Говорю:
за моим забором ничего твоего нет!
А он достаёт с угрозой игрушечный пистолет
И стреляет в упор свинцовой мёртвой водой.

Доит ночную козу козодой.
Кряхтит.
Пыхтит.

У стрелка растерянный, жалкий вид.
Чует - запахло жареным глупому на беду.
Я же стою вся мокрая. Вот-вот омертвею, жду.
Давно пора бы стрелять вояке целебной живой водой.

Нет молока! Нет молока! - убивается козодой.
Нет воды в пистолете, нет воды, не припас!

Детка щурит белёсый от лунного света глаз,
Будто бы целится. Бьёт его мелко дрожь.
Дай, говорю, пистолет.
Как завизжит: не трожь!
Дай, говорю, подержу. Принеси, дурачок, воды.
Пятится шаг за шагом в заросли лебеды.
Шорох и топот. И чёрная, громкая тишина.
Так вот и буду стоять до первых лучей одна,
Заледенею, замёрзну. Выбора точно нет.
Хоть бы ускорить время, хоть бы настал рассвет!

Вижу - бежит, подпрыгивает, щёки костром горят.
Жду, недоверчиво радуюсь, неужто воды заряд?
Но кто-то ему посоветовал, чтобы уж наповал,
Мол, серебром надёжно, и пулечку детке дал.
А мне-то какая разница, я всё равно мертва.
Если ещё раз явится, глупая голова,
Вот тогда и узнает, как бываю плоха.
Эх, покатаю вояку до первого петуха!
Отобъёт на метёлке задницу, злобный трусливый шкет.
Ведь за моим забором
чужого
нет.

Дрожит в губах упругая травинка:
Лохматый рыжий хвостик на конце.
Меня прихлопнул синим взглядом: "Бинго!
Лежи и щурься с негой на лице."

И я лежу ничком, крестом нагрудным,
Не ноша, не награда, не вина.
Мне на тебя смотреть совсем не трудно,
Куда хочу, туда смотреть вольна.

Держи меня, я, кажется, взлетаю!
И вот уже лечу, как аромат…
– Куда? – ты спросишь.
Я спрошу: – Куда я?
Не удержал! Но ты не виноват.

Ведь я песок, что сыплется сквозь пальцы,
Вода, что проникает сквозь песок.
Не танцевать нам трепетные вальсы,
Но есть ли в не исполнившемся прок?

Я знаю, стоит жить сейчас! – не где-то,
Не после, не в запас и не вокруг.
Сегодня я остановила лето
Обыкновенным мановеньем рук.

Photo: Emma McEvoy (Melbourne)

В месте, где я нахожусь, круглый год верховодит осень.
Серые птицы летят домой, ветер их плач доносит:
Им никогда не покинуть предел островного мира.
Серые птицы – звенья ломающегося пунктира –
Приметы финала, напоминающие о том, как
Быстро тепло исчезает в холоде и потёмках.
Здесь друг на друга похожи пасмурные рассветы.
Осень сильнее лета.

В месте, где я нахожусь, странности есть повсюду.
Закономерность моих неудач - фарфоровая посуда,
Брошенная на берегу острова Алегранса.
Я - элемент небрежно раскинутого пасьянса.
Чашка - моё жилище, как бочка для Диогена.
Но я из неё вытекаю, и вытеку непременно
На чёрный песок, которым заполнен весь этот остров.
Не задавай вопросов.

В месте, где я нахожусь, радости нет в помине.
Всё, что здесь есть цветного – я в одеянии синем,
Чашка, откуда я родом, и множество сновидений,
Красочных, не похожих на здешний пейзаж осенний.
Снится: под птичий гомон легко наступает утро,
Горы пылят по склонам свежей зелёной пудрой.
Море – источник жизни, и я в ореоле света.
Будто бы снова лето.

…Помню: я чашка пламени, чая-амбассадора*.
Мечтаю: вот чай пригубишь, и чудо случится скоро –
Любовь без границ и счастье, обрушившееся на плечи,
Такое непостижимое, великое, человечье!
А ты походя решаешь: не разбираясь – на пол.
Терпко тебе, невкусно, и чаем весь пол закапан…
А я на всю жизнь заснула, и осень с тех пор со мной.
Вот она, за спиной.

* Амбассадор - посол, посредник, представитель.

Хозяйка таксы, Брунгильда Львовна,
Во двор выдвигается в восемь ровно.
Ругает кулёк в полосатой попонке,
Пока он устраивается в сторонке:
Давай, мол, быстрее, не зли соседей.
И так все знают, что ты не леди,
А безразмерный хвостатый сосидж,
И что ты жрать постоянно просишь.

Бурча по многолетней привычке,
Надев целлофановую рукавичку,
И на планете создав уют,
Она унижает всех тех, кто пьют,
Кто курят, кто мусорят мимо урн.
Тем временем под брунгильдин ноктюрн
С одышкой лает на воробья
Такса, от злости сама не своя.

До хрипа налаявшись, мчит к подъезду
Впадать в заслуженную сиесту.
И, покорив крутое крыльцо,
Брунгильде заглядывает в лицо.
Пыхтя и носом крутя по дороге,
Запоминает встречные ноги,
Пользы в итоге не принеся.
Такая рыжая вся.

Брунгильда таксу хватает за морду
И в нос вездесущий целует гордо.
И таксин розовый язычок
Цветёт у брунгильдиных щёк.

От этой тени тень живёт и водит тень.
Сюлли Прюдом, "Тени"

Сегодня наступил великий день!
В музее нашем собраны все тени.
Из века в век, чтоб тени обесценить,
Их люди наводили на плетень.

Смотрите: тень сомнений на стене.
Сомнения ушли, а тень не хочет!
В углу зевает тень бессонной ночи;
Вот мокнут тени истины в вине.

В наличии и множество других:
Тень ветра, например, – редчайший случай!
Тень радуги – сохранности не лучшей –
Сгодится для пейзажей городских.

Недавно получили раритет:
Тень истинно большой литературы.
И это вам не фунт макулатуры!
Такого ни в одном музее нет!

За спинами – бесценный экземпляр.
Узнали тень, что всех теней дороже?
На вас она манерами похожа,
С рождения даётся телу в дар.

А здесь, за дверью, будущего тень.
Тень прошлого ей трудности пророчит.
Хотите на неё взглянуть? А впрочем,
Закончился у нас рабочий день.

Трепещут листья царственных ракит.
Ещё прохладно, норов солнца кроток.
Наш кот, придя с охоты, крепко спит.

Вдали у речки юный зимородок
Старательно выцеливает рыб;
И цепи напрягаются у лодок,

Когда небрежно утренняя зыбь
Шеренгу плоскодонную колышет.
Доносятся негромкий стук и скрип,

Но плеск воды о борт почти не слышен.
Минуты превращаются в часы,
И сны сочатся в небо через крыши.

…Звенят бидоны. Моет кот усы.
Глаза приоткрываю то и дело
Под бодрое жужжание осы,

Крадущей конфитюр из банки смело –
Воришке повезло как никогда,
Ведь мне отрадно нежиться в постели,

Забыв о суете и холодах.

Выхожу из навязанных соцсетей
В предсказуемо глухонемой оффлайн,
Где не плещется море чужих страстей,
Не качает волна мегабайты тайн.

Я подлодкой угрюмо ложусь на грунт,
Выключаю сигналы, гашу огни.
Подавляю в зародыше личный бунт
И вздыхаю: реальность меня храни.

Я в оффлайне событиям века чужд.
Ко двору не пришедшийся неликвид.
Весь оброс чешуёй виртуальных нужд,
Но она так приятно на мне скрипит.

Вне онлайна – и с матрицы словно стёрт.
Уничтожен. Забыт. Ирреальный труп.
Не вернуться обратно в родимый порт,
Где огонь лижет медь громогласных труб.

Вот всплыву – и хэштеги ударят в борт,
Брызнут лайки, и глазки сощурит сеть…
И доволен останусь собой, и горд,
Что в оффлайне не долго пришлось умнеть.

Устало шла собака по роялю.
Друг друга дни похожие сменяли
Который год.
Дома до звёзд, а небо ниже стало.
Ей до басов идти осталось мало,
Там – разворот.

И снова хроматическая гамма
Ведёт к высотам музыки упрямо,
Встревожив мышь…
Так долго во дворе ловили вора,
А вот собака справилась бы скоро,
Но нет, шалишь!

В её душе великое творится.
У капель на стекле такие лица!
Дожди, дожди.
Но что бы ни сулила увертюра,
Ты на цепи, а цепь – клавиатура.
Иди. Иди.

…А пианисты служат сторожами:
Похоже, обстоятельства дожали.
Их дело, пусть.
Касательно собаки на рояле:
Вы разве никогда не замечали
Собачью грусть?

Мы вчера целый вечер стреляли из пушки по воробьям.
Не попали ни разу: проворные очень птицы.
Заявил ты, что сыт мной по горло, а также пьян.
И что хватит стрельбы, и пора бы остановиться.

Мы, преследуя цель, не заметили: цель одолела нас.
Наш расчёт на авось был провален и нереален.
Сверху нам не давал раствориться в толпе Глонасс,
Снизу мы заблудились в альковах бескрайних спален.

Мы проблемами мерились, насмерть рубились на языках,
Разбивали азартно доспехов железных звенья.
И, лишённая права портить паркет в каблуках,
Под конец нашей битвы легко превратилась в тень я.

Но и ты не брутальненько выглядишь в зеркале, знаешь сам:
Подойди, посмотри, дикий зверь, покоритель самок.
Что ж ты просишь дворец у волшебной горы Сезам,
Разрушая бессмысленно мной укреплённый замок?

Не ищи меня больше в лесах и в полях между ковылей.
Не пускайся в погоню за всякой пустой химерой.
Поздравляю с победой! Стаканчик себе налей.
А чтоб лаяли в доме… потом заведёшь фокстерьера.

Живёт в старинном доме кот-колдун,
Любитель вечеров и тёмных комнат.
Когда заметит первую звезду,
Он ждёт гостей, хозяином не понят.
Забросит в тень кошачьи невода,
Невидим и неслышим в тихом доме.
Окаменев до кончика хвоста,
Он что-то разглядит в дверном проёме.

Да, сеть полна! Взволнован старый кот,
И взгляд тяжёл, и низок мяв угрюмый…
А ты, хозяин, кушай антрекот
И пей вино, и важно думай думы.
А можешь пригласить к себе гостей,
Затеять фанты, бридж, и флирт, и ужин;
Бурли фонтаном свежих новостей,
Смирись на время: ты коту не нужен!

…И зверь пугает дам, метёт хвостом,
И дыбит шерсть с угрозой на загривке.
Там что-то видно в зеркале пустом!
И речи странной слышатся обрывки.
А после дамы, в нитку губы сжав,
Скорей спешат в своих ландо укрыться.
Прощаясь быстро, мчатся по домам,
Как хищником напуганные птицы.

Им кажется, что в их домах покой,
Нет сквозняков, волнующих портьеры.
Но что за шум, настойчивый такой,
И почему так мрачен свет торшера?
Часы, что не идут, исторгнут стук!
Вы в темноте покоя не ищите.
Дом выживет без пары глупых слуг,
Но без кота он будет беззащитен.

Вчера забытые слова ко мне вернулись
Из беспросветной темноты осенних улиц,
Как насекомые под зонт, укрыться чтобы
От злого ветра и колючего озноба.

А мне никак не изменить того, что было.
Пекла одна – хватали оба, с жару, с пылу.
Ломали. Рты горячим жгли. Студили пальцы.
Друг в друга после, не спеша, вонзали жальца.

На плечи сели и сидят слова угрюмо.
А я к причалу подхожу и чищу трюмы,
И выгружаю из себя свои проблемы,
И убеждаюсь в сотый раз: ошиблись все мы:

И ты, и я; и слов не надо было столько.
Казалась значимою роль, а вышла ролька,
Казалась жизнь длиной в парсек, а не хватило,
И что ценилось высоко – давно не мило.

Спроси любого, скажет он, что всё проходит.
И не бывать пяти тузам в одной колоде.
Перехитрил ты сам себя, играешь слабо.
Не те масштабы, милый мой, не те масштабы.

Бесстыдно зарясь на свободное пространство,
Слова летят на свет с завидным постоянством,
Да только светит им мой личный колумбарий.
Мне иногда немного жаль усопших тварей.

Когда наступают Плеяды,
Я жду, как всегда, звездопады,
И еду из дома ночью в бескрайний слепой простор.
Наверно, бывало и лучше,
Всё небо закручено в тучи:
Ползут, закрывая звёзды, из дальних каких-то нор.

Безумное, жуткое время.
Я ссорюсь реально со всеми,
Мне жмут собеседники, словно с чужого плеча пальто.
Смеркается в августе быстро.
Летят разноцветные искры,
Когда в темноте врезаюсь не в то, боже мой, не в то.

Не там и не теми путями
И не целиком, а частями
Бреду под Плеяды кряду который нелёгкий год.
Ах, господи, дай нам погоду, -
Прошу я, ленивый лодырь,
Никто не поможет чистить от мусора небосвод.

Вот так и сижу, вся сырая,
Под дверью дежурного рая.
Да мне и не надо вроде, я просто хочу звезду!
Ладони сложила, как надо:
Звезда, ты, пожалуйста, падай!
Мне хватит одной, серьёзно, и больше я не приду.

Девочка, видишь, как в старой печке
Пляшут волшебные человечки?
Мамка стирает бельё на речке -
Сдвинешь заслонку?
Станешь в сторонку?

Жарко нам, девочка, очень жарко.
Огненных братьев тебе не жалко?
Близко стоишь со свечным огарком:
Нравится братьям
Белое платье.

Голодно, девочка, нам и тесно.
Ты учинила лихую месть, но
Мы отстрадали удел свой честно.
Съесть не дала ты
Старую хату.

Гибнем мы, девочка, гибнем. Стынем.
Серой золою лежим отныне.
Пепел – последнее наше имя.
Мы одиноки.
Вышли все сроки.

Воют собаки, собаки лают...
Злая ты, девочка, злая, злая!
Скажешь: «Послушной всегда была я!»
Всю бы деревню –
Карою древней!

Глупая девочка... Выйдешь замуж,
Деток родишь мужику, а там уж!..
Мы до конца доиграем драму:
Прыгнут из печки
Красные
Человечки...

Накиньте щеколды, задвиньте глухие засовы.
К охоте готовы коварные серые совы.
Найдут ваши сны и мечты; не побрезгуют птахой.
И клювы, и когти – в работу! – до чёрного страха.

Мы – слабые птицы, летящие в небо страницы.
Под звёздами ночью так странно, так страшно кружиться!
И мечемся мы, как слепые, бездумно, бездомно,
А грозное небо угрюмо, бескрайне, огромно!

Порвите монисто, подбросьте монету: вот эту.
Орлом или решкой, ребром ли – опустится к лету.
А мне и не к спеху, я плачу, совсем не до смеха:
Ведь тот, кто был рядом, был нужен – уехал! Уехал!

Наивные строки, пороки, пустые зароки…
Мечты, что во снах оживают, бывают жестоки.
Их днём еле держишь в оковах, как хитрого вора,
Но что с ними сделаешь ночью, во сне, без надзора?

Мечтая во сне, усложняю, как видно, простое.
Вот – я. Утлый замок песчаный бессмысленно строю.
Вот – ты. За спиной только тени из хитросплетений.
Вот – третий. Паук в паутине, ловец сновидений.

Ловец серых сов, серых снов, серых слов и напастей,
Он бережно в лапки берёт наше бедное счастье,
Хранит до утра, до рассвета, до синего света,
А если попросим – то даже (подумай!) – до лета!

Неужто я верю во все эти сны и дурманы,
Туманы, обманы? При свете всё глупо и странно.
Но вечером…
Ухнет сова, и надвинутся тени,
И молча приступит к работе ловец сновидений…

Слизав узор с морозного стекла,
Седой февраль, предчувствуя кончину,
Швырнёт белёсым инеем в мужчину
И в женщину, что ночью с ним была.

Мутнеют, истекают зеркала.
Все следствия - лишь пасынки причины.
Горячий, ароматный капучино
Сожжёт останки зимние дотла.

Минуту ночь удерживай плечом,
Чтоб солнце в небо прыгнуло мячом
И засияло рыжим перламутром!..

Восторгом и любовью мы полны
И, старостью ещё не казнены,
В окно впускаем мартовское утро.

Мечте вослед мы шли за горизонт,
Руками полируя ручки вёсел.
А впереди всегда маячил тот,
Кто был быстрей и кто нам вызов бросил.

Наш капитан командовал: "Вперёд!"
И тайно прятал кортик за спиною.
А мы считали: он-де нам не врёт,
Клянясь душой и кровью ледяною.

Порхали, будто бабочки, ножи,
И золото клеймило дух и тело.
Пусть клады часто были - миражи,
Но даже мысль о кладах сердце грела!

Спина - мишень, и нет надёжных рук;
Желты глаза, как старые монеты.
Свистали нас наверх под крючьев стук,
Хоть свист в походе - скверная примета.

Мы, в общем, рыбий праздничный обед,
А жизнь - всех драгоценностей дороже.
Мы поняли: в гробу карманов нет,
И в саване их тоже быть не может.

Ловите солнце в шляпы, господа!
Пусть отдохнут мушкеты и пистоли.
Наш лучший клад - Полярная звезда,
А посему - сушите вёсла, что ли.

Хитрой лисичкой,
Ласковой змейкой,
Маленькой птичкой
С тоненькой шейкой,

Мало-помалу,
Мимо кочуя,
Под одеяло! -
Ранки врачуя,

Те, что сама же
И наносила.
Бинтик повяжет,
Где укусила.

Нежно подует,
Ручкой согреет,
Тихо колдует,
Будто жалеет.

Прямо у сердца
Знаком нагрудным.
Солью и перцем
Сыпать не трудно...

Сладко кольнула
Змейка-игрунья.
Чутко уснула.

Милая лгунья.

Быть первым всегда опасно, но так революционно!
Юнцы шли в атаку страстно и бились о лёд со звоном!
Кричали: "Свободу каплям!", сверкая студёной кровью,
И метко втыкали сабли в ледовое поголовье.

Сосульки рыдали сладко, целуя детей в макушки.
На подвиги капли падки, как будто им жизнь - игрушка!
Оскалившись, злые лица коты обращали к небу:
Им капли мешали биться за кус кошачьего хлеба!

Рискованный и провальный, но как был порыв неистов!
Вороны "Виват!" кричали, приветствуя анархистов.
Под птиц картавые клики гремели аплодисменты,
И каплям вручались блики в торжественные моменты.

Внизу, напитавшись кровью весенних бойцов беспечных,
Над глупым их поголовьем, раздробленным и увечным,
Треща, потешалась льдина, и, скалясь, лоснилась сыто.
Смотрела, как войско стынет, глодала юнцов убитых.

А звёзды весной зубасты, и солнце пока - не в силе.
И первопроходцев каста в полёте к земле остыла,
И вот уже мерно обувь утюжит вечерний кафель...
А всё же - какая проба у глупых весенних капель!