1.
Наступила зима – первая настоящая зима в его жизни.
Счастливые обитатели домов, в особенности городских, не знают настоящей зимы. Торопливые пробежки по морозцу, хотя и представляются порой подвигом изнеженному домашнему организму, по сути своей – баловство. Что за геройство – высунуть нос за дверь, выскочить, поеживаясь, на улицу и тут же вернуться к теплу и сытной еде? Не то дело в лесу.
Логово, которое Бобик соорудил себе в куче преющих листьев, перестало спасать от холода. Каждый новый день был короче и пакостнее предыдущего, каждая новая ночь –длиннее и кошмарнее прошлой. Едва слышный волчий вой выматывал душу, и не было никакой возможности согреться и уснуть.
Нынешнее утро оказалось на удивление хорошо. Ветра почти не было. Редкие снежинки, почти черные на фоне неба, лениво тянулись к земле. Ближние падали чуть быстрее, те, что дальше, казалось, повисли в воздухе. Бобик лизнул снег, потянулся и встал. В голове закружилось. Он привык к постоянному гнетущему чувству голода, но сегодня поесть надо было обязательно, иначе – конец, иначе завтра он уже не встанет.
С приходом зимы лес опустел. Нищенское существование за счет чужих отходов сменилось настоящим бедствием. Каждое утро он заставлял себя подняться и тщательно обследовал окрестности логова. Но тщетно, уже несколько дней ему ничего не попадалось. Сегодня тоже – везде было абсолютно пусто. Бобик не умел охотиться, но инстинкт гнал и гнал его вперед, пока, обессиленный, он не упал на мерзлую землю. Он тяжело дышал и с каждым выдохом, казалось, терял маленькую частичку жизни. Затем он затих и долго лежал и смотрел в небо. Все внутри смерзлось в один ледяной ком безразличия и покорности. Поесть, поесть хоть что-нибудь, и тогда можно продержаться еще несколько дней...
Оставалось одно – попытаться украсть что-нибудь в деревне. Но к жилью можно было идти только ночью, чтобы не попасться на глаза ненавистным и жестоким людям. Однажды они уже вышвырнули его из своего круга и больше к себе не подпускали. А когда-то он жил среди них. Когда-то он даже был одним из них. Когда-то он был человеком. Теперь человеческого в нем осталось только тело.
Если бы он окончательно превратился в животное, утратил человеческий облик не только в переносном, но и в прямом смысле, все было бы проще. Зверь имеет право на жалость; но бывший человек – никогда. Люди видят в нем карикатуру на самих себя, наполняются омерзением и злобой и гонят прочь, в холод, навстречу голодной смерти.
Он залез в заброшенный сарай, непонятно как оказавшийся посредине поля, лег, подложил руки под голову и стал дожидаться ночи.
2.
Боренька кормился около дешевой закусочной. Был он дурачком, то есть всегда и всему верил. Когда-то серьезные люди с телевидения пообещали долгую и безбедную жизнь в обмен на вложенные деньги, и Боренька очень воодушевился. Денег у него отродясь не бывало, но другие серьезные люди дали кредит под залог квартиры. С тех пор не имел он ни средств, ни ни своего угла. Родственников у него не было или, что скорее, они давно от него отказались. Жил Боренька на чердаке рядом с закусочной и ни на что не жаловался.
Подавали Бореньке за то, что он изображал различных животных; это у него получалось потешно и очень похоже. Еще он помогал уборщице и с радостью относил мусор на помойку. Все остальное время он смирно сидел неподалеку, смотрел на людей и что-то бормотал про себя, словно молился одному ему известному богу.
Когда кто-нибудь угощал его пивом, Боренька хмелел от одного глотка и начинал философствовать.
- Почему не могут люди любить друг друга? – спрашивал он всех сразу. – Не родственников или друзей, а так, чтобы каждый каждого?
- За что же любить-то? – отвечали ему. – Небось, каждый про себя знает, каков он, потому и других не любит.
- Нет-нет! Это неправда! Я знаю вот тут, - он тыкал пальцем куда-то в область солнечного сплетения, - что люди хорошие и должны друг друга любить.
- Что же эти твои хорошие тебя всю дорогу обманывают? Дурачок ты, Боренька, право слово, дурачок!
Боренька сразу замолкал, как будто натыкался на невидимую преграду, и отходил в сторону. Человеческую подлость он не обсуждал никогда и ни с кем.
Как-то вечером у закусочной остановилась большая сверкающая машина, и из нее вышел богатый господин в темно-бордовом пальто. Боренька тут же подскочил к незнакомцу и принялся изображать собачку. Он поскуливал, подпрыгивал, вставал на четвереньки и приветливо крутил попой. Господин брезгливо обошел Бореньку и спросил у продавщицы:
- Что это вы у себя припадочного держите? Он вам всех клиентов распугает.
- Это Боренька, дурачок наш местный. Ему жрать охота, вот он, как собачонка, и выпрашивает. Купите ему колбасы, он вам еще и не то покажет.
Господин внимательно посмотрел на Бореньку.
- Боренька не дурачок, - заявил Боренька, - Боренька собачка. Ввав-вав!
- Есть очень хочешь? – спросил незнакомец.
Боренька кивнул.
- Валяй за мной, покормлю.
Господин взял сигареты, расплатился с продавщицей и пошел к выходу. Боренька дернулся было за ним, но запнулся и растерянно посмотрел на продавщицу.
- Иди-иди, Боренька, не бойся. Что с тебя взять, с дурачка-то? Кому ты нужен?
Он побежал к машине, но незнакомец уже сел за руль. Боренька потоптался рядом, еще немного поскулил в слабой надежде, что ему что-нибудь бросят из окна, как вдруг дверца открылась и незнакомый господин сказал:
- Чего ждешь? Садись.
Боренька сел.
- Ну, давай знакомиться, - сказал господин, - Олег.
- А я – Боренька, - начал было Боренька, но тут же поправился, - я – собачка.
- Ты уж как-нибудь определись, приятель. Если ты Боренька, то и кормить тебя нет никакого резона. Я не подаю. А если ты собачка, то Боренькой быть никак не можешь, не собачье это имя.
- Собачка, собачка, - заторопился Боренька. – Я еще свинкой могу и лисой. А еще...
- Стоп! – оборвал его Олег. – Давай договоримся, только собачка, и больше никто – ни Боренька, ни свинка, ни лиса.
- А собачку кормят?
- От пупа! – Олег чему-то громко рассмеялся. – А звать тебя будем... – тут он призадумался.
Боренька прилип носом к стеклу. Машина ехала очень быстро, и огни за окном почти сливались в яркие горизонтальные полосы. Боренька вспомнил, как когда-то давно, когда он ездил в метро, он точно так же прижимался к стеклу и радовался ярким фонарям, внезапно вспыхивающим и пролетающим мимо.
- Придумал! – воскликнул Олег. – Был у меня в юности знакомый, тоже Борис. Забавный был малый, вроде тебя, и от всех требовал, чтобы называли его на иностранный манер – Бобом. Мы его Бобиком звали. Вот и ты Бобиком будешь. Понял? Собачкой Бобиком.
- Понял, - с готовностью отозвался Боренька. – Я – собачка Бобик. У нас такая игра.
- Вот-вот, - подтвердил Олег.
Жил Олег далеко за городом в большом и светлом доме на холме. Когда они подъезжали, почти все окна были освещены, и создавалось впечатление, что дом парит в воздухе. Олег сдал Бореньку на руки каким-то людям и ушел. Бореньку повели через задний вход, долго мыли душистым шампунем и переодели в чистое. Затем он шел какими-то коридорами, поднимался по какой-то лестнице и, наконец, попал в столовую и там опять увидел Олега. Долгая дорога, теплая ароматная ванна, запах вкусной еды – все представлялось Бореньке необыкновенно важным, значительным, чудесным. Ему безумно хотелось есть, но еще больше ему хотелось выразить каким-либо образом безграничную преданность своему новому знакомому, но он не знал, как и что для этого надо сделать.
Олег встал из-за стола и подвел Бореньку к миске, которая стояла на полу.
- Это твоя миска, Бобик, - сказал он твердо. – Здесь ты будешь есть.
После еды Олег отвел Бореньку в большой зал на нижнем этаже и показал на шерстяное одеяло, расстеленное в углу:
- Это твое место. Место, Бобик!
Боренька послушно улегся на место и тотчас заснул. На следующий день Олег привез красивый ошейник и надел на Бореньку.
- У хорошей собаки и ошейник должен быть знатным. Правда, Бобик?
- Правда, - ответил Боренька. – Бобику нравится.
Так Боренька поселился в богатом и праздном доме, получил новое имя и приобрел хозяина.
Под стать дому была атмосфера в нем, праздничная и светлая. Катя, дочь Олега, мгновенно влюбилась в Бобика и сразу вовлекла его в круг своих детских забот – она каталась на нем верхом, лечила от придуманной простуды, кормила с ложечки и, если бы ей позволили, уложила бы спать в своей комнате. Но мама не позволила.
– Баю-баюшки-баю, – пела мама, укладывая Катю в постельку. – Спи, дочурка, спи спокойно, тихо, не шуми. А не то проснется кукушка, – переходила она на прозу, – и накукует нам беду.
Катя, очаровательная девочка четырех лет отроду, во все глаза смотрела на древние ходики, висевшие без движения на стене, испуганно зажмуривалась, поворачивалась на другой бочок, подсовывала ладошки под подушку и послушно засыпала. Ей снились, как большая и теплая мама прогоняет противную, гадкую кукушку. Насовсем.
Наутро она опять встречалась с Бобиком, и день их пролетал незаметно. Изредка приезжали гости, и тогда Катя выводила Бобика на середину комнаты и устраивала представление. Она подавала команды, и Бобик четко, даже с каким-то парадным блеском их выполнял. Игра ему нравилась, и нравилось веселье, но самое большое удовольствие он получал от того, что домашние им гордились, особенно Катя.
От счастья, так неожиданно свалившегося на Бобика, он заболел. Как рыбы, приспособившиеся к бедной кислородом воде, задыхаются в естественном для нас воздухе, так и он, привыкший к лишениям, не сумел справиться с изобилием. Его сразу же изолировали и поместили в отдельно стоящий сарай, где он терпеливо голодал и ожидал выздоровления. Но, видимо, что-то основательно разладилось в его организме, и скорого выздоровления не наступало. Катя украдкой пробиралась к нему и сочувственно гладила по голове, приговаривая:
- Потерпи, бедненький.
За этим занятием ее поймала мама, долго ругала и решительно потребовала от мужа принять меры.
Вечером Олег забрал Бобика с собой.
- В машину, Бобик, - сухо распорядился хозяин.
Бобик решил для себя, что его везут лечиться, и старался не показать своего страха перед докторами. Он решительно забрался в машину и гордо и независимо смотрел по сторонам. В ближайшей деревне Олег остановился, велел Бобику вылезать и ждать, пока хозяин вернется.
- Ты точно скоро вернешься? – спросил Бобик.
- Непременно, - ответил Олег и уехал. Как потом выяснилось, навсегда.
Поначалу Бобик преданно ждал и не смел отойти от того места, где оставил его хозяин. Затем, болезненно и мучительно, он стал осознавать свое истинное положение. Сперва он гнал прочь эти подлые мысли и не мог допустить, что люди, которым он доверял безгранично, могли его обмануть.
- Нет, нет, - твердил он себе. – Хозяин скоро приедет. Он обещал. Наверное, что-то случилось. Конечно, случилось.
Но постепенно уверенность его слабела и уступала чувству голода. Он терпел, сколько мог, но затем был вынужден сдаться и отправился искать еду и приют.
Деревня, куда его подбросили, была запущена до крайности. Большинство домов стояло с заколоченными окнами, оставшиеся имели вид бедный и убогий. Бобик сунулся было к ближайшей развалюхе, но хозяйка, косая жилистая баба, погнала его прочь с такой грубой бранью, какой он никогда в жизни не слышал. В другом доме случилась та же история, и в третьем, и в четвертом. Бобик пытался задобрить этих людей, изображая свинку и лису, но все его попытки выглядеть смешным только распаляли их ненависть. В последнем доме на него спустили собак.
Никогда в жизни Бобик не бежал так быстро и не чувствовал такого страха, как тогда. Он скрылся в лесу, который к его счастью начинался сразу за деревней, и долго еще бежал, выбиваясь из сил, несмотря на то, что злобный лай, подгонявший его, давно прекратился, и собаки, отогнав чужого, отстали и в лес не пошли. Он забрался в самую глушь, откуда вряд ли смог бы найти дорогу обратно, но ему это и не надо было. Ему хотелось залечь, подобно дикому зверю, в чаще и залечить, зализать душевную рану, образовавшуюся в результате предательства. Но прежде надо было нучиться выживать: добывать еду и питье, находить убежище на ночь и в непогоду. Бобик на собственном горьком опыте узнал, какие грибы и ягоды съедобны, а от каких становится дурно; запомнил, где протекают ручьи с холодной водой и где начинается болото; понял, кто из лесных жителей не опасен, а кого лучше обойти стороной. Он приспособился к новой жизни и стал забывать старую. Радовался погожим дням, грустил в ненастье и становился болен во время грозы. При первых ударах грома и даже чуть ранее, когда тяжелый безжизненный воздух начинал сгущаться и давить, Бобик забивался под ближайший куст, дрожал и дожидался, пока гроза не пройдет и не угаснет где-нибудь вдалеке.
Вскоре грозы прекратились – закончилось лето и пришла осень. После наступила зима.
3.
При больнице районного центра Б-чи обитал не совсем обычный пациент. В начале зимы его подобрал врач, выезжавший по вызову в одну из отдаленных деревень, подобрал в крайней степени истощения, с отмороженными конечностями и со следами жестоких побоев по всему телу. Его считали безнадежным, но пациент выжил и постепенно пошел на поправку. Он чурался людей, никогда ни с кем не разговаривал, его сочли диким и прозвали Маугли. Выздоровев, он так и прижился при больнице – кормился вместе с больными, спал в кочегарке и помогал, если его просили что-нибудь перенести.
В конце апреля в больницу привезли маленькую девочку с приступом лихорадки. Девочка металась по койке, бредила и звала маму. Маугли бочком подошел к ней и долго вглядывался в ее бледное лицо. Губы его задрожали, он заплакал и убежал к себе в кочегарку. Он проплакал весь день, а к вечеру уснул. Снился ему вечно-цветущий лес с ягодными полянами и студеной водой ручьев. Во сне он поминутно вздрагивал, подскуливал и бормотал. И если бы нашлось кому в ту ночь склониться над ним и вслушаться, то постепенно из невнятного бормотания проступило бы одно единственное слово: «Катя, Катя, Катя...»
По странному стечению обстоятельств тем же вечером мимо больницы, где находился Боренька, проезжала семья Олега. Катя спала на заднем сидении в обнимку с плюшевой пандой; Олег с женой вполголоса рассуждали о том, как это правильно – путешествовать в дождь в теплой и сухой машине и как несчастны были наши далекие предки, вынужденные неделями трястись по плохим дорогам в открытой холодной кибитке. Они радовались жизни и любили друг друга. Никто из них о Бобике не вспоминал.
