Мне от неба многого не надо,
лишь бы не устало голубеть,
лишь бы не отталкивало взгляда
и его не избегало впредь.

Мне не надо радости полёта,
я до малой клеточки – земной,
но когда взгрустнётся отчего-то,
вот тогда и небо надо мной

распахнёт ворота голубые
перед зовом взгляда моего,
и уйдут сомнения любые
в эту бездну – все до одного.

Жаль, что долго мне не удержаться
возле этих призрачных ворот,
я – земной, покуда значусь в святцах,
ну а небо, может, подождёт

до того мгновения, что рядом
терпеливо ждёт исхода дня.
Мне от неба многого не надо,
лишь бы было место для меня.

Немудрёная еда –
ломтик хлеба с салом,
сенокосная страда –
ешь да пей помалу,
наедаться не резон,
солнышко всё выше,
оселковый перезвон
справа-слева слышен.

Напоследок бы плеснуть,
чтоб заныли зубы,
родниковой стыни внутрь,
звонкой, словно рубль,
и пока роса густа,
а трава – как масло,
от ближайшего куста
отступить с запасом.

Чтоб валить под корешок
чистую отаву
и укладывать валок
на полшага справа –
всё, как встарь заведено,
как учили смалу.
А рука уже давно
медлить перестала,

и в замахе, и в косьбе
ухватив привычный
темп, не тягостный тебе,
утверждённый лично,
полуоборот, шажок,
сочный вж-ж-ик с оттяжкой –
подставляй, травинка, бок,
и не плачь, бедняжка.

Славно точена коса –
сладит всё без боли,
а тебе, моя краса,
уж такая доля,
чтоб потом, под хохот вьюг,
в сене на повети
иногда напомнить вдруг
об ушедшем лете.

А на Купалу ночь – бессонная,
да и уснёшь – лихое грезится.
Глядишь – а у креста поклонного
концы загнулись полумесяцем,
глядишь – а в омуте русалочьем
то пузыри, то шёпот вкрадчивый,
то взгляды цепкие, не знаешь – чьи,
хоть головы не поворачивай.

И вроде помнишь каждой клеточкой,
что спишь – и это всё мерещится,
но сон качнёт волшебной веточкой –
и вот уже душа трепещет вся.
Над ней кружится ночь Купальская,
чертя орбиту птичьим выкриком,
и настороженными пальцами
пускает лунный свет на выкройку
для балахона ритуального
с декором звёздным по закраинам,
а ты по склону сна в реальное
взобраться пробуешь отчаянно.

А позади, в замшелой сырости,
своим сиянием подсвеченный,
цветок, успевший за ночь вырасти,
остался снова незамеченным.

Не принимая возраста дары,
что по годам становятся скромнее,
мы раздуваем прежние костры,
а думаем, что в новых пламенеем.

Пусть даже незнакомки каблучок
порой тревожит чувственным стаккато,
но сердце, заглотившее крючок –
давно уже не подвиг, а утрата.

И кончик лески тянется туда,
где на заборе формулой нехитрой
любовь, ещё не ставящая дат,
для первых драм подписывала титры.

Уже синицы вырвались из рук,
оставив на ладонях кучки перьев,
и мы, свыкаясь с горечью разлук,
для новых встреч не открываем двери.

Уже мы там, где наши дни скользят
по желобку в один бескрайний вечер,
где размышлять о будущем нельзя,
поскольку вбиты в прошлое по плечи.

Где чувственность оглянется на нас
лишь для того, чтоб лёгкий шаг ускорить,
а формула любви в последний раз
проступит через краску на заборе.

Хмурые лица многоэтажные
не обронят слезу,
видя, как время хоронит заживо
маленький дом внизу.

Им невдомёк в своём небоскрёбии,
что под пятами их
кто-то за жизнь уцепиться пробует,
сил не щадя своих.

Маленький дом с голубыми ставнями
вроде бы жив ещё,
многоэтажьем к земле придавленный,
пахнет в обед борщом.

А в выходные скрипит порогами
под топоток внучат,
хоть небоскрёбам и видно многое,
да не туда глядят.

Разве увидят они над крышами,
как по канве реки
зорька багряную строчку вышила,
не утомив руки.

Разве услышат утрами росными,
как заскрипит засов
и полетит из дверей меж соснами
радостный бой часов.

Вот и белеют их лица масками,
кланяясь высоте,
а голубые ставенки сказками
светятся в темноте.

Заснеженный бок холма рассечен тропинкой,
как будто швом, сшитым кривыми стежками,
с проколами-ямками вглубь до слоя суглинка,
которые оставляет тот, кто мерит её шажками
мелкими и осторожными,
а издали – словно идет вразвалку.
Поднимаясь на холм нечасто, раз или два в неделю,
он колет снег своей полированной палкой,
сшивая тропиночный шов на холодном теле
невидимой нитью.
Он стар, одышлив, и у него сползают очки,
когда он с трудом переводит дух на вершине,
но он упорно взбирается вверх, оставляя стежки,
а спускаясь – рвет их лезвием тени синей.

Человек с палкой приходит в такие дни,
когда небо чисто, бездонно и от морозца звонко,
он подходит к обрыву и смотрит в небо, потом – вниз,
там тоже бездна,
только она ограничена у горизонта
виньеткой морозной из вязи ветвей ив,
растущих на кладбище,
но от этого не менее красивых.
Он смотрит с границы двух бездн, и взгляд его нетороплив,
если есть вообще в этот миг понятие «торопливость»,
он видит, как снизу, из сплетения ивовых паутин
взмывает в небо, исписанное строками самолетов,
белая птица,
и он в какой-то из бездн уже не один,
хотя его тело совсем не приспособлено для полета.
Тело здесь, на холме, а остальное - за
рамкой реальности,
там, где купается в небе птица,

но я никак не могу увидеть его глаза,
чтобы в этом уже окончательно убедиться,
ведь я не умею ходить
и все время стою за спиной,
пока человек молча соединяет бездны,
и если он даже решится заговорить со мной,
то вряд ли смогу стать для него полезным.
Я только шиповника куст, что растёт себе да растёт
на этом холме, в пяти шагах от обрыва,
где выронили надклёванный красный плод
две белых птицы,
когда ещё были живы.

Солнца свет на снимок льётся,
очертив края.
Как тебе сейчас живётся,
нежная моя?
Без намёка вспомнишь, может,
через столько лет,
а не вспомнишь – ну так что же,
значит, стёрся след.

Сам и стёр его тем летом,
уезжая прочь,
колесил потом по свету –
из потёмок в ночь,
не бросался на похожих,
чувствовал – не ты,
ждал, пока пасьянс разложит
память из мечты…

Рад, что у тебя скрутилось
всё как надо – в нить,
и судьба не стала шилом,
чтоб в мешке таить,
дочка на тебя похожа,
копия твоя,
а у сына имя то же,
что ношу и я…

Ну а мне хвалиться нечем –
вкривь идёт да вкось,
даже с этой нашей встречей,
видишь, не срослось,
всю дорогу ныло сердце,
гнало во всю прыть…

Знаешь, я в оградке дверцу
не смогу закрыть.

Мосты не могут встать,
им только лёжа
нести предначертание судьбы:
стократ менять асфальтовую кожу,
растить на ней фонарные столбы,
ловить автомобильные потоки
в объятия чугунных балюстрад,
пунктиры фар укладывая в строки
цитируемых городом баллад,
терпеть пяту железную трамваев
и многоосный натиск тягачей,
то под холодным ветром остывая,
то плавясь в домне солнечных лучей,
давно не различать ни дня, ни ночи
в кипящей лаве улиц городских
и россыпью фонарных многоточий
итожить список чаяний чужих.

Но мнится мне –
однажды всё же встанут
во весь свой рост
над городом мосты,
соперничая с хоботами кранов
в стремлении коснуться высоты,
и зашагают длинной вереницей,
упрямо выбираясь на простор,
чтоб окропить прохладною водицей
сухую кожу каменных опор,
чтоб погрузить их прямо по колени
в речную торопливую волну
и до утра ловить ночные тени,
и пить, не отрываясь, тишину.

А если повнимательней всмотреться
в настуженные ветром уголки
души, ещё мечтающей согреться
от фитилька придуманной строки,
то разглядишь ли что-нибудь помимо
пустых сусеков в блёстках шелухи,
что прежде покрывала слоем грима
обласканные рифмами стихи.

И сколь угодно в этих закоулках
ты можешь звать, аукать и кричать –
не отзовётся в лабиринтах гулких
тот голос, что отвык уже звучать,
тот голос, что советовал когда-то
не променять на славу закрома.

Зачем теперь чертоги да палаты,
когда душа – дерюжная сума,
которую наполнить больше нечем,
которую ни нынче и ни впредь
ни огоньки, ни фитильки, ни свечи
не смогут до таланта отогреть.

Не сносив полинялые ситцы,
не сжевав покаянный сухарь,
на полях поднебесной пшеницы
не отыщет надежда фонарь.

Ей напомнят ржаные остинки,
затаившись иголками в швах,
о давно опустевших тропинках
на других, не пшеничных, полях.

А по ним, друг на друга похожи
как сухие травинки в стогу,
полускрытые зреющей рожью,
прямо к пропасти дети бегут.

Беспощадны видения эти,
что для совести – хуже вериг:
ускользают от рук моих дети,
бьётся в спину стихающий крик.

И фонарь, прогоревший вслепую,
словно брошенный посох лежит
посреди потревоженной всуе
неуступчивой памятью ржи.

Когда-нибудь выпадет повод редкий
шершавой древесной коры коснуться
и в мыслях врасти в сердцевину веткой,
подставившей солнцу листочки-блюдца,

в которые льются тугие струи
живительной влаги, тепла и света,
шуметь и качаться, не помня всуе,
случайных касаний соседних веток,

раздать своё тело на капилляры,
несущие вверх молодые соки,
и чувствовать – жизнь не проходит даром,
пока существую в живом потоке

безу́держной силы, идущей снизу
от мощных корней, прорубивших почву,
пока холодам посылают вызов
набухшие плотью моею почки.

И даже когда разлетятся листья,
ветрами осенними вдаль гонимы –
душа вслед за ними метнётся чистой
от мыслей, что жизнь пролетела мимо.

А ночью так чудесно пах жасмин
и соловей был попросту неистов,
как будто замыкал парад солистов
на фестивале лунных именин.
Драпировались томные сады
фестонами узорчатого шёлка
и за собой подсматривали в щёлку
мерцающей вдоль берега воды.
Сплетя в рукопожатия лучи,
над ними звёзды вились хороводом,
катился ветер с горки небосвода
и чем-то изумительно горчил.
Лилась весна на землю с высоты
бесшумным ливнем, кожи не касаясь,
резвилась рядом тень моя босая,
разбрызгивая лужи темноты.

А я бродил под звоном лунных струн,
натянутых на грифы спящих улиц,
в мучительном сомнении – смогу ли
прочесть хотя бы строчку звёздных рун.
Плыла вверху полночная ладья,
а я всё думал – как смогла такое
свершить сегодня с миром и со мною
одна улыбка нежная твоя?

Она так привыкла не ждать по субботам гостей,
что вырвала провод из плоской спины звонка.
Из дюжины разных кастрюль заняла на плите
доверенный пост лишь литровая для молока.

Из чашек, тарелок и ложек взяла по одной,
а все остальные распроданы вполцены.
Роман её жизни прописан отдельной ценой,
да только кому эти саги сейчас нужны?

Она не сидит у подъезда на синей скамье,
но в сумрачной «двушке» с балконом под сводом лип
писать новый образ по старым эпитетам ей
не легче, чем делать на старую песню клип.

И мерит шажками длину тротуара она,
чтоб новый абзац на листах площадей начать.
Но жизнь наберёт, словно зёрна, в ладонь имена,
и птица-душа их с ладони склюёт опять.

Ей видится в каждом мужчине, носящем берет,
тот самый объект вожделения всех подруг,
а в каждом мальчишке, снующем с утра во дворе –
его как две капли похожий на деда внук.

Но прежняя память на лица – всего лишь обман,
и в каждом лице время пишет иной закон.
Она так давно по странице читает роман,
что просто забыла, с чего начинался он.

Мир вокруг удивительно ярок,
по-весеннему бодр и здоров,
и протянут мне, словно подарок,
на прохладных ладонях ветров.

Так и хочется сдернуть обёртку
из простуженных пасмурных дней,
чтобы солнечных зайчиков горстку
в путь по стеклам отправить скорей,

так и хочется в сумерках сизых
пить настой из берёзовых снов
и взбегать по ступенькам карнизов
на покатые спины домов,

чтобы в море густеющей сини
захмелевшую плоть окунуть,
обретая иные святыни,
не жалея о прежних ничуть

и ничто не считая серьёзным
в повседневной сумятице дел,
отрекаясь от вечного «поздно»,
отвергая «опять не успел»,

опустить приунывшую память
в безмятежность небесной волны
и сухими от счастья губами
встретить сочные губы весны.

Дою корову – плохо, как умею,
как пробовал доить ещё мальцом.
Рука от напряжения немеет,
корова норовит стегнуть в лицо
хвостом, да чтобы побольней попало:
кольцо, наверно, давит на соски.
Жена своё, как помнится, снимала,
а мне теперь – хоть палец отсеки.

Дою, меня-то вроде подпустила,
а вот соседка утром – чуть не в крик.
Я бы и сам, да некому могилу
копать: у сына смолоду артрит,
по всей деревне до последней хаты
куда ни глянь – сплошные старики,
а в одиночку ковырял лопатой
полдня – ушла силёнка из руки.

Терпи, Валюша (господи помилуй,
уже корову, как жену, зову),
тебя б хозяйка лучше подоила,
да умерла вчера – а я живу…
А без неё – обуза ты мне, Ветка,
не подоишь хоть день – и всё, под нож,
с утра вот отведу тебя к соседке,
а там уже как сможешь – проживёшь.

Дою корову. Поднывают плечи,
а пальцы стали будто из свинца.
В дверной проём заглядывает вечер,
краснеет крышка гроба у крыльца,
вздыхает хлев замшелыми пазами,
над лампочкой кружится мошкара
и душу жжёт коровьими глазами
такое безвозвратное «вчера».

Сколько я стою в твоих глазах –
сотню, пять сотен, тысячу?
Мне той монеты не показать,
где был мой профиль высечен.

Я девальвирован без реформ
до номинала низшего,
годного разве что на прокорм
средних размеров нищего.

Ты же привыкла считать нули,
ставя вопросы суммами,
чтобы ответы стыдом не жгли
и не терзали думами.

Через барьер васильковых линз
в сердце твоё нет доступа,
сказками, где я почти что принц,
вера наелась досыта.

Принцы купюрами льнут к руке,
цвета ореха грецкого,
я же медяшкой звеню в лотке
аттракциона детского.

Что из того, что вокруг звенят
сотни без рода-племени,
если по-прежнему жив твой взгляд,
вшитый мне в душу временем.

И телефонная будка та
память кропит римейками,
где непридуманная мечта
грезит двумя копейками.

Когда дождёшься третьего звонка,
зовущего в финал житейской драмы,
нечаянно потянется рука
рвануть одним движеньем створку рамы,
чтоб сразу избежать дальнейших ссор
и дележа несбывшихся желаний,

но память быстро сложит коридор
из надвое расколотых признаний,
и вновь заставит по нему пройти,
приоткрывая на секунду двери,
за каждой из которых взаперти
томится неизжитая потеря.

За этой на пол брошена фата,
за этой скрипнет детская кроватка,
из этой, чиркнув кончиком хвоста
по голени твоей, скользнёт украдкой
та кошка, робко сделавшая шаг
через порог ещё пустой квартиры…

И ты опять поднимешь белый флаг
перед ущербным, но живучим миром,
что продолжает прятаться в тебе,
звенеть порою памяти ключами
и тупо ныть бессонными ночами
постылой лихорадкой на губе.

Ты можешь плакать, не стесняясь,
ведь ты не в силах жить иначе,
тебе нет места в мире, где бы
вдруг стало некого спасать.
Недосчитавшись птицы в стае,
над нею небо не заплачет,
но ведь на то оно и небо,
чтоб всех потерь не замечать.

А ты заметишь – и узнаешь
то место, где упала птица,
но я боюсь пока, малышка,
тебе всю правду рассказать
о том, что доброта святая,
которая в тебе лучится,
способна только в детских книжках
спасением кому-то стать.

Ведь детство – это вера в чудо,
а жизнь не терпит иноверий
и заставляет сердце биться
в разладе с совестью земли,
и вот шагают в окна люди,
выходят на дороги звери
и покидают стаи птицы –
и не хотят, чтоб их спасли.

Так легко свежим воздухом дышится
после долгого жаркого дня.
Закурю у окна - и послышится,
вроде кто-то окликнул меня?

Отзовусь - и замру в ожидании:
кто же мой потревожил покой?
Но ничто не нарушит молчания
безраздельной дремоты ночной.

Докурю - и вздохну с сожалением:
померещилось, видно, опять,
и с закравшимся в душу сомнением
разложу в полумраке кровать.

То ли был это ветром подхваченный
крик разбуженной птицы лесной,
то ли всё, что ещё не утрачено,
в этот миг попрощалось со мной.

Уже не будет соткан мой рушник
и стыки лет багряно-белой прошвой
не скроет,
лишь в глазу соринкой миг
застрянет между будущим и прошлым,
в котором говорит еще родник
на детском языке со мною, взрослым,
и дедов ковшик к жёрдочке приник.
В котором распускают на ветрах
из года в год свои льняные крылья
завязанные на родных крестах,
не тронутые молью
или былью,
не пачканные смолоду в грехах
полотнища, что память сохранили
в цветной канве и красных петухах.

А мой не будет соткан,
нет в живых
который год
последней мастерицы,
и в частоколе выросшей травы
едва заметна родника глазница,
а дедов ковшик просит у листвы
немого позволения напиться
тугой струёй небесной синевы.
Но, может быть,
в подкравшемся «потом»,
когда оставлю за спиною росстань,
дорога выгнется льняным холстом
и петухи склюют мгновений россыпь,
отсчитанных божественным перстом,
а бабушка доверчиво и просто
мой крест своим повяжет рушником.

Светлым бархатом стелют закаты
на поникшие травы росу,
снова тянет, как раньше когда-то,
побродить в одиночку в лесу.

Просто что-то к щеке прикоснулось
паутинчато-тонким крылом
и стремительной тенью метнулось
за распахнутым настежь окном,

чтобы выманить в эти минуты
на обласканный летом простор,
по траве прогуляться разутым,
развести на полянке костёр,

и смотреть на огонь, не мигая,
под мерцающим звёздным шатром,
ничего в этот миг не желая,
не жалея уже ни о чём,

просто помня, что там, за туманом,
есть, конечно, иные миры,
но и в них иногда на полянах
загораются чьи-то костры.

…и пролилась на город тишина,
настолько осязаема, плотна,
густа и клейка в новой ипостаси,
что заслонила внешний мир она,
и звуки все исчезли в одночасье,
как будто в свой таинственный мешок,
завязанный на тонкий ремешок,
их побросал незримый декоратор,
чтоб на обочинах совсем других дорог
в другом пространстве высыпать когда-то.

А тишина, смешавшаяся с тьмой,
текла по декорации ночной,
по шляпкам звезд, из швов её торчащих,
стекая вниз невидимой рекой
и заливая спящих и неспящих,
застав последних в сумраке дворов,
в подъездах обездвиженных домов,
в салонах дорогих автомобилей –
везде, где стрелки острые часов
в одном немом мгновении застыли.

Я наблюдал всё это с высоты,
паря над тёмной бездной немоты,
но крыльев за спиной не ощущая
и тишиною стянутые рты
трёхперстием всевышним осеняя,
чтобы на миг полученную власть
облечь в на миг дарованную милость
и видеть, как легко и белокрыло
одна душа на небо вознеслась,
а ей навстречу новая спустилась.

Она бежала вслед за мной,
она бежала,
и тень разлуки за спиной
осиным жалом
её колола всё сильней,
всё нестерпимей –
но я не мог остаться с ней
почти любимым.

Мне это самое «почти» –
на шее камнем,
я предложил ей: «Ты лети,
а дальше сам я
переборю, перетерплю,
утешусь малым
и даже небо полюблю,
где ты летала.

Ты для полета создана,
а я – лишь пешим,
тебе клинок даёт луна,
ну вот и режь им
последнюю земную нить,
что держит крылья,
а я посыплю, так и быть,
порезы былью».

Я уходил скорее прочь,
не оглянулся,
а в мой бокал плеснула ночь,
чтоб не вернулся,
густой и горький, как смола,
напиток жуткий,
что птица-женщина сочла
всего лишь шуткой.

Снова двери знакомая плоскость –
Геометрия внешних границ,
И, как пальцем по зубьям расчёски,
Ключ вторгается в скважину – «кр-р-иц».

Так вот предок в потёртые ножны
Меч в былые вгонял времена.
Звук, быть может, не слишком похожий,
Но движения сущность – одна.

Отсекаю я этим движеньем
Всё, что тащится следом извне,
Что забрызгано кровью сражений
На сплошной виртуальной войне.

Вложен меч, и растёт у порога
Куча сброшенных лат и щитов.
Я устал. Я хочу хоть немного
Отдохнуть от вербальных боёв.

Встанет дверь монолитно и строго
За спиною моей до утра,
До озвученной таймером догмы,
Что опять собираться пора.

Надевать виртуальные латы,
Виртуально вощить тетиву
И, взглянув машинально на дату,
Убедиться, что дальше живу.

Ну а ключ, покидающий чрево
Разомкнувшего хватку замка,
Сообщит мне гортанным напевом
То, в чём сам не сознался пока.

Назовёт однозначно и просто
Этот дверью отторгнутый мир
Тем же скрежетом зубьев расчески,
Но в обратную сторону – «цир-р-рк».

Снова пахнет весной на просёлках,
Талый снег пропитался водой,
Посвежели на соснах иголки,
Переполнившись силой хмельной.

Под сияющим куполом неба
На покатые плечи холмов
Разливается сладкая нега
От стремительных южных ветров.

И встревоженный лось на поляне
Долго нюхает воздух вокруг,
Ненароком услышав в тумане
Первых капель с ветвей перестук.

Ветры дальних дорог
вновь стучатся в закрытые двери,
и бросают в окно
горсть нагретого солнцем песка.
Но сидит мой корабль
на подводных камнях суеверий,
голой мачтой чертя
уходящие вдаль облака.

Быт порвал паруса
на пеленки и саваны вкупе,
и штурвал прикрутило
к телеге своей бытие.
Каждодневность толчёт
воду в трюме его, словно в ступе,
застревая попутно
в висящем на вантах белье.

Время споров с судьбой
унесла полноводная Лета,
и кричит детвора
над умолкшими пушками "пли".
Лишь летят до сих пор
из далёкого прошлого ветры,
да громады цунами
беззвучно проходят вдали.

Плетёт узоры кружевница,
Сведя натруженные плечи.
В руках пощёлкивают спицы,
А за окном - не день, не вечер.

А за окном - не дождь, не стужа,
И ни души, как после мора…
Лишь тучи стелются по лужам,
Серее серого забора.

Над головой желтком яичным
Мутнеет лампочка размыто,
Под ветром звякает привычно
Стекло на форточке разбитой…

Плетёт узоры кружевница,
И под умелыми руками
Летят диковинные птицы
Над белоснежными полями.

И, словно гости неземные,
Лучась сияющим задором,
Танцуют звери озорные
Внутри чудесного узора.

Струится кружево волнами
Белее выпавшего снега,
А за унылыми стенами
День в ночь ныряет без разбега.

И клонит голову, смыкая
Дремотой веки кружевница,
Во сне над городом взмывая
Из сказки вылетевшей птицей.

На пустынных ночных перегонах,
Под колючими иглами звёзд,
Чьи-то судьбы несутся в вагонах,
Упорхнув из родительских гнёзд.

И на сонном глухом полустанке
Поезда расписанье сведёт,
На минуту недолгой стоянки
Оборвав их гремящий полёт.

Два вагона окажутся рядом
На десяток мгновений всего,
И на столько же встретятся взгляды
Из-за шторок – её и его.

Две судьбы прикоснутся друг к другу
Через стёкла вагонных окон,
И накроет январская вьюга
Их единственной встречи перрон.