Ночью не стоит мчаться на стук,
даже когда очень веришь, что надо.
Мало ли что – опрокинутый стул,
ноги запутались в полах халата…
Явится ангел, сядет за стол,
спрашивать станет о чём-то занудно.
И аккуратно внесёт в протокол:
«Травмы, несовместимые с чудом…»

Глава 3.

1.
Дядя Арсения Николаевича был марксистом. Не вульгарным, конечно; к пикетам и демонстрациям на Дворцовой он, как потомственный интеллигент, испытывал глубокое отвращение.
- Арсений, голубчик, - сказал он как-то за партией в шахматы, - представь себе Швецию или Голландию страной победившего социализма.
Арсений стал было возражать, что марксисты к власти просто так прийти не могут, что необходимо какое-то социальное потрясение…
- Нет-нет, без революций; революция – это грязь, кровь, абсолютная власть в руках маргиналов и фанатиков. Ну где, скажи мне на милость, в Швеции взять достаточно маргиналов, чтобы устроить революцию?
- Негде, - поневоле соглашался Арсений.
- А, между тем, на выборах тридцать седьмого года социалисты в Голландии почти победили. Каких-то полпроцента, и история могла пойти совсем по-другому.
- В Голландии всё может быть, - лукаво улыбнулся Арсений. – Травка у них отменная.
Дядя на эти его слова обиделся и проиграл в три хода.

Домой Арсений Николаевич возвращался в отличнейшим настроении, как, впрочем, каждый раз, когда ему удавалось навестить дядюшку. Провожая Арсения, дядя Митя чмокнул племянника в подставленную, как обычно, макушку и незаметно сунул ему в карман «Мишку на севере».

2.
Отпустив водителя на Большом, Арсений Николаевич брёл по своей линии, наслаждаясь скрипом снега под ногами, услышать который доводилось раз или два за зиму, не больше. Коммунальные службы Санкт-Петербурга с их химическими составами делали всё, чтобы ездить с удовольствием было можно, а ходить – нельзя.

Причудливый узор, в который складывались тени от фонарей, напомнил ему детскую игру, где нужно было изо всех сил прыгнуть вперёд и приземлиться, расставив ноги, чтобы не наступить на свою тень. Никто никогда так и не смог выиграть в этой игре.
Арсений Николаевич воровато оглянулся – нет ли поблизости прохожих? всё-таки солидный мужчина, за сорок, с брюшком – и прыгнул. Тень его прыгнула вслед за ним.

Домой его провожали уже две тени. Одна игриво скользила слева по неровному снегу, переливаясь в неверном свете фонарей; вторая угрюмо ползла справа.
До дома Арсений Николаевич шёл на цыпочках, опасаясь нечаянно подпрыгнуть.

3.
Арсений кружился с Анечкой на коньках в Новой Голландии – из Крюкова канала в Мойку, затем, через Ковш, опять в Крюков, затем в Мойку, затем в Ковш, затем опять в Крюков… Угрюмые кирпичные стены неспешно кружились вместе с ними.
- Сюшечка, - мечтательно сказала Анечка по дороге домой, - а познакомь меня с твоими родственниками.
Арсений чуть напрягся, но виду не подал:
- Да у меня их – кот наплакал.
- Арся!!.

Ужин был назначен в ближайшую субботу в «Распутине».

Дядя Митя по такому случаю был строг и подтянут и одет в чёрную пару и бабочку. Поцеловав Анне ручку, он вопросительно и требовательно глянул на Арсения.
- Дмитрий Фёдорович, мой дядя. Анна Валерьевна. Янцева, - представил их друг другу Арсений.
- Арсений, - вдруг прозвучало у него за спиной, - а меня Вы представить не хотите?
За спиной Арсения Николаевича стояла совершенно незнакомая ему дама.
- Позвольте… - начал было Арсений.
Дядя Митя поправил бабочку и поднялся, чтобы поцеловать даме ручку.
- Дмитрий Фёдорович Подъегорцев.

Как-то так получилось, что совершенно ему незнакомая, но знающая Арсения по имени дама оказалась за их столом.
- И давно Вы знаете Арсения? - с невинным видом спросила Анечка, после того, как заказ был сделан.
- Да примерно столько же, сколько он меня, - улыбаясь дяде Мите, ответила дама.
- И это Ваше «примерно» - это примерно сколько?
- Достаточно, - ответила незнакомка, прямо и твёрдо глядя в глаза Анне. Затем, повернувшись к дяде Мите, на вопросы больше не отвечала.

4.
Скандал вышел преизряднейший.
Дядя Митя спокойно и красиво ел, будто бы ничего не происходило.
Анечка рыдала на плече Аркадия.
Аркадий поедал глазами незнакомую даму, гладя по голове Анечку – воспитание не позволяло ему вмешиваться в истерические споры женщин.
Незнакомая Аркадию дама надменно и гордо смотрела на несчастную Анечку, словно бы Аркадий полностью принадлежал ей.
Официант, как и Дмитрий Фёдорович, вовсе ничего не замечал и исправно делал своё дело.

Арсений Николаевич отвёл Анечку в уборную, скромно постоял рядом с дверью, пока она поправляла макияж (хотя и было ему неловко из-за взглядов заходящих и выходящих женщин), и отвёл её обратно к столику.
Незнакомой дамы не было.
Не было и дяди Мити.
Анечка неожиданно быстро успокоилась, и вечер закончился вполне мирно.

5.
По дроге домой с Арсением Николаевичем случилась неприятная сцена. У Николаевского вокзала он наткнулся на орущего чёрт-те что блаженного:
- А вот придут нехристи, и имя им – большевики, и не потому, что больше их будет, чем нас, православных, а потому что больше зла в них. И зло их победит. И станут они крестить детей не на восьмой день, как завещано, а когда им удобнее. И имя младенцу абы как давать будут, а не по святкам. И кончится тут земля русская…

Арсений Николаевич брезгливо обошёл орущего мужичка, и его слегка передёрнуло. Он всегда испытывал какое-то непонятное отвращение к блаженным и убогим. И всегда этого стыдился. Вроде как не по-христиански выходило.

Подавать – подавал непременно и не мучился вопросом, действительно ли этой старушке его двадцать копеек нужнее, чем ему, и не богаче ли она в действительности самого Арсения Николаевича.
Бог рассудит.
И не то чтобы мысленно говорил он себе, что Бог рассудит, он даже подумать такое постеснялся бы. Но как-то чувствовал, что делает всё правильно.
Убогие же представлялись ему насмешкой над совестью. Вроде как здоровому человеку предлагают гипс надеть и костыли в руки. И чтобы ковылять, и не дай Бог быстрее некоторых.

Жаль, искусство любви не вошло ни в один обязательный курс.
И когда, повзрослев, начинаешь читать наизусть,
Забываешь слова и сбиваешься с мысли.
На седьмом континенте упрямо скрываясь от первых шести,
Где любовь не в чести, где в горсти ее боль не снести,
Я пишу Вам, мадам: я бы к Вам, непременно бы к Вам, но дороги раскисли.

Из отложенных дел на потом можно памятник, можно дурдом,
И не жаль оставлять их на свете на этом. На том
И не спросят, и даже, наверно, не вспомнят.
Жалко только того ощущения свежей примятой травы,
Когда входите Вы. Но раскисли дороги, увы.
Я пишу Вам. Ответьте, мадам. Пусть впитает письмо аромат Ваших комнат.

Жизнь течёт, не спросясь. Уберёшься с утра, а к обеду бардак.
И не знаешь – чудак ты? с дивана вставать? или так
Рассосётся. А в край, уберёшься под вечер.
Слава Богу, раскисли дороги, Вас в гости сегодня не жду.
Ну а вдруг? Колокольчик всплакнет у крыльца, и в бреду
К Вам навстречу, мадам, задыхаясь, любя, целовать Ваши бледные плечи.

продолжение. начало - http://litset.ru/publ/58-1-0-14184

Глава 2

1.
Спальная комната Арсения Николаевича была по-петербуржски убрана плотными тёмными портьерами.
Портьеры были почти всегда закрыты. Летом их не открывали, чтобы не тревожить хозяина тусклым светом белых ночей, а зимой – просто за ненадобностью. Света было всего на полчаса, а возни с ними – на час с четвертью.

Полутьме спальной Арсений Николаевич был обязан самыми яркими моментами своей жизни.

Анечка Янцева проживала на Английской набережной в особняке, подаренном её бабушке графом Р.
Рассказывают, что бабушка была горда и неприступна, и граф потратил половину состояния, прежде чем она сдалась. Второй половины, впрочем, хватило и на особняк, и на законных детей.
Остепенившись, граф окончательно переехал к бабушке и жил с нею до самой кончины, нисколько не стесняясь светскими условностями.

Внебрачный сын графа, первый из Янцевых, заразился модной в шестидесятых «тибетской болезнью» и провёл полжизни на Востоке. Супруга его этому его увлечению никак не препятствовала и всю жизнь строила отношения со свекровью, разумно полагая, что сын сыном, а внучка, пока она единственная, должна стать любимой.

Анечка с детства жила в любви и обожании. Единственное, чего ей сильно не хватало – отца, пропадавшего где-то в шаолиньских монастырях.
Поэтому, войдя в интересный возраст, она бросилась искать мужского обожания – слабой замены отцовской любви и ласки. К двадцати шести годам ей повезло, она встретила Арсения.

Он был достаточно умён, чтобы не требовать невозможного – любви; достаточно мудр, чтобы беспрекословно выполнять её капризы; и вполне самодостаточен, чтобы оставить её в покое на неделю, когда её «я» требовало одиночества и самокопания.
К тому же он часто пропадал в командировках, что не давало Анечке к нему привыкнуть.

2.
Встречались они то у него на Васильевском, то у неё на набережной, а когда у Анечки было совсем уж романтическое настроение, то в гостинице на заливе. Мелкий, забивающийся в обувь песок и пахнущие тиной камни напрочь отбивали охоту к романтике. Месяца на два, не больше.

Особенно хорош залив был зимой.
Заснеженные камни на берегу почти не отличались от ледяных торосов, убегающих к горизонту, горизонт терялся в туманной дымке, сливающейся с белёсым небом.
Арсений как будто растворялся в этой не дочиста белой белизне. Петербург, почти всегда серый и изредка золотисто-голубой, был родным до последней подворотни и, как всё родное, требовал разнообразия.

В командировках он нагляделся на провинциальные русские города. Все они, что Нижний, что Ялта, что Москва, куда-то торопились, за чем-то тянулись, лезли вон из кожи, чтобы кому-то что-то доказать.
Имперское спокойствие ощущалось только здесь, в Петербурге и его окрестностях.
Залив был продолжением города – Петергоф, Павловск и Царское село на одной его стороне; Алексеевск, куда он ездил с Анечкой, – на другой. Между ними лежал Кронштадт.

3.
Арсений Николаевич, по причине достаточного жизненного опыта, жениться не хотел, даже и с бабушкиным особняком в приданном; Анечке с самого детства внушили к замужеству не то чтобы отвращение, скорее, холодное безразличие; дети им нужны не были – слишком много интересного в жизни можно пропустить, сюсюкаясь с младенцем. Всех всё устраивало.

- А-арсюша! – проговорила она, потягиваясь. – А-арсюша!
- Да, барракудушка.
- А-арсюша, а почему от тебя сегодня не пахнет?
Арсений подавился персиком, закашлялся и залпом выпил полбокала шампанского.
- Анюта, ты хочешь сказать, что от меня обычно пахнет?
- Дурачок. От каждого чем-то пахнет. А от тебя сегодня ничем.
- Но я-то – не каждый! – отшутился Арсений.
Анечка была поцелована в ушко, и разговор сам собой закончился.

Пробка перед Благовещенским мостом была не по-субботнему плотной. Обычно Арсений Николаевич в пробках не нервничал, слушал радио; иногда, когда передавали выступление Его высочества в Думе, заслушивался так, что сзади ему начинали сигналить.
Сегодня его раздражало буквально всё. Хабарик, небрежно выброшенный из окна на мостовую, фура, зачем-то посреди субботнего дня оказавшаяся в центре столицы, машины с сорок седьмым регионом на номере… От раздражения он даже забыл поблагодарить аварийкой машину сзади, когда ему дали перестроиться в правый ряд.

«Не пахнет. Как может не пахнуть? - повторял про себя Арсений Николаевич. – Все чем-то пахнут, а я ничем? Отражение… пусть даже отражения своего не вижу… но я-то есть! И остальные отражение видят. А запах… запах – это такая меня часть… если её нет, то и я уже…»
Сзади загудели. Пробка неожиданно рассосалась, Арсений Николаевич промчался по мосту и через десять минут был дома и переодевался к ужину.

4.
Крабы дальневосточные пахли дальневосточными крабами. Севрюжка нижегородская – нижегородской севрюжкой. Пожарские котлетки – пожарскими котлетками.
И вкус вполне соответствовал. Но отчего-то не радовал.

За окном стемнело, но Арсений Николаевич шторы спускать не велел. Снежинки в окне вспыхивали мелкими искорками в электрическом свете столовой и складывались в волшебный узор из забытых детских воспоминаний…

Мир детства – это мир вкусов, запахов, ощущений, будущего.

«Чем старше мы становимся, - думал Арсений Николаевич, - тем скучнее и проще наша жизнь. И только детские воспоминания остаются яркими и обещающими такую же яркую жизнь впереди.»
Он ощущал себя невнятным блёклым пятном, по небрежности не смытым со школьной доски.
Положение, да и деньги, им зарабатываемые, нисколько не приближали его к исполнению детской мечты. А спроси его – в чём мечта-то? – не ответит.

Снежинки в окне вспыхивали мелкими искорками в электрическом свете столовой и складывались в волшебный узор из забытых детских воспоминаний…
Арсений Николаевич выпил бокал портвейна и пошёл спать.

Наваждение

Глава 1

1.
Арсений Николаевич сошёл с поезда с тем скучающим и высокомерным видом, какой бывает только у столичного жителя, приехавшего в провинциальный город.
Провинциалы не любят нас. Не любят за ту надменность, с которой спускался Арсений Николаевич на непривычно низкий перрон, стараясь не задеть покрытые дорожной копотью поручни; не любят за то, что из вещей был у него с собой лишь небольшой кожаный саквояж флорентийской выделки; а особенно не любят за то, что приезжий сразу умел себя поставить. Арсений Николаевич не пошёл вслед за местными напрямик через пути к грязно-розовому зданию вокзала, а поднялся и спустился по эстакаде.
Впрочем, нелюбовь наша взаимна. Для Арсения Николаевича, человека часто, но неохотно путешествующего, все провинциальные станции были неотличимы друг от друга. Всюду тот же неистребимый запах креозота, те же короткие свистки маневровых тепловозов, то же дрожание эстакады под ногами, те же фиолетовые огни семафоров, везде та же казённая привокзальная площадь с безликим памятником посередине – и всё это, неоднократно виденное и пережитое, порождало ощущение надвигающейся тоски и полной бессмысленности своего здесь появления.

Гостиница, типовое четырёхэтажное здание, находилась в пяти минутах ходьбы от станции. Арсений Николаевич снял номер, с наслаждением принял душ и через полчаса, посвежевший и чисто выбритый, шёл осматривать город, шагая поначалу размашисто и энергично, как принято в столице, а затем всё медленнее и спокойнее, невольно приноровляясь к тихим и пыльным улочкам и слегка пьянея от свежего воздуха.

Городок наслаждался той спокойной провинциальной дрёмой, которую так презирают и которой втайне завидуют столичные жители. Никто никуда не спешил, шумели дети за оградой детского сада, с загадочным спокойствием везли коляски счастливые матери.

2.
Арсений Николаевич забрёл в уютный парк с извилистыми дорожками из красного, поскрипывающего под ногами кирпича. Городские шумы, и без того ненавязчивые, остались где-то за спиной, и воздух был напоён острым запахом прелой листвы и едва уловимым ароматом прощальных осенних цветов. Вдоль дорожек были поставлены скульптуры.

Арсений Николаевич подошёл к ближайшей. Невзрачный лысый человечек вдохновенно призывал к чему-то, стоя на броневике.
- Ульянов, - прочитал он надпись на постаменте.
Прочитал, видимо, вслух, потому что сзади ему ответили:
- Владимир Ильич Ульянов, легендарный симбирский адвокат, - на лавочке, напротив скульптуры, сидела дама и курила папироску, - не слышали о таком?
Арсений Николаевич неопределённо кивнул, но не даме, а как бы никому, как бы вообще в пространство, и пошёл дальше по аллее.

На следующем постаменте стояло зеркало. В зеркале отражались – парк, осенние деревья, дорожки, лавочки, на одной из которых сидела дамочка с папироской, небо. Не было только его самого.
- Не удивляйтесь. Я тоже себя в нём не вижу, - сказала из-за спины дама.
- Нечему тут удивляться, - резко бросил в ответ Арсений Николаевич.
- Нечему? Ах-хах!
Арсений Николаевич повернулся и быстро пошёл вдаль по аллее, думая об одном – как бы она за ним не увязалась.
- До встречи в Петербурге, - бросила дама в спину Арсению.

День был испорчен.

3.
После встречи с клиентом Арсений Николаевич ужинал в ресторане при гостинице.
Солёные грузди в сметане и графин ледяной водки помогли забыть и парк с навязчивой дамой, и нудные переговоры с заказчиком. Не забылось только ощущение липкого ужаса, когда он зашёл помыть перед едой руки и не увидел в зеркале своего отражения. Арсений Николаевич тогда ещё бросил быстрый взгляд в зеркало на соседа по умывальнику. Тот ответил улыбкой. Значит, он отражение Арсения Николаевича видел. Впрочем, легче ему от этого не стало.
Он механически жевал свой среднепрожаренный стейк и вспоминал всё, что он знал про оптические иллюзии и психиатрические болезни.

- Пожар! – в зал ресторана вбежал седой, изрядно помятый коридорный, - Пожар!
Когда улеглась паника, а гостиница полностью сгорела, Арсения Николаевича вместе с прочими погорельцами определили в комнату матери и ребёнка на вокзале.

Куда в России без паспорта?! Даже не похоронят… а уж чтобы билет купить на поезд – об этом и речи быть не может. Паспорт Арсения Николаевича сгорел вместе со всеми вещами в гостинице. Слава богу, остались деньги. С деньгами в России и без паспорта можно.

Домой он ехал, сговорившись с проводником, в служебном купе вместе с провинциальным попиком и жеманной барышней, хорошенькой и глупенькой, как большинство кокетливых барышень.

4.
Венеция, шутил Арсений Николаевич по случаю, будто списана с Васильевского острова. Поделённый каналами линий, начинается он Биржей и оканчивается мелким и своенравным Балтийским морем.
Арсений Николаевич жил на девятой, и окна его выходили на канал между восьмой и девятой линиями. Подмораживало, и по ночам серая вода канала затягивалась тонким ледком, исчезавшим к полудню. Катер прислуга поставила в ангар на зиму, и в гости по вечерам его отвозили на машине.
В гости же он ездил почти каждый день.

Поездки эти приносили ему мало радости.
Его преследовало ощущение полного краха – “fiasco” – как он определял это по-итальянски. То здесь, то там виделся ему силуэт провинциальной дамы с папироской, которую он встретил тогда, в парке, когда столь неосмотрительно погляделся в зеркало.
К отсутствию своего отражения он не то чтобы привык – скорее, притерпелся. Бриться ходил в парикмахерскую, где, сев в кресло, закрывал глаза и не открывал их до самого конца; галстук поправлял практически наощупь.
А зачем ещё мужчине зеркало? Не ресницы же красить, в самом деле?!

Спившийся бог за кассой пробивает водку.
Взгляд его светел и чист – он всё пережил.
Завтра бы взять инструмент, заняться проводкой,
Только с утра он выпил. И вчера пил.

Спившийся бог счастлив. К нему без очереди.
Исповедь коротка: «Ломает? Бери в долг.»
Что ему аллилуи и мелкие почести,
Если помог?

Спившегося бога сменит менеджер по продажам.
Будет он – бог! – драить сортир.
Работа, как работа. Однажды даже
Приснится ему новый яркий мир.

- Лейтенант, у меня пропало либидо.
Я устроился поудобнее в кресле, вытянул ноги вперед и скрестил их. Затем я достал сигарету, бросил пачку на журнальный столик, прикурил и только тогда посмотрел на нее сквозь табачный дым.
Она немедленно опустила глаза, но я успел заметить в них искреннюю встревоженность, за которой, впрочем, прятался какой-то глубинный, затаенный страх. Я молча разглядывал ее. Свободная домашняя зеленая юбка, черная мужская сорочка с коротким рукавом, тонкие руки с ухоженной здоровой кожей, наспех подкрашенные глаза. Никаких украшений. Высокие, бесформенные, теплые, тоже мужские носки закрывали ее икры.
Я глубоко затянулся и повторил ее слова:
- Итак, у Вас пропало либидо.
- Да, и я надеюсь, Вы поможете мне – нет, нам, - она взглянула на мужа, сидевшего рядом, - разобраться в это деле, лейтенант.
Теперь она с вызовом смотрела мне прямо в глаза.
- Какое у Вас было либидо?
- Вполне обычное, я бы даже сказала, стандартное.
- Особые приметы?
Она покачала головой.
- Когда Вы обнаружили пропажу?
- Месяца четыре назад.
- Либидо Вам досталось от родителей?
Она кивнула:
- От матери. Оно передавалось в нашей семье по женской линии из поколения в поколение.
- Могло ли Ваше либидо представлять интерес для кого-нибудь кроме Вас?
Она нетерпеливо и несколько раздраженно пожала плечами. За нее ответил муж:
- Я думаю, для многих. Вы понимаете, что я имею в виду.
Хотя эта фраза далась ему с трудом, в конце ее он поднял на меня свои честные серые глаза, но тут же опустил их. Она еще раз пожала плечами, не глядя на мужа.
- При каких обстоятельствах Вы обнаружили пропажу?
- В кровати.
- Днем?
- Нет, ночью.
- Опишите вашу спальню.
- Можете пойти и посмотреть сами.
- Мне и здесь хорошо.
Я подтянул ноги к креслу и сильно наклонился вперед, чтобы затушить окурок. При этом я быстро взглянул на нее. Она смотрела на мужа. В ее зеленых глазах на мгновение мелькнула ненависть, и от этого они сделались еще зеленее. Муж сидел, на на кого не глядя.
- Ладно, - согласилась она. – Квадратная комната четыре на четыре. Двустворчатое окно напротив двери, посередине. Две кровати вплотную друг к другу, изголовьем у правой стены. Слева у входа – шкаф, дальше – трюмо.
Она сидела прямо и неподвижно и не помогала себе руками при описании комнаты.
- Ваша кровать ближе к окну или к двери?
- К окну.
- Вы искали потерянное либидо в кровати у мужа?
- Да. Его там нет.
- Скажите, у Вашей жены есть враги? – спросил я его.
- Ну, это сложный вопрос, сами понимаете. Я не могу сказать точно, - он быстро взглянул на меня, - мне, конечно же, никто прямо не скажет, что не любит Веру или что он ее ненавидит…
- Спасибо, - прервал я его.
- Что, простите?
- Спасибо, достаточно.
Я выдержал паузу длиной в полминуты.
- Хотите выпить? – предложил он.
- Водки с тоником.
- Верочка?
Она отрицательно покачала головой. Он встал и отправился на кухню.
- Кто-нибудь еще знал о существовании либидо? Врач? Массажистка?
- Нет.
- Подруги?
- Я не верю в дружбу.
- Кто-нибудь еще?
Она пожала плечами.
Во время этого диалога я написал на листке, который лежал передо мной: «Вы обманываете его, но это не доставляет Вам никакого удовольствия.» Я перевернул листок вверх ногами и пододвинул к ней. Она прочитала и посмотрела на меня равнодушным взором. Я скомкал бумажку и положил в карман. Ответ был ясен.
Вернулся муж и принес выпивку. Я пригубил, поставил стакан на журнальный столик и встал. Дошел до окна, постоял немного, наблюдая за улицей, и вернулся к креслу.
- Посмотрим, что у нас получается. Примерно четыре месяца назад у Вас исчезает фамильное либидо. Вы бросаетесь его искать в постель к мужу, но не находите. В своей постели Вы его тоже не находите – так?
Она кивнула.
- Сначала Вы пытаетесь это скрыть, надеясь быстро вернуть себе либидо, но в конце концов Вам приходится рассказать обо всем мужу. Он реагирует так, как Вы и ожидали.
Я посмотрел на мужа:
- Вы устроили скандал и ушли к друзьям.
- С чего Вы взяли?
Его голос был переполнен праведным негодованием, но посмотреть мне прямо в глаза он не решился. Я молчал, и он, наконец, сдался
- Да, Вы правы.
Он как-то сразу обмяк и сильно ссутулился.
- Пойдем дальше. Недруги у Вас есть, но явных врагов нет. О Вашем либидо определенно знал только муж; остальные могли лишь догадываться. Кстати, когда Вы выходили из дома, Ваше либидо всегда было с Вами?
- Да.
- Но Вы его никогда и никому не демонстрировали?
- Никогда и никому.
- Таким образом, где-нибудь случайно оставить свое либидо Вы не могли; дома его тоже нет; украсть его не мог никто, кроме… - я сделал театральную паузу, - Вашего мужа.
Она уставилась на него, а он на меня. Оба казались ошарашенными. Я продолжал, упорно глядя на нее.
- Теперь самое интересное, мотивы.
- Вот именно, мотивы, - с вызовом повторил ее муж.
- Незадолго до исчезновения либидо поведение Вашего мужа изменилось. Он стал задерживаться на работе, тратить больше, чем обычно, иногда даже не ночевал дома. Не составляет особого труда выяснить, где он проводил время…
- Я ночевал у друзей! Эти Ваши намеки оскорбительны и неуместны!
Он чуть не дрожал; скулы побелели, а лоб покраснел, голос моментами срывался на крик. Я продолжал говорить для нее:
- Не составляет особого труда выяснить, кто она, где живет и так далее. Но к нашему делу это не имеет отношения. Я обещал Вам мотивы – вот они. Эту его связь надо было как-то оправдать; и в глазах других, и, что не менее для него важно, в его собственных глазах. Лишить Вас либидо – один из наиболее очевидных и, вместе с тем, эффективных путей к этому.
Я потянулся за своим стаканом и сделал глоток. Ее муж поднял голову, чтобы сказать что-то, но не решался. Не дожидаясь исхода его внутренней борьбы, я продолжил лекцию.
- Дальнейшее развитие событий мне представляется так. Преступник известен, мотив ясен, не хватает только обстоятельств самого деяния. Я потрачу какое-то время, копаясь в этом деле, и в конце концов припру его к стенке неопровержимыми уликами Или, что вероятнее, в какой-то момент он все расскажет сам, и дело будет закрыто к нашему с Вами удовлетворению.
Я сделал еще глоток, закурил и выдохнул дым прямо в ее глаза, пристально смотревшие на меня.
- Но ты сделала ошибку, детка.
Он в бешенстве вскочил:
- Не смейте так обращаться к моей жене!
- Сядьте и молча слушайте.
Он растерянно моргнул, сел и больше не вмешивался. Она достала из нагрудного кармана сорочки носовой платок и протерла вспотевшие ладони.
- Какую ошибку? – надтреснутым голосом спросила она.
- Первая ошибка очевидна. Вы сказали, что обнаружили пропажу либидо в кровати. Это звучит очень логично, но абсолютно неестественно. Неожиданное отсутствие либидо можно обнаружить где угодно, но только не в постели, когда уже поздно.
Она попыталась возразить, но я остановил ее предупреждающим жестом.
- Я знаю, у Вас заготовлено объяснение, и эта как бы ошибка запланирована Вами заранее, для большей убедительности. Поэтому я не обратил большого внимания на этот момент в разговоре. Но то, что, по Вашим словам, это случилось ночью меня изрядно насторожило. Слишком уж все просто и гладко. Слишком.
Я готов побиться об заклад, что в том, как она на меня смотрела в этот момент, сквозило уважение, если не восхищение.
- Дальше. Ваша реакция на мой маленький тест сказала мне многое о Вас; поэтому, когда я обвинил в краже Вашего мужа – как Вы и ожидали – я пристально наблюдал за Вами. И тут Вы совершили вторую ошибку. Маленькую, незаметную, естественную, но решающую. Вам следовало сперва уставиться на меня, переваривая смысл сказанного, если, конечно, Вы невиновны.
Я повернулся к ее мужу.
- Ваша жена намеренно спрятала свое либидо подальше и постаралась сделать так, чтобы обвинение пало на Вас.
Она всхлипнула, зажала зубами платок и выбежала в спальную. Муж понимающе кивнул головой:
- Она сделала это из мести.
Затем он схватил мою руку и принялся энергично трясти ее:
- Спасибо, лейтенант. Огромное Вам спасибо!
- Не стоит меня благодарить. У вас есть коньяк? Ей надо выпить.
- Нет, но я сейчас принесу.
Он суетливо оделся и открыл дверь.
- Я мигом.
Я вошел в спальную и посмотрел на женщину, которую я впервые увидел полчаса назад, но которую я так хорошо понимал. Она лежала поверх одеяла, уткнувшись лицом в подушку.
- Зачем… Зачем Вы…
Я достал из внутреннего кармана пиджака плоскую бутылку коньяка и чуть ли не силой заставил ее сделать два больших глотка. Затем прикурил сигарету и дал ей.
- Зачем Вы устроили эту комедию?
- Одевайся, детка, по дороге объясню.
Она послушно погасила сигарету, побросала кое-что в сумку, достала из шкафа одежду и выжидающе посмотрела на меня, чтобы я вышел и дал ей переодеться. Я отвернулся к окну и закурил. Из подъезда вышел ее муж и. чуть не подпрыгивая, бодро зашагал по улице.
Когда шуршание одежды за моей спиной смолкло, я повернулся, вывел ее в коридор и подал пальто. На улице я поймал такси и назвал водителю свой адрес. Мы обогнали ее мужа, и я обернулся посмотреть на него.
Он шел, все так же подпрыгивая на ходу, и мечтательно улыбался. Мне было его совсем не жалко. Я знал, что она виновата, знал, что от этого удара он не сможет оправиться никогда; но считал это вполне адекватным наказанием за убийство, совершенное им.
Именно это я объяснил ей по дороге, и она сразу поняла, что я имею в виду. Ведь это в ней он методично убивал все живое, женское, светлое. Это ее он мучил беспочвенной, мелкой, жестокой ревностью; мимо нее он скользил равнодушным взглядом, требуя в ответ обожания и почитания; ее доводил до слез, до истерики, до болезни и уходил на ночь глядя, громко хлопнув дверью. И многое другое объяснил я ей по дороге всего одной фразой.
Я кивнул в сторону ее бывшего мужа, которого мы обгоняли, и шепнул ей на ушко:
- Пусть поищет твое либидо в своем дырявом кармане.
И она доверчиво прижалась ко мне плечом.

Из двадцати туристов, отправленных отдыхать в Египет, вернулись пятнадцать. Остальные пятеро исчезли при невыясненных обстоятельствах. Это чрезвычайное происшествие переполошило наш сонный провинциальный город.
Безутешные вдовы, принимая соболезнования, украдкой доставали из сумочек мобильники и связывались со страховыми компаниями. До смерти перепуганная сопровождающая рассказывала, что туристы стали пропадать сразу после посещения гробницы фараона Мехотепа VII.
- Это древнее проклятие! – уверяла она всех и округляла при этом глаза. – Фараон мстит потревожившим его покой. Там такое биополе! У меня аж мурашки по коже, как вспомню! Хорошо, что я – Козерог и нахожусь под защитой Нептуна.
Город внимательно ее выслушал, ахнул и погрузился в пучину неизведанного.
Первыми сформулировали наш ответ фараону особо продвинутые барышни – все как на подбор дурнушки. Для защиты от невидимого, как радиация, но столь же грозного биополя они предложили пожертвовать самым дорогим – своей честью. К сожалению, их искренний порыв не был ни оценен, ни замечен горожанами.
Зато вспомнили к случаю о покойном мэре – еще первой, демократической волны – чья нелепая тощая тень каждый август аккурат к двадцатым числам появляется перед зданием администрации и смущает народ. Она потрясает кулаками и гневно клеймит обывателей, предавших высокие идеалы свободы. Обыватели испуганно крестятся и спешат укрыться в домах. Способ бороться с призраком есть только один – призывают на помощь его бедную вдову. Вдова прилетает из Цюриха: на частном самолете, в нарядах от Миссуки и в ослепительных бриллиантах. Завидев ее, тень отца города на глазах бледнеет и растворяется в жарком, лениво колышащемся воздухе. До следующего августа.
Нашлись оптимисты, предложившие объявить фараону бойкот, и тогда, напуганный оттоком наших туристов, он отзовет свое проклятие. Скептики пожимали на это плечами и возражали в том роде, что, пока мы не научимся уважать себя сами, нас никто уважать не станет. На вопрос, как же нам этому научиться, скептики отвечали: «Драть надо с младенчества, тогда и самоуважение появится!»
Военком потребовал от городской думы законодательно запретить выезд за рубеж лицам призывного возраста. «Призывники – наше все, - рыдал он на трибуне, - и мы не позволим губить их вне армии!» После долгих препирательств он согласился на компромисс: демократические свободы останутся неущемленными, но ему выделят из бюджета круглую сумму для регулярных инспекционных поездок с целью осмотра гробниц на предмет обнаружения там уклонистов. Размер суммы был засекречен и объявлен городской военной тайной.
Батюшка доходчиво объяснил прихожанам, что фараоны еще Моисея притесняли и что тому пришлось спешно собирать народ и бежать вместе с ним в пустыню. К концу проповеди как-то вдруг выяснилось, что за спиной Египта уже тогда маячил Ватикан со своим мерзким прозелитизмом.
Братки обратилась в краеведческий музей за разъяснениями по поводу наших исторических трений с Египтом. В результате взаимовыгодных консультаций фасад музея был слегка подкрашен, а экспозиция пополнилась копией подлинного папируса, неопровержимо доказывающего, что фараоны Среднего царства регулярно выплачивали дань праславянским племенам кривичей, михасичей и цветомузычей. Оригинал папируса забрали братки и отправились в Каир выбивать должок, скопившийся за пять тысячелетий.
Предприимчивые коммерсанты заполнили привокзальные киоски амулетами, оберегающими от сглаза, кражи и ограбления как за границей, так и на родине. Последние стоили вдвое дороже.
Любители экстремального отдыха похерили ночные рыбалки с водкой, динамитом и жертвами и оплатили двухнедельный тур «Проклятие фараона. Кто круче: ты или Мехотеп?»
Коммунальщики на всякий случай отключили горячую воду.
За общей суетой как-то забыли о самих пропавших. Впрочем, вот что на самом деле случилось с ними в Египте:
Первого потеряли возле захоронения. Девушка-сопровождающая чем астрологией увлекаться лучше бы освоила устный счет. Обнаружив исчезновение автобуса, бедняга от расстройства чувств впал в летаргию. Сначала от его неподвижной фигуры все шарахались, потом привыкли и стали показывать туристам.
Две дамы, никому не сказавшись, вышли замуж за местного. И ничего, довольны.
Один натуралист долго смотрел на крокодила в вольере, потом разорался, что это чучело, и полез разоблачать обман.
Последний пропал при вылете. Напрасно его разыскивали по всему аэропорту, напрасно на семь часов задержали чартер. Он на спор залез в клетчатую челночную сумку, летел багажом и был получен проспорившим в Шереметьево. Отморозил легкие, едва не задохнулся, но штуку баксов выиграл и до сих пор гуляет где-то в Москве.

Эх, Мехотеп, эх, несчастный! Куда тебе с твоим плесневелым проклятием! Мы сами с усами.

Есть у меня знакомый, который на птицах буквально помешан. Вся квартира его загромождена клетками, кормушками, поилками, жердочками и разными хитрыми приспособлениями, нормальному человеку решительно непонятными. Как к нему ни зайдешь, непременно бываешь оглушен свистом, клекотом, воркованием, щебетанием, уханьем и прочими певчими трелями. Трясешь головой ошарашенно и остро чувствуешь спертый дух плененной природы.
Заметил я как-то, что в одной клетке у него обитают кенор и дрозд.
- Как же так? – говорю. – Почему вместе?
- Для конкуренции, - отвечает. – Они, когда территорию делят, поют звонче.
И действительно – надрываются, бедные, за троих, горло дерут, аж дух захватывает. Чистая опера!
- И не жалко? – спрашиваю. – А ну как подерутся?
- Не-ет, - смеется птицелюб. – У меня не забалуешь.
Через несколько дней зашел я опять, не помню за каким лешим. Кенора в клетке уже не было.
- Куда делся? – спрашиваю. – Издох? Или дрозд заклевал?
А дрозд голову наклонил, глядит на меня снизу вверх, кокетничает и подмигивает. Сама невинность.
- Не издох, а наказан, потому как отлынивать начал от пения. Уголок себе застолбил и успокоился. Я его заменить решил.
И в самом деле, клетку открыл и впускает туда нового кенора. Тот впорхнуть не успел и вдруг как засвиристит, как зальется! Дрозд тоже не промах – как свистнет в ответ, да так громко, что уши заложило.
- То-то! – смеется птицелюб. – У меня не забалуешь.
Еще через неделю прихожу к птицелюбу, гляжу – вместе с дроздом и кенором в клетке сыч сидит. Те двое поют, осипли уже, а этот нахохлился и молчит.
- Зачем, - говорю, - сыча подсадил? Он же молчун.
- Он им для острастки нужен. Они, когда до смерти напуганы, за пятерых поют.
- А что же конкуренция? Побоку?
- Почему побоку? Просто я концепцию подправил. Одной конкуренции мало – надо их хищником стимулировать.
- Опасно это, - говорю. – Молчит, молчит да обоих и сожрет.
- У меня не сожрет, - и смеется.
Долго после этого обходил я стороной квартиру птицелюба. Наконец занесло. Смотрю – в комнатах чистота стерильная, хлоркой попахивает, птичьи клетки стройными рядами стоят, и в каждой строго по трое – дрозд, кенор и сыч, дрозд, кенор и сыч. И ружье лежит на подоконнике.
- Проходи, - приглашает, - садись. Чайку попьешь?
Попили мы чайку, и стал я аккуратно выспрашивать, что да как и почему все вдруг переменилось.
- Помнишь мою концепцию? – отвечает. – Полностью оправдалась, поют, как миленькие! Раньше я что имел? Хаос и разруху, грязь, вонь и пение вразнобой. А теперь посмотри – красота везде и порядок идеальный.
Говорит, а сам одним глазом все в сторону косит. И вдруг как вскочит, как подбежит к окну, как ружье схватит да как пальнет в форточку! Грохот, дым, вонь...
- Ты что? – спрашиваю. – Очумел?
- Ненавижу, – кричит, – вольных пташек! Летают где ни попадя без разрешения! Перестреляю всех до единой! У меня не забалуешь!
«Ого! – думаю. – Пора отсюда линять.» И бочком, бочком в дверь. Вдруг слышу сзади:
- Стой! Куда? Не балуй.
Оборачиваюсь и вижу ружье на меня направленное. И хитро прищуренный глаз птицелюба в прицельной рамке.
- Ты что? – говорю. – Спятил? Опусти ружье!
- Что-то нос у тебя подозрительный, на клюв смахивает...
- Это у меня фамильное, от отца!
- ...и оперение у тебя чересчур яркое...
- Это пиджак от Версаче!
- ...и запах от тебя, как от стервятника...
- У нас воду отключили горячую! – кричу. – Я как раз в баню шел.
- Что, сдрейфил? – улыбнулся он и положил ружье. – Расслабься, я пошутил. Давай еще по чайку.
Больше я у него не появлялся. Правда, стали с некоторых пор доходить до меня невнятные слухи, что будто бы довел он свою теорию до совершенства, до такой окончательной степени гладкости и закругленности, какая в живой природе не наблюдается, а только может быть замечена в голове идеально устроенного идиота. И будто бы настолько универсальная теория получилась, что хоть к птичкам ее применяй, хоть на Нобелевку двигай.
Нобелевка – не Нобелевка, только жить стало в последнее время значительно веселее. На службе меня с одним коллегой объединили и поручили петь дуэтом, а кто громче споет, сказали, тот и герой, а работа, сказали, пока подождет, ей не привыкать. И еще третьего ввели в дуэт, на всякий случай. Молчун, слова из него не вытянешь. Стоит за спиной и в ноты заглядывает. Обхохочешься.

- А что, старый хрыч, обладаешь ты свободой воли или нет? – спрашивал сам себя облезлый тощий кобель и сам же себе отвечал, - Обладаю, совершенно понятно!
Он сновал взад-вперед по тротуару и не спускал глаз с течной сучки, прогуливавшейся по ту сторону проспекта.
- Что хочу, то и делаю, - продолжал он, - это ли не свобода воли? Захочу и вообще проигнорирую эту симпатичную барышню. Да и в самом деле, ну что в ней такого необычного? Такая же, как все остальные. Зачем к ней бежать? Понятно, что все будет, как всегда. Или еще хуже. Нет, решено, не хочу и не буду!
Он потянул носом и неожиданно почуял ее манящий запах, который заглушил автомобильный выхлоп и заставил его против его воли пометить ближайшее дерево.
- С другой стороны завещал же наш собачий бог: «Плодитесь и размножайтесь» - думал он. - Конечно, религия ограничивает свободу, но если я выбираю религию – я выбираю ее добровольно. Из этого я вывожу, что мое решение плодиться есть высшее проявление моей свободной личности.
Он перестал метаться и принялся смотреть направо и налево, чтобы уловить просвет в потоке автомобилей и проскользнуть в него. Просвета не намечалось, а рисковать жизнью не хотелось совсем.
- «Размножайтесь!» Конечно, ему легко было советовать, ему щенков не выкармливать! Как вспомню, скольких я уже выпестовал, жить не хочется. Стоит только им появиться – все, конец свободе. Нет уж, я лучше воздержусь.
К барышне подвалила кодла бездомных с явными намерениями весело провести вечерок в приятной компании. Барышня приветливо замахала хвостом, и запах стал совсем невыносимым.
- С другой стороны, бывают ситуации, когда джентельмен просто не может оставаться в стороне. Тут уж все летит к черту! Не до философий. Когда стая подонков обижает даму, порядочный господин обязан вмешаться.
Он оценил примерную силу банды, насупился и угрюмо проворчал:
- В конце концов, она сама виновата. Нечего было в таком виде на публике появляться. И потом, все эти предрассудки насчет порядочности очень ограничивают личность. Мое дело – размышлять, а не шпану воспитывать. Пусть за ними власть смотрит.
За его спиной хлопнула дверь и послышался злобный лай местного бузотера и забияки, огромного драчливого пса по кличке Киллер. У облезлого кобеля мгновенно заныли старые раны, и вспомнилась мертвая хватка Киллера. Лапы сами вынесли его на мостовую.
- Вот у этого мерзавца точно никаких соображений по поводу свободы воли нет и быть не может. Животное! - мелькнула последняя связная мысль. Все смешалось у него в голове, и мчащиеся на него машины представились ему огромными чудовищами, посланными кем-то, чтобы лишить его последней свободы – свободы жить. Он метался из стороны в сторону, взвизгивал от ужаса и чувствовал, что все его усилия бесполезны и напрасны и, как в страшном липком сне, ни к чему не приводят, а только оттягивают неизбежный и очень болезненный конец. Наконец он закрыл глаза и со смертельным отчаянием бросился вперед. Но судьба сжалилась над ним, он выскользнул из-под колес невредимым и, тяжело дыша, повалился на теплую землю.
Барышни не было и в помине. Шайка бездомных тоже куда-то подевалась. На проезжей части громко ругались люди – кто-то резко затормозил, кто-то не успел отреагировать, и теперь выясняли, кто виноват. Киллер гордо задрал лапу у дерева, тем самым утверждая свои неоспоримые права на территорию. Во всем был какой-то неизъяснимый покой и чувствовалась та твердая основательность, на которой держится мир. Только сердечко громко бухало в горле и за ушами, но и оно постепенно успокаивалось.
- Какой я все-таки молодец! – подумал облезлый. – Не уступил, не смирился перед обстоятельствами. Вот оно, истинное величие духа – поставить на кон жизнь и выиграть! И, между прочим, рисковал-то я всем не в угоду низменным инстинтктам, а осознанно и свободно, как подобает личности. А вы говорите, свобода воли!
Он вздохнул, принюхался и, опустив морду, потрусил по свежему следу сучки.

Действующие лица:

Брюнетка
Блондинка
Шатенка
Принц
Гильденстерн
Розенкранц

Сцена первая

Блондинка, Брюнетка и Шатенка

Б л о н д и н к а (томно потягиваясь): Ску-ушна, девки!
Ш а т е н к а: В самом деле, тоска такая, что ноги стынут. Еще немного и с ваших кислых физиономий плесень на стены переползет... Стойте! Слышите? Никак едет кто?
( Стук копыт, затем торопливые шаги. Входит Принц)

П р и н ц (рассеянно): Барышни, Розенкранца не видали?
Б л о н д и н к а: О! (принимает позу)
Ш а т е н к а: Молодой человек, здравствуйте!.. Ну, здравствуйте же, если вы, конечно, достаточно воспитаны, чтобы поздороваться с тремя очаровательными девушками.
П р и н ц: Мое почтение... (оглядывает их, видит Брюнетку и застывает в изумлении)
Ш а т е н к а: Вы ищете Розенкранца? Такой здесь не появлялся, но знаете что... Зачем вам Розенкранц? Можно и с девушками дружить... Возьмите меня, к примеру. Я из хорошей семьи; у меня, как вы уже могли убедиться, безупречное воспитание; я недурна собой, а в иные моменты (если вы, конечно, уже достаточно взрослый, чтобы понять, какие моменты я имею ввиду) я вам могу быть гораздо ближе тысячи Розенкранцев вместе взятых... Молодой человек! Куда вы все время смотрите! Вы, кажется со мной разговариваете!
Б р ю н е т к а: Это он на меня так вылупился.
П р и н ц: Я... я...
Б р ю н е т к а: Красноречиво, ничего не скажешь!
Ш а т е н к а: Подожди, надо помочь юноше. Молодой человек, вы остановились на Розенкранце.
П р и н ц (Брюнетке): Вы... вы... Вы ли это? Я Вас… Я Вам… Я Вам сейчас все расскажу. Вот, слушайте…

(пауза)

Б р ю н е т к а (Шатенке): Я так понимаю, это кода. Парниша закончил, не успев начать. Мило!
Ш а т е н к а: Милен, вечно ты все испортишь. Не видишь разве – молодой человек настраивается. Не все же могут, как ты – с полоборота. Рассказывайте, молодой человек, рассказывайте, я вас слушаю. Кстати, как вас зовут?
П р и н ц (Брюнетке, лихорадочно): Я понимаю, я смешон, но, умоляю, выслушайте. Едва только я отправился в свое томительное путешествие, ваш несравненный образ стал являться мне каждое утро. «Смотри, Розенкранц, - говорил я ему, - как она прекрасна! Утренняя заря меркнет перед ней!» «Ваше высочество, - отвечал он. – Это куст в тумане. Вы бы выпили бульону, не дай бог, простудитесь.» «Но ты, Гильденстерн! – восклицал я. – Неужели и ты не слышишь ее чудесного голоса?» «Слышу, мой принц, - отвечал тот. – Это выпь кричит на болоте.» «Нет, это сорвалась бадья в заброшенной шахте,» - возражал ему Розенкранц. «Нет, выпь!» «Нет, бадья!» Они поспорили и умчались проверять, а я, смертельно раненый вашим печальным образом, уныло поплелся за ними, как осень плетется за летом, и потерял обоих.
Ш а т е н к а: Гильденстерн? Вы сказали, Гильденстерн? Моя бабушка была урожденная Гильденстерн. Ну, теперь вы точно должны осесть здесь, с нами. Все Гильденстерны рано или поздно здесь оседают. Дождемся и вашего.
Б р ю н е т к а: Ты хам и невежа, мальчик! Разве можно мой ангельский голосок спутать с воплем ночной выпи?
Ш а т е н к а: Ты несправедлива к юноше, Милен. Кто знает, может, то была бадья в шахте...
П р и н ц: Простите, я сам не знаю, что говорю. Я весь как в тумане. Я весь горю, я просто опален вашей близостью...
Ш а т е н к а: Милен, отодвинься от молодого человека. Нам только пожара здесь недостает!
П р и н ц: Нет, не двигайтесь! Замрите! Вот так, так, так! Я всего лишь потерял голову от счастья вас видеть. Еще дома я часто спрашивал палача: «Скажи, палач, что чувствует человек, потерявший голову?» «Не знаю, милорд, - отвечал он мне. – Я знаю, как скалится голова, потерявшая туловище, а каково туловищу без головы, это вам, милорд, к Майн Риду.» Но я опять что-то не то говорю! Я проехал полмира ради встречи с вами – один только знак, одна ободряющая улыбка, одно слово – я объеду оставшуюся половину и брошу к вашим ногам все земные сокровища! Один только поцелуй – да что там! – одно только обещание поцелуя! – да нет, просто намек на обещание! – и я счастлив!
Б р ю н е т к а: Да? А пупочек тебе не показать, мальчик мой?
Б л о н д и н к а: О! (переменяет позу)
Ш а т е н к а (в сторону): Неглупо! Очень неглупо.
П р и н ц (в экстазе, сам не понимает, что лепечет): Потом, потом... Божественный пупочек! Островок страсти! Остановись, мгновенье!.. Но все потом... Сначала слово, мой ангел, одно только слово – и это слово...
Б р ю н е т к а: ...и это слово – да пошел ты! Мимо меня таких, как ты, восторженных дурачков проносило – пачками! Меня от вас, интеллигентных придурков, тошнит, давно и прочно.
П р и н ц: О, я несчастный! Я погиб!

Принц убегает

Ш а т е н к а: Не прогоняй юношу, Милен, нам опять станет скучно. Молодой человек, куда же вы? Молодой человек, а как же лошадь? Ушел... Жалко. Надо пойти посмотреть, что за кобыла. (идет за кулису)
Б л о н д и н к а: Класс! Ты это серьезно, Милен?

Брюнетка безразлично пожимает плечами

Ш а т е н к а (возвращается): Ого! Видела бы ты его седло! Все золотом расшито. Интересно, сколько сейчас такое стоит? Милен, круглая ты дура, мальчик-то, похоже, не врет. Принц – не принц, но седло богатое. Аристократическое седло!
Б р ю н е т к а: Что же мне теперь, из-за каждого седла ноги к звездам задирать?
Ш а т е н к а: Ладно, убежал, так убежал. Будем считать, лошадь свою он мне подарил. (За кулису) Цып-цып-цып-цып, иди сюда, моя милая.
Б л о н д и н к а (возмущенно): Почему тебе?
Ш а т е н к а: Ну не тебе же!

Сцена вторая

Те же. Входят Розенкранц с Гильденстерном

Г и л ь д е н с т е р н: И все-таки, то была выпь!
Р о з е н к р а н ц: Не доказано.
Г и л ь д е н с т е р н: Но точно не бадья, согласись. Шахты там и близко не было.
Р о з е н к р а н ц: Не доказано. Могли просто пройти рядом и не заметить.
Ш а т е н к а (Блондинке): А вот и те двое! (Гильденстерну с Розенкранцем) Господа, господа, постойте! Дайте вас разглядеть. Ну, так кто же из вас Гильденстерн?
Р о з е н к р а н ц (толкая в бок Гильденстерна): С утра был я, но, похоже, к вечеру мы опять поменяемся ролями. Спасибо старине Шекспиру – вывел нас такими идиотами, что вечно нас путают. Я ведь его предупреждал: старичок, опомнись, люди будут смеяться. Ведь ты же трагедию пишешь! Не послушал. Упрям был – упаси Господи! (Шатенке) Вы обворожительны! (Брюнетке) Бесподобно! (Блондинке) Сражен наповал! (Гильденстерну) Заметил, как я одним махом закинул удочки сразу в три премиленьких прудика? Ловко, не находишь?
Г и л ь д е н с т е р н: Не нахожу! Ничего ты в женщинах не понимаешь. Бери пример с их сиятельства – они жертву наметили и бьют себе в одну точку, а ты, как незадачливый рыбак, в пустой надежде на скудный улов закидываешь невод в каждую встречную лужу. Смотри, останешься к ужину с одними пиявками.
Ш а т е н к а: Что? Кто пиявка, я пиявка? Хам!
Б л о н д и н к а (переменяет позу, пристально глядя на Гильденстерна): Люблю, когда мужчина намного умнее...
Ш а т е н к а (шипит): Это несложно!
Г и л ь д е н с т е р н (Розенкранцу, победоносно): Ага! Видишь? Вот где настоящая ловкость! Я даже удочку не успел расчехлить, а у меня к ужину уже готов нежнейший карась в сметане. (Блондинке) Я полагаю, излишне пояснять, что нынче вечером...
Б л о н д и н к а (машет на него руками, делано): Ах! Даже не знаю. Так все сложно...

Блондинка с Гильденстерном отходят несколько в сторону от остальных

Ш а т е н к а (вслед): Ца-ца-ца, какие мы вдруг застенчивые! Ца-ца-ца, какие мы вдруг недоступные!
Б л о н д и н к а: Знаю я вас, мужчин, вы чем умнее, тем ветреннее.
Г и л ь д е н с т е р н: Ни в коем случае! Это вам, женщинам, нужно обожание толпы, а для мужчины существует только одна, единственная.
Б л о н д и н к а: О!
Г и л ь д е н с т е р н: Честное слово! Всякий раз одна единственная! Вы еще не видели небо в алмазах? Последний писк. Пойдемте, я вам покажу...

Блондинка и Гильденстерн уходят

Ш а т е н к а (Розенкранцу): А что, любезный Гильденстерн, правду говорят, что наш принц несколько э-э... помешался?
Р о з е н к р а н ц (в сторону): Как, уже и сюда дошло? (Шатенке) Полная чушь!
Ш а т е н к а: А правда, будто бы принц помешался на почве дикой любви?
Р о з е н к р а н ц (в сторону): Однако! (Шатенке) С чего вы взяли?
Ш а т е н к а: Говорят даже, ему по ночам мерещатся призраки и он беседует с покойниками? Вроде бы у него даже есть любимый череп для послеобеденной беседы?
Р о з е н к р а н ц (в сторону): Нет, ну куда смотрит Министерство Пропаганды? (Шатенке) Уверяю вас, принц находится на пике своих умственных и физических способностей.
Ш а т е н к а: И вроде бы, матушка его сразу после похорон мужа, отца принца, выскочила за мужниного брата, дядю принца, не износив и пары траурных башмаков? Да, и еще: верно ли говорят, что государство наше сильно поизносилось и уже немного пованивает?
Р о з е н к р а н ц (возмущенно): Ну, вот это уже полная чушь!
Ш а т е н к а: Ага!
Р о з е н к р а н ц: Что «ага»? Что это за «ага»?Что вы на меня вылупились, как на тень отца Гамлета? (спохватывается) Тьфу, черт!
Ш а т е н к а: Лошадь моя!

Шатенка отходит несколько в сторону

Р о з е н к р а н ц (вслед): Какая лошадь? При чем тут лошадь? Вы, дамочка, сами немножко того... если всему верите, что говорят. Официальные коммюнике надо читать! (Брюнетке, раздраженно) А вам что от меня надо?

Пауза. Молча смотрят друг на друга

Р о з е н к р а н ц (успокаиваясь, про себя): А вот этот прудик очень даже ничего. Говорят, в тихом омуте можно такого наловить! (Брюнетке) Зачем вы кукситесь? В любви счастья не будет.
Б р ю н е т к а (игриво): Разве есть примета?
Р о з е н к р а н ц: О, и навернейшая! Мой друг Гильденстерн утверждает, что любовь легче воздуха; если не давать ей выхода, она вас так переполнит, что вы оторветесь от почвы и воспарите; оно бы и ничего, да вот приземляться потом... Так что мой вам совет – травите, травите помаленьку.
Б р ю н е т к а: Кого травить?
Р о з е н к р а н ц: Любовь. Стравливайте, пока не разорвало.
Тут комплимент примите благосклонно,
Там – не забудьте томный бросить взгляд,
Иного одарите поцелуем,
Иному невзначай откройте ножку –
Вот так, не выше... (слегка поднимает ей юбку)
Я все понял. Послушайте, вы, очевидно, работаете местной наядой.
Б р ю н е т к а: В смысле?
Р о з е н к р а н ц: В смысле – дриадой, русалкой, офелией, нимфой. Вам видней – я не знаю вашего штатного расписания. Вот посмотрите.
Б р ю н е т к а: Куда?
Р о з е н к р а н ц: Да сюда же! Не видите? Ну вот же, вот! Все еще не видите? Просто не хотите видеть! И, естественно, вы понятия не имеете, на что опираетесь.
Б р ю н е т к а: На пол.
Р о з е н к р а н ц: Если бы! На произведение искусства – вот на что вы опираетесь! (Поднимает юбку еще чуть выше) Да знаете ли вы, где место вашим шикарным ножкам? В Лувре! На худой конец, в Эрмитаже.
Б р ю н е т к а: В каком Эрмитаже?
Р о з е н к р а н ц: Ладно, проехали. Музеи – это не по вашей части. Но ножки, ножки! Боже, что за ножки!
Иному невзначай откройте ножку –
Вот так, не выше... (еще приподнимает юбку)
Нет, это невозможно, какая прелесть! Я просто умираю от восторга!
Б р ю н е т к а: Эй, эй, погодите! Сначала закончите, а потом уже умирайте на здоровье. Эй, что это с вами? Зачем вы клонитесь набок?
Р о з е н к р а н ц: Розенкранц, возьми себя в руки! Дыши! Дыши спокойнее! Вот так! Вот, уже лучше. Уже совсем хорошо. Итак, продолжаю:
Иному невзначай откройте ножку –
Вот так, не выше…
(пытается поднять юбку повыше, но бьет себя по рукам)
…на одно мгновенье;
Намеком легким, тенью обещанья –
(еще поднимает юбку)
Не более того. Мужчина
Охотнее домыслит, чем подсмотрит.
(еще поднимает юбку)
Б р ю н е т к а (с хохотком): А что ж вы сами? Подсматриваете?
Р о з е н к р а н ц: О, я – созерцатель.
Б р ю н е т к а (с разочарованием): И только?!
Р о з е н к р а н ц: Мне этого вполне хватает.
Б р ю н е т к а (одергивая юбку): Фу, какой пошляк!

Отходит в сторону от Розенкранца. Тот подходит к ней

Р о з е н к р а н ц: Вы опять кукситесь. Не стоит. К тому же вы меня не совсем поняли. (Ложится у ее ног) Созерцатель – высшая ступень человека действующего.
Б р ю н е т к а: Как это?
Р о з е н к р а н ц: Демонстрирую. (слегка приподнимает ей юбку) Вот сейчас, например, что вы делаете?
Б р ю н е т к а: Ничего.
Р о з е н к р а н ц: Неправда. Вы наблюдаете, как я тащусь от вида ваших ножек. А я что делаю, по-вашему?
Б р ю н е т к а (неуверенно): Тащитесь?
Р о з е н к р а н ц: Это само собой. Но главное – я наблюдаю, как моя рука медленно приподнимает ваш подол. И от этого я тащусь уже экзистенционально!
Б р ю н е т к а: Как?
Р о з е н к р а н ц: Неважно. Суть вы уже поняли – когда я что-нибудь делаю, я прежде всего наблюдаю, как я это делаю, и это делает меня созерцателем. А что делают остальные? Да ничего – они просто делают и все. Ни малейшей степени рефлексии!
Б р ю н е т к а: Ну так и делайте что-нибудь! Продолжайте!
Р о з е н к р а н ц (про себя): Да, перспективный прудик! (Брюнетке) Итак, продолжаю. Мы говорили о том, что любви нельзя давать переполнить наше естество, ее надо понемногу стравливать налево:
Иному невзначай откройте ножку –
Вот так, не выше…
(пытается поднять юбку повыше, но бьет себя по рукам)
…на одно мгновенье;
Намеком легким, тенью обещанья –
(еще поднимает юбку)
Не более того. Мужчина
Охотнее домыслит, чем подсмотрит.
(еще поднимает юбку, но тут же отпускает ее и встает)
В том случае, конечно, если
Есть, чем домысливать. Ему –
Мученье неразгаданности. Вам –
Отрада власти: дать или не дать
Проникнуть выше. Вот вопрос вопросов!
Немного оказать сопротивленье
И – сдаться; покориться, покорив.
Иль, наигравшись вдоволь, оттолкнуть,
Забыть, забыться, упорхнуть, уснуть
И видеть сны о будущем… Тем самым
Невольно облегчив его приход.
Вот в таком духе; травите себе помаленьку – глядишь, и рассосется.
Б р ю н е т к а (с хрипотцой в голосе): Хорошо еще пообещать приоткрыть пупочек. Так?
Р о з е н к р а н ц (в сторону): Клюет! Подсекай, Розенкранц! (Брюнетке) Пупочек – это самое радикальное лечение. (Воровски оглядываясь на Шатенку) Но здесь несколько... не к месту. Не изволите ли пройти вон туда? (уводит Брюнетку к кулисе)
Б р ю н е т к а: Как вам угодно.
Р о з е н к р а н ц: Тогда позвольте еще пару шагов в том же направлении...

Розенкранц уводит Брюнетку

Ш а т е н к а: Итак, судя по тому, с каким упорством все отрицают, принц действительно немного не в себе. Теперь пусть только попробует потребовать лошадь обратно! Да, но достаточно ли он дееспособен? Не будет ли акт дарения впоследствии признан ничтожным? Вот в чем вопрос.

- Давай-давай-давай-давай! Круче выворачивай, еще круче! Газу, газу наддай! Да проходишь, говорю! Проходишь! Еще наддай! Вот так!
Хррумм!! – Задний бампер БМВ с хрустом вминается в бок шестерки.
- Стой! Подай вперед! Вперед подай, говорю, мешает что-то!
Из БМВ выходит водитель и с ненавистью и с удивлением смотрит на шестерку. К нему подходит сторож, помогавший ему парковаться, встает чуть сзади и молча чешет репу, поблескивая из-за его плеча масляными плутовскими глазками.
- И где здесь что проходит? – тихо, но с угрозой говорит водитель. – Где проходит, я спрашиваю? Ты куда смотришь, баран!
- Я вот здесь... – сторож пятится за машину и показывает руками, как и где он смотрел. – Тут все... Ик! – его неожиданно разбирает икота.
- У меня один бампер десять штук стоит! Ну смотри, если что с бампером...
- Щас исправим! Мигом! – сторож мелким бесом убегает в темноту и через минуту возвращается с кувалдой. – Если там что, то прям щас. Подай вперед!
Водитель тем временем уже сидит в машине и слегка подает вперед.
- Стоп! Хорош! – снова командует сторож и с кувалдой в руке идет к бамперу. – Щас мигом.
- Стой! – водитель буквально выпрыгивает из-за руля и подскакивает к сторожу. – Куда прешь с кувалдой? Это ж пластик!
- Пла-астик! – с некоторым презрением растягивая слово, повторяет сторож. – Пла-астик! Так что ж ты молчал-то? Я б с этого бока смотрел, раз пластик. Что ж я, не понимаю? Так он и не мнется, твой пластик. Ты чего кричишь-то? Ничего не помято, а он кричит.
Инцидент почти исчерпан, но тут, как на грех, подходит владелец шестерки.
- Не понял! – говорит он, разглядывая свой задетый бок. – Что значит, ничего не помято? Свалить хотел, брат, по-тихому?
- Это ты с ним разбирайся, - водитель БМВ поворачивается, но на месте сторожа стоит только его кувалда, нацеленная в темное небо узловатой деревянной ручкой. Сторож словно испарился.
- Не понял! – жестко продолжает владелец шестерки. – У тебя бабки кончились? На последние бумер купил? Платить нечем?
Не в силах снести такого оскорбления, водитель БМВ краснеет и начинает задыхаться от гнева.
- Да я!.. Да я! – он выхватывает из салона сумочку наподобие женской – только с петелькой для запястья – в таких принято среди его знакомых носить деньги и документы – и принимается ею трясти. – Да я всего тебя с потрохами куплю! Прямо тут! Только больно надо!
Теперь уже бледнеет владелец шестерки.
- Фуфло! – цедит он, выпячивая нижнюю губу. – Лоточник!
- Ребят, ребят, - появляется вдруг из ниоткуда сторож. – Не по-божески это. Что ж мы, не православные, что ли?
«Православные» - злобный худой осетин из шестерки и плотный курчавый не то бурят, не то якут из БМВ – дружно поворачиваются в его сторону.
- Что ж мы на морозе-то? Не по-божески это! Пошли в скворечник – у меня водка есть.
Осетин мрачно смотрит на бурята, тот – на осетина; потом, словно договорившись взглядами, оба идут за сторожем и поднимаются по скользким металлическим ступенькам в теплушку, действительно нависающую над стоянкой, как скворечник. Сторож суетливо достает бутылку и нихитрый закусь.
- Ну, с морозца! С Богом!
Осетин выпивает морщась, словно с неохотой, и не закусывает. Бурят громко крякает, опрокидывает одним глотком полстакана, сопит и утирает рот рукавом. Сторож сам не пьет и хитро и зорко поглядывает на гостей.
- Штука, - говорит водитель БМВ. – За глаза хватит, даже с покраской.
- Полторы, - отвечает осетин, не поднимая глаз. – У меня колонка в двери. Пионер.
Сторож наливает по второй. Сговариваются на тысяче трехстах, и бурят тут же расплачивается. Сторож немедленно прячет почти пустую бутылку.
- А машины-то у вас не заперты! – и он мигом скатывается со ступенек.
Возле своей машины осетину начинает казаться, что тысячи трехсот мало. Он злобно глядит на БМВ, раздраженный тем, что пластиковый бампер даже не треснул. Буряту тоже кажется, что он переплатил. Денег ему не жалко, а жалеет он о том, что его, похоже, обмишурили. Доволен только сторож.
БМВ с шестеркой уезжают почти одновременно, резко рванув с места. Сторож запирает свою стоянку и, шикнув на захлебывающегося лаем Жирика, идет через дорогу в киоск – за водкой. Ночь будет долгая, тихая и морозная. Славная ночь...

- Как дела? – спросил у начинающего литератора Кости Выборнова его маститый коллега по цеху. – Что новенького?
- Крадут! – чуть не плача ответил Костя.
- Ну, это не новость.
- У меня рассказ свистнули. Не успел написать – украли и тиснули в журнал.
- Глупый ты, Костька, - мэтр снисходительно похлопал Костю по плечу. – Неужели не знал, что воруют?
- Не знал, - проскулил несчастный.
Помолчали.
- И кто же у тебя того-с? Фьюить? – присвистнул мэтр.
- Василевс Лабрадор-Причинный какой-то. Знал бы, кто под таким псевдонимом печатает, рожу бы набил! Ей-богу, набил бы и еще высказал...
- Знаю, - перебил Костю старший товарищ. – Знаю такого. И никакой это не псевдоним, а вполне конкретный товарищ. Очень даже уважаемый.
- С такой фамилией? – изумился Костя.
- Что же, с такой фамилией и уважать нельзя?
Помолчали еще. От расстройства бедный Костя казался еще более лопоухим чем обычно.
- Вообще-то, гордиться должен, что у тебя воруют, - сказал мэтр. – Растешь. У Чехова тоже воровали.
- Да ну? – изумился Костя. – У Чехова?
- Еще как.
Костя немного приосанился и расправил плечи:
- Да мне не жалко, еще напишу. Противно только, что Лабрадор этот весь рассказ испохабил. Бездарь он, ваш Василевс, даже украсть толком не умеет!
- Дурак ты, Костик! – грозно оборвал его мэтр. – Ни черта в литературе не понимаешь. Напечатайся сперва, потом критикуй старших.
- Не печатают, - жалобно протянул Костя и снова нахохлился.
- То-то!
Мэтр шагнул в сторону, как будто собираясь распрощаться, но тут же вернулся на место.
- Показывай, что новенького. Вижу, что неймется. Давай, чего уж там.
Костя радостно полез в портфель. Мутные от затяжного похмелья глаза мэтра хищно сверкнули и вонзились в текст. Он пыхтел, причмокивал, закатывал глаза и шевелил губами, ковырял в носу, ерошил длинные волосы и явно находился в сильном возбуждении. Дочитав, мэтр громко шмыгнул носом, вытер его рукавом и посмотрел на Костю:
- Молоток, Костик! – невольно вырвалось у него. – Но... сыровато как-то. Ты вот что... пусть отлежится пока. Недельки через три поправишь на свежую голову. Я всегда так делаю.
Польщенный Костя согласно кивал головой.
- Тексты я с собой возьму. Перечитаю на досуге, покажу кой-кому. Пусть про тебя знают. Глядишь, и напечатают... когда-нибудь. Ты не против, чтобы тебя напечатали?
- Берите-берите! – торопливо согласился тот и тут же озабоченно прибавил: – А не украдут?
- У меня? Ш-шутишь!
В этом грозном возгласе Косте послышался рев древних викингов-берсерков, не бравших в плен даже женщин. Он невольно содрогнулся и не позавидовал тому идиоту, который посмеет покуситься на мэтрово.

Через неделю мэтр, широко известный в узких литературных кругах под псевдонимом Лабрадор-Причинный, расписывался в получении в бухгалтериях разных журналов и благосклонно внимал восторгам по случаю очередного творческого успеха. На этот раз мэтр принял поистине соломоново решение: напечатать Костины тексты один в один, ничего в них не меняя.

Представьте себе крохотный офис, унылый до омерзения; что-то вроде комнатки для подручных клерков в тех адвокатских бюро, что с трудом держались на плаву в немецком захолустье в начале прошлого века. За высокими конторками стоят двое – скажем, Гюнтер и Клаус – никчемные молодые люди, махнувшие рукой на карьеру и будущность (собственно, будущего у них, в силу ничтожности происхождения и образования, никогда и не намечалось); за маленьким, почти игрушечным столом, заваленным бумагами, сидит герр Гёшль, их начальник; он старше, ему за сорок, он с важностью носит пенсне и солидный живот с цепочкой. Стены комнатки уставлены стеллажами с книгами и папками; и без того крохотный офис кажется от этого еще меньше. Свет тускл, и, несмотря на зимнее утро за узким оконцем, жгут свечи.
Поскрипывают перья, уютно гудит в дымоходе, и безумно хочется спать. Одна конторка пустует.
- Этот разгильдяй Альберт снова опаздывает, - позевывая, произносит герр Гёшль. – Ох уж и влетит ему от меня, когда явится.
Ему невмоготу даже изобразить неудовольствие, не то что всерьез разозлиться, и ясно, что разгильдяя Альберта ждет в худшем случае очередное ни к чему не обязывающее замечание. И то, если герр Гёшль окончательно не уснет к тому времени. А пока сонно скрипят перья...
Неожиданно отворяется дверь, и в комнату входит молодая женщина. Ее появление производит настоящий переполох в маленьком обществе. Клаус начинает судорожно облизывать свое перо, пачкая фиолетовыми чернилами язык, Гюнтер поспешно выходит из-за конторки, а герр Гёшль слегка привстает со своего стула:
- Гутен таг, Мильга.
- Гутен морген, герр Гёшль. Милева, с вашего позволения, - поправляет она его. – Гутен морген, Гюнтер. Гутен морген, Клаус.
Когда она снимает пальто, становится заметно, что она сильно беременна. Видимо от этого Милева особенно нехороша собой. Ее бледное лицо с мясистым носом кажется еще бледней из-за черных, слегка вьющихся волос, забранных кверху и открывающих высокий, неженский лоб. Глаза ее посажены так глубоко, что не видно, какого они цвета, и создается впечатление, будто она затаилась где-то внутри себя и выглядывает оттуда зло и испуганно, как затравленный зверек.
Гюнтер на цыпочках подходит к даме, принимает пальто и вешает его на облезлую вешалку, непонятно как поместившуюся в углу у двери.
- У вас хорошо, - говорит Милева, зябко поеживаясь. – А мой Альберт опять заболел. В субботу мы ходили смотреть водопад, он оступился, упал и повредил ногу. Теперь лежит и стонет и не может идти на работу.
- Ах, ах, ах! – удивленно и взволнованно отвечают Гюнтер и Клаус. – Какое несчастье!
- Да уж, вечные несчастья с вашим Альбертом, - бурчит себе под нос герр Гёшль. – То нога, то горло, то просто черт знает что. Голова у него не на месте, вот что я вам скажу, Мильга. От этого все недоразумения.
- Как вы правы, герр Гёшль! Я вот тоже ему все время повторяю: «Выбрось ты из головы эти свои идеи, Альберт! Давай жить, как все люди.»
- Идеи? – герр Гёшль вскидывается, и, кажется, сонное оцепенение слетает с него в один момент. – Идеи? Да уж не социалист ли он у вас, в самом деле? То-то я замечаю...
- Нет-нет, упаси боже! – испуганно перебивает его Милева. – Он и в политике-то не разбирается.
- Все равно, подозрительно.
Потрясенный тем, что у Альберта, оказывается, могут быть какие-то идеи, герр Гёшль встает и принимается медленно ходить по комнатке. Когда он проходит мимо Милевы, той приходится неловко поворачиваться боком, чтобы дать дорогу и уберечь свой большой живот от солидного живота Гёшля.
- У служащего не может и должно быть идей! – назидательно произносит герр Гёшль и строго смотрит при этом на Клауса. Клаус вжимает голову в плечи и готов от непонятно откуда взявшегося стыда залезть под конторку, и только страх провиниться тем самым еще сильнее удерживает его от этого. – Никаких идей, если ты дорожишь своим местом!
Герр Гёшль поворачивается к Милеве и упирается чернильным пальцем в ее живот.
- Вот до чего доводят эти ваши идеи! А если я уволю вашего мужа, фрау? А? Куда он пойдет со своими идеями?
- Его нельзя увольнять! – с отчаянием в голосе отвечает Милева. – Он с таким трудом нашел эту работу.
- Знаю, знаю... – герр Гёшль снова принимается ходить по комнате. – Если бы мне его не рекомендовал герр Гроссман, я бы его тоже не взял. Но войдите и в мое положение – если все станут ноги ломать, кто работать-то будет?
(Тут, надо заметить, герр Гёшль несколько лукавит. Работы в конторе существенно меньше, чем усердия работников. Но ведь на то он и начальник, чтобы уметь слукавить, когда требуется!)
- Поэтому я сегодня и пришла, герр Гёшль, - торопливо и немного испуганно отвечает ему Милева. – Пока Альберт болеет, я за него здесь поработаю.
Герр Гёшль застывает на месте с открытым ртом. Передать, что он при этом думает и чувствует, невозможно, потому что мыслей, как таковых, у него просто нет, в голове его проносятся, мешаясь друг с другом, несвязные обрывки фраз – что-то вроде: «...и, все-таки, не зря! ...как чувствовал! ...дело Гольдштейна девяносто седьмого года... ...куда смотрят власти! ...Марта приготовит сардельки к ужину... ...я бы их всех! ...день только начался... ...водопад! Причем тут водопад?..» Чувства его описанию тоже не поддаются, потому что из всей гаммы человеческих переживаний – от бурного восторга до черного отчаяния – лучше всего здесь подошло бы ощущение полной катастрофы, как если бы правоверный еврей, всю жизнь неукоснительно соблюдавший Тору, после смерти чинно и благородно направился бы к воротам рая, где ему отказали бы в месте на том основании, что все места уже отданы беженцам из Восточного Тимора. Единственное, что можно добавить определенного к описанию его состояния, так это то, что руки его, словно заблудившиеся, начинают метаться, искать чего-то вокруг себя и, схватив песочницу с конторки Клауса и прижав ее, как малого ребенка, к груди, внезапно бросают на пол и принимаются снова шарить по сторонам.
- Но... позвольте!
Герр Гёшль неловко поворачивается, с трудом доходит до своего стула и осторожно, как бы боясь повредиться в разуме, присаживается на самый краешек.
- Непостижимо!
Он достает часы из жилетного кармана, долго смотрит на циферблат и, так и не определив, в котором часу случилось с ним это чрезвычайное происшествие, убирает их обратно. Затем он достает платок, протирает стекла своего песне, и видно, что эти простые, разумные действия приводят в некоторый порядок не только его мысли, но и внезапно спятивший мир вокруг него.
- Однако!
- Не подумайте ничего такого, герр Гёшль, - осторожно, как отпивают от чересчур полной чашки, продолжает Милева. – Я слова лишнего не скажу. Буду стоять тихо-тихо...
И, действительно, в комнатке становится очень тихо. Слышно, как потрескивают, сгорая, свечи и весело галдят дети где-то на улице.
- Вот, Гюнтер, полюбуйся...
Гюнтер на цыпочках же возвращается за свою конторку, стараясь держаться при этом подальше от Милевы, видимо, чтобы не подцепить, проходя мимо, опасной и трудноизлечимой болезни.
- Вот, полюбуйся... Да... – герр Гёшль раскрывает наугад папку из тех, что лежат перед ним, рассеянно перелистывает бумаги и с раздражением отшвыривает ее от себя. – Нет, это просто немыслимо! Так скоро каждый будет приходить с улицы и за нас здесь работать! Ты что-то сказал, Клаус?
Несчастный Клаус хотел бы провалиться на месте и оказаться хоть в тюрьме, хоть в преисподней, лишь бы не присутствовать при этой тягостной сцене. Он густо краснеет, и у него начинают мелко дрожать ноги.
- Вы совершенно зря думаете, что я не справлюсь, герр Гёшль, - упрямо и даже несколько раздраженно продолжает Милева. – Я кончила тот же факультет, что и Альберт, и знаю не меньше, чем он, и я в курсе всех его дел и нахожу их совершенно несложными. Самым трудным в моем положении будет весь день простоять на ногах. Но вы ведь меня отпустите пораньше, да? А завтра я опять приду в то же время, с вашего позволения.
У Гёшля никогда не было детей, но жена его, теперь состарившаяся, в свое время страстно мечтала о маленьком и все свободное время проводила у знакомых, в чьих семьях дети были. Он вспоминает, как Марта рассказывала ему, что у будущих матерей случаются самые невероятные причуды, и как сама, чтобы забеременеть, капризничала и вела себя немыслимо. От этих воспоминаний ему вдруг становится хорошо и покойно, и странная фрау Эйнштейн, пришедшая подменить своего Альберта на время болезни, его уже совсем не раздражает.
- Конечно, справитесь, Мильга, - ласково говорит он ей, - но есть ли в этом нужда? Поверьте, мы вполне можем подождать его выздоровления.
- А вы его не уволите? – подозрительно спрашивает Милева.
- Ну как такая глупость могла придти в вашу очаровательную головку! Пойдемте, я вас провожу.
Герр Гёшль идет к вешалке и помогает Милеве одеться.
- Я так о нем беспокоюсь, - чуть не плача жалуется она Гёшлю. Его неожиданное участие словно ломает какую-то стену в ее душе, словно выманивает зверька наружу, и она безропотно дает себя одеть и подвести к двери. – Нога распухла, ее надо лечить, а он лежит на кушетке и все о чем-то думает, думает...
- Вам нельзя нервничать, Мильга, - герр Гёшль отечески берет ее под руку. – Вспомните о маленьком. Ему уже скоро...
Они выходят.
Гюнтер и Клаус молча переглядываются и принимаются за работу. Им будет о чем поговорить сегодня за ужином. А пока тихо скрипят перья...

https://ru.wikipedia.org/wiki/%DD%E9%ED%F8%F2%E5%E9%ED,_%C0%EB%FC%E1%E5%F0%F2

"Хотя в следующем, 1901 году, Эйнштейн получил гражданство Швейцарии, но вплоть до весны 1902 года не мог найти постоянное место работы — даже школьным учителем. Вследствие отсутствия заработка он буквально голодал, не принимая пищу несколько дней подряд. Это стало причиной болезни печени, от которой учёный страдал до конца жизни.

Несмотря на лишения, преследовавшие его в 1900—1902 гг., Эйнштейн находил время для дальнейшего изучения физики. В 1901 г. берлинские «Анналы физики» опубликовали его первую статью «Следствия теории капиллярности» (Folgerungen aus den Capillaritätserscheinungen), посвящённую анализу сил притяжения между атомами жидкостей на основании теории капиллярности.

Преодолеть трудности помог бывший однокурсник Марсель Гроссман, рекомендовавший Эйнштейна на должность эксперта III класса в Федеральное Бюро патентования изобретений (Берн) с окладом 3500 франков в год (в годы студенчества он жил на 100 франков в месяц[9]).

Эйнштейн работал в Бюро патентов с июля 1902 по октябрь 1909, занимаясь преимущественно экспертной оценкой заявок на изобретения. В 1903 году он стал постоянным работником Бюро. Характер работы позволял Эйнштейну посвящать свободное время исследованиям в области теоретической физики...

..1905 год вошёл в историю физики как «Год чудес» (лат. Annus Mirabilis)[11]. В этом году «Анналы физики» — ведущий физический журнал Германии — опубликовал три выдающиеся статьи Эйнштейна, положившие начало новой научной революции:

«К электродинамике движущихся тел» (нем. Zur Elektrodynamik bewegter Körper). С этой статьи начинается теория относительности[12].
«Об одной эвристической точке зрения, касающейся возникновения и превращения света» (нем. Über einen die Erzeugung und Verwandlung des Lichts betreffenden heuristischen Gesichtspunkt). Одна из работ, заложивших фундамент квантовой теории.
«О движении взвешенных в покоящейся жидкости частиц, требуемом молекулярно-кинетической теорией теплоты» (нем. Über die von der molekularkinetischen Theorie der Wärme geforderte Bewegung von in ruhenden Flüssigkeiten suspendierten Teilchen) — работа, посвящённая броуновскому движению и существенно продвинувшая статистическую физику."

Лучшей смерти чем та, что приголубила Сергея Николаевича, и придумать трудно. Он еле слышно вздохнул, проверяя очередной отчет о командировке, и больше уж и не выдохнул. Тихим ангелом вознеслась его душа к небесам из кабинета, где осталось сидеть осиротевшее тело.
Хватились не сразу. Видно, что-то святое было в Сергее Николаевиче; во всяком случае тление его не тронуло, нехорошего запаха не ощущалось; единственное, он весь как-то усох и согнулся сильнее обыкновенного. Голова еще ниже склонилась над отчетами, пальцы еще крепче сжали авторучку, а ноги еще глубже задвинулись под кресло. Так и сидел, как при жизни.
Не выходил? Ну так что ж, все знали, что работник он усердный, в конторе чуть свет и домой по вечерам не торопится. А куда? Ни родных, ни близких... Ничего не подписывал? От него и при жизни подписи не добьешься... Не откликается? Глуховат был покойный... И нелюдим...
Открылось все через полгода, случайно как-то, по-глупому. Один шутник решил крысу ему за пазуху подбросить, уж больно не любил он Сергея Николаевича; прокрался в кабинет, сунул руку за шиворот - а там лед, и кожа как камень. Чуть сам не помер со страха.
Скандал, большой скандал замаячил на горизонте. Как? - не заметить смерти работника? - исправно платить по ведомости? - представить к квартальной премии? И кого? - страшно выговорить! - покойного! Да что же это творится в организации?!
Генеральный долго совещался с заместителями, все прикидывали, как поумнее представить дело да кого на место усопшего.
Серьезно все взвесив, решили не замечать и впредь, оставить все как есть, только зарплату Сергею Николаевичу урезали в три раза и к премии больше не представляли. Так и сидит.

У Леши Шевелева болел зуб. Болел страшно – то есть так, что гостиная, в которой он прилег на диване и глухо постанывал, как-то вся словно подернулась туманом, выцвела и казалась темной, при том что бельгийская лампа на столике в углу сияла неимоверно и мучительно била лучом в правый, опухший от близкого зуба глаз.
- Катя! – хотел позвать Леша жену. – Катюша! Катенька, черт тебя дери совсем, накрой эту чертову лампу! Пожа-алуйста!
Но вышел только жалобный стон и ничего больше. Он закрыл глаз (не помогло), пошевелил рукой (стало еще хуже) и застыл, прислушиваясь. Звуки тоже были как-то все приглушены, хотя и слышались слишком уж отчетливо. Где-то вдалеке долбили асфальт, и каждый новый удар приходился прямо в его правое, саднящее, разросшееся до неимоверных размеров ухо и отзывался в зубе тошнотворной волной боли.
«Кошмар! – думал Леша. – Такое ощущение, что... Ох! – вздрагивал он от очередного удара, - ...что не я, а весь мир болен. Зачем он меня мучает? К чему он мне? Что ему надо в моей... Ой! ...моей голове? Зачем он туда лезет и как там весь помещается? А может, его и нет вовсе – так, одна видимость? А есть только... Ох, господи! Как худо-то! ...как там говорят субъективные идеалисты? Материя – это плод моего больного сознания, и стоит мне только захотеть по-настоящему, как удары эти прекратя... Ой-ей-ей! Господи, помилуй! Какой тут к черту субъективный идеализм! Пожалел бы кто... Помог бы... Господи! – зачастила, засуетилась вдруг Лешина мысль. – Господи всеблагий, Господи всемилостивый, Господи все-... все-... Черт, как там дальше-то? Иисусе сладчайший, не покинь... или не оставь? ... не покинь и не оставь раба... Черт, да скажи же им, Господи, чтоб перестали! Ох! Черт! Черт! Господи! Да иди ты к дьяволу со своим идиотским миром вместе!»
- Лешенька! – зашептала в больное ухо неслышно подошедшая жена. – Может, все-таки к врачу?
Вообще-то Леша Шевелев врачей не любил, а зубных особенно; в поликлинике не был лет десять, и жену тоже не пускал; но тут, утомленный неравной борьбой со всем остальным миром, он позволил Кате уговорить себя, переодеть себя, довести себя до машины и отвезти в клинику.
Тихая и податливая в обычной жизни, в клинике Катя решительно потребовала самого лучшего врача и немедленно; девица за конторкой полистала свои бумаги и неуверенно предложила: «Петоян?»
- Петоян, так Петоян, - ответила Катя. – Только быстро!
- Поздравляю вас, - ни с того ни с сего сказала обрадованная девица, принимая от Кати деньги, – вы сделали правильный выбор. Тигран Альбертович у нас – специалист экстра-класса. Эксклюзив – суперлюкс. По крайней мере, жалоб на него пока как бы еще не поступало.
Специалист экстра-класса оказался низеньким плотным человеком, очень похожим, из-за бритой, в мясистых складках головы, на сообразительный гриб. «Надо же, говорящий сморчок! – думал, глядя на него, Леша. – Нет, определенно, этот мир порожден моим больным воображением!»
- Ну, что у нас? На что жалуемся? – весело спросил Петоян, натягивая перчатки.
- На мум. Мнгама мненгху, - ответил Шевелев как мог.
- Ясненько! – и веселый доктор принялся за работу.
Болтал он не умолкая. Бедная Катя пыталась было его расспрашивать, говорила: «Ну, как он? Ну, что там?», но, услышав, что «у нас, похоже, чудненький экземплярчик прободного абсцесса; еще бы чуть-чуть и прорвало бы в гайморову пазуху», замолчала и села с тоскливым видом в углу, теребя в руках платочек и напряженно слушая врача.
- Как же нас так угораздило, дорогой мой? – говорил тот радостно. – Как все запущено-то! Чудненько, просто чудненько! Запомните, милейший, всякое воспаление выше линии рта может передаться в мозг – а там, сами понимаете, вполне вероятен летальный исход... Следить надо за здоровьем, все делать вовремя. Витаминчики принимаем?
Шевелев отрицательно покачал головой.
- А зря! Ежедневно надо принимать, е-же-дневно. И лучше с антиоксидантами. А то, сами понимаете, стрессы, экология, свободные радикальчики. И в результате мы с вами имеем... что? Правильно, ослабленный организм мы с вами имеем. А много ли надо ослабленному организму? Сосед в трамвае чихнул – и вот уже безутешная вдова и детки-сиротки... Не жалеем мы своих близких, не жалеем. Вы хотя бы застраховались для приличия?
Шевелев опять мотнул головой отрицательно.
- Так я и думал. Ай-яй-яй, такая интересная жена, а мы даже не застрахованы! Чудненько, просто чудненько! Болезнь коварна, дорогой мой, мы никогда не знаем, когда и где ударит. Вопрос только времени. Анализы когда в последний раз сдавали?
- Мамно.
- Восхитительно! Просто прелестно! Значит, в крови у нас неизвестно что. И флюорографией, наверное, тоже пренебрегаем. Так ведь?
- Ма, - кивнул Леша.
- И в легких, значит, у нас... Что у нас в легких? Вот и я не знаю, что у нас в легких, но слышу – дышим мы с трудом, прескверненько дышим. Восхитительно, просто восхитительно! Начинается все с простого абсцесса, а потом... Вроде, цветущий мужчина был, жена-красавица, детки-умницы, и на тебе!.. Ого! – доктор вдруг замолк и стал пристально вглядываться Шевелеву в рот.
- Что? Что такое? – вскрикнула Катя.
Петоян молчал. Несчастная Катя вскочила, заламывая руки, и подбежала к врачу.
- Что с ним? Доктор, умоляю...
- Это не прободной абсцесс. Это, к сожалению, всего-навсего пульпит, - Тигран Альбертович был, казалось, сильно огорчен тем, что болезнь оказалась такой пустяковой. – Впрочем... Давайте-ка снимемся.
Он сделал рентгеновский снимок и долго и удрученно вглядывался в экран компьютера, пытаясь разглядеть там хоть какие-то следы абсцесса.
- Да, - сказал он с сожалением медсестре, снова принимаясь за Лешин зуб, - бывают же люди! К врачам не ходят, анализы не сдают, витамины не принимают, а нас с тобой переживут.
Он помолчал немного, еще раз горестно вздохнул и вдруг, словно вспомнив про что-то сокровенное, просиял и сказал Леше:
- Знаете что, дорогой мой, выпишу-ка я вам антибиотик на всякий случай. Сильно хуже не будет, а мне спокойнее. Только учтите, могут быть побочные действия. Антибиотик, попадая в желудочно-кишечный тракт, убивает дружественную нам микрофлору и освобождает место для вредных бактерий. До язвы дело, положим, не дойдет, но качественный гастритик я вам гарантирую. Да... А без антибиотика, милейший, будет еще хуже. Перейдет воспаление в хроническую фазу – и привет! Вплоть до летального исхода. Да, и еще, - продолжал он, веселея на глазах, - что-то у нас глазки пожелтели. Подозрительно как-то. Желтухой не болеем? Нет? А зря! Лучше уж что-нибудь определенное, чем неизвестностью мучиться. Может, все-таки желтухой-то лучше будет, а? Никогда не видели, как выглядит печень гепатитника? Я вам покажу потом, у меня альбомчик был где-то...

Через полчаса Шевелев с женой выползли из кабинета. Доктор знал свое дело – лишившийся нерва зуб практически не болел. Болели почки, желудок, сердце, печень и прочие органы, названия которых Леша никогда не знал и про то, что они существуют, даже и не догадывался, но теперь остро ощущал, что они у него есть. Катя тоже была близка к обмороку. В коридоре сидели, стояли, нервно ходили ожидающие своей очереди пациенты, и только перед дверью доктора Петояна было тихо и пусто.

- Бьянка! Горе мое оливкоое! Домой!
- Уже бегу-у, мамочка!
Сонный, сонный летний день. Однообразный звон мух над мостовой. Редкое цоканье копыт и шарканье башмаков. Даже эхо, кажется, задремало в узких улочках.
- Бьянка! Чертенок рыжий! Господи, прости… Домой немедленно!
- Да бегу же!
Золотые кудри вразлет. Крепкие, сбитые коленки, выстреливающие из-под задранного платья. Безудержный смех и лукавый взгляд из-под ресниц на редких встречных.
Топот босых ног по лестнице.
- Ну вот она я, мамочка!
Смачный поцелуй в щеку.
- Опять шляешься невесть где. Смотри у меня, шельма!
- Смотрю, мамочка.
Смех. Поцелуй. И вот уже обе хохочут, и кружатся, обнявшись, в языческом танце. И мамочке тоже опять шестнадцать.

- Тс-с. Тихо.
- Спят?
- Спят. Но все равно тихо.
Приглушенное фырканье в кулак. Узкая темная ладонь звонко шлепает по широкой спине:
- Не смей смеяться, пизанец! Застукают – башку оторвут твою глупую.
- А что, переживать, небось, будешь?
- Я-то? Да ни за что на свете! Размечтался!
Еле слышный скрип калитки. Двое убегают, взявшись за руки, в ночь.
- Постой, глупый.
- Стою. Зачем?
- Смотри, какие звезды! Расскажи мне про них, пизанец.
- Ну, звезды, это такие огромные горячие шары. Вроде как огонь у свечки, только очень большие.
- Такие?
- Что ты! Гораздо больше!
- Как дом? Как Дуомский собор? Как весь город? Что, неужели еще больше?
- Гораздо. Гораздо больше. И висят в пустоте, сами по себе, ни на что не опираясь.
- Да ты, фантазер, пизанец! И за что я тебя только полюбила? Звезды – это дырочки в небесном своде. Ма-асенькие такие! Это у нас каждый ребенок знает.
- Не дырки. Шары.
- Ах, ты, дурачок мой упрямый! Какие у вас там в Пизе все глупые! Глупые-преглупые. Ленивые-преленивые… Ай!
- Что? Что такое?
- Бо-ольно. Целуй! Целуй быстрее!
Чмок. Чмок.
- Здесь?
- И здесь тоже. Ну целуй же! Что остановился?
Тишина. Долго-долго. Секунд сорок. Два шумных вздоха – один с хрипотцой, пизанца, другой – быстрый, проворный, тихий.
- Ой, смотри, звезда упала! Дай руку, пизанец, живо! И загадывай желание. Только, чур, не вслух.
Тишина. Большая, уютная рука пизанца крепко сжимает узкую ладошку Бьянки. Два одинаковых желания несутся, несутся сквозь пространство вслед за упавшей звездой. То ли к огромным жарким шарам, висящим в пустоте без всякой опоры, то ли к маленьким дырочкам в небесной сфере.
- Глупый, неповоротливый мой медведь. Что ты загадал?
- Не скажу.
- Нет, скажи! Нет, скажи! А то любить не буду.
- Не скажу.
- Ну и правильно, а то не сбудется. Стой. Вот так. Дай на тебя посмотреть.
Глаза. Огромные глаза, влажно поблескивающие в ярком свете луны. И ничего больше на свете, кроме этих глаз.
- Я люблю тебя, пизанец!
- Ты плачешь, милая? Что с тобой?
- Я люблю тебя, пизанец. Не уходи.
- Я тут.
- Вообще никогда не уходи.
Тишина.
- Я люблю тебя, пизанец!
- И я тоже.
Звезды осыпались гроздьями в эту ночь над Флоренцией. Двое любили друг друга. Он и она.

- Кьеза! Золотце мое ненаглядное! Домой!
- Бегу-у, мамочка!
Звонкая летняя тишина. Мерный стук копыт по мостовой. Сонное царство. Запах навоза.
- Доча! Беги скорей! Какая же ты неповоротливая! Вся в отца!
- Да бегу же!
Золотые кудри вразлет. Худые коленки из-под платья. Безудержный смех. Топот босых ног по лестнице.
- А вот и я!
Смех. Звонкий поцелуй в щеку.
- Господи, доча, какая же ты у меня красавица! Вся в отца.
- Что ты, мамочка! Ты гораздо красивее.

Звезды знают, когда им падать…

Отставной полковник железнодорожных войск Вадим Иванович Копна беседует со своей женой.
- Намело-то как... Рябинок наших не видно. А помнишь, Марго, какой снег на Байконуре?
Говорит он медленно, после каждой фразы останавливается, словно набираясь сил.
- Сухой, колючий снег. Всю душу из нас вынимал... Помнишь, Марго, какая ты была? Огневая! Смерть для младшего командного состава! Смотри, Павлиниха идет. Павлин умер давно, а она все ходит. Эй, Павлиниха! Оглохла совсем. Сейчас мы ее погоняем!
Он пытается залихватски свистнуть, напугать проходящую метрах в тридцати старушку, но вместо свиста выходит только дребезжание плохо подогнанных зубных протезов. Встревоженная ворона боком отпрыгивает в сторону и, наклонив голову, удивленно смотрит на полковника.
- Намело-то, намело... Ничего, Марго, скоро лето. Внучек снова приедет. Подъем в шесть ноль-ноль и бегом марш на зарядку. Соскучилась по нему?
Внука привезли к ним однажды, восемь лет назад, и, промаявшись две недели, тот с облегчением уехал от деда с бабкой. В голове Копны все путается, ему кажется, что это было совсем недавно, что они вместе ходили удить рыбу, делали зарядку, подружились, как только могут подружиться родственные души, и что все лето внук расспрашивал деда о его суровой службе.
- Да, покружило нас с тобой по гарнизонам. По всему Союзу. Настоящая ты жена, Марго. Офицерская. На таких, как ты, офицерских женах Россия стоит.
Марго не отвечает. Его Марго, Маргарита Алексеевна Копна, урожденная Голикова, уже три года как похоронена здесь, на поселковом кладбище. Тут тихо, спокойно, и даже вороны каркают как-то виновато, будто все понимают, глупые птицы. На полковничью папаху мягко ложится пушистый снег. Копне холодно.
- Я выпью чарку, Маргош, не возражаешь? За тебя! За жизнь нашу кочевую. За тебя всегда пью стоя.
Вадим Иванович пытается подняться, но ноги его не слушаются, и он полулежа вытягивается во фрунт, выпивает свою стопку водки, закусывает куском вязкого, плотного черного хлеба и надолго затихает. Затем оживляется, вспомнив смешной случай из жизни.
- А помнишь, Марго, как я привез тебя знакомить с мамой? Помнишь, как она тебя встретила?
Он локтем толкает в бок воображаемую жену.
- Помнишь, как она сказала? «Ва-адик, шо за жинку ты нам привез? Тю-ю! Ни жопы, ни сисек!»
Копна тихо смеется, колышется всем телом, и вдруг, не закончив смеяться, начинает плакать.
- Скучаю по тебе, сил нет. Как влюбился в тебя в училище, так до сих пор люблю. Мне, дураку старому, комиссоваться давно пора, к тебе под бок, а в груди жмет и мочи нет, как тебя вспомню. Марго, Маргош... Слышишь ты меня?
Он внимательно вслушивается в тишину, словно и вправду ждет ответа.
- Прости меня. Не умел я тебе сказать все, что надо было. Дай хоть теперь скажу. Я, Маргош...
Он креко сжимает губы и напряженно думает. Слова, которые ему сейчас необходимы, крутятся где-то рядом, но никак не идут на язык.
- Не могу. Не умею. Прости меня...
Он продолжает беззвучно плакать.
- Да, Марго, а доктрину свою я закончил и отослал по инстанции. Скоро должны ответить.
Выйдя на пенсию, Вадим Иванович всю энергию направил на сочинение наступательной доктрины железнодорожных войск, призванной обеспечить долгосрочный стратегический паритет с вероятным противником. Работа эта ему нравится, хотя продвигается со скрипом – над каждым словом он сидит по полдня, а готовые разделы перечитывает, вымарывает и начинает заново. За двадцать лет он так и не продвинулся дальше введения в оперативную обстановку.
- Меня теперь, может быть, в Москву вызовут, советником при Генштабе. А что? Работа хорошая, интеллектуальная. Заживем, Марго, лучше прежнего. А там, глядишь, пенсию к майским поднимут – президент обещал.
Каждую неделю Вадим Иванович Копна, полковник в отставке, приходит сюда поговорить с женой, обнадежить ее, подбодрить, успокоить. Веселого ему рассказать нечего, но он старается держаться молодцом и на жизнь не жаловаться. Иногда даже привирает немного – ну так что ж, с благими же целями.
- Пойду я, Маргош... Мне еще в церковь. Свечку за тебя поставить и с батюшкой чайку попить. Холодно... Пойду я...
Вадим Иванович берет палочку и с трудом, с кряхтеньем встает. Ворона обиженно каркает и перелетает на ближайший куст. Ей все равно, беспечной птице...

Боль никогда не отпускает полностью, лишь временами несколько стихает. В такие минуты становятся видны облезлый потолок, голая стойка для капельницы и красные глаза жены, беспомощно прячущиеся за толстые линзы очков.
- Попей бульону, - она подносит к губам потемневший заварочный чайник с надтреснутым носиком. – Тебе обязательно надо попить бульону.
Бульон страшно горек, как горько любое питье последнее время. Больной отказывается пить и упрямо сжимает рот. Врач отводит жену в сторону и шепчет ей на ухо. Она растерянно кивает и, закусив губу, чтобы не расплакаться на месте, быстро выходит в коридор. Через полчаса появляется сестра и делает укол.
Морфий постепенно гасит боль. Больной оживает: садится, с любопытством рассматривает соседей, разговаривает... Он весел, полон сил и надежд, голова работает четко и ясно, он понимает даже, что хорошим самочувствием обязан уколу, но не придает этому значения. Наоборот, ему кажется, что выздоровление близко – такова сила морфия.
- Ну-ну, - подбадривает он жену, - не вешай нос. Мы еще повоюем.
Она поспешно отворачивается, и это его раздражает.
- Не реви! – приказывает он ей. – Не смей реветь! Я выкарабкаюсь!
К ночи ему становится совсем худо. Жена бежит за дежурной, чтобы повторить инъекцию, но больной сопротивляется и колоть себя не дает. Его все еще сильное тело начинает биться в судорогах всякий раз, когда сестра подходит к кровати. Наконец та сдается:
- Не могу, - говорит она, как будто извиняясь. – Он мне иглу сломает.
Всю ночь жена держит его за руку и гладит по голове. Под утро он теряет сознание и успокаивается.
Еще несколько раз после этого ему пытались вколоть морфий, но безуспешно. Потом махнули рукой и отступились. Врач начал было втолковать его жене, что своими криками больной мешает всей палате, но она только смотрела умоляющими глазами и молчала. Затем, что-то сообразив, поспешно достала деньги и принялась совать их в карман халата. Руки ее при этом дрожали, и мятые бумажки падали на пол.
- Все, что есть, - не смея думать, что ей поверят, божилась она, - все, что есть...
- А, черт с вами! Переведу его в бокс. Все равно... – доктор досадливо махнул рукой и, не закончив фразы, неловко повернулся и пошел по коридору. Она проводила глазами его ссутулившуюся фигуру, собрала деньги с пола и отдала часть санитарке.
С переездом в отдельный бокс всем становится спокойнее – жена больше не вздрагивает испуганно и виновато и не зажимает ему рот, когда он внезапно и резко вскрикивает по ночам; соседи по палате избавляются от тягостного ожидания неизбежной развязки; врач и сестры все реже заглядывают к ним. Ничего не меняется лишь для самого больного.
По-прежнему весь его мир заполнен болью; но теперь, когда он знает, что ее можно подавить, забить морфием, его постоянно мучает одна мысль, настолько упорная, настолько живая, что она принимает в его мозгу форму голоса. Убедительного, обволакивающего, хитрого:
«Уколись! Попроси еще морфия. Он поможет.»
Ему хочется поверить голосу, он готов ему поверить и позвать сестру, но какая-то глубинная часть сознания упрямо сопротивляется соблазну. «Нет, нет, нет...» – стучит серебряный молоточек в его голове.
- Нет... – еле слышно повторяет он.
- Что, милый? – наклоняется к нему жена.
«Тебе нужна передышка. Нет ничего зазорного в том, чтобы набраться сил, пусть даже с помощью морфия. Вместе вы одолеете болезнь. Один раз. Всего лишь один укол, но только прямо сейчас. Сейчас!»
- Я могу терпеть, - бормочет он, - могу, могу...
«Ты все равно не жилец, - настаивает голос, – и ты это прекрасно знаешь. Зачем зря мучиться? Уколись!»
- Я выкарабкаюсь! – невнятно стонет больной. Жена вытирает ему лоб. Он незряче ищет ее руку, находит и сильно, как ему кажется, сжимает.
«От тебя все давно отказались. Ты безнадежен. Смирись.»
- Нет, нет, нет!
Жена не знает, с кем он спорит, и пугается. В его отчаяньи ей чудится самое страшное, она прижимается холодным лбом к его беспомощной руке и ждет. Ждет.
Она вымотана до предела, до того состояния тупой апатии, в котором от большого и когда-то яркого мира остались только полутемный бокс и плачущие глаза любимого человека, из последних сил цепляющегося за ее пальцы. Она и надеется, и не верит, и упрямо борется вместе с ним – пытается его напоить, выносит судно, поправляет подушки. Она видит, что, когда она с ним говорит, его искаженное гримасой лицо светлеет, расслабляется, поэтому она постянно что-то ему рассказывает. Сперва о знакомых, которые остались где-то далеко, в прошлой жизни, затем о своем детстве, о молодости, которых, как кажется, никогда не было, потом пытается читать стихи, заученные наизусть еще в школе, но сбивается и замолкает. Голос словно ждет этого:
«У лукоморья дуб зеленый, - усмехается он, - а тебе нужен морфий. Один маленький укольчик, и ты в порядке. Не волнуйся, зависимость сразу не возникает, еще один раз можно.»
- Нет!
- Что, милый?
В этой незримой борьбе проходит несколько недель, бесцветных, неотличимых друг от друга. Когда он не слышит голоса жены, он слышит тот, другой голос:
«Ее пожалей, эгоист. Сам тонешь, и ее за собой тянешь. Уколись, изверг, дай ей поспать!»
«Нет, нет, нет!» - стучит серебряный молоточек.
Приходит доктор. Он ничего не делает, просто сидит у больного в ногах и молча смотрит на его жену. Нехотя, через силу, берет у него руку, проверяет пульс и вздыхает:
- Все-таки, я бы посоветовал морфий. И вам легче будет.
Качает головой и выходит.
И снова тянутся дни, больше похожие на ночи.
Потом вдруг что-то происходит, появляются сестры с каталкой, больного куда-то везут, осматривают, просвечивают, берут кровь на анализ. На следующий день в бокс приходит доктор.
- А вы везунчик, батенька! – удивленно и весело говорит он больному. – Один шанс из миллиона, и вы его вытянули.
Больной не реагирует. Доктор поворачивается к жене и повторяет:
- Надо же! Никак не ожидал такого поворота, - он кивает в сторону пациента. – Выздоравливает.
Смысл его слов доходит до нее не сразу. Она впитывает это известие медленно, осторожно, словно боясь обжечься. Затем порывисто бросается к доктору.
- Молиться будем... – она пытается поймать его руку и прижаться к ней губами. – Спаситель наш... Ничего не пожалеем...
- Да будет вам! – врач отскакивает от нее, как от разозленной осы. – Организм сам справился. Я здесь не при чем.
Больной не понимает, о чем они говорят. «Нет, - твердит он себе, - не надо морфия. Я могу терпеть, могу, могу...»

- Настька! Смерть моя! Ну-ка, марш заниматься! Совсем обленилась. Вот вырастешь дурой и будешь пирожки продавать на вокзале – больше тебя никуда не возьмут без образования. И запомни, от нас тогда ни копейки не получишь, живи, как знаешь. Давай, давай, пошевеливайся! Марш за стол, и чтоб не вставала у меня! Прилепи задницу к стулу и учи.
Высокий пронзительный голос жены напрочь заглушает телевизор. Михаил старается его не слышать, ерзает на диване, прибавляет звук, прикрывает ладонями уши, но это не помогает. Приходится превозмогать сытую послеобеденную истому, заваливаться набок, тянуться так, что хрустит в плече, и толкать пальцами дверь, чтобы закрылась. Дверь противно взвизгивает и лениво ползет к косяку. Не доехав до него пяти сантиметров, она вскрикивает напоследок что-то невнятное и замирает.
- Мы с отцом работаем, как проклятые, а она даже учиться не желает, - продолжает надрываться голос жены. – Посмотри на отца, посерел уже бедный от работы, с лица спал, а ты не ценишь такого к себе отношения. Неблагодарная! Другие дети по помойкам шляются, чужие объедки собирают, а ты в тепле, в сытости, и никакого понимания! Хочешь на помойку? Хочешь? Иди, я тебя не задерживаю!
- Не... не хочу, - еле слышно тянет Настена.
- Тогда учись.
- Я... у меня не выходит.
- А ты старайся. Я, небось, тоже не Софья Ковалевская, а высшее образование имею.
- Мамочка, ты мне объясни по математике.
- Некогда мне. Иди к отцу, пусть он помогает.
Дверь опять вскрикивает, на этот раз неуверенно и боязливо, и в комнату входит Настена, худое, бледное существо семи лет в простом домашнем платьице, с белым бантом в темных прямых волосах и со светлыми глазами, такими голубыми, словно она все семь лет смотрела, не отрываясь, в апрельское небо.
- Па...
- Потом, потом, - Михаил, не оборачиваясь, машет на нее рукой. – Не мешай. И закрой за собой дверь, как следует.
Он знает, что отдых непоправимо испорчен, что так или иначе, а заниматься придется, но так хочется спокойно посидеть на диване... хотя бы еще полминутки.
Дверь взрывается оглушительным воплем, и к Михаилу влетает жена:
- Миша! Сколько тебя просить! Оторви, наконец, свою задницу! Позанимайся с ребенком.
- Ты бы и сама могла, чем сидеть день и ночь перед компьютером...
- У меня проект! И ты это прекрасно знаешь. И смажь, наконец, эту треклятую дверь!
Жена исчезает так же стремительно, как появилась. В комнате остаются Михаил и сиротливо жмущаяся к стенке Настена. Он долго молчит, затем громко, очень громко и очень досадливо вздыхает и говорит:
- Ну давай, чего у тебя там...
Настена подает учебник.
- Так. Сложение. Ну что, даже сложение не понимаешь? Глупая ты, Настька. Правду мама говорит, придется тебе пирожками торговать. Была бы ты поумней, закончила бы школу, засунули бы мы тебя в институт и выучилась бы ты на человека. А так... – он скривляет физиономию в гримасу полного отвращения.
Затем они оба молчат какое-то время.
- Ладно, смотри. Сколько пальцев?
- Два! – Настена в восторге от того, что с ней занимаются, и от того, что она все понимает.
- А на этой руке?
- Тоже два!
- А все вместе?
Настена беззвучно шевелит губами.
- Четыре!
- Ну, вот видишь. Два да два – четыре. Это называется сложение.
- Два да два – четыре, - шепотом повторяет Настена.
- Теперь, сколько будет три плюс три?
Настена долго пересчитывает свои пальцы, потом тихо и неуверенно спрашивает:
- Шесть?
- Шесть. Ты чего пугаешься? Если знаешь, бояться не надо, надо громко и уверенно говорить – шесть, и все дела. Ну, иди. Иди, иди, спать пора.
Настена гордо отправляется чистить зубы. По дороге она так и эдак складывает пальцы и радостно улыбается неожиданно открывшемуся ей чуду сложения. Михаил, дождавшись, когда она скроется в ванной, громко кричит жене:
- А Настька у нас молодец! Еще, глядишь, человека из нее сделаю.
Затем, воодушевленный собственным подвигом, он снимает с петель дверь и густо смазывает петли солидолом.

Уже ночь. Настена уютно сворачивается под одеялом, подтягивает коленки к подбородку и принимается думать о жизни.
«Какие они у меня хорошие! И мама, и папа. Они обо мне заботятся, а я – свинья неблагодарная, только и гожусь, чтобы пирожками торговать на вокзале.»
Ей представляется темный заброшенный вокзал, по углам которого бездомные дети роются в помойках в поисках еды, и она сама, в сером замызганном фартуке и с кастрюлей с пирожками. Она голодна, от пирожков идет восхитительный запах, но есть их нельзя, потому что придет хозяин и выгонит ее с работы.
«Нет, надо учиться. Буду учиться, вырасту, выйду замуж за иностранца и заберу их с собой за границу, чтобы им не приходилось из последних сил работать и содержать меня на своей шее. Но сначала надо выучиться. Два плюс два – четыре. Три плюс три...»
Сладкий сон прерывает урок арифметики на самом интересном месте.

Снегопад с листопадом -
Это осень с зимою повенчаны.
Так встречаются взглядами
Две когда-то любимые женщины.
Словно золото в платине -
Две березки на том берегу.

Осыпаются платья
Янтарем на снегу.
Ни о чём не мечтается,
И не жаль ничего.
Там, где осень венчается -
Там зимы торжество!

Писать стихи совсем не сложно –
Как умереть,
Под простынёю, замороженным,
В окно смотреть,
Слова, знакомые когда-то,
Перемешать,
И выбирать, и перекатывать
Их не спеша.

И выбрав те из них единственные,
Что чуть горчат,
Расставить их слегка таинственно,
Не все подряд.
И прочитать себе, живому.
Потом стереть.
И снова, пусть и по-иному,
Но умереть.

Lord Byron

As o'er the cold sepulchral stone
Some name arrests the passer-by:
Thus, when thou view'st this page alone,
May mine attract thy pensive eye!

And when by thee that name is read,
Perchance in some succeeding year,
Reflect on me as on the dead,
And think my heart is burried here.

Кароче, бульник над магилой.

Фсё по-олбански. Моск кипит.

А фспомнить аффтора - не хило?

Он хде-то там ищё лежит.

- Превед, - он скажед. Типо, жив он,

- Фсё прочитала? Ну и чо?

- Ржунимагу, - лайкнёшь игриво,

- Ну здох и здох. Пеши истчо.

- Дело, мол, по дому, -
и свалит
к телу молодому,
неопытному.
От мужа.

Не, попы-то муж
хвалит.
Но чужие,
подтянутые.
Потуже.

Вот и тянет её,
женщину-подростка,
к мужчине.
Вечную. Броскую.
Суженую.

…и когда уже не скрываешь, что есть седина
в каждую встречную вглядываешься блудливо,
понимаешь, что время очень похоже на
облако, отбрасывающее тень на поверхность залива…

…и когда случайно заглянешь судьбе в глаза –
ляжки дрожат, как на краю обрыва –
понимаешь, что ты ещё не расплатился за
время, убитое праздно, неторопливо...

… и когда не выходит всё, за что ни берись,
каждую новую мысль повторяешь неоднократно,
понимаешь, что жизнь всегда утекает из.
и никогда не втекает в, обратно…

Был воздух чист, был вечер ал.
Лавровый лист благоухал.
Был свет лучист в твоих глазах,
А органиста мучил Бах.

И мучил Баха органист:
Как Фейербаха лицеист,
Как юбку-мини
фетишист,
Как Паганини
Ференц Лист.

Был вечер душен, воздух чист,
Терзал нам души органист.
Как прут березовый, как хлыст,
Как донаркозовый дантист.

Был воздух чист, был вечер ал.
- Приободрись, - ты мне сказал, -
Для органистов есть свой рай,
Где ты солист – твори! дерзай!

Потом добавил, моралист:
- Не свят, как правило, артист.
Для органистов есть свой ад,
Где Бах на бис, ты – в третий ряд.

Доброго времени суток Вам, АлексП!

Работа Ваша принята.

Ниже мои комментарии, которые, естественно, выражают исключительно моё восприятие и моё личное мнение.

АлексП
http://netlenka.ru/xlam/17990606

Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.

Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.

Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.

В целом стихо мне понравилось. Написано легко, хорошо передаёт настроение ЛГ. Но если перейти к деталям, в которых известно кто кроется... ))

Одно общее наблюдение, которое относится к работе в целом. Возникает ощущение, что автор намеренно прибегает к неоправданным инверсиям, чтобы не мучится с рифмовкой. Я бы посоветовал поработать над этим. И заодно грамматические рифмы уйдут (как-то много их тут, имхо). Я хорошо помню другие Ваши работы, где и инверсий нет и рифмы прекрасные, сочные. У Вас есть ещё время до начала голосования, подумайте. Хотя, конечно - автор Вы, Вам решать.

В первом катрене меня лично немного напряг образ умирающего имени. Я пытался представить себе этот процесс, но так и не смог. Имя, скорее, забывается, но никак не умирает.
В Ымени - очень неблагозвучно. Я бы заменил однозначно.

Второй катрен во многом повторяет первый. Мне кажется, стоило бы ввести, какую-то новую мысль, свежий образ. Ну либо вообще от второго катрена отказаться. А ещё лучше - от первого, менее удачного.

В третьем катрене неожиданно меняется схема рифмовки, не знаю, насколько это оправданно. И, заметьте, тут имя уже "забытое", то есть Вы, видимо, чувствуете некоторую неоправданность темы смерти. Может быть отказаться от первых двух катренов? И проблема со сменой схемы уйдёт.

Четвёртый катрен мне понравился больше всего. Вкусная рифма тоскуя - живу я. Хороший, ёмкий финал. На фоне этого катрена полностью теряется третий. Я бы третий убрал.

И ещё одно, о чём говорить в лицо автору не хочется, но надо. Во время прочтения меня не покидало ощущение вторичности. Я понимаю, что в поэзии (особенно сетевой) всё и обо всём давно уже сказано. Найти что-то новое, своё, не затёртое до дыр очень трудно. Но в этом-то и есть суть поэзии!

Я погуглил в рунете и нашёл на другом ресурсе вот какой перл:

МихаЮЛ
http://добычарадия.рф/доза/18141510

Как одинокая гробница
Вниманье путника зовет,
Так эта бледная страница
Пусть милый взор твой привлечет.

И если после многих лет
Прочтешь ты, как мечтал поэт,
И вспомнишь как тебя любил он,
То думай, что его уж нет,
Что сердце здесь похоронил он.

Не могу сказать, что Ваше произведение повторяет стихотворение МихиЮЛ, но посмотрите, что дальше.
Кто-то (не помню кто) выяснил, что МихаЮЛ откровенно украл это стихотворение у одного англоязычного автора:

LordB
http://fucknroll/climax/17882201

As o'er the cold sepulchral stone
Some name arrests the passer-by:
Thus, when thou view'st this page alone,
May mine attract thy pensive eye!

And when by thee that name is read,
Perchance in some succeeding year,
Reflect on me as on the dead,
And think my heart is burried here.

Когда вся эта неприглядная история вскрылась, дело чуть не дошло до закрытия ресурса "добыча" за нарушение авторских прав. Сайт, слава богу, не закрыли, но МихаЮЛ там больше не появляется.

Так вот, Ваша работа (особенно если убрать неудачные первый и третий катрены) мне сильно напомнила стих LordB'а.

Желаю Вам лёгкого стиха.

Благославляю Вас,

СтарикД

Ну почему она назвала меня занудой и ушла? Почему?
Мы неспешно прогуливались вдоль тополиной аллеи и беседовали обо всем на свете. Она восторгалась ярко-голубым небом и нежной зеленью молодой листвы. Я объяснял, что весной в атмосфере повышенное содержание водяного пара, который адсорбирует пыль и очищает воздух, и солнечный свет, рассеиваясь на молекулах азота, дает чистый голубой спектр. Что же касается зелени, то хлорофил еще не успел накопиться в достаточном количестве в клетках листьев, и лист еще не задубел и не уплотнился и потому просвечивает и принимает салатовый оттенок. Она смеялась и называла меня «мой умный мальчик».
На это я заметил, что Спиноза разделял ум рациональный и ум интуитивный и отдавал безусловное предпочтение последнему, поскольку его питает имманентная ему любовь... Она перебила меня и воскликнула:
- Ура! Да здравствует Спиноза! Будем любить друг друга!
И она поцеловала меня в губы. Я сказал, что целоваться, безусловно, полезно, так как поцелуи способствуют выработке в организме эндорфинов, которые благоприятно воздействуют на нервную систему.
- Так что же ты медлишь? – она присела на скамейку и игриво шлепнула перчатками по моему рукаву. – Целуй меня, милый, до полного оздоровления наших организмов!
Между поцелуями я успел поведать ей о новой хронологии Фоменко, о дендро- и о радиоуглеродном методах датировки, о Скалигере и Петавиусе. Потом она по-кошачьи потянулась и спросила:
- Когда ты на мне женишься, милый, где мы будем жить? Я хочу, чтобы у тебя был отдельный кабинет для занятий.
Я посвятил ее в общую теорию брака и семьи, начиная от умыкания и покупки жен и заканчивая конкубинатом, а затем предупредил, что, прежде чем жениться, надо договориться с моей мамой.
- Я договорюсь, - сказала она уверенно. – Ты меня только представь, а сам пойди погуляй где-нибудь.
Я напомнил ей о фрейдистских комплексах, вызывающих в свекрови ревность к невестке, и о том, как трудно их преодолеть даже дипломированному психотерапевту.
- Ничего, прорвемся, - ответила она. – Главное, мы любим друг друга. Расскажи, как ты меня обожаешь, милый.
Я напрягся и почитал ей из Фета, Есенина и Блока. Постепенно стемнело, и в наступивших сумерках ее глаза сияли искренно и чисто. Она прижалась ко мне всем телом, видимо, ей стало холодно. Я отдал ей свою куртку и объявил, что по данным многолетних наблюдений минимальная температура в Москве в этот день была минус четырнадцать и четыре десятых, а максимальная – плюс двадцать два ровно.
- Кошмар! – ужаснулась она. – Ты, наверное, замерз, мой милый, давай я погрею тебе уши.
Я сказал, что это бесполезно, так как уши являются терморегулятором только у зайца, но не у человека, и что лучше немного побегать, чтобы стимулировать расщепление аденизинтрифосфорной кислоты в мышцах. Мы побежали наперегонки, но она упала, я тоже, и в результате мы долго катались по земле, хохотали и целовались. Потом я ее провожал, и мы, не сговариваясь, выбрали самую длинную дорогу, чтобы насладиться духовной связью, так внезапно возникшей между нами. Я объяснял, чем мне не нравится поздний Гоголь, и какая связь между языками индо-европейской семьи, и в чем состоят необходимые условия для зарождения жизни в глубоком космосе.
Возле самого метро она неожиданно заплакала и сказала:
- Я ужасно некрасивая; я – дурнушка от рождения. Я всегда надеялась, что стану хорошенькой, когда вырасту, а из меня даже симпатичной не получилось.
Я обнимал ее и утешал, говорил, что она мне очень нравится такой, какая есть, но что если подойти к вопросу чисто теоретически, то ей стоило бы сменить прическу, перестать пользоваться цикломенового цвета помадой и вместо юбок всегда надевать брюки. Она оттолкнула меня, обозвала болваном и занудой и убежала вниз по переходу. Боюсь, что навсегда.

Вах!
Слюшай, генацвали, объясни, что твой ишак делает на моей клюмбе?

Гамарджоба, генацвале, ты грузин, и я грузин!
Между нашими овцАми пробежал ишак одын.
Ты имеешь личный опыт - мой ишак упрямый звер!
Ты его ногой по попа - он в окно и снова в двер.

Твой цветник уже шестнадцать, мой ишак - семнадцать лет.
Их пора соединяться, как весь живность на земле.
Эта осень будет свадба - сто баранов на шашлык!
А пока пусти хотя бы мой ишак на твой цветник.

Видимо, это свойство такое земли
нашей. Здесь слишком заметно второе начало
термодинамики. Что бы сюда ни ввезли
из-за границы – тухнет. И пишем пропало.
Что интересней – пропажи нисколько не жаль,
мало ли было пропаж. Будет и прибыль.
Сами же слишком инертны. Горизонталь
нами освоена беспрецедентно. Могли бы
ей торговать, был бы спрос. Очевидно, Господь,
нас создавая, мыслями был где-то в Ницце
и не подумал, что после с нами хлопот
не оберёшься. Он отдыхал. И шабат ещё длится.

Объясните, товарищ физик, почему мю-мезонам не хватает хрю-трезонов, а они все равно вертятся?

Ваш с наукой диссонанс
Профессуру вводит в транс.
Вы, товарищи студенты,
Забываете нюанс:

Если вы про мю-мезон,
То не лезьте на рожон.
У меня мезонов много –
Гляньте в синхрофазотрон!

То, что крутится пока,
Недопетрили слегка.
Обещаем – к юбилею
Всех положим на бока.

А теперь про хрю-трезон,
А корректнее – трезвон.
Вот когда он протрезвеет,
Перестанет хрюкать он.

Так что, милые мои,
Всё делите на нули.
Что Ландау, что Капица –
Поделить всегда могли!

Николай, Вы вчера сопровождали японскую делегацию на экскурсии по нашему предприятию. Гости очень довольны, передают Вам привет. Но очень просят объяснить, что такое:
"Харакири козинака ёжкин кот твою налево" и "Хацуписа хацукаки не проканало", а также "Комуто херовато, самурайская твоя морда"
Японские гости утверждают, что слова почти японские, а вот смысл от них ускользнул. Объяснитесь?

Сакура и Фудзияма.
Чужая культура.
Надо уважать!
(Хотя бы и на танках)
Ну что ж, поехали, бойцы!

Харакири - это просто,
Это то, что каждый вечер
Наш сантехник дядя Вася
По пятьсот кладёт на грудь.
А наутро...

Козинаки - это сложно,
Это сладко, но тревожно,
Потому что очень твёрдо,
Ну а зубы то свои.
(К сожалению, одни...)

Ёжкин кот всегда налево,
(Лишь у Пушкина направо,
Впрочем, Пушкин просто гений -
Им, японцем не понять.
И не надо, между прочим...)

Хацуписа-хацукаки -
Это вовсе не японцам,
Это, в общем-то, кавказцем -
Их любимая еда.
(Ну и наша иногда.)

А кому-то херовато -
Это общая проблема,
И не только в понедельник,
И не только поутру.
Вы спросите дядю Васю...

Так что морду им набили,
Но вполне интеллигентно,
Я б сказал, по-петербуржски,
По-культурному вполне.
И они весьма довольны...

Да-да, объясните, что это Вы такое сотворили с ПК, что при попытке сисадмина вставить флешку он выдал "Отлезь, гнида!", после чего отреагировал на попытку отключения в нецензурной форме, свернув "фак" из шнура питания???

Хорошо. Начну ab ovo.
Где купили вы ПК?
Где он собран так хреново,
Чья осталась в нём рука?
Чья рука ночами рыщет,
На экране что-то пишет,
Шнур сворачивает в fuck?
Кто подписывал и как
Злополучную платёжку?
Я Носкову говорил –
Он совсем не то купил
И переплатил немножко…
А про Нонну и про Аду –
Зачеркните. Ну не надо!..

Много дур я видал в России,
Дураков, опять же, видал…
Но такую, как ты, красивую,
Не встречал ещё никогда.

Моя старая фотка -
Первое сентября, первый класс.
В руке - дурацкий букет, за спиной - ранец.
Рядом папа, родной до боли, совсем ещё молодой.
Двор, в котором у меня украли шайбу,
Подаренную на Новый год
(Её я нашёл под ёлкой).
Ешё, что неплохо помню -
Соседка, Лилия Соломоновна.
Я подавал ей руку, когда мы ходили в лес.
Там, по дороге - булочная,
Где в открытых лотках лежали бублики,
И я не мог пройти мимо.
Сломанный столб - пара брёвен, примотанных толстой проволокой
К бетонному основанию.
Я каждый раз на него забирался,
Когда мы шли с мамой и папой,
И я держался за их руки,
А они поднимали меня в небо
Высоко-высоко...

Своё внезапное благополучие, где ты не делала ни хера, держи за горло. Своё, не попутчика. Что если завтра не так, как вчера? И, уходя, забери с собою, стихи, что читал он про озеро Чад. Когда одна (или с кем-то) взвоешь, какая разница, кто богат?

Дева бледная,
Ноги стройные,
Петербурженка,
Хоть кричи!
За победами
На Миллионную
Прут натруженные
Москвичи.

Кто пижоном, а
Кто с мошною,
Кто Сапсаном, а
Кто электричками.
Кто за жёнами,
Кто с женою,
Кто обязан, а
Кто по личному.

Город-нервность,
Как кобылица -
Дрожь по телу
От одиночества.
Даже негры здесь
Бледнолицы...
Что поделать -
Такие ночи!

Как спится! Как под дождь июньский спится! Ты чуть сопишь. Прохлада, темнота. Миг длится… Миг, и ты проснулась. Злиться не стоит. Я – не он. И ты – не та. Ты не родишь мне сына. Или дочку. И я не кину горсть земли, прости. Ты – неопределяемая точка. Но почему-то жжёт земля в горсти. Ты обожаешь палтус и заломы, ты пьёшь мохито, водку и вино. К тебе неприменимы аксиомы, и Лобачевский для тебя говно…

Прядут седую пряжу парки. Спицы в твоих руках порхают над судьбой.
Как спится! Как под дождь июньский спится! Прости и спи. Я рядом. Я с тобой.

У старого порта жгут корабли.
Весело жгут, толково.
Вчера «Осмотрительную» сожгли.
Нынче – «Сторожевого».
Мальчишки на яблони забрались –
Как усидеть за партами?
У старой гавани жгут корабли.
Весело жгут, азартно.

Волна, ласкаясь о край земли,
Чёрный приносит пепел.
«Зачем, – сказал он, – вам корабли?
Вот они, ваши степи!»
Ковыль всегда почему-то в пыли,
Солнце слепит нещадно.
У Чёрной гавани жгут корабли.
Весело жгут, жадно.

По сходням от палубы до земли –
Три с половиной шага.
Куда податься тем, что сошли?
Степь да с водой баклага…
От мокрого дерева – дым в глаза.
Соль. Или просто слёзы…
«Зачем?» – сказал он. Зачем сказал?
Жгут корабли. Поздно…

Тая от любви,
Воя,
Под ноги твои
Хвоей,
Под ноги твои
Лапником,
Млея от любви,
Лапонька,

Разгадать тебя,
Милая,
Чтоб беда тебя
Минула.
Ангелом твоим
В плечико.
Тая от любви.
Вечно.

Мой длуг Селёжка очень клут,
Вчела он плыгнул вниз с салая.
Ещё он может пять минут
Смотлеть на солнце, не молгая.

Он в одиночку на вокзал
Ходил смотлеть на электличку.
Он по секлету мне сказал –
Нам Дед Молоз напишет в личку.

По вечелам ему звонит
Пиндосский плезидент Обама
И говолит, и говолит,
Пока их не лазгонят мамы.

Мой длуг Селёжка на войне
Сбил сто четыле самолёта.
Он в следу будет на Луне
И на Юпителе в субботу.

Ещё Селёжка лазломал
Забол воклуг какой-то Тлои.
Как только кончится зима,
Мы до небес костёл устлоим.

Как холошо, что есть длузья
В моём дволе – я и Селёжка.
Мой длуг Селёжка – это я,
Когда я выласту немножко.

Дождик слёзками вымыл берёзки,
Сосны чистые, как в раю.
Заалело над дальним плёсом.
Вечереет. Сижу, курю.

Синь небес отчего-то сера,
И река отражает серь.
Подберёзовики, наверно,
Как степлеет, пойдут теперь.

А окошко светится рыжим
Тёплым светом, зовёт на чай.
И сижу я маленьким рыжиком,
Что ты срезала невзначай.

Санкт-Петербург, спасибо
За маму, за жену.
Быть может, некрасиво,
Но я в Москве живу.
Не Невским, а Тверскою
По праздникам иду.
Дышу моей Москвою,
А в Питер раз в году.

Санкт-Петербург, наверно,
Я твой и я не твой.
Как ни было бы скверно,
Живу моей Москвой.
Полянка, не Фонтанка,
Бутырки, не Кресты,
Не сушки, а баранки,
Не мосты, а мосты.

Санкт-Петербург, на лица
Ты, как всегда, горазд.
Такая же столица,
Как век тому назад.
Ни турок, ни узбеков,
Кавказцев в самый раз.
А, впрочем, на абреков
Ты был всегда горазд.

Санкт-Петербург, послушай
Всю правду о себе.
Ты похищаешь души
Рождённых на Неве.
Ты похищаешь даже
Рождённых вне Невы,
Но у меня на страже
Все улочки Москвы.

Санкт-Петербург, Сапсаном
Мы соединены.
Упорным, неустанным
Усильем всей страны.
А, впрочем, немцы ближе.
Построят без хлопот.
И спит в осенней жиже
Уралвагонзавод.

Санкт-Петербург, дружище,
Ты прошлым не прощён.
На Чёрной речке ищет
Твой адрес почтальон.
По Петроградке бродят
Хитровские друзья.
Мою Москву уродят -
А Питер твой нельзя.

Санкт-Петербург, помимо
Холодных дач и мыз
Есть южный берег Крыма,
Гурзуф и Дагомыс,
Волна светлей лазури,
Луч солнца золотой,
Бокал Киндзмараули,
Покой, покой, покой…

Кармин полыхал на тяжёлых портьерах,
Ты молча смотрела прямо в глаза.
На матовой коже бледно блестела
Слеза.

Мы с детства дружили, как брат и сестрица,
Я кукол твоих таскал к голубям.
И чёрт меня дёрнул взять и добиться
Тебя.

Мы изредка видимся. Чаще в Париже.
Я как бы женат, но вечно один.
Уже двадцать лет, как я ненавижу
Кармин.

Имя меняет наряды довольно охотно –
Падеж, падежа и снова падеж отчего-то.
Словно красотка у зеркала – ах! скажите на милость!
С кем-то, кому-то, о ком-то. А как звать – позабылось.
Звали когда-то – отче, Господи, сыну,
Жено. Теперь не зовут. Так, окликают в спину.