Ты можешь больше не писать,
Не ждать ответа, словно манну,
Но голубые небеса
Тебе соврут и не обманут.

И снова ярче станет свет,
Ещё отчётливей оттенки.
Ведь человек – всегда поэт,
Пока себя не ставит к стенке.

Когда усвоишь то, что яд,
Петля и пуля – всё напрасно,
Что голубая кровь твоя
Была, и есть, и будет красной;

Что глупо, сидя у стола
И предъявляя богу иски,
Всю жизнь растрачивать талант
на предпредсмертные записки, –

Зашевелится вдруг добро
В груди невынутым осколком.
А сколько времени дано?
Совсем чуть-чуть.
Почти нисколько.

Уснуть бы и проснуться через год,
Увидеть: в телевизоре идёт
С любовью из России, без прикола,
Чемпионат чудесный, мировой...
А рядом ты качаешь головой,
Прекрасная, как предвкушенье гола.
– Откуда ты?
– Откуда ни возьмись!

И жизнь внезапно обретает смысл,
И ей к лицу твои глаза и губы.

– Пока ты спал, забили наши гол!
Меня ты любишь меньше, чем футбол,
А в остальном ты – глупый, глупый, глупый...

В иллюминаторы песню поёт весна,
Горло дерёт, перекрученное проводами.
Мне надоело ворочать себя без сна
В тёплой воздушной яме.

Я пролетаю город, в котором ты
Кормишь голодное будущее стихами.
Я на излёте, система моя коротит,
Я медленно затихаю.

Как ты живёшь в этой страшной пустой Москве?
Как ты спасаешь себя от бетонных улиц?
Как ты колдуешь, чтоб в окна вливался свет,
А сумерки отшатнулись?

Мне б на посадку, да только в эфире тишь
И груда железа не может остановиться.
Но я улыбаюсь: ты поднялась, летишь.
Ты – птица.

Зимняя песенка спета, и в жизнь твою
Льётся какая-то жижа. Но что же это?
Трубы промзоны ликуют, дымят, поют
Пьяной весны незатейливые куплеты.

Думал, один в квадрате всегда один?
Новое время сочится в твою берлогу.
Хочешь сбежать? Не дёргайся: все ходы
Вместе с про-ле-та-ри-атом – и в ногу, в ногу!

Новых людей жрёт-выблёвывает завод.
Стань их орудием, совестью и законом.
Нет, ты не хочешь, не можешь: тебя зовёт
Кто-то почти забытый и незнакомый.

С главной – в проулок. Чернилами темноты
Пишешь по воздуху тростью в свободном стиле.
Возле парадной – берёза, на ней – коты
Злые, апрельские, первыми распустились.

Окна черны. Белый голос в твоей голове
Тянет забытую блажь. Ледяной угрозой
Точкой в начале эпохи застыл человек –
Ломкий осколок серебряного мороза.

Капитан ненавидит море с незапамятных юных лет,
С той поры как его в Нахимовку отволок молчаливый дед.
Это слово-судьба – «династия» – направляло его всегда.
Будь ты проклято, море чёрное, дурно пахнущая вода.

Капитан ненавидит море не за море плохих вестей,
Не за то, что оно, чудовище, пожирает своих детей,
Не за то, что отца не помнит он, не за то, что дед-адмирал
Повторял только: «Море, господи, море, гос... », – когда умирал.

А за то, что ему оправданьем в глупой жизни одна она –
Только новая, только великая и отечественная война.
Превратись же ты, окаянное, в рюмку виски и кубик льда,
Будь ты проклято, море красное, кровью пахнущая вода.

Капитаново имя писано в море вёслами по волне,
Капитанова жизнь рассказана судовым журналом стране.
Капитан ненавидит море
Чисто,
Искренне,
Не шутя.
Капитан ненавидит море – даже Бог ему не судья.

Лето.
Иерихон.
Я устал, ожидая беды.
Я молчу о плохом.
В первых каплях небесной воды
Распустились зонты.
Чья-то радость скулит на асфальте
От такой красоты.
Ты смеёшься:
«Не троньте!
Оставьте!
Это ересь того,
Кто не станет моим человеком
Ни за что, никогда!»
И с тобой заливается смехом
Новой жизни вода.
«Никогда...
Ни за что...» –
И ни ахнуть на это, ни охнуть.
Заштрихованы грифелем штор
Голубые волокна.

Зимой спасают разные забавы –
Снежками, горькой с горкой – и до дна!
А я стихи слагаю из-за бабы.
Не снежная, а тёплая она.

Опять я замесил плохое тесто.
Оно замёрзло – много в нём воды.
Я отсекаю лишнее от текста,
И остаётся только слово "ты".

Теперь он стал конкретен и прекрасен.
И понял я, зачем и почему
Повсюду шлялся радостный Герасим,
Талдыча гениальное "муму".

Добрый мужчина вновь обратился в мрак.
Добрая женщина снова чернее ночи.
В люстре под потолком притаился враг.
Зверь пока невелик, но коварен очень.

Лопнуло время, в лампочке умер свет.
Враг опускается к людям, садится между.
Шваркнула спичка, больше не прячет зверь
Два раскалённых ока во тьме кромешной.

Зверь выдыхает дым, он глядит в окно:
Оттепель золото лунное в луже моет.
Два ледяных дыханья слились в одно –
Тёплое, человеческое, живое.

Добрый мужчина вновь обратится в мрак.
Добрая женщина станет чернее ночи.
В люстре под потолком притаился враг.
Зверь научился ждать, он коварен очень.

Я снова развязал... И стыдно мне за это —
Такая чепуха, такая маета.
Я знаю твоего любимого поэта —
Я в прошлое летать, увы, не перестал.

Не смейся надо мной и не ругай в запале.
Летаю в январе — а как же, повод есть!
Смотри, в календаре мы с ним почти совпали:
Он — номер 25, я — номер 26.

Короче, раз в году. Я выглянул устало —
И в 66-м очнулся в пелене.
13 лет прошло, как Сталина не стало,
И сплавили Хруща, и оттепели нет.

Впервые невзначай с ним крепко напились, и
Я с горечью сказал, разбив пустой стакан:
«Но что ей до меня — она была в Тбилиси...»,
А он ответил мне: «Хорошая строка!»

Его тогда влекла какая-то актриса,
Пускал он пузыри, кого-то там виня...
Как звали-то её... Марина? Нет. Лариса.
Он что-то говорил, не слушая меня.

А после начал петь, и видел я вживую,
Какая сила в нём — не высказать перу.
Как будто с миром он схлестнулся в ножевую.
Я с той поры вообще гитару не беру...

В последний раз мы с ним в год 79-й
Попели от души, бухнули... Не хочу
Восьмидесятый год... Не нужно мне. Не надо.
Вези меня к врачу, толкай меня к врачу.

Я знаю, ты умна, ты веришь в чудотворцев,
Но я совсем другой. Прошу тебя, ты пей
Из этого судьбой разбитого колодца:
Он знает о тебе, он помнит о тебе.

...Небесный путь – опасная дорога.
Об этом знают все, кто были там.
Зенитчик сбил зелёненького бога,
Который на тарелке пролетал.

...Возможно, с кораблём случилось что-то,
Он шёл не быстро и не высоко,
Но грянул гром – объект свалился в штопор,
Срезая среднерусский косогор.

...Немедленно примчались особисты.
Достав из-под обломков малыша,
Солдата допросили, взяв подписку
О том, чтоб ничего не разглашал.

...Достойный сын своей страны бескрайней
Отправлен в отпуск, но – всегда в строю.
Зенитчик счастлив – он садится в лайнер,
Спеша увидеть девушку свою.

...Разведчики с Центавра знают имя.
Но демон ли тот парень молодой?
Его простила вдовая богиня,
Рыдая в семипалую ладонь.

Времена хорошие настали!
Выпьем, внучек, посидишь со мной?
Расскажу, как мы освобождали
От беляцкой контры край родной.

Всякое бывало, милый внучек...
Слушай, видишь яблоньку вон ту?
Да, на ней болтался подпоручик
С кляпом окровавленным во рту.

Был такой молоденький, брыкастый...
Лютые деньки – двадцатый год:
«Раз ты, сволочь, враг Советской власти,
Мы тебя, не мешкая, в расход».

Яблочко он сбил, когда на ветке
Дёргался и ножками сучил.
Гадов этих не жалеть – навеки
Нас товарищ Фрунзе научил.

Почему его не расстреляли?
Я не помню, память подвела.
Кто-то предложил... А уж не я ли?
В общем-то, обычные дела.

Нас они ведь тоже, вошь ядрёна,
Изводили, били, как могли.
Кушал я, расправой разъярённый,
Поднятое яблочко с земли.

Совесть – ерунда, и чёрт бы с нею.
Много крови было, много зла.
Об одном лишь, внучек, я жалею –
Кислая папировка была.

Деревце найти б тогда получше...
Но зато живём в какой стране!..
...Часто снится этот подпоручик,
Яблочко протягивая мне.

Ты прощать меня не стал,
Захиревший город.
Я пока ещё не стар,
Ты уже не молод.

Гаснет "Космос" на ветру.
Холодок по коже.
Я, конечно же, умру,
Ты, конечно, тоже.

Смерть возможно иногда
Даже не заметить.
Это знают города
Разные на свете.

Не сходи, родной, с ума
И себя не тешь ты –
Шьёт кудесница-зима
Белые одежды.

Саван скроет от чужих
Язвы и порезы.
Не хватает мне души,
Чтобы плакать трезвым.

На дороге нет машин.
Буду ждать машину.
На прощанье помаши,
Сволочь, помаши, ну...

Ты держать меня не стал.
Слышу звук мотора.
В небе новая звезда
Загорится скоро.

Ты знаешь, я теперь и чист, и светел,
Хотя порой и переменчив нрав.
Могу быть штормом, но пока я – ветер.
И вместо крови – запах горьких трав.
Я спал на поле, но пришли босые –
Родные двое, за руки держась.
Не холодно от утренней росы им.
Я резко поднимаюсь в небо – шасть!
Одна из самых сказочных идиллий:
Они свернули в сторону мою,
А я – парю, невидимый и тихий,
Как будто потревожить их боюсь –
Поверх голов, подальше от земли.
И вот они подходят ближе, ближе,
Трава им пятки бронзовые лижет.
И мы с тобою так идти могли же...
И мы могли же, если бы могли.

Её шалавой всякие зовут.
Когда-то у меня с ней был замут –
С приятной шустрой бабой чуть за тридцать.
Я был тогда отчаянный сопляк,
Ни фразы не умел сказать без «бля»...
Мне и сейчас так легче говорится.

И что она тогда во мне нашла,
Я был не человек – сплошной кошмар...
Нашла ведь что-то в круглом идиоте.
А я понятно что – играй гормон!
Шутил дружбан – теперь далече он:
«Оставьте, сэр! Не приставайте к тёте!»

Зайти к ней что ли... Спросит: «Всё орёшь?
О чём? Любви и смерти? Ох, Серёж,
Нет правды ни в ногах, ни между ними –
Садись. Покушай и скажи-ка мне:
Ещё не заволокался в говне?» –
И жарко, словно в первый раз, – обнимет.

А я теперь не тот, что раньше был,
А я уже грамм триста зашибил
И думаю, что знаю всё на свете.
От этого забытого «Серёж»
Захочется свернуться, словно ёж,
Не помнить руки ласковые эти.

Но не забыто счастье пацана,
Когда она всё делала сама,
А я крутой мужик - ходил павлином.
«Мои семнадцать лет»... вот вы опять,
Но я другой от головы до пят,
И глупо врать, что жизнь не опалила.

...Я не зайду. Пора домой к жене.
Зачем болтать? Того Серёжи нет.
Уже не трудно промолчать о главном:
Что если и живёт добро во мне,
Осадком тихо булькая на дне,
То в этом виновата ты, шалава.

Ненависть... Эта река глубока, сильна.
С той и с другой стороны говорят по-русски.
Снова на русскую землю пришла война.
Бронежилеты, сферы, АК, разгрузки.

"Встань, рядовой! Вот приказ – прекратить войну!" –
Небо гремит у разбитого обелиска.

"Фрицы... сейчас бы гранату ещё одну...
Кто это? Что это? Чей это голос близко?.."

Воину, павшему семьдесят лет назад,
Нет и не будет покоя на э(том) свете.
Он восстаёт, и зияют его глаза,
Он обрастает плотью, и страшно смерти.

Он озирается, ищет свой ППШа.
Он поправляет истлевшую гимнастёрку.
Где-то под нею не рана болит – душа –
Необъяснимо, немыслимо и жестоко.

Всё, что он помнит, – такой же стоял туман,
Так же бесились без устали пулемёты.
Небо решило – живые сошли с ума.
Небо, спасая живых, призывает мёртвых.

Зачем нам умничать, скажи?
Ведь ты и так умна безумно.
По переулку алкаши
Бредут походкою безлунной,
Фонарный свет который год,
Кивки на вежливое «здрасте»...
И только местный идиот
Всё время светится от счастья.
Господь сказал ему: «Иди!
Всех ненормальных отогрей-ка!»
И с той поры в его груди
Никак не сядет батарейка.
Идёт, смеётся, чёрт чудной,
И не сбавляет оборотов...
Твой путь – один, а мой – иной,
А идиота – идиотов.
Не ум приносит мир сердцам,
И понял я совсем немного:
Во мне талант от мудреца,
В тебе – от Бога.

Сильного тоже нужно жалеть и беречь,
Слушать его беду в задымлённой кухне.
Может, беда поперхнётся, не кончив речь,
Чуть покачнётся на ватных ногах и рухнет.

Нет, конечно, она не уйдёт, не умрёт,
Будет опять заявляться, хрипеть ночами,
Но тот, кто однажды сумеет заткнуть ей рот,
Больше ей неподвластен, неприручаем.

Сильного тоже нужно хранить и спасать.
Вместе всегда чуть легче стоять у края...
Ходит беда безмолвная и нагая,
Щуря от дыма измученные глаза.

Дальней дорогой сшиваются города.
Спит на переднем сиденье моя родная.
То, что – моя — родная, – она не знает.
И не узнает, конечно же, никогда.

Зашевелилась — проснулась. Поговорить
Хочется с ней: до разлуки доедем скоро...
Ну, котелок мой дырявый, давай вари,
Выдумай тему для свежего разговора!

В мире, наверное, нет дурака глупей.
Тщетно ищу интеллект пятернёй в затылке.
Вдруг она обернулась и:
— На, попей.
Я говорю:
— Давай.
И беру бутылку.

Мне бы на море, я не был там никогда.
Пусть мне приснится, как волны ласкают кожу.
Пусть мне приснится, что мы не разлей вода.
Не разливай нас по разным стаканам, боже.

И слышишь ты, как тянет небо звук.
И видишь ты, как падает из рук
Пластмассовое детское ружьишко -
И хочется сказать - ну это слишком...
И ты не центр мира, даже не
Сыграешь коду на шестой струне -
Отчаяние, злобу и молитву...
Смотри, опять хорошее налито -
И значит смерти нет на битый час,
И "я" перевирается вдруг в "нас",
А "мы" - такая странная морфема,
В которой каждый сам и каждый плох.
Скорби над умирающим теплом,
Сроднившим нас теплом - отравой в венах.

Хороший день прощается со мной
Ударом солнца, выстрелом весной.
Его я ждал и, наконец, дождался.

Мои слова достанутся стихам.
Они просты, их музыка тиха –
Единственные, кто со мной остался.

Уже не воет ветер небесам
Голодным псом с водою на глазах
Унылую загробную молитву.

Летит булыжник с дрогнувшей души...
И даже если был ты лыком шит,
Тебе, хороший день, за всё налито.
Ещё зима дерётся за права,
Раскинув ледяные рукава,
А всё-таки её объятья тише.
Ты дал ей бой, и ты вернёшься вновь.
Уже течёт её больная кровь
Ручьями в землю с деревянной крыши.
А я увидел это и услышал.

* Использована строка «Матерщинного стихотворения» Бориса Рыжего.

Утро. Остановка. Как всегда,
Мальчик, ожидающий трамвая,
Думает, что школа - ерунда,
Зевая.

Сел. Поехал медленно вперёд.
Разморило перестуком сладким.
Тут же пробуждается зверёк
Для схватки.

Вот он входит в ненавистный класс.
Вот он крутит карандаш в точилке,
Чтобы остриё засунуть в глаз
Училке.

Милый мой читатель, там вас нет.
Вы ему не снитесь, а могли бы...
Мальчик улыбается во сне
Счастливый.

Несмотря на то, что осень прогоняет лето,
(дни становятся короче, ночи - холоднее)
На душе моей спокойно, мне плевать на это.
Я выключаю свет, я тороплюсь на встречу с нею.

На пороге встретит Королева Осени
И мило улыбнется мне, как старому родному другу.
Уведет в свои владения и пропадут сомнения
В том, что это только беготня по кругу...
Только - беготня по кругу.

Похвастает венцом из травы скошенной,
Листвы багряной -
Королева дорожит своей короной.
Дар сумасшедшего художника от ледяного дождика
Она укроет бережно под капюшоном.

И снова станет Королевой Осени,
И мило улыбнется мне, как старому родному другу.
Уведет в свои владения и пропадут сомнения,
В том, что это только беготня по кругу...
Только - беготня по кругу.

Дни становятся короче, ночи - холоднее. (3 раза)
Я выключаю свет, я тороплюсь на встречу с нею.

На пороге встретит Королева Осени
И мило улыбнется мне, как старому родному другу.
Уведет в свои владения и пропадут сомнения
В том, что это только беготня по кругу...
Только - беготня по кругу.
Просто - беготня по кругу.

Стихотворение:

Ты просила:
- Возьми меня
На охоту, на волю, в ночь...
Будем волчьи шкуры менять
На патроны, соль и вино.
Забери меня в свой шалаш,
Я хорошей стану женой -
Ты забудешь своих шалав,
Не захочешь жизни иной.

Я ответил:
- Зачем тебе
Покидать свой уютный дом?
Я останусь с тобой теперь,
Мне не важно, что было до.
Пусть развалится мой вигвам,
Одинокий умрёт очаг -
Небо озера Мичиган
Не начало моих начал.

Я тогда был совсем большой,
Не такая вошь, как теперь -
Руки помнят ружьё,
Ещё -
Руки знают, как плачет зверь.

Текст песни:

Ты просила:
- Возьми меня
На охоту, на волю, в ночь...
Будем волчьи шкуры менять
На патроны, соль и вино.
Забери меня в свой шалаш,
Я хорошей стану женой -
Ты забудешь своих шалав,
Все забудешь...

Я ответил:
- Зачем тебе
Покидать свой уютный дом?
Я останусь с тобой теперь,
Мне не важно, что было до.
Пусть развалится мой вигвам,
Одинокий умрёт очаг -
В небе озера Мичиган
Тонут звезды...

Я тогда был совсем большой,
Не такая вошь, как теперь -
Руки помнят ружьё,
Ещё -
Руки знают, как плачет зверь.
Я тогда был совсем большой,
Не такая вошь, как теперь -
Руки помнят ружьё,
Ещё -
Руки знают...

А по следу тащится тоска, куда б ни шел,
Как деревянная лошадка на веревке,
За неприкаянным, с изрезанной душой,
Наивным и смешным ребенком.
Наивным и смешным...

Дядька влюбился в канцлера ФРГ.
Ходит-бормочет: «Анжела моя, Анжела...»
Лучики солнца ликуют в его пурге,
Мрачному дядьке реально захорошело.

Бестолку говорить, мол, да как же так,
Вечно она ерепенится, нас ругая.
Дядька ответит, что жизнь его прожита,
Опыт ему подсказал, что она – другая.

...Снова она по телеку чушь несла.
Дядька разбил аппарат и готов к поступку.
Злится Анжела, однако любовь не зла.
Русский возьмёт и Берлин, и свою голубку.

Урфин, бедный Урфин, ты устал
От мирка паскудного и злого.
На твоих запекшихся устах
Умирает матерное слово.

Снова нужен дивный порошок,
Ум пытливый без него ржавеет.
Вдох-другой - и станет хорошо,
Будет Урфин всех живых живее.

Все на свете можно изолгать:
И дела, и помыслы, и чувства.
Не убийца каждый твой солдат,
А произведение искусства.

Я петь люблю... Раздухарюсь – не стой
со мною рядом, потеряешь уши.
Когда-нибудь я стану рок-звездой,
такой, как надо, – скачущей, орущей!

...В тот раз я голосил негромко, но
в мой ад спустился ангел злобный:
– Слышь-ка!!!
Зачем ты всеми признанный канон
своим поганишь гнусным голосишком?

Я знаю всё. Но огорчает вой
залётного...
– Вот, гражданин хороший,
скажи теперь, зачем начальник твой
мечту мне дал, а искры – ни на грошик?

Молчал небесный. Вырастала за
моей спиной желаемая плаха.
Я пел, кричал, ревел ему в глаза,
и ангел бедный плакал, плакал, плакал...

....................Знакомому,
....................уехавшему далеко и навсегда.

Тульские закаты хороши.
Утомившись долгим днем июньским,
Солнце уползло за гаражи -
Там гуляют наши без закуски.

Раньше я там тоже водку пил
Под блатняк, эстраду и романсы,
Но случилось чудо - вот купил
One-way ticket до счастливых станций.

Bye, Россия! Я не ренегат.
Все твои слова - мои навеки.
Я надеюсь растопить снега
В русском одиноком человеке.

Родина, любовь моя сильна,
Я её аккордом не измерю.
Просто надоело посылать
Солнце на другой конец села
За перцовкой, куревом и смертью.

Bye, Россия, bye,
Баю-бай...

Непросто с братьями во бухле.
Как причащаюсь – кромсаю печень.
С утра за чаем ломаю хлеб,
Но не кромсаю – порезать нечем.

Завёлся в доме с недавних пор
Красивый призрак – категорично
Не даст покоя, не дай мне бог.
Я – беспокойник-алкого-личность.

Она со мною, когда я жив,
Смеётся ласково и без фальши,
Идёт на кухню, берёт ножи
И прячет их от греха подальше.

Садится рядом, когда я мёртв,
Когда стемнеет в холодном доме,
И всепрощающе мне кладёт
На лоб спасительные ладони.

Что есть Родина — что есть Россия?
Слишком сложный вопрос для меня.
Кто-то знает и пишет красиво,
Удивительным словом звеня.

Я не буду писать про берёзы,
Примостившись уютно в теньке.
Я усядусь печально-тверёзый
В солнцепёк на трухлявом пеньке.

Но когда бы меня ни спросили
Те, кто жизнь промотал по стране:
"Ты хоть понял, что значит — Россия?" —
Я отвечу: "Россия во мне..."

Такая радость, братья-чуваки,
Пока до крови сбиты кулаки
И разум не остался на асфальте,
Ну, вы поймите и зубов не скальте:

Там, за границей гетто, есть страна,
В которой едет женщина одна
На тёплом и большом автомобиле,
Считая с милым города и мили.

Услышали? Смекнули? Значит, ша!
Мы ошибались, вот она - душа -
Колотится и бьётся бубенцами.
Напрасно нас родили мертвецами,
Ведь наша жизнь уродством хороша.

Если мысли стройны, а желания робки,
Значит, пенсия не за горами...
Полетели в Судак - жить в картонной коробке,
Искупаемся, позагораем?!

Там такой же весёлый народ, как в Тюмени.
Отдыхающих потчуют вот как:
Не вареники в тренде теперь, а пельмени,
Не горилка в почёте, а водка!

Там любой приезжающий из заграницы
Удивляется вежливым людям.
Межсезонье закончилось, но сохранится -
Мы его никогда не забудем.

Нам, двум солнечным зайчикам в крымском пейзаже,
Трын-трава - наша песня не спета!
Мы не взрослые больше, мы - дети со стажем!
Для того и придумано лето.

В окно полковника волной
Вливалось утро городское,
А он, прославленный войной,
Себя почувствовал изгоем.

- Да будет мир! - сказал полковник,
Качаясь, встал на подоконник,
Разбил окно и вышел вон.
Но мир не слышал этот звон.

Надело небо серый плащ.
Под ним полковничьи награды:
И мат строительной бригады
И дамский визг и детский плач.
Душа хрипела:
- ...гады...гады...
Теряясь где-то в облаках.
Обычный день - живой, богатый
Обычной кровью на руках.

Кому война, кому родна.
Кому и мир подобен аду.
И только девочка одна,
Не упросившая когда-то:
"Любимый, не ходи в солдаты...",
о нём проплачет дотемна.
И дотемна.
И дотемна.

А кто это собрался помирать?
Жуй леденцы и пей бутамират!
Ах, фу ты ну ты, что за наказанье...
Ещё от хвори мило – коньячок.
Что – денег нет? Проблема... Ну и чо?
Займи, но вы... пошёл бы да и занял!

Ещё одно лекарство – для души –
Кури помногу и пиши, пиши,
Нет, не стихи, а грустные рассказы.
Там будет всё – и осень, и любовь,
И музыка, и рой крылатых львов,
И мелкотемье – неприятный казус

Под именем твоим. Короче, в путь.
И, может быть, потом, когда-нибудь
Себя не будешь крыть многоэтажным,
А то, представь, потащат на тот свет,
У гроба скажут: «Это был поэт...»,
Но это, боже мой, совсем не важно.

Я сегодня под стареньким креслом
Отыскал посторонний предмет.
Прошлой жизни скупое наследство,
Чоткий профиль больших перемен.

Зажигалка с лицом Че Гевары... –
И другое, смешное лицо.
Осень, девки, портвейн и гитары.
Не пойму – то ли явь, то ли сон.

Ты кричал: "Попугаем свободу!
Все уроды! Я жизнь положу!",
Мол, недолго осталось Пол Поту.
Я смеялся и думал – рожу....

Только всё бесполезно, похоже.
Мир – паскуден, и выхода нет.
Говорят, что ты сгинул в Камбодже,
За свободу в далёкой стране.

Но слыхал я, что ты в Мозамбике,
Поднимаешь с коленок народ,
Получается всё чики-пики –
Охренительно, наоборот.

Котелок мой всё так же не варит.
И такая же осень в окне.
Зажигалка с лицом Че Гевары
В утешенье достанется мне.

– К чему стремишься? Не стремись! –
когда я вышел из подъезда,
сказал алкаш куда-то ввысь.
В его зрачках плескалась бездна.

Он был немолод и помят.
Глаза слезились близоруко.
Он продолжал:
– Послушай, брат,
собачья жизнь – такая сука!

В бутылке тёплое винцо.
В зубах окурок, словно жало.
Лицо с пикантной зеленцой
полёта жажду выражало.

Его ничто не держит здесь.
Он улыбался, запуская
глотком ракету к той звезде,
где смерти нет, а жизнь – людская.

Он не выгуливает лето
По кромке выжженной травы.
В нём не увидели поэта
И не назначили, увы.

Ну не смогли... не захотели...
Потом огонь его увлёк,
Он встал из пепла и в котельной
С тех пор кидает уголёк.

Он – враг зимы и от морозов
Спасает равнодушный мир.
Несостоявшийся философ,
Забытый Богом и людьми.

Он улыбается. Всё в норме:
Огонь – горит, метёт – метель.
Смешно – когда он зверя кормит,
Гефест он или Прометей?

Его пригрела кочегарка.
Он благодарно сжёг диплом.
А всем ни холодно ни жарко.
Зато тепло.

На столе трагедия такая:
Ловко обогнув пустой стакан,
Мчит от рыжих, лапками сверкая,
Чорный, очень чорный таракан.

Я погряз лицом в салатной бездне,
Но не забываюсь никогда.
Забирайся в ухо мне, любезный,
Я тебя уродам не отдам.

Там уже немало колонистов,
Ты вольёшься быстро в коллектив,
Там они поют мне голосисто
Чорные стихи на мой мотив.

А потом, когда привыкнешь к месту,
Если петь не будешь поперёк,
Чорную-пречорную невесту
Мы тебе с друзьями подберём.

Проснёшься снова затемно, идёшь,
Не досмотревший сказку, злой, помятый
Мутить на кухне чай с песком и мятой,
В окошко глянешь мельком - снег ли, дождь?

Закуриваешь вяло, не частишь,
От самой первой тяги не балдеешь.
Ну что поделать, брат? Не молодеешь.
Одевшись, умираешь до шести.

На коврике в прихожей пыль миров,
Твоих когда-то, а теперь ничейных.
Тебе не нужно ставить на зеро,
Простая жизнь - крылатые качели:
Из дома,
В дом,
Из дома,
В дом,
Из дома...
Везде тюрьма, но ты не арестован.
Такое утро стоит вечеров.

Летом я нагуливаю жир,
Раздаюсь туманом вверх и вширь,
Чтобы холодам бубнить о вечном –
Небе, водке и тебе, конечно.
Я небезнадёжен ведь, скажи?

Ты...
я не встречал других людей.
Водка...
просто наливай да пей.
Небо...
прогремит своей трубою,
А потом утащит за собою,
Как изголодавшийся злодей.

Вот и всё о смыслах высших сфер.
Ты не бойся, не устанет зверь
Косолапить по тропе бумажной,
Думая, что это очень важно.
Верно ли, что нужно быть резвей?

Я опять приду к тебе зимой.
Страшное случается со мной,
Если сплю мертвецки в мёрзлом жаре:
Снится мне, что я хватаю шарик
И лечу – дурацкий и смешной.

Куда идти? Застыл у шифоньера.
Всё та же кровь.
Совсем иная мера...

Не видел я ни сына, ни отца –
Такой расклад с рожденья до конца,
Лихое раздвоение сюжета.
Я долго собирался в путь.
И вот
У зеркала стою, разинув рот,
Себя не узнавая: «Что же это?»

Я ничего на свете не открыл,
Во тьме пылится пара драных крыл
Среди ненужных надоевших тряпок.
Я сроду никому не говорил,
И мне никто ни разу не дарил
Простое и смешное слово «папа».

Мужчина с фотоснимка на стене
Когда-то в детстве улыбался мне,
Теперь он обращается к другому –
Мальчишке, чуть похожему на нас,
Которого нет в прошлом, нет сейчас.
Фантом не улыбается фантому.

Нет горя мне, но и прощенья нет.
Пусть в зеркале колотится скелет
От приступа удушливого смеха –
Ведь я уже не чувствую корней,
Ни дома нет, ни этих двух парней.
Я квартирую, но пока не съехал.

...я лгу себе, когда невыносимо,
что я увижу и отца,
и сына.

Забавы ради?.. Написать письмо,
Признаться в том, о чём сказать не смог
В глаза любимой женщине смешливой,
С которой только раз под руку шли вы.
Горите, тополя, в аду заката,
Тропинку заносите красным пеплом...
...Выходит ломко, странно и нелепо.
Натужный карандаш, кривые буквы
Уродливы и вычурны как будто.
Тугая тишина подходит к горлу
И вязнет на зубах.
Бывает. Не судьба.
Хорошая. Плохая. Много. Мало.
Порвать бумагу и начать сначала.
Писать, курить и в зеркало смотреть –
Какой, однако, славный идиот!
Но вот к столу вразвалочку идёт,
Найдя твой след, спасительный рассвет.
И дымный воздух радостен и чист.
Спи, эгоист.

Сегодня просто тишь да благодать.
Уже и не припомнится, когда
В последний раз такое чудо было:

Никто не грабил и не воровал,
Никто по пьяни не качал права,
С размаху кулаком стреляя в рыло.

Сосед жену не вышиб из окна
За то, что, мол, гулящая она,
А тесть его за это не прирезал.

И парни, Достоевскому назло,
Не рубят нынче в "секу" на бабло -
Да что там на бабло! - из интереса.

И все, как будто агнцы у реки.
И даже сволочные старики
Мудры, спокойны, ласковы - невинны:

Не матерится бабка что есть сил,
А дед свою цигарку погасил,
Едва ли докурив до половины.

Я музыку цепляю на лады,
И помыслы чисты и молоды,
И хочется не водки, а черешни.

Но вот на лавке парочка одна -
Целуй смелей, девчонка, пацана!
Хоть эти, слава богу, не безгрешны.

Со мною было неуютно ей.
Зачем же нас беспечно повенчали
Косноязычность нежности моей,
Её печали?

Она вонзала когти в облака
И грела звёзды-камешки в ладонях.
Она меня жалела, дурака,
А я не понял.

Зачем она просила, боже мой,
А стены повторяли звонким эхом:
"Любимый, отпусти меня домой,
Будь человеком"?

Пустая ночь тревожна для души.
Найти бы подходящее копытце...
Но заполошно каркает в тиши
Тупая птица.

Кошке плохо девятый день.
Градуированной пипеткой
Я вливаю ей в пасть бурдень -
Кипячёной воды с таблеткой.

Я не то чтоб её любил,
Эту кошку моей подруги,
Но считают же нас людьми
Надоевшие нам зверюги.

Тварь дрожащая бьёт хвостом,
Тихо стонет по-человечьи.
Я готовлю опять раствор
И надеюсь, что станет легче.

Под безжалостный метроном
Не закрытого плотно крана
Я на кухне курю в окно.

Баба сопли пускает в ванной,
С кем-то спорит, но не со мной,
По-звериному привывает...

Кошка снова идёт на дно.
Девять жизней - и ни одной?
Невозможно. Так не бывает.

Война их не боялась поначалу –
Стояла рядом, щурила глаза
На девочку, которая молчала,
И мальчика, который не сказал.

Смеялась от геройства напускного,
Не осознавших полностью ещё –
И мальчика в солдатской форме новой,
И девочки, которая не в счёт.

"Щенки, вы никогда не повзрослеете!" –
Уверена, что знает наперёд
О мальчике, собравшемся в бессмертие,
И девочке, которая умрёт.

Война не видит самого простого –
Они уже не могут проиграть:
В его глазах – атака под Ростовом,
В её глазах – блокадный Ленинград.

Мужчина верил, что вернётся скоро.
У женщины кружилась голова,
Когда она ему дышала в ворот,
А он её в макушку целовал.

Пало в лужу солнышко
под моим окном,
Камешком на донышко,
искрой от костра.
Силой наливается с каждым новым днем
Лета бестолкового грустная сестра.

Звездочками вышито
неба полотно.
Ясный месяц-выжига
пьяный вышел в свет.
Смыслом набирается, соком и вином,
Жизни неприкаянной сломанная ветвь.

Все долги оплачены,
собран урожай -
Много всякой всячины,
сразу и не счесть.
Ветер тихо в форточку шепчет: "Уезжай..."
Ключ под половицею - тем, кто счастлив здесь.

Сколько здесь разбросано камней!
Сколько гнезд камнями сбито с веток...
Вопреки всему, забыв про это,
Птица, не рожденная для света,
Разглядела доброе во мне.

Ворон, подаривший мне перо,
Сдох давно, тоскуя по вороне.
А за той оградкой похоронен
Мой двойник - лирический герой.

Я скорблю от первого лица
В первый раз без всяких оговорок.
Я теперь готов, когда мне сорок,
Помянуть родного мертвеца.

"Я" - отныне только просто я.
Дай мне, ворон, смелости и силы...
На прощанье вместе у могилы
Две фигуры вечность простоят.

Мне скучно на полу, а лезть на стены -
Возможность надоевшая моя.
Мой мир - живой, со мною рядом тени
Такие же реальные, как я.

Одни молчат, другие матерятся,
Когда судьбу не могут поменять,
А мне всего лишь надо - потеряться,
Как будто бы и не было меня.

Рассыпать красных зёрен по паркету,
Пунктирную границу очертя,
И, скомкав мир, как старую газету,
Швырнуть его – пусть катится к чертям.

Он ходил под богом
По лихим дорогам.
В кровь разбиты ноги,
Усталый и больной.
Вспоминал, как на пороге
Дома, где всегда был одиноким
Врал, что обязательно вернется
Будущей весной.

Он искал свободы,
Он видел страны и народы
И то что нАжил в эти годы -
Все за спиной, в мешке.
Зато не надо притворяться,
Лукавить, чтобы оправдаться,
Кривить душой и извиваться,
Как вошь на гребешке.

Сергей Черсков - музыка, слова, голос, гитары
Вячеслав Ольшанцев - бас
Павел Березин - барабаны

Уильям Кеммлер - первый человек,
казненный на электрическом стуле

Ты легендою станешь, Уилли,
Всем запомнится, как ты сдох -
Не повесили, не пристрелили,
А пустили электроток.

Это злая собака, Уилли!
Говорить мне запрещено,
Но чудовище Баскервилей
По сравнению с ней - щенок.

Ты смеешься, не веришь, Уилли,
Ты не знаешь, что значит боль -
Долгий путь по "Зеленой миле",
Справедливость в пять тысяч вольт.

Остальные "бифштексы", Уилли,
Не достойны и пары слов.
Людям нравятся те, кто "впервые" -
Открывателям повезло.

Сергей Черсков - музыка, слова, голос, гитары, бас
Андрей Чирков - барабаны