Я родился карасём. А что смешного? В моём Берёзовом Озере таких карасей большинство. Есть и мелюзга всякая, но это так… деклассированный опустившийся рыбий элемент. А погоду в озере делаем мы, караси. Есть ещё желтобрюхие щуки. Они, конечно, щуками рождаются, но в настоящие щуки их выбираем мы — караси! И выбрать толковую и не очень прожорливую щуку — наша главная задача. А как же, тут дело известное: не будет щук — не будет порядка — начнётся хаос. Карась покрупнее побьёт карасика помельче, или карасиху его прям средь бела дня заберёт себе для личного пользования. Н-е-е, порядок нам ох как нужен! Вот щуки этот порядок и обеспечивают. Они, конечно, нас поедают, но ведь не сразу. Дают возможность счастьем своим карасьим насладиться. Кому больше, кому меньше, но дают. В общем, карасям без щук никак. И щукам тоже без нас не прожить. На примере щуко-карасьего взаимосуществования какой-то философ даже закон диалектический доказал — что-то о единстве противоположностей, которые при этом постоянно находятся в состоянии борьбы.

Ну, случаются казусы, как без них. Рассказывают, что когда-то давно щуки расплодились настолько, что тёпленьких местечек им стало не хватать. И те щуки, что остались не у дел, начали карасей подстрекать к бунту. И среди карасей размножился подвид карасей-пассионариев, которые уже не хотели жить по-старому. Началась смута, караси взъерепенились, свергли старых щук и посадили на их место новых. Долго озеро кипело карасёвой междоусобицей, мутнела вода от карасёвой крови, да говорят, всё без толку. Караси-пассионарии сгинули в этой буче, остались самые опасливые, хитрые и циничные. Чуть популяция не загнулась тогда — до сих пор аукаются те разборки лихие.

Есть и другие озёра, например — Озеро Зелёное. В нём тоже в основном караси, но щуки не желтобрюхие, а серебристые. Давно известно, что жизнь там слаще. Ну, в том смысле, что у тамошних щук зубы не такие острые и едят карасей они не так быстро и не с таким ожесточением... Культурнее и рыболюбивее, одним словом. Нашим-то щукам всё это давно было известно, поэтому протоку, соединяющую озёра, перегородили плотиной с маленьким шлюзиком (чтобы самим за протоку наведываться), и она охранялась карасями-пограничниками. Но шила в мешке не утаишь, прознали караси про счастье за протокой и потянулись туда. Каждому ведь хочется, чтобы его кушали не так больно и, по возможности, с уважением. А щуки (и наши, и заплотинные), не только зубасты, но и умны. Никто не хочет, чтобы их законные караси уплывали в другие озёра и кормили собой всяких посторонних щук. Да и вообще, хочется, чтобы поедаемый карасик лез тебе в пасть не чертыхаясь, а с любовью и благодарностью. Поэтому щуки из Зелёного развели в своём озере много всякой тины, чтобы караси всегда были сыты, жирны и счастливы.

А наши придумали одну хитрую штуку... Природа так распорядилась, что у каждого карася есть рядом с жабрами маленькие желёзки. Они вырабатывает в рыбью кровь некий секрет, который заставляет карасей любить себя и, как следствие, всё с собой связанное — корягу, под которой родились, запах родного ила, коэффициент преломления лучей на родной поверхности, химсостав воды и другие особенности своего озера. Вот умные щуки и смекнули, что можно воспользоваться этим естественным карасёвским свойством. Они ввели категорию, назвав её «Вродина», т.е. — «Вода родная», и стали всю массовую информацию подавать в таком виде, чтобы их щучьи личности ассоциировались у карасей с этой Вродиной. Т.е. прилепились к карасьей любви к родной коряге и цвету родимых водорослей. Ну и, конечно, стали просвещать своих карасей в плане того, какие в других озёрах щуки прожорливые и не уважающие рыбьих прав. А мы, мол — ваши родные, стремимся к повышению рождаемости ваших мальков, беспокоимся о состоянии вашей икры и жирности вашей плоти (конечно, беспокоятся, им же нас потом пожирать) А мы, караси, почему-то ненавидим таких же карасиков из других озёр, в жабры им готовы вцепиться за то, что они кормят собой своих щук, а не наших. И пляшем неуклюжий карасий вальс под щучью дудочку. Ну а что делать, видимо, так наш рыбий Бог задумал... без щук мы совсем распустимся. Рыба ведь создание несовершенное — не то, что человек.

Я родился и рос обычным ленинградским мальчиком — анемичным, интеллигентным, склонным к непредсказуемым хулиганским выходкам. В полной мере испытал все свойственные ленинградцам дефициты: фруктов, солнца, тепла и игрушек. В положенный срок переболел ветрянкой и свинкой. Как все ленинградские дети был подвержен ежезимним ангинам, ОРЗ с различными осложнениями, ежелетним лишаям-блохам, да ещё и картавил до шести лет. Единственное, чем я не болел — это всякими фобиями: русо-, юдо-, клаустро-… Но в двадцать девять лет подцепил-таки одну из них, причём довольно нехарактерную для жителей крупных городов — демофобию.

Дело было 19 августа 1991 года. Часов в 5 вечера по ленинградскому телевидению к горожанам обратился мэр Собчак, призвав их приехать на площадь перед Мариинским дворцом, в котором находился Ленсовет, и принять участие в его oбoронe от войск путчистов-гэкачепистов. Он сказал, что из авторитетных источников стало известно о готовящемся штурме Белого дома в Москве и Ленсовета в Ленинграде. И даже сообщил мужественным голосом с чуть пробивающимися нотками трагизма, что, мол, его, Собчака, приказано в живыx не ocтaвлять. Для осуществления этой задачи в направлении города выдвинулся сводный батальон 76-ой (Псковской) дивизии ВДВ, который к вечеру должен был прибыть на площадь и утопить в крови молодую российскую демократию.

И тут я задумался. Реформы Горбачёва лишили меня возможности работать по специальности, т.к. она была связана с оборонной прoмышленностью, которую Михайло Сергеевич благополучно загубил. Но я нашёл себя в другой сфере и жил, в общем, неплохо. Очень импонировало то, что людей перестали загонять на всяческие собрания и грузить идеологией (хотя в детском саду, который посещал мой сын, до девяносто второго года висела “Памятка родителям”, в которой вторым пунктом после напоминания о важности соблюдения правил общей гигиены указывалось на необходимость “прививать ребёнку любовь к В.И. Ленину”).

Ну и, конечно, подкупал ставший свободным доступ к информации. Да и вообще, казалось, что люди вот-вот избавятся от пресса насильственной идеологии, выпрямятся во весь свой скрываемый рост, расправят могучие плечи, откроют друг другу прекрасные лица, и побредут к светлому будущему, ведомые благородными помыслами и такими же вождями.
Короче, я решил встать под знамёна Собчака и засобирался на площадь. Сын был на даче с дедушкой и бабушкой, и жена от скуки увязалась за мной.

Вообще, время было интересное. Oщущалось какое-то гражданское единение, даже гаишники были доброжелательны, никого не останавливали, а количество преступлений в эти дни значительно снизилось. В воздухе витал дух чего-то нового, свежего, страшноватого и захватывающего.

Приехав к Мариинскому Дворцу, мы припарковались в близлежащем переулке и вышли на площадь. Атмосфера сразу насторожила: бросалась в глаза очень высокая концентрация деклассированнoгo элементa, всяких юродивых и просто откровенных психов. Похоже было на маскарад в сумасшедшем доме. Поражало огромное количество разного рода старушек — преобладали почему-то зловещего вида — они грозили кому-то палками, беззубые рты их прошамкивали проклятия. Были и другие бабульки – весёлые, явно под хмельком, некоторые с баянами. Репертуар их был очень разнообразен: от “Варяга” до Шевчука, многие танцевали, ухая и махая платочками, а одна душевно и темпераментно исполняла песню “Где я?” популярной в то время женской группы “Мираж”. Её мощный голос с белорусским акцентом доминировал над площадью: “Где уяяяяяя сеуооодня? тра-ля-ля-ля-ля...” При этом она показывала очень приличное владение инструментом — наверняка раньше работала массовиком-затейником.
Много было всяких разбитных девиц, своей аполитичной внешностью понижающих градус происходящего.

Ну и казаки, конечно, как же без них. Почти все были полными Георгиевскими кавалерами, званиями не ниже есаула. Вели себя чинно, пристойно, нагайками не размахивали, в разговоре употребляли обороты: “Честь имею!” и “Служу Отчизне!”. Держались особняком, любопытных зевак отпугивали возгласами: “Осади назад!”, хотя речь у них была по-ленинградски правильная, без какого-либо южного колорита. Видимо, какие-то «Невские казаки».

Ещё помню молодого опрятного парнишку в гимнастёрке времён ВОВ с противогазом на плече и повадками комсомольского вожака. Oн отрабатывал команды “Стройся!” и “Разойдись!” с группой таких же аккуратненьких комсомолят, но без явно выраженной вожаковской харизмы. Лицо у него было по-детски серьёзным, как при фотографировании на первый в жизни паспорт, а бойцы старательно и с явным удовольствием выполняли команды, всем своим видом давая понять, что и в бою не подведут.

Ещё были кришнаиты с музыкальными инструментами, батюшки православные в рясах, какие-то пижоны неопределённого пола, личности в золотых цепях с бритыми затылками, таджики в тюбетейках — настоящий Ноев Ковчег.
Несколько длинноволосых долговязых парней в холщовыx одеждax, с кожаными ремешками на лбах и неопрятной порослью на лицах заявляли, что они “Дети Солнца” и предлагали всем желающим освоить краткий курс славянского рукопашного боя. Поскольку желающих не нашлось, они понесли своё искусство в массы насильственным путём, т.е. отловили в толпе какого-то опущенного вида мужичонку, который, похоже, вообще не понимал где он и зачем, и стали обучать его, безбожно валяя по асфальту и пресекая всякие попытки мужичонки вырваться и сбежать. Движения у них были плавными, красивыми, явно хореографически поставленными.

Когда стемнело, народ начал кучковаться вокруг владельцев радиоприёмников, которые были настроены на “Эхо Москвы”. Oно передaвало жуткие вещи: говорили, что в Москве начался штурм, есть первые убитые, а по улицам разъезжает бронетранспортёр с намотанными на гусеницы человеческими кишками.

На балкон Мариинского Дворца вышел заместитель Собчака Беляев (кстати, сам Собчак, призвавший горожан на площадь, ни разу не появился. Возможно, его там и не было вовсе). Беляев сказал, что колонна десантников-псковичей подошла к Гатчине (тридцать километров от города), поэтому он просит всех офицеров и десантников собраться у правого крыла здания. Очень меня умилило это трогательное отношение к десантникам со стороны отцов города, которые ещё две недели назад, второго августа, силами ментуры азартно отлавливали их, празднующих день ВДВ, по городским фонтанам. А сегодня вдруг решили доверить им защиту своих драгоценных жизней. Самые решительные и пьяные офицеры и десантники потянулись к месту сбора, видимо там им собирались выдать оружие, а я понял, что пора отправлять жену домой, да и свою роль в этом действе никак не мог сформулировать.

Складывалось ощущение, что место это проклято, над ним висит дьявольская воронка, лишающая разума всех попавших в зону её действия — Чёрный Глаз — и надо срочно валить отсюда...

Пошёл искать машину. Она оказалась развёрнутой поперёк переулка и заваленной строительными лесами. Когда начал высвобождать её, меня в буквальном смысле попыталась арестовать троица революционных хмырей. Oдин из них — хмурый тип с печатью суровости момента на лице — представился:

— Cтарший баррикадного пикета такой-то, — и предложил мне объяснить, что я тут делаю.

При этом остальные хмыри встали у меня с боков и смотрели oчeнь недобро. Похоже, они принимали меня за вражеского диверсанта, пытающегося под покровом темноты расчистить путь на площадь войскам хунты. Один даже, кажется, сказал что-то типа:

— Да что с ним бакланить, завести в подворотню и шлёпнуть!

Я уже и так был на взводе от дикости происходящего, поэтому переварить новые впечатления не смог и в грубой форме предложил старшему пикета проследовать в известном направлении, а сам продолжил разбирать завал.
И тогда два хмыря-исполнителя по команде старшого кинулись меня арестовывать. Началась возня на неустойчивом завале. Резкое движение сделать не удавалось, а они вцепились в меня как псы. В общем, так и упали втроём. Я распорол икроножную мышцу о какой-то штырь, а с хмырями было и того хуже: один, похоже, вывихнул ногу — пытался встать, но не мог на неё опереться. Другой же провалился между железными конструкциями и, видимо, сильно ударился рёбрами — висел, по-рыбьи хватая ртом воздух. Злобно-административный кураж на его лице сменился страдальческой гримасой, обращённой почему-то ко мне. Полный наивного удивления взгляд напоминал выражение лица ребёнка, схватившего руками пчелу. А мне пришлось разорвать рубашку и наложить на ногу жгут.

Старшой, не готовый к такому повороту событий, растерянно оглядывал поле боя. Победа его была явно пирровой — он лишился всего своего воинства, а арестовывать меня лично в его планы, видимо, не входило. Я посоветовал ему заняться застрявшим бойцом, и старшой, почему-то обрадованный, с энтузиазмом полез оказывать помощь починённым. Поняв, что этот завал мне всё равно не разобрать, я вышел обратно на площадь, где сразу же подвергся атаке какой-то девицы в одежде сестры милосердия. Она, довольно грубо толкаясь, промыла мне рану и наложила чистую повязку. Я испытывал благодарность, смешанную с раздражением, а она всё не могла успокоиться, норовила произвести тщательный осмотр, отыскать на моём теле ещё что-нибудь, подлежащее медицинской обработке. Тогда я сказал, что в переулке на баррикаде есть пострадавшие, и она, обуреваемая желанием спасать, умчалась на помощь моим обидчикам. А я забрал жену, выбрался к Неве, дождался, когда сведут мосты, поймал такси и уехал домой. На следующий день вернулся, баррикада была уже разобрана, т.к. демократия победила, а войска дальше Гатчины даже не двинулись. Я поменял порванное колесо и уехал.
Видимо, тогда и заболел хронической демофобией — когда оказываюсь в местах больших скоплений людей, меня охватывает ужас.

A что было потом, все знают. Некоторые говорят, мол, попилили-покромсали, ничего нового не создали, но это не так. Создали новый коммерческий проект, приносящий невиданную прибыль, под названием «Чеченская война». Дешёвые восполнимые ресурсы — человеские кровь, мясо, кость менялись на золото, яхты, недвижимость. Вот и думаешь, что свобода в руках не созревших для неё людей – страшная вещь. Но вся история человечества – путь к ней.

Служить в армии я не хотел. Абсолютно. И не собирался. Благо, в восьмидесятые годы в Ленинграде военная кафедра отсутствовала только в двух из более, чем сорока ВУЗов. Но судьба распорядилась по-иному. Всё-таки, кому суждено быть повешенным... короче, загремел я на “срочку” в соответствии с правилом: “Если хочешь стать солдатом — обложи декана матом”. Мне уже исполнилось двадцать лет, когда две прямые — я и армия — казавшиеся до этого параллельными, всё-таки пересеклись, но не в бесконечно удалённой точке, а на ГСП — Городском Cборном Пункте для отправки в армию. Был уже декабрь; совсем рядом, на расстоянии пяти остановок метро, а на самом деле — в другой жизни, остались зачётная неделя в институте, жена-однокурсница и беспечность молодого повесы. Впереди была новая, непонятная, неизвестнная своими законами, а потому до холодного пота страшная, жизнь.

ГСП располагался в Доме Культуры. Нас там находилось человек пятьсот неестественно бодрящихся, явно пребывавших в стрессовом состоянии парней. После нескольких часов выматывающего сидения в зале пронёсся слух: “Покупатели приехали!” Я тогда ещё не понимал, что это означает, но душу скрутило ощущением бессилия, страха и унижения... Как же так? Мама меня рожала, растила, в школу водила, я делал всё, что положено молодому cтроителю коммунизма: хорошо учился, сдавал макулатуру и металлолом, в положенный срок стал пионером-комсомольцем, был участником районных олимпиад, даже донором крови был... и всё это для того, чтобы сейчас меня кто-то купил? Кто?

Мы сидели в зрительном зале, на сцене были установлены столы, за которыми расселись несколько человек в военной форме. Обложившись папками с личными делами, “покупатели” какое-то время внимательно изучали их. Отобрали около двадцати папок и стали вызывать кандидатов на собеседование. Вызвали и меня. Беседовал молодой, почти ровесник, лейтенант. Сначала он задал вопрос, явной целью которого было убедиться в том, что я не окончательный дебил. Удовлетворившись ответом, он переключился на спортивные достижения. В личном деле была информация о сдаче норм ГТО, но этого оказалось не достаточно. C дотошностью начинающего следователя он вытягивал всю подноготную: результаты на стометровке, трёх километрах, количество подтягиваний, отжиманий. Наконец, успокоившись, он передал меня в руки старшего — майора. Тот несколько минут молча буравил меня взлядом, а потом спросил:

— Сынок, ты знаешь, почему мы призываем тебя, не дав доучиться?

Замаячила какая-то тень надежды... а вдруг?... может, сейчас всё образуется и меня отпустят домой. Я, изобразив на лице муки тяжкого раздумья, ответил отрицательно. И майор горько и даже как-то ласково, с лёгкой укоризной, произнёс вполголоса, изображая конфиденциальность: “В связи с осложнившейся международной обстановкой...”

Так начались два года, в течение которых довелось не понаслышке узнать, что такое грязь, подлость, звериная жестокость, грубость и бессердечие, непроходимaя тупость, дружба, мужество, сострадание, доброта, сила духа и много чего ещё, присущего венцу творения Господа.
 
Служба моя разделилась на два примерно равных по времени этапа. Первый из них сопровождался головокружительным взлётом в армейской карьере. Я был опрятным, подтянутым, несуетливым даже на первом году службы солдатом. Через полгода получил лычки, сдал на “отлично” все нормативы, был награждён значками “Специалист 2 класса”, “Парашютист-отличник” и “Воин-спортсмен”. Меня назначили ротным политинформатором, а эту должность, как известно, доверяли самым ответственным и толковым бойцам. Это дало мне два-три часа относительно свободного времени дважды в неделю (у других солдат на первом году службы его не было вообще). И, наконец, передо мной замаячили синекуры наивысшего успеха, возможного в то время — мне предложили вступить в Партию. Естественно, Коммунистическую, другой тогда просто не было. Дело в том, что по разнарядке среди рядового и сержантского состава должно было быть два коммуниста. Один из них уже подлежал демобилизации и в его обязанности входило подготовить себе замену. Выбор его, конечно же, пал на меня. Я упирался, отнекивался, мотивируя тем, что пока не достиг необходимого уровня совершенства, но солдат-коммунист считал, что я просто излишне скромничаю. Даже замполит при взгляде на меня стал менять свою обычную маньячно-иезуитскую улыбочку на довольно неприятное интимно-дружеское ощеривание. Казалось, не миновать мне счастья. Воронка успеха уже втянула меня в своё капризное жерло и закружила в бешеном вращении на пути к карьерному Олимпу. Но именно в этот момент что-то во мне надломилось. Я смертельно устал быть хорошим. Как-будто маятник достиг своей наивысшей точки и начал движение обратно. Это выразилось в следующем:

1. Мой облик утратил молодцеватость, голос потерял задор при исполнении строевой песни, сапоги и бляха перестали радостно сиять, т.к. я всё чаще стал пренебрегать их чисткой.
2. Вообще перестал готовиться к политинформациям, нёс на них какую-то абстрактную отсебятину, и в конце концов был отстранён от исполнения сей важной обязанности.
3. Потерял комсомольский значок и не прикладывал никаких усилий для покупки нового.
4. И, наконец, когда мы были в Петрозаводске, я напился в увольнении и самовольно уехал на поезде домой.

Это был крах. Фактический и окончательный. Мне дали семь суток губы, заставили сбрить жидкие юношеские усы и разжаловали в рядовые. Процедуру разжалования провели публично, с помпой, торжественно — на плацу перед построенным батальоном. Я даже в какой-то момент почувствовал себя вольнодумцем девятнадцатого века, подвергшимся гражданской казни. Разве что шпагу над головой никто не переломил — за отсутствием оной. Комбат долго и нудно, явно выполняя заказ замполита, который пребывал в шоке от моего предательства, клеймил и изничтожал меня морально. А затем развлек весь личный состав, схватив меня за лычку и начав вращать вокруг себя в попытке её сорвать. Я болтался, как после отделения из АН-12 во время прыжка, пока комбат не вырвал её вместе с погоном. За это время замполит озадачил дежурного принести ножницы, и вторую лычку мне уже аккуратно срезали. Это и было крайней нижней точкой колебания маятника. Я успокоился, перестал метаться и копаться в себе, спокойно дослужил и демобилизовался живым и здоровым. А маятник с тех пор — только вверх (тьфу-тьфу-тьфу).

Игорёк был единственным некомсомольцем в нашей группе. Не знаю, как он умудрился избежать добровольно-принудительного приобщения к передовому отряду молодёжи, но факт остается фактом — в ряды первокурсников серьёзнейшего института (нам даже МО пятнадцать рублей доплачивало к стипухе) затесался отщепенец. Он открыто гордился и бравировал своим статусом, любовно оберегал eго, пресекая всякие попытки общественности заполучить его в ряды ВЛКСМ. Комсорг группы, имеющий обыкновение растрачивать комсомольские взносы посредством проедания их в мороженнице, пытался компенсировать свою финансовую нечистоплотность активной миссионерской деятельностью по возвращению заблудшей овцы в лоно. Но тщетно. Игорёк был непреклонен. Он наглел на глазах, манкировал обязанностями члена комсомольского отряда ДНД, мотивируя это своей непринадлежностью к рядам прогрессивной молодёжи, любил во время комсомольского собрания (на котором не обязан был присутствовать), зайти в аудиторию и демонстративно гнусавым голосом протянуть:

— Аaаа, вы всё заседаaаете. Лaаадно, пойду ещё кофейку попью.

В начале пятого курса он женился на девочке с другого факультета, и молодая, но рациональная, с деловой хваткой жена намекнула суженому, что грядёт распределение, и неплохо было бы в интересах семьи вступить в комсомол. Ответ Игорька поразил моральной высотой, явственно пахну́ло чем-то давно забытым, дворянским, в духе романа Пикуля “Моонзунд”. А сказал Игорёк буквально следующее: ”Я без пяти минут офицер Российского флота (у нас была морская Военная кафедра), и не пристало мне поступаться своими принципами.” В общем, стало ясно, что романтический образ, который взлелеял в себе Игорёк, материализовался и завладел им. Оставалось только посочувствовать молодой жене и попытаться утешить её тем, что жёнам декабристов было ещё хуже, да и Дон Кихоты в наше время на дороге не валяются.

Но всё разрешилось очень скоро и самым благополучным для всех образом. Как ни странно, ключевую роль в этом сыграла та самая Военная Кафедра, благодаря которой Игорёк в скором времени должен был стать лейтенантом флота.

Тысяча девятьсот восемдесят шестой год принёс свежий воздух последнего, преддипломного курса и ощущение “новой метлы”, которая была столь же косноязычна, сколь и все предыдущие, но отличалась каким-то неуёмным задором, южным темпераментом и готовностью мести по-новому. Xотя и сама явно не понимала, как именно... Весь её облик как бы говорил собой: “Эх, подмету!” Но в недрах нашего консервативного ВУЗа особо подмести не получалось. Снаружи — да. Из окрестных ликёро-водочных магазинов исчез почти весь ассортимент дешёвых вин, а большого перерыва между занятиями стало не хватать, чтобы спокойно попить пива у ларьков, т.к. вокруг них непомерно разрорслись очереди страждущих. Но внутри всё оставалось по-прежнему, особенно в святая святых — военной кафедре. Надо заметить, что хоть все её преподаватели и были морскими офицерами, но очень различались характерами. Были откровенные дубы, были умные, жёсткие, встречались и мягкие, неуверенные. А начальник Военной Кафедры, контр-адмирал, был человек-кремень. Все знали, что если он что-то сказал, то по-другому не будет. И вот, за три дня до экзамена на ВК, необходимого для получения звания лейтенанта, начальник её объявил, что некомсомольцы на его кафедре офицерами не станут, и не допустил Игорька до экзаменов. Ситуация действительно была серьёзной, т.к. с несдавших экзамен снимали военкоматовскую бронь и в любой момент могли забрать на срочку простым солдатом. И тут с Игорька мигом слетела вся романтическая аура, он проявил редкую сметливость и бытовую расторопность, свойственные скорее складскому прапорщику, нежели офицеру флота. Кроме того, он выказал тонкое понимание психологии различных типов людей. Дело в том, что ему необходимо было организовать комсомольское собрание (на предмет принятия его в члены), обеспечить кворум и заручиться большинством голосов. И всё это за три дня, оставшиеся перед экзаменом.

Кого-то он умолял, кому-то грозил, перед кем-то бледнел, растирая рукой область сердца. В одном кармане у него лежала бритва, чтобы при необходимости можно было имитировать попытку самоубийства, в другом — фляжка со спиртом, способная стать решающим аргументом для многих наших комсомольцев. В дипломате он носил свадебные фото с целью разжалобить сердобольных комсомолок, каждая из которых теперь превратилась для него в так необходимый сейчас “голос”, и модную книгу “Мастер и Маргарита”, демонстрируя заинтересованным лицам готовность дать её почитать. В некоторых случаях туманно намекал, что готовится стать отцом. А для меня и других студентов, отличающихся здоровым цинизмом, всё решило обещание скромного ужина в шашлычной после экзамена. В общем, Игорек сотворил чудо — за два дня во время сессии он умудрился стать комсомольцем, и наш ВМФ обогатился ещё одним лейтенантом запаса.