя Варя с детьми,
недавно они переехали).

На улице удушливый запах гари,
что-то страшное под брезентом,
колесо от детской коляски,
выбитые стёкла, чей-то крик,
и надо всем этим небо -
такое обычное ещё вчера,
а сегодня такое страшное и опасное.

Но ещё страшнее глаза людей,
не знающих - кто и когда,
и почему нужно именно так.

«Война, война» – какое знакомое слово
а звучит теперь совсем по-другому.

И до победы
ещё долгих четыре года -
почти четыре нечеловечески трудных года,
которые ты проживёшь со своей страной,
чтобы вместе с ней
вытерпеть,
справиться,
победить.

Но ты узнаешь об этом
гораздо позже,
а пока ты
пробуешь произнести
это слово – «война» - вслух,
и не узнаёшь своего голоса.

Она сказала мне: Пойдём.
Она сказала: Мне не жалко.
Теперь ни холодно ни жарко:
опять взлетим и упадём,
опять себя на вечный ноль
без сожаления умножим.
И всех, кто нам злословил, тоже
теперь разжалуй и уволь.
Не надо всё, как у людей -
я не хочу быть с ними вместе.
Жених блюёт в букет невесте,
прокатный фрак, как гроб, надев.
А гости: Горько! Раз, два, три,
четыре, девять, двадцать восемь...

Давай всё бросим. Вот и осень,
и листья падают - смотри.
Смотри, как нежен этот мир,
и мы в нём малые частицы.
Нам всё к лицу, нам всё простится.

Ведь я такая мимими.

Дева была опоена маковым молоком,
Старшие удалились, оставив её на камне.
Дева теперь не помнила - ни о чём, ни о ком.
А я всё пытался вспомнить - зачем мы так? Да куда мне...

Старшие говорили: не нам обычай менять.
Старшие говорили: без жертвы не будет мира.
Старшие всё бубнили, но словно не для меня.
И всё во мне было тускло, обидно, больно и сыро.

Каждый девятый месяц, бессчётно много веков,
мы вновь выбирали деву, и в срок отдавали богу.
Порой с недобрым оскалом, порой безвольно, легко.
И бог, обагрённый кровью, народ наш после не трогал.

Настало страшное утро, и Старший к сестре моей
пришёл и сказал: готовься, ты избрана лечь на камень.
Сестра очистилась в море, сестре приказали: пей.
Сестру умастили маслом, сестра попрощалась с нами.

Бог двигался от заката - чужой, непривычный звук.
Как будто бы лязг пластин, как будто бы стук по камню.
Сестра расправила крылья, и дрожь прошла по хвосту.
Я рвал когтями кустарник, я скалил пасть, да куда мне...

Наш бог был высок и страшен, а конь его быстроног,
и пика - длиной как древо на третий цикл после всхода.
Сестра забилась в испуге, но спрятанный в панцирь бог
вознёс над ней остриё, и принял жертву народа.

Тот камень пропитан кровью - я был там потом, я смог.
Из каждой трещины дева ревёт, голосит и плачет.
И самый древний из Старших - слепой и безумный Кхогг
поведал мне, как когда-то всё было совсем иначе...

Доброе утро,
спал бы, и ты спала бы,
но увы, эта явь нас надолго не отпускает.
Громкий жёлтый айфон где-то там на краю стола был,
и твой сахар хотел быть песком, а лежит кусками.

Наши рыбки хотели быть золотом в море синем,
заплывать в твой невод - а я их ловлю руками,
но не чтобы служили, а свежей налить воды им,
в их смешную бездну со стеклянными берегами.

Мы ушли в невесомость, мы длим свой полёт лишь ею,
наши будни похожи на праздники без причины:
всё так нежно, и дальше всё будет ещё нежнее,
и слова не нужны, когда об одном молчим мы.

На короткую жизнь выдают половину счастья,
а вторую – ступай и ищи по чужим потёмкам.
Заберёшь мою часть и своей поделишься частью,
а зачем это всё – о том расскажут потом нам.

«Утро вечера му» - эта ложь нам давно знакома.
Громкий жёлтый айфон уже режет утро звонками.
Невесомость исчезнет, едва мы выйдем из дома
в тёмный город,
как в море с гранитными берегами.

Неси меня, полуночный трамвай,
по улицам заснеженным и зыбким.
Свети прохожим ламповой улыбкой,
приют озябшим девушкам давай.

Спеши по рельсам, искорки роняй,
будь смыслом для кондукторши усталой.
Припомни всех - кто был, кого не стало -
не плача, не жалея, не браня.

В предновогодний город, в чудеса
обыденностью скрытые до срока,
плыви ковчегом, бережно и строго,
сверяй свой путь по нашим адресам.

Вези нас к Петропавловке в ночи,
где бой курантов слышен ежечасно.
Неси сквозь тьму счастливых и несчастных,
и по мостам приветно грохочи.

Жалкими трюизмами совесть изранив
(из двоих в авто один -
всегда пассажир),
вспарываю жизнь свою наточенным скальпелем,
медленно тяну волокна правды
из лжи.

Город запрокидывает площади к небу,
пасти подворотен
недобро ощерив.
Всех его оград не хватило мне бы,
чтобы заслонить зимам путь
к твоей двери.

Девушки на Невском улыбки комкают,
как деньги,
которым больше нет веры.
Льдины под мостами трутся острыми кромками.
Берега гранитны
и намеренно серы.

Помнишь ли, как на Надеждинской улице,
у дома Хармса,
миллион лет назад,
шептал тебе: «детка, не будем хмуриться,
город выдержит холод
и удушье осад»

Вплетались друг в друга, как нити в фенечку.
Всходили к небу по стихам,
как по лестницам.
Все умерли, даже Ерофеев Веничка.
А мы всё живы, живы,
даже не верится.

Телефон молчит, уже не нужен мне он.
В садах твоих
цветы лепестки растворили -
мои перекрёстки заметает снегом.
Заносит следы, не различить –
твои ли?

Метелями город стирая с карты,
озябший Бог хмур,
он устал стараться.

Сердце тревожится – где же ты, как ты?

Твои редкие письма
не дают мне сорваться.

Еретика колпак надень и, осуждений не приемля,
смотри в последний этот день на обезвоженную землю,
на католический собор, на обывателей угрюмых.
Их правду не возьмёшь с собой в небытия пустые трюмы.
Теперь всё просто, и уже не нужно слов и оправданий -
ростком колючим на меже твоя борьба их ниву ранит.
Но кто объявлен сорняком, и осуждён к прополке божьей,
тот много лет спустя, потом, в потомках дать побеги сможет.
И что теперь тебе костёр - огнём не выжечь новой веры.
Не ангел крылья распростёр, но тучи, чьи подбрюшья серы.
Неужто дождь в такую сушь тебя в бессмертие проводит?
Тела всегда тесны для душ, но покидать их при народе -
как обнажаться при гостях – и неуместно, и постыдно.
Ведь и в обугленных костях следов раскаянья не видно.
И эта милость – удавить перед сожжением – забавна.
Им лишь бы крови не пролить... Толпа стозевна и стоглавна:
с детьми, с корзинами жратвы – во имя Бога, дайте зрелищ!

О, как невежественны вы, и спасены от ада тем лишь.

Здесь снова дождь, здесь мрачны небеса
над городом, где ветер воду запер.
И стон дворцов в строительных лесах,
и стёкол дрожь, и чёрных волн гекзаметр -
всё словно из шарманки для глухих:
однообразно, тягостно, невнятно.
Слова важны, когда мы слышим их,
но глухи мы к пророчествам и клятвам.

Шторм валит липы в парках, фонари,
железо рвёт с холодных крыш покатых.
Ночь, в редких окнах свет ещё горит.
Декабрь обходит нищих и богатых,
и мзду берёт единую - теплом.
И с каждым часом люди холоднее.
Их лица - как портреты под стеклом
печально и беспомощно бледнеют.

Прошедший год и следующий год -
всё то же здесь, и, дамбу закрывая,
пытаются укрыться от невзгод
живые. Но завеса дождевая -
как занавес в театре пустоты:
безлюдный зал не видит бедность сцены.
на сцене - ты, цветы, ролей листы,
листы чисты, и оттого бесценны.

Кладёшь гитару в кофр, как друга в гроб.
Допит коньяк, души реаниматор.
Времён петля, закрытый гардероб,
и вешалкой кончается театр.
Я знаю, ты устала подбирать
аккорды дат для новых наводнений.

Декабрь. Дожди. Дописана тетрадь.
Река и город. Ветер.
Места гений.

Вода сошла с небес. Мой мир кричал.
Но крики быстро затихали в буре.

Ребёнок спал в овечьей мягкой шкуре.
Потоп был страшен. Горе и печаль
заполнили Ковчег, сгустился воздух.
Притихли все создания Его.
Один лишь час – не стало ничего.
Как всё же жизнь забрать бывает просто.

Никто не выжил. Ни один. Никто.

В руках Его не стало места людям.
Где край воде? Где все мы завтра будем?
Ответа нет. Всё тщетно. Всё не то.

Ковчег идёт, расталкивая волны.
На небе тьма, И тьма во мне самом.
Не выплакать отчаянье псалмом.
Но жизни и надежды клети полны.
Я, Ной, закончу дело дней моих.
Я проклят, знаю, но семья со мною.
Наперекор дождям и ветра вою
я выдержу. Я справлюсь.

Ветер стих
лишь сорок дней спустя. И воссияло
над миром солнце праведное вновь.

О, где же Ты? И где Твоя любовь?
Смотри же, что с детьми Твоими стало.

Дай мне беспамятство.
Спит дочь моя.
Живая.

Любовь Твоя – как рана ножевая.

Ковчег почти готов. Моя семья
со мной, в стенах просмоленных и прочных.

Я много лет сносил насмешки прочих,
и много раз пластался оземь я.
Я звал Его. Я спрашивал: - За что?
За что мне эта тяжесть за плечами?
Кому звенел я этими ключами?
Зачем лил воду в это решето?
Я праведен? Отнюдь. Не без греха.
Я был плохим отцом и скверным мужем.
Но я любил, я был кому-то нужен.
Теперь постель моя пуста, тиха.
Я избранный? Мне даже не смешно.
Любой другой не менее достоин.
Не пахарь, не правитель, и не воин.
Всегда один, всегда в работе. Но
теперь я жду. И тучи надо мной
по-новому увесисты и грозны.
Соседи приутихли и серьёзны.
И этот голос: - Время вышло, Ной.
звучит во мне в любой свободный миг.

Мой Ворон спит, укрытый плотной тканью.
Готов ли я к спасению? К изгнанью?

Прости их всех. Помилуй души их.

В тот давний день жизнь кончилась моя.
Взамен Он дал мне ужас и надежду.
Мой долг лежит моих терзаний между.
Мне суждено ждать гибель бытия.

В тот день явился Он, суров и строг.
Сказал: - Грядёт ужасное. Готовься.
И всех, с кем жил согласно или врозь я,
узрел я прахом подле Его ног.
- Локтей три сотни вдоль, а поперёк
локтей полсотни, и смолой горячей
снаружи и внутри промазать зряче.
- Моя семья…
- Возьми с собой её.
И всякое создание Моё,
какое сможет дать приплод на суше,
возьми в Ковчег по паре.
- Но послушай,
а люди?
- Род ваш будет истреблён.
Я создал вас, вы мук моих плоды,
Я ждал от вас смирения во благо.
Но грех - как жажда. Рай не дальше шага,
да не войти, не зачерпнуть воды.
Настанет день - с небес сойдут дожди.
Огнь жажды сверх желаний утолится.

Возьми же, Ной, в Ковчег с собою птицу.
Ей имя – Ворон.

Верь. Работай. Жди.

Июльский гром предвосхищает ливень -
пророчество о небе и воде.
Но в пятницу не помнишь о среде,
и где твой путь, и провожатый где,
и отчего твой выбор так наивен.

Подробный счёт изменам и ошибкам
на небесах с усердием ведут:
дождь размывает брошенный редут,
и призраки под вспышками бредут,
и молний блеск им нов и неожидан.

Но в сердце больше нет привычной боли -
ты сам себе судья, палач и ствол.
Ты - запертое в мире существо
из чёрно-белых клеток сто на сто,
не знающее, кто его неволит.

Бог латает тобою и мною чужую течь,
но «Титаник» утонет, и поздно фарфор беречь.
Эти шлюпки не ждут, да и есть ли для нас места?
Нет, мужчин не берут, торопись, я управлюсь сам.

Я отправлюсь туда, где оркестр и звучит регтайм –
слишком рано для слёз, слишком поздно для новых тайн.
А потом я спущусь в переполненный третий класс:
всех прощу, повинюсь и, наверное, вспомню нас.

Как мы ждали наш свадебный рейс и считали дни,
как священник сказал «навек», и затем - «храни».
Я снимаю и прячу кольцо в потайной карман,
если мне не судьба - ты достанешь его сама.

Эти тёмные воды блестят, что твоя глазурь -
словно Бог не успел написать партитуру бурь.
Ты запомни меня беззаботным и полным сил.
И ребёнка до суши в сохранности донеси.

Октябрь не запомнит мелодий твоих истом,
выдох застрянет в горле, как лошадь в чаще.
Бог вышивает по кладбищам нас крестом,
иголка его мелькает всё чаще, чаще.

На новую жизнь не хватает всего чуть-чуть -
звенящего голоса, к светлым стихам порыва.
И ангел устал прислоняться крылом к плечу
и тихо шептать: «Ваш мир – он дан до поры вам,
совсем ненадолго, по сути, всего на миг –
а вы этот миг живёте в беде и распрях.
Лишь пламя страстей безудержных в вас горит,
и вся ваша жизнь - на авось, наугад и наспех».

А бес за другим плечом – он молчит, молчит.
Чему нас, учёных, плохому ещё научишь?
И слово - не меч, и молчание нам - не щит.
И ворон хрипло кричит: «Оглядись получше».

Когда наутро Та-кого-желал
покинет сны, и обнулится счётчик,
из рук сорвётся кружка, - тяжела
и матово-бледна, как сбитый лётчик.

По кафелю осколки расплескав,
блестящие прощально и кофейно,
четверг запустит маятник в висках
и обратится к радостям трофейным.

Проснётся Та-кого-ты-так-хотел,
проденет пальцы в тусклые колечки.
Но холод душ, как и тепло от тел,
так явственны, что кажется навечно -

всё тот же двор без зелени и птиц,
всё то же небо пепельного цвета,
всё те же окна - правнуки бойниц.
И жизни нет другой, а только эта.

У прошлого уже не вызнать дат
где пали мы, любви и веры ради.
На плановый ремонт закрытый ад
безлюден и обманчиво прохладен.

И если мы роман, то где сюжет?
И если мы стихи, то кто их автор?
Заглавий нет и аннотаций нет,
а эпилог безвыходно лавкрафтов.

Из файла фото бережно возьму,
вгляжусь в него - и вдруг проступит чётче:
вот сердце опрокинулось во тьму
и заживо горит, как сбитый лётчик.

и новых дел невпроворот
в кармане горстка медных денег
молчит на пристани народ
на незнакомый смотрит берег
паром швартуется кормой
матросы ставят сходни немо
и этот рейс последний мой
и это странное не-небо
всё словно видано уже
всё словно бы когда-то было
богам так льстит покорность жертв
а жертвы строятся уныло
и на паром по одному
заходят не сказав ни слова
и цербер лает на корму
и нет напутствия иного

(опрокинутый франсонет)

под маасдам разлить токай
не слышать краткое "пока"
и удивление не прятать

сложить все рифмы и стихи
в шкатулку радостных стихий
быть рядом рядом рядом рядом

перечеркнуть привычный быт
пусть даже оправдаться нечем
но в ночь союзов и наречий
так хочется про всё забыть

соткать невидимую нить
от странных снов до новой встречи
моральным правилам перечить
и только приторным не быть

Как дела в раю, команданте Че?
Кто сегодня спит на твоём плече?
Революция? Слава? Паршивка-память?
Их оргазмы сладки, но быть беде -
где твой новый мир и победы где?
И уже нельзя ничего исправить.

Мемуар, опошленный тиражом,
намекает: поздно хлебать боржом
или даже ромовый Cuba Libre -
если завтра спустишься, протрезвев,
то увидишь лик свой на майках дев -
бородач в берете, как будто в нимбе.

По тебе умолк колокольный звон,
по тебе десятый звонит айфон,
и в рингтоне платном - эрзац протеста.
Ты бывал героем и палачом,
но лишь модный образ пойдёт в зачёт.

А ведь ты хотел быть врачом, Эрнесто.

Страницу дня перевернув,
назад оглянешься понуро:
за витражом былых минут
Петрарке чудится Лаура.
Там время заплетает в стих
любви оборванные нити,
и сердце просит: «отпусти».
Но в сонме смыслов и наитий -
невидим и неразличим,
ко тьме и свету равно близок,
грядущий день, как пульс, звучит -
в лаурах, гердах, элоизах.

Селена неприлично молода,
года её ещё не обтесали.
Селена запрягает лаек в сани,
не в силах ждать январь и холода.

И сани полем Марсовым уже
летят по одуванчиковым грядкам.
Селена правит хаосом, порядком
устав от свинства будущих мужей.

Селена смотрит на сестру Луну,
отдавшуюся городу-лгуну,
и шутит о нелепости несчастий.

А в крепости, заслышав «тпру» и «ну»,
палят из пушки в радиоволну.
И наши лайки рвут фейсбук на части.