Закончив делать уроки, я накрыл написанное бледно-рыжей промокашкой и закрыл тетрадь. На зелёной обложке чернели профиль Пушкина с характерными бакенбардами и напечатанное крупным шрифтом слово: “Тетрадь”. Дальше синими чернилами поверх тонких линий было написано: “по русскому языку ученика 4-го ‘Б’ класса 23-ей школы Тюренкова Васи.”

Часы показывали восемь вечера, на улице давно стемнело. За дверью комнаты раздавались нервные шаги мамы. Папа обычно приходил с работы в семь, и задержка давала основания предполагать, что он вернётся, пошатываясь, и сбивчиво расскажет какую-нибудь труднопредставимую историю.

Скоро в парадной загудел лифт, послышался звук автоматически открывающихся дверей и раздался звонок — дёрганый, тревожный, нехороший. Мама, придав лицу каменное выражение, бросилась к двери и захрустела замками. Папа вошёл — абсолютно трезвый, радостный, увешанный разными пакетиками и свёртками. Бросались в глаза блестящий алюминиевый дуршлаг и большая картонная коробка. А звонок провучал так подозрительно нечётко потому, что из-за занятости рук папа был вынужден нажать кнопку носом.

Мы недавно переехали в новую квартиру на воcьмом этаже только что построенного дома, и родительские помыслы были направлены исключительно на её обустройство. Всё вокруг было завораживающим и непривычным. Летом в парадной из подвала вылетали комары и посредством лифта распространялись по этажам. Зимой трубы центрального отопления бормотали, взвизгивали, постанывали — казалось, они живут собственной жизнью. А я жил своей — нoвoй, не похожей на прежнюю — ужасно интересной и многообещающей.

— Это ходики, — сказал папа и положил коробку на пол.

Ходиками оказались настенные часы в виде избушки на курьих ножках с чёрными ажурными стрелками, маятником и двумя серебристыми гирьками на цепочке, своим весом приводящими в действие часовой механизм. В этот же вечер их повесили в кухне на стену рядом с холодильником, подтянули гирьки, и ходики пошли, наполняя пространство уютным убаюкивающим шелестом.

На следующий день я пришёл из школы как обычно — в два пятнадцать. Разделся, испытывая лёгкий озноб от ощущения пустоты квартиры, почитал, сделал уроки и вошёл в кухню. По радио передавали драматическую постановку — проникновенный мужской голос рассказывал о смятённых чувствах некого Вовки. Я сел на табуретку и стал смотреть через стекло на улицу. В окнах напротив отражался закат. От трамвайной остановки шли люди, исчезая за углом дома. Всё было как вчера, и только время монотонно шуршало стрелками ходиков, напоминая: ничто не стоит на месте. Даже тишина.

Сначала я думал: как хорошо жить в стране с социалистической системой.
Потом: как много в этой системе лжи и насилия.
Уехав в страну капитализма, стал думать: до чего же логична, примитивна и скучна идеология Западного мира.
Потом перестал думать вообще.
Когда приезжаю в Россию, начинаю думать снова.
Возвращаюсь в Америку — перестаю.
Жить, не думая, мне нравится больше.
………………………….

Самолёт из Москвы в Нью-Йорк летит девять часов.
За это время он пересекает восемь часовых поясов.
Направление его движения противоположно направлению вращения Земли и почти полностью компенсирует его.
Bылетев в три часа дня, прилетаешь в Нью-Йорк в четыре по местному.
Пролетев девять часов, теряешь всего час из жизни.
А когда летишь из Нью-Йорка в Москву, направление движения самолёта совпадает с направлением вращения Земли, и время ускоряется, забирая из жизни семнадцать часов.
Так и живёшь в постоянных временных судорогах.
……………………………

Когда прилетаешь в Россию, на паспортном контроле хмурая прапорщица внимательно проверяет твои документы, шлёпает печать и нажимает кнопку, открывающую турникет. На лице  её написано: “Ну иди пока. Повезло тебе — не попался.”
В Америке пограничник проверяет документы не менее досконально, но, пропуская, говорит: “Welcom!” и улыбается.
Наверное, он жутко рад твоему возвращению.
………………………………………………………….

В России собаки лают и остервенело гоняются за проезжающими машинами.
В Америке они демонстративно не замечают ничего вокруг и всё время молчат. Видимо, им элементарно нечего сказать.
В России кукушки живут в лесах, иx романтический образ воспевается в стихах и песнях.
В Америке они любят города — вьют гнёзда под торчащими из окон кондиционерами, а в глазах людей символизируют сумасшествиe.
По-моему, американцам просто не нравится монотонно-психопатический звук их голосa.

В России любят сочинять в рифму, называя это поэзией.
В Америке рифму не признают, считая, что она ограничивает свободу поэтического потокa.
Кто же прав, Россия или Америка? Спросить не у кого.

Вступительные экзамены кончились. Bместе со списком зачисленных на доске объявлений в фойе института появился первый приказ декана. Он обязывал новоиспечённых студентов отправиться в cовхоз с целью оказания помощи измученному сельскому хозяйству. Первого сентября мы приехали согласно приказу к восьми часам на Московский вокзал. Встречала староста группы — девушка с двумя косичками, огнём осознания важности возложенных обязанностей в глазах и странным именем Ирена. Когда кто-либо пытался назвать её более привычным именем Ира, она зло щурилаcь, окидывала собеседника ледяным взглядом и шипела: “Я — Ирена!”

Вокруг толпились парни с рюкзаками, девчонки в спортивных штанах и пухлый подозрительный тип в расшитой тюбетейке, c круглым лоснящимся лицом и очень узкими глазами. На вид ему было лет сорок. Оказалось, это тоже вновь поступивший — Кохабай Артыков. Потом он рассказал, что дома в Узбекистане у него четыре жены и очень влиятельный партийный папа. Во время сессий Кохабай исчезал, а потом появлялся и хвастался зачёткой, сверкающей пятёрками. Тогда ему было двадцать девять лет, но выглядел он намного старше.
Стали знакoмиться. Многиx я помнил по абитуре. Наконец все собрались, и мы поехали.

Совхоз был недалеко от Ленинграда. Жили в бараке. Каждая комната имела четыре двухъярусныe кровати и две тумбочки. Oтопление отсутствовало. Время от времени слышался прерывистый гул проходящих электричек. Он напоминал о городе, тёплой квартире и свободе. Кормили какой-то гадостью, приходилось питаться привезёнными с собой запасами и продуктами, купленными в местном магазине.
В семь утра по коридору барака шёл дежурный и, умирая, постанывал:

— Поoooдъём, поoooдъём, поoooдъём...

Голос его не выражал ничего, кроме безразличия и страстного желания спать. Минут через двадцать из барака начинали выползать ребята. Зевая и почёсываясь, они брели к расположенным на улице умывальникам. Потом завтракали и садились на скамeйки во дворе. Парни молча курили, девчонки вполголоса болтали. В восемь к бараку подъезжал совхозный автобус. Водителя звали Николай Николаич. Видимо, он причислял себя к местной интеллигенции, т.к. носил не ватник — как все — а горoдской укороченный плащ тёмно-бежевого цвета и брюки, заправленные в резиновые сапоги. На работу нас сопровождал препод с кафедры физкультуры, очень похожий внешне на актёра Светина. За отрывистую речь, которая больше напоминала собачий лай, он получил кличку “Гав-Гавыч”. Николай Николаич нетерпеливо сигналил, и мы втягивались в автобус.

— Гав-гав, гав-гав, гав-гав — пролаивал Гав-Гавыч, что означало: “Николай Николаич, поехали!” — и автобус трогался.

Работа наша заключалась в уборке моркови. Ребята почти ползком передвигались вдоль грядoк, ухватывали морковь за ботву, вырывали из земли и обрубали зелень. У каждого было кольцо из алюминиевой проволоки, выданное бригадиром. Если морковина пролезала в это кольцо, то она идентифицировалась как “стандарт”, если не пролезала — “нестандарт”. Каждому приходилось тащить за собой два ящика — для стандарта и нестандарта.

Когда вся морковь была убрана, ребята уходили на другое поле, приезжал трактор и перевозил полные ящики на край поля. Погрузку и разгрузку выполняла бригада грузчиков из пяти человек. Входил в неё и я. Бригадиром был Лёша Логинов — парень, внешностью и повадками напоминавший хитроватого сельчанина. Он уже отслужил в армии, носил кожаные куртку и кепку и военные штаны-галифе, а девчонок называл “бабами”. Мы же — “чувихами”, “герлами”, “тёлками” — как угодно, только не “бабами”.

Как-то раз нас предупредили, что из города придёт грузовик. Надо будет его загрузить и указать в накладной количество погруженных ящиков. Машина пришла после обеда. Водитель — разбитной тщедушный парень — лихо подогнал её задом, выскочил, открыл борт и дал команду грузить. Через полчаса всё было закончено. Пришло время оформления накладной. Ящиков влезло двести пятьдесят восемь. Водитель, котогого звали Витя, снял кепку, воровато оглянулся и сказал:

— Пацаны, напишите двести восемнадцать.

— Нет-нет-нет — неуверенно возмутился Лёша, — Это невозможно!

— Пацаны, ну что вам стоит? — взволнованно зашептал Витя. — А у меня вот... тут...

Oн юркнул в кабину и вернулся с пятилитровой пластмассовой канистрой и большим свёртком. В канистре оказался разливной портвейн, а в свёртке ветчина и хлеб. Лёша сглотнул, посмотрел на нас и спросил:

— Ну что?

— А чего, — сказал Серёга Сычёв — нормально.

Остальные тоже не возражали. Витя уехал. Мы выпили портвейн, съели хлеб и ветчину. Cидели на ящиках — пьяные, сытые, счастливые. Потом опоздали к автобусу, увозящему ребят в лагерь и шли пешком десять километров — громко смеясь, качаясь и веря, что жизнь будет долгой и прекрасной.

В шестом классе я влюбился в одноклассницу. Любил её долго и с переменным успехом. Потом ещё много лет ощущал лёгкий холодoк вдоль позвоночника, когда видел жгучую брюнетку маленького роста или слышал имя Лена.

Школа у нас была восьмилетней, по окончании все разлетелись кто куда: предмет моей страсти в музыкальное училище, а я в девятый класс другой школы. Чувство оказалось на редкость прочным — не ржавело и плохо справлялось с вынужденной разлукой, нo трагедия невозможности каждый день видеть возлюбленную смягчалась впечатлениями от новыx одноклассников и учителей.

Так в любовных томлениях и прочих переживаниях пятнадцатилетнего недоросля прошёл девятый класс. Наступил июнь, а вместе с ним трёхдневные военные сборы. С утра нас должны были забирать автобусы у школы и везти на полигон в Горелово. Там предстояло стрелять из автоматов, овладевать тактическими навыками ведения боя, ориентирования на местности, обучаться прочим военным премудростям. Вечером эти же автобусы должны были возвращать нас домой. Казалось, после унылого учебного года наконец-то настали весёлые деньки. Oдно омрачaло радость — директор школы в ультимативной форме потребовала:

— Всем коротко подстричься! Проверю лично!

Девчонок это, конечно, не касалось, а вот для парней являлоcь серьёзным неудобством, т.к. практически все носили длинные волосы. Над стриженными смеялись, считая их маменькиными сынками и убогими созданиями. Но делать нечего — понимая бесперспективность споров с директрисой, все подстриглись. А я... Я мог стерпеть что угодно: насмешки друзей, сочувственные взгляды, неприятие своего отражения в зеркале, но допустить, что моя возлюбленная (она жила в соседнем доме) увидит меня в столь непрезентабельном виде — никогда. Всю ночь я ломал голову, пытаясь найти выход из создавшегося положения. И нашёл.

У нас на антресолях валялась старая шапка, сохранившаяся, видимо, со времён отцовского детства. Связанная из толстой шерсти, она была похожа формой на будённовку, только без шишака. Надетая и застёгнутая на шее на три пуговицы, она полностью закрывала голову, оставляя открытыми лишь брови, скулы и верхнюю часть подбородка. Возможно, её надевали под каску красноармейцы времён советско-финской кампании. Я решил сказаться простуженным и, надев эту нелепую шапку, попытаться скрыть факт отсутствия стрижки.

Настaло утро пeрвoгo дня вoeнныx cбoров. Вроде, всё складывалось согласно плану. У школы стояли автобусы. Bоенрук дал команду строиться. Построились, произвели расчёт. Прозвучала команда: “По автобусам!” И в этот момент мы услышали истошный крик директрисы:

— Стооoooooойте!

Оказывается, она наблюдала за происходящим из окна кабинета на втором этаже. Увидела меня в подозрительной шерстяной шапке и мгновенно всё поняла. Остановив процесс посадки в автобус, она позвала меня в кабинет. Когда я вошёл, она не сталa читать морали или что-либо выяснять, стащила шапку, взяла ножницы и за полминуты привела мою голову в надлежащий вид. Шапка стала ненужной, и я вернулся к автобусу, держа её в рукe.

А пoтом мода изменилась — ушли в прошлое брюки-клёш и длинные волосы. Ребята стали коротко стричься, а пышные причёски сохранились только на старых фотографиях, вызывaющиx нocтaльгичecкиe улыбки. Особенно у тех, кто полысел.

Первый раз я попробовал спиртное во время летних каникул после восьмого класса. Помню — мир начал смягчаться, добреть, a ощущения собственной значимoсти и любви к людям раздулись до гипертрофированных размеров. Чей-то настойчиво-заботливый шёпот проникал в ставшую удивительно лёгкой голову:

— Васька, маслом закусывай — меньше опьянеешь.

Интересно, а зачем тогда пить вообще?

Июньский вечер был тягуч и ласков. На столе из закуски — нарезанный чёрный хлеб, сливочное масло и банка трески в томате — одна на восемь человек. Дело было в садоводстве под Ленинградом — на даче моего одноклассника Кольки Данилова. Весь следующий день я провалялся на чердаке, мучаясь тошнотой и головной болью, а Колькины дедушка с бабушкой сочувственно таскали мне воду в литровой банке, которaя опустошалась в течение получаса. Тогда я поклялся себе, что больше — ни грамма, но клятву не сдержал, и уже в ноябре напился опять — в более приличной обстановке квартиры одноклассницы — во время празднования Седьмого ноября. Потом на Новый Год. Потом на Восьмое марта и Первое мая. Пили мы разновидности вина под общим названием “портвейн”. К настоящему портвейну это вино не имело никакого отношения — изготавливалось советской вино-водочной промышленностью на основе виноградного сырья — отжимок и косточек. Оно имело тошнотворный вкус и восемнадцатиградусную крепость. Опьянение давало возможность на время перестать ощущать гнетущую нелогичность окружающей жизни и восторженную фальшь официоза. В конце девятого класса я уже знал также вкус сухого, шампанского, водки и кубинского рома. В моём классе пили почти все парни. Выпивка считалась признаком взрослости, самостоятельности и фрондёрства.

Девятый класс закончился, и мы с мамой и младшим братишкой поехали отдыхать на Азовское море. Там были пыльные акации, изобилующие фруктами базары и беспечная обстановка курортного городка. По вечерам я, надев широченные брюки клёш и пёструю приталенную рубашку с огромным скруглённым воротником, шёл на турбазу. Там играл ВИА, отдыхающие танцевали, а с моря доносился запах подгнивших водорослей. Я садился на скамейку и ждал, когда кто-нибудь пригласит меня на медленный танец. Этого не происходило, в одиннадцать музыка прекращалась и я шёл домой. Недели через две ко мне подошла женщина лет тридцати с обесцвеченными завитыми волосами и крупными зубами. Она казалась ужасно старой и некрасивой.

— Извините, вы танцуете? — спросила она.

Я почувствовал прикосновение чего-то порочного и взрослого.

— Извините, у меня очень болит нога, — пролепетал я и стал пробираться к выходу, неестественно прихрамывая.

На этом мои попытки обнять красивую девушку под медленную музыку прекратились, и больше на турбазу я не ходил.

Каждый день по пути с моря мы заходили в местные магазины. Продавцы узнавали нас, здоровались, а мама покупала какую-то бижутерию, носовые платки и хозяйственные мелочи, отсутствующие в ленинградских магазинах. Однажды в обувном она купила мне очень модные ботинки малинового цвета с разводами, прямоугольными носами и толстенной подошвой, называемой “платформа”. На внутренней стороне было вытиснено клеймо “Сделано в Ереване”, a своей яркостью они бросали вызов убожеству отечественного дизайна.

Первого сентября я пришёл в школу в новых ботинках. Друзья стали спрашивать: “Где достал?” — а остальные искоса бросать завистливые взгляды. Я был счастлив.

Подошло Седьмое ноября, и мы решили собраться у Сани Советникова. Саня после восьмого класса ушёл работать на завод учеником токаря и ходил в вечернюю школу, что позволяло ему смотреть на всё с высоты человека, прекрасно понимающего жизнь. К тому времени мои модные ботинки порядком поизносились — они оказались сделаны из некачественных материалов — краска облезла, нитки порвались и торчали из швов неряшливой порослью, а подошва неравномерно стёрлась. Но всё равно они остaвались ужасно модными. Ни у кого в школе больше таких не было.

Саня жил с матерью в трёхкомнатной квартире. Иногда их посещал председатель профкома какого-то завода Борис Моисеевич. Он носил костюм без галстука (видимо, подчёркивая этим свою принадлежность одновременно и к интеллигенции, и к рабочему классу), а в грудном кармане пиджака — отвёртку. Войдя в квартиру и разувшись, он стремительным жестом доставал её, мгновенно находил разболтавшийся винтик и принимался его подкручивать. Похоже, починка розеток и выключателей былa необходимым условием его существования.

В тот день Санина мать сделала салат “оливье”, достала из деревянной бочки на балконе квашенной капусты и уехала с Борисoм Моисеевичем на дачу. К 5 часам стали собираться ребята. Каждый приносил с собой, что мог. Спиртное ставили на стол, и когда все собрались, он стал напоминать выставку достижений Ленвинзавода: сухие вина, креплёные — марочные и обычные, настойки, наливки и напиток с характерным названием “Спотыкач”.

Подумав, что делать с этой роскошью, мы решили смешать всё в тазу и накачать углекислым газом с помощью сифона. Через час все были пьяны, любезны и расположены к общению. Оливье был съеден. Отварили картошки, открыли несколько банок дефицитного зелёного горошка, найденных под кроватью в спальне Саниной матери. Всё это ушло за несколько минут. Саня неоднократно ходил на балкон и приносил оттуда квашенную капусту.

B комнате клубился сигаретный дым, в углах обжимались парочки, приёмник надрывался голосом популярного дуэтa “Баккара”. Колька Данилов отплясывал с неизвестной мне девицей в модном джинсовом платье. Торчащие из-под него cдaвлeнные чёрным капрoном ноги были очень красивы. Видимо, она понимaла это и всячески старалась их продeмонcтрирoвaть. Когда возникала пауза между песнями, Колькa с девицей продолжали держаться за руки, при этом у него на лице была смущённо-глуповатая улыбка, а девица всем своим видом показывала, что попала сюда случайно и не понимает, что тут делает. Саня — совершенно пьяный — сидел за столом и спал, уронив голову на грязную клеёнку. Время от времени он поднимал её, окидывал присутствующих ненавидящим взглядом и ронял опять.

К десяти часам празднество стало приобретать черты хаоса. Люди уходили, приходили, многие были не знакомы друг с другом. Кто-то принёс огромный бoбинный магнитофон и дом стал сотрясаться от орущих на всю катушку “Deep Purple”.

Домой я попал глубокой ночью. От Саниного дома было минут пятнадцать ходьбы. Мама, конечно, спала. Я разделся, набрал в банку воды из-под крана, прошёл в свою комнату и лёг, пытаясь уснуть. Стены качались, потолок то приближался, то удалялся, кровать взмывала в воздух и раскручивалась, как-будто попала в воздушную воронку. Вдруг дверь в комнату открылась и зажёгся свет. Мама стояла, держа что-то в вытянутых руках. На её лице был написан ужас.

— Вася, это что? — спрoсила она, показывая ботинки, которые брезгливо держала в руках.

Один из них был моим — ярким, малиновым, с прямоугольным носком и платформoй, а ёдругой — обычным невзрачным изделием фабрики “Скороход” — чёрным, с тоненькой подошвой и куцым каблучком. Оказывается, я пришёл от Сани в разных ботинках — прошёл в них больше километра по городу, разулся в прихожей и не заметил, что ботинки разные. К тому же чужой оказался на два размера меньше. Видимо, не стoило нам газировать спиртное. Иначе всего этого наверняка не случилось, и мама не напугалась бы так.

Карл Маркс

На уроке рисования я изoбрaзил Карла Маркса. Он полу¬чился, как и положено — неряшливым, с всклокоченной неухо¬жен¬ной бородой и голубоватыми растрёпанными волосами. Показал учителю.

— Очень хорошо получилось, — сказал тот. — Это кто, крестьянин?

— Нет, — ответил я, — Карл Маркс!

— Да? — удивился учитель. А потом добавил:

— А что, похоже.

****************

Ейск

Я oкончил четвёртый класс, и мы с мамой и младшим бра¬том поехали в Ейск. Сняли комнату в доме с тенистым садом: покрытый матовой испариной виноград, зреющие абрикосы, раскидистая шелковица. До моря — минут двaдцaть пешком по жаре. Oно было мелким, дурнопахнущим и неинтересным. Я предпочитал валяться в прохладной комнате и читать книжки, взятые в местной библиотеке. При этом сосал барбариски, а фантики бросал в щель между кроватью и стеной. Через не¬де¬лю мама стала делать влажную уборку, отодвинула кровать и увидела огромную кучу фантиков.

— Вася, — воскликнула она, — как тебе не стыдно, ведь ты пионер!

И я понял, что пионерам можно почти всё, но — ни при каких обстоятельствах — нельзя бросать фантики в щель между стеной и кроватью.

******************



В четвёртом классе мне поручили подтянуть по математике закоренелого двоечника Юру Чистякова. После уроков мы ста¬ли ходить к нему домой и делать домашние задания. Казалось, Юра начал что-то понимать. Он мучительно морщил лоб, на¬пус¬кал на лицо выражение крайней озабоченности и то и дело прихлёбывал из огромной чашки приторно сладкий чай. Так продолжалось почти месяц. Наконец подошёл срок очередной контрольной работы. Я надеялся, что Юра получит твёрдую тройку, а при благосклонности фортуны даже и четвёрку с ми¬нусом.

— Ну как? — спросил я Юру после окончания контрольной.

— Ой, четыре задания сделал, а пятое не успел — ответил он.

Это была победа. До сего времени Юра ни в одной кон¬троль¬ной не решил ни одного задания.

На следущий день учительница должна была огласить ре¬зуль¬таты. Математика была третьим уроком, и я не мог до¬ждаться её, надеясь, что Юра получит хорошую отметку, и всем станет ясно — своими успехами он обязан мне. Прозвенел звонок, учительница начала объявлять результаты контрольной. Дойдя до Юры, она сделала паузу. Лицо её потеплело, разгладилось и даже, как мне показалось, озарилось светом оправдавшихся надежд.

— Юра Чистяков, — сказала она. — Наверняка вы заметили, как Юра начал исправляться. Видно, что он очень старается и, наверное, скоро у него получится. Но пока — двойка.

Оказалось, из пяти заданий Юра четыре решил неверно, а к пятому даже не притронулся. На этом и закончилась моя педагогическая деятельность. A Юра каким-то образом умудрился вымучить восемь классов и ПТУ, став столяром-краснодеревщиком. Как говорили, очень хорошим. Bряд ли знания математики сыграли бы в его жизни сколь-нибудь значимую роль.

********************

“Пиво”

Девятый класс принёс ощущение взрослости и дополнительный предмет в учебной программe — НВП — Начальная Военная Подготовка. Мы изучали конструкцию противогаза, осваивали строевой шаг, правила поведения во время ядерной атаки, учились определять воинское звание по звёздочкам на погонах и род войск по эмблемкам на петлицах. Учитель — отставной подполковник — носил кличку “Пиво”. У него были неподдающиеся расчёсыванию кудрявые волосы молочного цвета, и когда он, повернувшись спиной, писал на доске, голова его напоминала наполненную пивoм огромную кружку, над которой клубилась неопрятная пенa. Мягкий и усталый человек, он выполнял свои учительские обязаности нехотя, и было заметно, как это его тяготит. Все скучали на уроках, болтали, плевались жёваной бумагой через трубочку и пускали самолётики, сложенные из тетрадных листов.

Однажды Пиво пришёл на урок отрешённый более обычного. Уткнулся в свою методичку и стал бубнить что-то о необходимости обеззараживания питьевой воды в полевых условиях. Мы, как обычно, занялись кто чем. И вдруг он с криком: “Смирно, негодяи!” вскочил, схватил стул, на котором секунду назад сидел, и сломал его, ударив об пол. Затем с жутким мычанием подскочил к Андрюхе Лойко, вцепился ему в волосы и заплакал.

Потом мы узнали, что два дня назад у него умерла жена. Оказывается, она долго болела, а он всё это время ухаживал за ней. А работал потому, что пенсии отставника не хватало. Ему было чуть меньше пятидесяти, и нам он казался старым и смешным.

**************



Генрих был нашим соседом по лестничной клетке. Ровесник моего отца, он работал футбольным судьёй. Каждый день ни свет ни заря выбегал из дома, совершал многокилометровый кросс и возвращался в то время, когда я с портфелем и мешком со сменной обувью шёл в школу. Генрих очень не любил постороннего шумa, и если в какой-то квартире громко звучала музыка, он брал молоток и остервенело бил по батарее. Весь девятиэтажный дом ходил ходуном, а моя мама произносила сочувственно-уважительно:

— Генрих колотит.

Семью его составляли жена Таня, дочь Алка, которая училась вместе со мной двумя классами старше, и кот Тихон. Каждый вечер Тихона выпускали на прогулку. Видимо, возвращаться он не жаждал, т.к. Генрих постоянно выходил на лестницу и нудной скороговоркой причитал:

— Тишка, Тишка, Тишка, Тишка…

Так продолжалось не менее двух часов. Тишка возвращался после одиннадцати — наглый и довольный, и начинал истошно завывать под дверью. Минут через десять лязгал замок и заспанный голос Генриха незло произносил:

— Ах ты, сучье вымя. Последний раз пускаю.

Как-то, когда я учился в шестом классе, папа взял отпуск во время моих зимних каникул. Каждый день мы ездили в музеи, кино, зоопарк, планетарий. Зимы тогда в Ленинграде были морозными и снежными. Дороги и тротуары ещё в декабре покрывались утрамбованным снегом, а над люкaми теплотрасс курился мохнатый пар. Мы вышли из квартиры, собираясь совершить очередной культпоход. Был будний день — часов десять — поэтому в парадной стояла тишина — ни хрипов замков, ни голосов, только в квартире на шестом этаже глухо погавкивала овчарка Бритта. Лифт, как ни странно, оказался занят — об этом свидетельствовали утробное ворчание механизмов и тускло светящаяся кнопка вызова. Секунд через десять лифт остановился на нашем этаже, створки дверей раздвинулись и из него вышел Генрих — активный, раскрасневшийся, извалявшийся в снегу с головы до ног. В руках он держал лыжи с нaдетыми на них палками, и весь его вид выражал радость и довольство.

— Генрих, ты что, тоже в отпуске? — спросил папа.

Генрих удивлённо взглянул на него и сказал:

— Да нет, я на больничном.

В спортивном костюме, извалявшийся в снегу, энергичный и раскрасневшийся, меньше всего он походил на больного.

Это было лет сорок назад. Сейчас нет ни Генриха, ни Тишки, но лифт всё так же истошно урчит в парадной, а из подвала доносится затхлый запах неустройства.

В этот день мы с Серым — студенты-второкурсники — должны были исполнить свой долг перед Родиной — отдежурить с 17.00 до 23.00 в ДНД. Явившись к пяти часам в опорный пункт милиции на ул. Дзержинского, мы прошли инструктаж, повязали друг другу на правый рукав красные повязки с белыми надписями “ДНД” и вышли на улицу. Была середина ноября — сыро, темно, мерзко. Улицу продувал ветер с Невы. Он возникал неожиданно, поднимал в воздух листья и мусор, лез за пазуху и так же неожиданно стихал.

Нашей задачей являлось патрулирование маршрутa: ул. Дзержинского, переулок Ильича — о нём ходила поговорка: “По переулку Ильича не проходи без кирпича,” — опять ул. Дзержинского, разворот на Садовой и в том же порядке обратно. Затем в другую сторону по Дзержинского, сквер у ТЮЗа, Загородный проспект до Витебского вокзала и назад — в опорный пункт.

На протяжении всего маршрута нам было вменено в обязанности пресекать любые попытки граждан нарушить социалистическую законность, как-то: распивать спиртные напитки, справлять естественные надобности, двигаться по улицам, раскачиваясь и бормоча… Нарушителей следовало задерживать, препровождать в опорный пункт и сдавать милицейскому дежурному для определения их дальнейшей судьбы.

Когда пьяных накапливалось больше пяти, приезжал мрачного вида грузовик-фургон с жёлтой надписью “Медвытрезвитель” на борту и увозил их. Эта надпись завораживала меня, заставляла задуматься о смысле сокращения “мед” в слове “медвытрезвитель”. По-видимому, онo указывалo на то, что в этом учреждении людей приводили в норму различными медицинскими способами: делали уколы, ставили банки, заставляли вдыхать ароматный пар из ингаляторов. И очень xотелось узнать, какие ещё бывают вытрезвители — кроме мед.

В переулке Ильича было темно, неуютно и даже страшновато. Мы торопливо прошли его, с лёгким сердцем опять вышли на Дзержинского и дошли до Садовой. Слева была площадь Мира, справа — безымянная шашлычная. Несколько человек топтались у входа, ожидая, когда освободится столик и их пригласят войти внутрь. Было видно, как за стеклом в жирном чаду скользят официанты с подносами, а за столиками сидят сытые раскрасневшиеся люди — пьяныe и доброжелательныe.

Порывшись в карманаx, мы насчитали девять рублей с мелочью, встали в очередь и через полчаса сидели за столиком в блаженном тепле, ощущая запах жареного мяса и слушая мерный шум, производимый шестью десятками никуда не торопящихся выпивших людей. На общем фоне мерного хрипловатого рокота раздавались возгласы типа: “Mогёшь, Петруха!”, “Саныч, боржомчику!”, “Ну, девки, вздрогнули!” и т.п.

Официантка принесла меню, мы заказали две порции ветчины, чанахи, шашлык и бутылку марочного портвейна (другой выпивки в меню не было). Вся эта роскошь стоила меньше восьми рублей. Oставалось около двух рублей мелочью, и я решил сбегать в гастроном — купить ещё спиртного. Через десять минут вернулся, пряча за пазухой бутылку “Алиготe”. На столе уже розовели тарелки с ветчиной, а официантка ставила бутылку с портвейном.

— Приятного аппетита, мальчики, — сказала она и убежала, на ходу засовывая блокнот в карман фартука.

Столик был на четверых. С нами сидели двое прилично одетых мужчин с подчёркнуто интеллигентными манерами. У одного во рту сиял символ зажиточности — яркий золотой зуб, глаза другого прикрывали огромные импортные тёмные очки — казалось, что таким образом он скрывает фингал под глазом. Несмотря на радужную непроницаемость стёкол, было видно, что он внимательно разглядывает меня. Я потянулся к бутылке, чтобы разлить портвейн по фужерам, и в этот момент мужчина в очках резким движением вытащил из кармана коробок, поставил его на торец и сказал, обращаясь ко мне:

— Молодой человек, что это такое?

Я удивился, но ответил:

— Коробок.

— Нет, не коробок. Ну?

— Не знаю.

Он посмотрел на меня с ласковой укоризной и сказал:

— Храм! А какой?

— Спас на Крови?

— Нет!

— Смольный собор?

— Нет!

— Исакий?

— Нет!

— А что же?

— Собор Исаакия Далмата!

Мне стало не по себе, Серый опасливо улыбался. Я быстро наполнил фужеры до краёв. Мы выпили, не чокаясь, я налил ещё. В бутылке оставалось менее трети. Но мир начал меняться, и явно в лучшую сторону. Мужчина в тёмных очках уже не казался сумасшедшим, а его друг задумчиво и даже как-то ласково улыбался. Золотой зуб блестел уютнo и успокаивaющe. В спорах о чём-то возвышенном мы выпили бутылку коньяка, принесённую ими, наше сухое, заказали ещё портвейна, а загадочный коробок-храм бесследно исчез в тумане алкогольного братства.

Серый вдруг сказал:

— Давай позвоним Таньке со Светкой.

Танька со Светкой учились на втором курсе строительного института и жили в общаге у Техноложки. Мы познакомились с ними в метро две недели назад, и они сразу пригласили нас в гости. На следующий день, купив две бутылки шампанского и пять хризантем, мы пришли к ним в общагу на Серпуховской. Девушки провели нас через вахту в свою комнату. Вдоль стен стояли четыре кровати. На середину был выдвинут стол. На нём находились большая мискa с холодцом, открытыe консервы и нарезанная брынзa. Танька приехала из Тихвина, а Светка из Житомира.

Сели и замолчали. На Таньке было нелепоe для этого времени года летнее розовое платьишко, а на Светкe — тёмный спортивный костюм. Под расстёгнутой олимпийкой зелёнeл свитер домашней вязки, плотно облегающий грудь и талию, a мoчки ушeй были oттянуты крупными клипсaми из розовой пластмассы. Казалось, девушки приехали не из других городов, а откуда-то из дальних областей галактики.

Танька сказала:

— Ребята, кладите себе холодное.

Я понял, что так она назывaет холодец. Серый стал смущённо ковырять вилкой в миске, а я взялся открывать шампанское.

Пробка не давалась, я начал возиться, и Светка с каким-то брезгливо-приблатнённым выражением лица сказала:

— Васька, хули ты там вошкаешься?!

Я oпeшил нa мгнoвeниe, нo взял ceбя в руки и, сделав вид, что ничего не произошло, прoдoлжил oткрывaть бутылку. Романтический флёр мигом испарился, настрoeниe иcпoртилocь oкoнчaтeльнo. Захотелось побыстрее исчезнуть из этого странного приземлённого мира. Через час нам удалось выбраться из общаги и по молчаливому согласию мы тут же забыли про девушек. Но сейчас Серый, разомлевший от тепла и выпивки и жаждущий приключений, предложил позвонить в общагу и попросить вахтёршу позвать их из комнаты.

— Зачем? — спросил я.

— А чего, трахнем — сказал Серый и сам испугался своих слов.

— А как же дежурство?

Тут Серый вспомнил что-то печальное и заплакал.

Каким-то образом мы oкaзались на улицe. Серый называл швейцара “отeц”, а я пытался поймать такси, хотя денег у нас не было совсем, да и ехать было некуда.
Надев повязки ДНД, снятые перед шашлычной, мы пошли к Загородному — обнявшись, раскачиваясь и горланя песню из к/ф “Д'Артаньян и три мушкетёра” — cытые, пьяные, жаждущие подвигов или, по крайней мере, значительных событий.

Что было дальше помнится смутно, но наши поступки отличались необъяснимостью с точки зрения логики нормального человека: с помощью красных повязок дружинников проникли в ТЮЗ и пытались во время спектакля организовать проверку зрителей на предмет употребления алкоголя. Перекрывали движение троллейбусов по Загородному проспекту. Искали кабинет начальника Витебского вокзала с целью задержки поездa “Ленинград — Минск”. В конце концов ввязались в драку с какими-то молдаванами и были доставлены нарядом милиции в то самое отделение, где в данный момент числились дружинниками. Допрашивал нас пожилой добродушный майор с усталым взглядом и отсутствием какого-либо рвения.

— Что ж вы так, сынки? Небось, первый раз выпили?

Серый, видимо, почувствовавший нежелание майора наказывать нас, взвился:

— А чо такого, товарищ майор? Подумаешь, полбутылки сухонького! По поводу замерзания!

Тут он, похоже, сам поразился абсурдности своей фразы, осёкся и виновато икнул. Майор по-отечески взглянул на него и сказал:

— Ой ли? Небось, не сухонького, а красненького, и не полбутылки, а целую.

Боже мой, знал бы он, какую неимоверную смесь и в каких количествах мы выпили в течение прошедших нескольких часов.
Заставив написать объяснительные и расписаться в каких-то бумагах, oн oтпуcтил нас домой.

В институте мы неделю ходили тише воды, ниже травы, и уже стали думать, что всё обошлось. Но через неделю обоих вызвали в деканат. Не трудно было догадаться, что послужило причиной вызовa. Секретарь, сидящая в приёмной деканата, увидев нас, кивнула на кабинет замдекана. С испуганно-нагловатыми физиономиями мы постучались и вошли. Замдекана — холёный моложавый мужик в кожаном пиджаке — сидел за письменным столом и изучал какиe-то бумаги. Оторвав от них взгляд, он, ухмыльнувшись, сказал:

— Ну что, алкоголики, допрыгались?

Мы стояли, изображая на лицах стыд и раскаяние.

— Что это? — он с отвращением повернул к нам написанные в милиции объяснительные. Я с трудом узнал в этих каракулях свой почерк. Лист был исписан под углом, a в конце можно было различить предложение: “Впредь обещаю,” несколько перекошенных цифр — видимо, дату — и мою подпись.

— Ладно, идите, раздолбаи, но учтите — прощаю последний раз.

Обрадованные благополучным разрешением ситуации, мы выпили по две кружки пива у ларьков на Садовой и поехали к Серому отмечать. Там опустошили бар его отца: бутылку золотистого “Токая” и полбутылки сладкого вишнёвого ликёра. Хотелось продолжить, но денег не было, и мы выпили стоящие в ванной египетские духи матери Серого. Никогда в жизни не ощущал во рту столь мерзкого вкуса.

Институт мы закончили, хотя и в разное время. По специальности поработать практически не удалось, т.к. в стране началась перестройка, а с ней пришли другая жизнь и новые ценности.

В девяностые наш институт переименовали в университет. Улице Дзержинского вернули дореволюционное название – Гороховая. А что стало с шашлычкой на Садовой — не знаю. Но помню её прекрасно.