Стоит осокорь,
Как щёголь, как волат.
Какая тут хворь -
Он строен и молод!
Он хвастает всем
Листвою, корою,
Не веря совсем,
Что там, за горою,
В лесу боровом
И сосны, и ели
Роскошным шатром
Взросли, как сумели.
Просторы дубрав
Прохладой повисли,
И таинство трав
Украло все мысли,
В безоблачных снах -
Березника сила,
А кочки во мхах
Черника укрыла.
Ему и не след
В плену быть сомнений,
Его сорок лет -
Одно из мгновений…

Затих, ушёл дождливый звон.
И вот – луч солнца мытый, свежий.
Душа так рада свету! Он,
И грусть, и смех его — всё те же.
И цвет, мечта кисти Моне,
Дрожит улыбкой после плача;
А день в затопленной весне
Растаял, или не был начат…

По Космосу бескрайнему,
По волнам неизведанным
Плывёт ладья;
И кормчий в ней. Звезда ему
Свой кажет путь. Ей преданы
И ты, и я.
Душа у странствий светлая,
И нет ни бед, ни горестей,
Пока идёшь.
Там -- сторона запретная
Для тьмы и зла, лихих вестей,
Там сохнет ложь.
Там явь былиной сложена,
Жар-птицею поведана
Таинственной;
Тропа вранья нехожена,
Где балует рассвет она
Своей весной.
А рулевой ладьи чудной
Летать мечтает по небу –
Ведь он крылат.
Но он тройной звонит струной,
Чтоб сердцем вспомнил кто-нибудь
Забытый лад.

Мне бы на море. Там, где скучно и тихо.
Говор прибоя, ярость шторма не в счёт.
Тысяч историй осмысленье и выход,
А за покоем что-то новое ждёт.
Странное море… Беспокойно-седое,
Детская ванна богу неба, ветров,
Мир инфузорий будто космос покоит –
День бездыханный мнимо юн, мнимо нов.
Глупое море… Всё колышет, колышет.
Берег толкает, не отпрянет ли тот.
Волнам тот вторит, ждёт, что станет потише…
Мышь даже знает – вечен моря поход.
Мне бы на море… Лекарь универсальный.
Памяти ластик, удалитель программ.
В жизненном вздоре, в шторма десятибальной
Яростной пасти – как швейцар. Дальше – сам…

В далёком якутском таёжном краю,
Жил-был человек неприметный.
Любил он родню и работу свою,
Природу любил беззаветно.
Все знали – везучий он промысловик,
Стрелок – самый меткий в округе;
Всегда зверя в глаз бил, уж так он привык,
Суров был к вандалу, к хапуге.

*** *** ***
В те годы в красивой и гордой стране,
В горах и долинах Кавказа,
В безумно жестокой и подлой войне
Бойцы погибали спецназа.
Границы России нарушив сама,
Резнёй наливалась и крепла
В краю благодатном кромешная тьма,
«Святя» себя кровью и пеплом.
Сошествия банд бородатых чертей
С оружием, падких до денег,
На древних нагорьях чечен, ингушей,
Где царствует сказочный Терек,
Для сёл, городов обернулись бедой,
Руинами жизни, и горем
От вражеской жажды поганой пятой
Стать в Каспий, и в Чёрное море.

*** *** ***
Однажды увидел наш славный якут
В докфильме каком-то, случайно,
Как русских бойцов где-то снайперы бьют,
И ширится список печальный.
Как сетует вслух боевой генерал,
Мол, снайперских кадров нехватка,
И асы уходят, что были вчера,
А каждый – ценнее десятков.
Вскочил наш охотник, иначе не мог:
«Как так, погибают ребята!
Я им пригожусь, я надёжный стрелок,
Я русский, а русское – свято!»
Немедля собрался, поел на ходу,
Укутал винтовку-подругу;
Не ведал он с нею ни страх, ни беду,
В жару безотказна и вьюгу.
Что дальше – неведомо, сведений нет,
Как он добирался до места,
Носитель заметных якутских примет,
С оружием – и без ареста.
Спустя, может, пять, может, восемь недель
Он прибыл, шлагбаум потрогал:
«Скажи генералу – из дальних земель
Поспела, однако, подмога».

*** *** ***
Тяжёлых боёв затяжных череда…
Свинцом наливаются веки…
Седой генерал. В кружке мятой вода…
««Двухсотых» полсотни, калеки…»
Звонок с КПП*: «Что там? Что-о?!. Пусть войдёт!»
Вошли часовой с визитёром.
Бурят или чукча… Поймёшь его, чёрт!
И щёлочки-глазки с напором!
«Откуда ты? Кто?» – говорит генерал.
Тот с гордостью: «Мы – сахалары*.
Я телик смотрел – ты охотников звал.
Я прибыл. Улус* Анабара*».
«За долларом что ли? Карманы пусты?»
С обидою: «Нет! – отвечает, –
Слыхал, нет военных честнее, чем ты.
А слух не бывает случаен.
Не надо мне денег и разных даров.
Вели, чтоб к винтовке патроны
Несли в потайник, пару хлебных кусков.
Не будет врагам угомону!»
«И что, это всё? – удивлён генерал –
Возьми СВД* хоть, с прицелом!»
«Спасибо, я «моську»* отцовскую взял,
И с нею отправлюсь на дело».
Глядит генерал: может, чем-то помочь
Сумеет отчаянный малый?
Дела плоховаты… Отправился в ночь
Пришелец лесной, небывалый.

*** *** ***
Конечно, его проверяли потом,
Но он не нарушил ни разу
Того, что сказал. Уходил невесом,
Как призрак, потёмками мазан.
Что жив, приходил – понимали: дупло
С патронами, хлебом пустело.
Вечор или ночь, или вновь рассвело –
Бандит в ожиданье обстрела.
Недели проходят, и месяц, другой –
Доносятся враки и слухи:
Завёлся охотник, безжалостен бой
Его «трёхлинейки-старухи».
И «почерк» приметный: всегда только в глаз
Разит окаянная «моська»!
Стал гонор потише, и пыл поугас
Внутри разношёрстного войска.
Уже осторожней наёмники-псы
Шныряли в долинах зелёных,
Кривели вояки от пули-осы,
Навеки застыв удивлённо.
Прозвали якута – Невидимый бес.
Придёт, и гадалки не надо:
Штук сорок положит и – снова исчез;
Привет, бородатые гады!
За бесовы уши от гор до низин
Награда росла ежедневно.
Покоя не стало. Пропел муэдзин –
Колышутся вражьи деревни:
Дозоры, бинокли, радар, ПНВэ*,
Крутейшая оптика Цейса*;
В «зелёнке», в руинах не видно, в траве –
Хоть целься туда, хоть не целься…

*** *** ***
Бахвальство пустое, мол, русский баран
Совсем воевать не пригоден,
Сменилось на злобу: якут-хулиган
Стал скоро проклятия вроде.
Но вот на подмогу бандитам летит
По снайперству главный учитель.
Из асов он ас, очень грозный на вид –
Ложитесь, враги, трепещите!
Он впрямь очень лихо схватился за гуж:
Одиннадцать дней наблюдая,
Заметил: на крыше полынная глушь
Пореже, где кровля худая.
Прибором ночным долго в темень глядел,
Покуда в траве, чуть помятой,
Винтовочный матовый блик не узрел
И смутную тень азиата.
Он всё рассчитал, ошибиться не мог,
Навёл перекрестье прицела –
Гуд найт, мой хороший. Утоплен курок,
И смерть в темноту полетела.
С рассветом, идущим расправиться с тьмой,
Увидел стрелок забугорный:
Открытая «лёжка» с измятой травой,
И кто-то затих под забором.
Не веря, на миг осторожность забыв,
С оружием наизготовку
Ступил на площадку открытую, взрыв
Не слыша в глазнице. Винтовка
Упала под ноги, и рядом он сам,
Незрячим единственным глазом
Уставился в солнечный утренний храм,
Прощённый и проклятый сразу…

*** *** ***
«Товарищ военный, отец-генерал!
Дозвольте до дому мне убыть.
Помог, чем сумел, враг покладистей стал,
Ему проредил-то я зубы.
На родине прорва осенних работ,
Одна за другой, поспевай-ка.
Дозвольте, пойду, а на будущий год –
Опять к бородатому зайке».
«Тебя удержать я не в праве, сынок.
Ты воин, каких я не видел.
Российскому войску ты славно помог.
Иди же. Никто не в обиде».

*** *** ***
Ушёл, как и прибыл, охотник-якут
С отцовскою «моською» верной,
Но слухи, рождаясь то там, а то тут,
Кусали бандитов за нервы.
Жестокая правда тоскливо-страшна
В действительной жизни российской.
Она, говорят, никому не нужна
Своей энергетикой низкой.
Штабным генералам, чиновным ворам
До правды, уж точно, нет дела.
Они только смотрят – настала ль пора
«Подчистить»? И действуют смело.
От горя, разрухи Кавказ цепенел;
Россия тупела от боли,
Сынов предавая, кто честен, кто смел,
Слабела в буржуйской неволе.
От пули наймита погиб генерал,
Тот самый, что верил якуту,
Что жуткую правду доподлинно знал
Про кровь, ордена и салюты.
Потом через зиму наёмник другой,
Усердный в неправедном деле,
Нашёл, разыскал за таёжной рекой
Героя, нащупал в прицеле…
-----------------------
Подбрюшье России, кипящий Кавказ,
Развал беззащитной границы;
С ножом и гранатой безумный намаз,
И злобой заросшие лица…
Но русскому духу неведом предел,
Он крепче в борьбе почему-то,
Как коготь сапсана, что точен и смел,
Как тихая пуля якута…

_______________________

*КПП --- командно-пропускной пункт;
*сахалары --- от саха, самоназвания якутов;
*улус --- административно-территориальная единица в Якутии; подробнее http://wordhelp.ru/word/%D1%83%D0%BB%D1%83%D1%81
*Анабар --- река в Якутии; http://ru.wikipedia.nom.ae/wiki/%D0%90%D0%BD%D0%B0%D0%B1%D0%B0%D1%80
*СВД --- снайперская винтовка Драгунова;
*"моська" --- моська, мосинка, трёхлинейка -- винтовка конструкции С. И. Мосина, 7,62-мм винтовка Мосина обр. 1891 г.
*ПНВ --- прибор ночного видения;
*Цейс --- К. Ф. Цейс -- немецкий инженер, механик, оптик, основатель фабрики по изготовлению линз в 1846 году. https://wiki2.org/ru....8%D1%85

Дикая белая хищница-вьюга,
Хмель беспощадных, недобрых небес;
Отзвук далёкого яркого юга
Словно и не был, истаял, исчез.

На сердце бедное, как на дорогу,
Быстрые злые заносы легли,
Стоны с мольбами тоскливыми к Богу
Взмыли со стылой, забытой земли.

В белых объятьях метельной завеи
Сгинули дали дорог и полей,
Дня маета оказалась слабее
Радостной ночи, летевшей быстрей.

Замерло время, застыла округа,
Умерло всё, чтоб никто не воскрес…
По-королевски жестокая вьюга --
Дар безучастных угрюмых небес…

В сорно-сумрачном лесу,
Где холмы всё да овраги,
Где еловую красу
Точат хилые бедняги,
Где дубочка тонкий ствол
В чаще тёмной чахнет скоро,
А во мху, что густ и зол,
Мухоморы сеют споры;
Где ольха-осина, вдруг,
С хрустом гинет, подгнивая,
А на светлый корень-сук
Травка лезет молодая.
Там, где ель, устав скрипеть,
Шумно стонет, наклоняясь,
А лещина прёт себе,
Как удилище, прямая,
Дожила прабабка-ель
До неведомой годины,
Сотню раз будил апрель,
Сон гоня непобедимый;
Сколько шишек, счёту нет,
На ковёр игольный пало,
Белкам утром и в обед
Перепало их немало.
Подметала ёлка-мать
Небо мачтой трёхохватной,
Собираясь впредь стоять
Так же сказочно и статно.
Берендейской бородой
И кащеевой ухмылкой,
Старой Бабушкой Ягой
С мелкой совкой на посылках
От витых корявых лап,
От зловещих сучьев старых,
Что коры колючий драп
Драли, словно янычары,
Навевало, как во сне
Вековом, лесном, замшелом,
Неподвластном новизне,
Ждущей в небе сине-белом.

Как живёшь, мой друг,
Статен да пригож?
Ну, а как там юг,
На кого похож?
Говорят, у вас
Каждый день — жара,
Говорят, "сейчас"
То же, что "вчера".
Расскажи мне, брат,
Есть ли у тебя
Тот, кому ты рад,
Ждёшь его, любя?
Вот у нас в тайге —
Очень хорошо:
Утром —"Эге-ге-е!!
Новый день пришёл!"
Осенью – орех;
Тяжек урожай:
На смех неумех
Ставит – собирай!
Ну, а ты-то как?
Без зимы, снегов?
На ливанский флаг
Призван из веков…

Баба Яга, боевая карга,
Давний артроз, неживая нога.
Ступа в ремонте, (подбили на фронте).
Только, сынки, вы старушку не троньте
Словом ли, делом пустым, охолоньте –
Зыркнет – накроет болотная зга!
Хоть и стара – помирать не пора;
Помнит века, словно это вчера
Всё приключалось, на свет нарождалось,
Слёты колдуний, секретные малость –
Агра, Валдай, Чичен-Ица и Даллас;
Змей трёхголовый, Кащея гора…
С Бабой Ягой совершенно другой
Мало знакомцев. Ушли на покой
Те, кто знавал её огненной девой,
Страстной, пленяющей смехом и гневом,
Те, кто погиб от души перегрева,
С клятвою вечной и смертной тоской…
А у Яги подошли пироги
С припекой из мухоморной мезги,
Чернополынный кисель остывает,
Бабка ругаться сову отучает,
Потчует мышкой и почечным чаем…
В общем, уютно у старой карги…

Я позавидовал сосне,
Что скальный горб собой венчает,
Её державной вышине,
Векам без суетных печалей.

Вот так бы я стоять хотел
Наедине со звёздным небом,
Спросить орла, что горд и смел,
Куда летал, где был, где не был.

И так бы мне хотелось быть
Такой сосной, что в диком крае,
Держась за каменные лбы,
Земное космосу вручает.

Я позавидовал сосне
И был совсем далёк от мысли,
Что, может, завистью ко мне
Вдали мечты её повисли.

Детство, куда ты пропало,
В какие края утекло?
Смотришь печально, устало,
Как будто ты там, за стеклом,
В старом, с заломами, снимке
С домашней простой теплотой,
С папой и мамой в обнимку,
С огромной любовью одной.

Где же вы, юные крылья,
Далёкий, в мечтах, горизонт
Родины светлой и сильной,
Дыханья планетный озон?
Где ты, пьянящая дерзость
От планов на счастье Земли,
Знание, смелость и резкость,
И радость, что дети росли.

Может, они – субмарины
С каким-то бальзамом внутри?
Живы и нерастворимы
Во тьме, в ожиданье зари?
Мрак, наполняющий сердце,
Унынье от пустоши лет
Реже от глаз одноверца
Без прочих особых примет…

В подбрюшьях вагонов
Железный хорал
Поёт перегонам,
Слияниям шпал,
Бессоннице сонной
Стучащих колёс
Вдоль скучных перронов
И лесополос.
Ажурные фермы
Певучих мостов,
И электронервы
Бегущих столбов
Гудят-напевают
Составам с людьми,
Спросившими чаю,
Из Омска, Перми,
Бескрайней России
Просторных углов,
Дремучих, красивых,
Былины без слов.
Летит, прославляя
Всё это, гудок;
Картина родная –
Небесный поток
Космической силой
В поля и леса
Великой России
Несёт чудеса.

Тропа пилигримов,
Дорога туда,
Где струны зажимов
Мягки, как вода,
Где с былью нетленной
Расстанется прах,
Быстрей, чем мгновенно,
На плахе из плах.
Тропа посторонних,
Дорога к чужим,
И странен закон их,
И непостижим:
Там не задыхаться
Не пробуй, глупец,
Там не восхищаться
Отважься, мудрец.
Тропа пилигримов,
Старей, чем Земля —
Стезя анонимов
И трап корабля,
Что мощно и плавно,
Бездушно несёт
Твой опыт не главный
В чужой небосвод.

Снова дождь водою пишет
По земле и по душе,
А душа напевы слышит
В этом шепчущем туше.
К стёклам льнувшая рябина
Отбежала от окна,
Неба мокрая картина
Стала в комнате видна.
Город серый, сонный очень
От снотворного драже,
Смотрит сон, бросать не хочет
Недосмотренный сюжет.
Ну, а я не сплю и слышу –
Водяным карандашом
Дождик стенам пишет, крышам,
Мокро, славно, хорошо.
Звонко пишет воскресенью,
Что протрёт, как кушаком,
Как большой промокшей тенью,
Всё, что видит, всё кругом;
Пишет истово, стараясь,
Что теперь любое зло,
В уходящем растворяясь,
Всё в ливнёвку утекло.

Лети, ликуй, гроза!
Ветрам будь рулевым,
Сполохами глазам
И смехом громовым!
Шуми стеной дождя,
Играй органом вод,
Тимпаном крыш гудя
И празднуя приход!
Когда же твой конвой,
Рокочущий вдали
Стихающей пальбой,
От неба до земли
Качаясь, уползёт
Домой, в промокший стан,
Здесь радуга блеснёт,
Цветных дорог фонтан!
И снова птиц хоры
Про вешний свет споют,
Про майские дары
И солнечный уют!

Где-то там, во Вселенной, в галактике дальней,
Есть планета-близнец нашей бедной Земли,
Где живут человеки легко, беспечально,
Потому что все войны вконец извели.

Там не знают обид, и не в тягость общенье,
Уже тысячи лет не найти подлеца,
И любви светлый мир не стремится к мученью,
Каждый знает, что совесть – дар неба Отца.

Только сны иногда вдруг приходят к счастливцам,
Почему-то от снов тех рыдают они.
И смятенье подолгу в глазах их таится,
И окрашены в скорбь непонятную дни.

В этих снах они видят – похожие люди
Ненавидят друг друга и множат беду,
А добро и любовь, зная – чуда не будет,
Там неузнанно тонут в привычном аду.

Но счастливцы не знают – не клочья фантазий,
А жестокую явь наблюдают они,
Где звериное сквозь человечье пролазит,
Где природа больна, души в пятнах от грязи,
Где во сне лишь случаются счастья огни.

Эй, Енисей! Необъятный и белый
Санный раздольный разгон рыбака.
Занят, как в летние месяцы, делом,
Помнишь дороги промысловика.
Хоть и студён целый год, неизменен,
Люб отчего-то ты рыбьим князьям;
Речки, пороги твои для тайменя,
Сига, осётра и нельмы – друзья.
Водная сила скалистого русла,
Сторож таёжный, поток-исполин,
Край старовера, медведя, тунгуса,
Ты у Сибири такой вот один.
Эй, Енисей! И в торосах Великий,
Главной артерией материка
Мощно, с красой первозданной и дикой
Славишь ты реки земные века!

Бездной распахнутых крохотных точек
В танцах беззвучных являются сны,
Стайками, парами, поодиночке,
Белыми сказками окружены.

Яркими крыльями детского смеха,
Светом восторженных замерших крон,
Тихим напевом метельного эха –
Каждый по-своему в чём-то силён.

Каждый – волшебник, и каждый – целитель,
Воин-гонитель печали земной.
Где-то на дальней секретной орбите,
Там, где зима не воюет с весной,

Снам этим, новорождённым и взрослым,
Нравятся лекции снов-стариков,
Как делать сложное быстро и просто,
Так, чтобы спящий был весел, здоров;

Как ободрить, успокоить, развеять,
В снежное мрак и тоску хороня,
Чтоб оставалась не краткой затея –
Множить сиянье морозного дня.

Лишь одного опасаться им надо:
Тёмного взгляда особенных снов,
Тех, что избавят навеки от яда
Плена земного и жизни оков…

Мне снился сон, я знаю,
Я точно не был там…
На карте – где-то с краю…
Мне снился Амстердам.
Святого Николая
Собор. И острых крыш,
Зелёных, рыжих, стаи –
Все враз не разглядишь.
Венеции приятель,
Каналами пророс,
Красив и непонятен,
Как ваза папирос.
Его отдаться чарам
И броситься в запрет
Поможет гид нестарый
И друг-велосипед.1)
Он – сказочный корабль,
Как сотни кораблей,
Раскрашенных в сентябрь,
Фантазий всех смелей,
Где грудь рука ласкает,2)
Раздвинув тротуар,
А грех, в музей играя,3)
Смешит и млад, и стар.
Где страха все оттенки –
Веселья образец,
А хлеб – крокет «из стенки»4)
И чёрный леденец.5)
Каналы, баржи-лыжи,
Златые фонари,
Как будто шепчут: «ты же
Не глянул, что внутри,
В порочном свете красном,6)
И в дебрях под землёй…7)
Там, впрочем, не опасно,
Там нужен взгляд иной…»
******
Такой вот сон приснился,
Что впрямь гулял я там,
Где в водах ясных мылся
Волшебник Амстердам.

___________

1) https://a-viptravel.ru/wp-content/uploads/2018/06/10579.jpg

2) http://img.travel.ru/images2/2012/10/object206875/amsterdam_2.jpg

3) https://i.pinimg.com/736x/68/12/d6/6812d69f90340f76fe2bc66f6a660df3.jpg

4) https://www.magariblu.com/wp-content/uploads/2016/01/febo.jpg

5) https://content-26.foto.my.mail.ru/community/vsemzastol/_groupsphoto/h-181.jpg

6) https://blog.letim.me/wp-content/uploads/2018/02/red2.jpeg

7) https://jordan-trip.ru/wp-content/uploads/2013/11/Karak-Castle-Inside-view.jpg

Светлые ночи… на даче.
Питерский свет, не иначе.
Или Карелии шорохи…
Или таймырские сполохи…
Или Чукотки выдох короткий,
В дальней дороге растрачен…

Зябкие, росные ночи.
Август быть осенью хочет.
Спелое в прелое просится,
Всё теперь – разноголосица:
Старого, нового, медного олова,
Праздника, что обесточен…

Ночи растут, матереют,
Носят, как бремя, затею:
Равенство власти короткое,
День, заболевший чахоткою,
К самомучениею тягой осеннею,
Скукой, бредущей за нею…

Многоголосым сиплым волком
В щелях стенает близкий шторм,
Маяк дрожит, прибой за холку
Скалу грызёт ревущим ртом.
Гроза трубит в горниле ночи,
Ветвистым светом тьму разя,
Хлыст грома яростью отточен,
И Бога тут забыть нельзя!
«Чихает» дизель-генератор –
Вот-вот «умрёт» прожектор-глаз;
А там, в проливе, риф упрятан,
Вслепую сейнер сгинет враз.
Но моторист, смотритель старый,
Авралом с матерной мольбой
Позорит бури злые чары –
Утёс над каменной губой
Опять мигает путеводно!
И видит вахтенный матрос –
Край неба, ясный и холодный,
Колючей крошкой звёзд пророс;
Лишённый дани скальный морок
Ещё страшит, но нет беды –
Над штормовым морским разором
Бесстрашный свет земной звезды.

Борется шхуна,
Море хохочет;
Светят Нептуна
Бледные очи.
Звёздное небо
Сгинуло в тучах,
Паруса невод
Ветром измучен.
Шквалом, не бризом,
Невод тот полон –
Злобным капризом
Он поцелован.
Дьявол ревущий,
Ветер-убийца
По морю пущен
Рыскать-резвиться.
Старая шхуна,
Вой такелажа,
Хлещет из трюма,
Боцман отважен.
Шкипер к штурвалу
Крепко привязан:
Смоет – пропало
Судно всё разом.
Тает надежда
В душах суровых,
Сила медвежья
В многометровых
Волнах нептуньих,
В ярости адской,
Алчущей втуне
Смерти моряцкой.

Белый покой

Слепит, играет,
Крутит, поёт,
Мутит, мелькает,
Манит, зовёт,
Ранит, щекочет
И говорит,
Лезет, хохочет
И голосит
Вьюга-завея,
Стылая рвань,
К ночи зверея,
Воет: «Устань!
Ляг и не помни
Это и то,
Ты здесь — бездомный,
Ты здесь — никто.
Я — твоя нянька,
Я — твоя мать,
Стелена, глянь-ка,
Снега кровать,
Тихо ты только
Очи закрой...
Это не больно —
Белый покой…»

********



Санки

Дети, горка, санки.
Ясный день. Мороз.
Холод спозаранку
Щиплет детский нос.
Смех, веселье, визги,
Шумная возня,
Солнечные брызги
В снег летят, звеня.
Словно озираясь,
Вниз глядит сосна —
Кто, корней касаясь,
Мчится, как стрела,
Скользкою дорожкой,
Быстрой и крутой,
Весь засыпан крошкой
Снежно-ледяной?
К вечеру стихает
Хохот детворы,
Ночь идёт, вздыхая,
Звёздами с горы.
И в морозе хвоя
Вновь рассвета ждёт,
Зная, как устроен
Детский смехолёт.

**********



Белоногая зга

Белая сказка
Зимнего чуда!
Белая краска
Прямо оттуда.
Белыми снами
Полнятся кроны,
Белыми днями —
Зимние склоны.
Снежной дорогой
Хочется мчаться,
Зге белоногой
Насмерть отдаться.
Набело небо
Наколдовало:
Стылая небыль,
Сна одеяло…

***********



Ищет

Ищет бархатный снег,
Ищут хлопья зимы
Как бы свой оберег
Положить на холмы.
Ищет белая сыпь,
Чтоб закутать в хитон,
Как изъять недосып
Сквозь преграду окон.
Ищут холода сны,
Как остаться навек,
Как избегнуть весны,
Чтобы спал человек,
Чтобы спали поля
И леса, и холмы,
И ждала бы земля
Только вьюгу из тьмы...

***********



На склоне...

На склоне холма
Застала зима
Бредущие домик и ёлки.
Гул вьюги умолк,
Что выл тут, как волк,
Застыли в морозе иголки.
И небо звенит,
Как александрит,
И спят белым сном пилигримы.
И синих теней
Лишь тучи синей,
Что с далью пока не делимы.
Но скоро они
Очнутся, и дни
Путей будут вновь дневниками.
И хвойный эскорт,
Надёжен и горд,
Пребудет над крышей веками.

Тысячи рук над парком
Ветхая липа несла;
Вешним стылым подарком
Соки земные брала.
Что-то сказать хотела
Немолодая кора,
Взглядом больным чернела
Веток столетних гора.
Летом скрывали кудряво
Лиственные вороха
С дуплами ствол корявый,
Ветки. Была труха
Корня, кривых оплечий
В пчёльном раю не видна;
Страх же голых увечий
Цвёл среди зимнего сна.
Что-то хотела липа
Раньше, до листьев, до пчёл,
Жестом сказать, скрипом
Веку, который ушёл.
Криком немым кричала
Шёпотом всем ветрам,
Миру, где птицей летала
В синий небесный храм.
Вовсе была не рада
Липа весенним дням,
Отведав земного яда,
Молясь грозовым огням…

Я помню мачты «Крузенштерна»
На невской плещущей груди,
Певучей рынды* голос нервный,
И призрак прошлого – приди! --,
Своим флагштоком* явь разрезал.
Поющий в камне чудо-град,
Мосты срывая в шаг англеза*,
Был моде собственной не рад.
Поэмы росписей чугунных,
Дворцами сотканный сонет
Стихали, вант* завидев струнный
Несовременный силуэт.
Его изящного форштевня*,
Оцепенения снастей
Касался тонко, предвечерне
Электрохолод фонарей.
А краснокаменные стражи
Ростральный хоботный салют
Тянули вверх; казалось даже –
Они «виват!» ему поют.
А он скользил во мрак заката,
Туда, вперёд, за сто морей,
Где в небе тучами упрятан
И штиль, и дьявольский борей*…

________________

*флагшток -- деревянная, металлическая или пластиковая стойка для поднятия флага. Корабельные Ф. бывают носовые, кормовые (баковые и гафельные) и боковые (бортовые).

*англез -- старинный танец, музыка к нему и собирательное название танцев английского происхождения в Европе XVII - XIXвв. Интересующимся --- http://dance123.ru/anglez-anglijskij

*ванты -- снасти стоячего такелажа, укрепляющие мачты с бортов.

*форштевень -- прочная, укреплённая носовая оконечность судна, переходящая книзу в киль.

*Борей -- бог северного ветра по-древнегречески ( ср. римское -- Аквилон ).

Падай, белый, падай, тихий,
Падай, неба шорох снежный;
Плески уличной шумихи
Онемеют неизбежно.
Укради моих болезней
Кандалы, решётки, стены,
Прошепчи: “Уйди, исчезни,
Серый звук земного плена.
Пусть постылое порвётся,
Распадётся на моменты,
Станет в брошенном колодце
Мхом на трещинах цементных”.
И твои, набравшись где-то
Ворожбы неслышной, взмахи,
Отменяя все секреты,
Пряча недуги и страхи,
Вдруг наполнят душу светом
Божьей странницы-надежды,
Что живёт, по всем приметам,
Рядом с ангелами, между…

Где б ни мчался, где бы ни был –
Непроглядный белый мах
Лучше всех судьбы изгибы
Обелял, найдя в потьмах.
И мятущихся пощёчин
Быстролётный тихий плеск,
Щекочением прострочен,
Ткал белесый арабеск.
В нём, в безбрежной русской дали,
Первоснежные грехи
Сном холодным засыпали,
Бледной немочью, глухи.
И под пение полозьев,
Бег савраски, скрип саней
День хотел быть и морозней,
И немножечко длинней.
Там с тоской-печалью древней
Снегопадом небеса
В города шли и деревни,
В степь и хмурые леса.
И от той тоски родимой
Что-то тихо и тепло,
Кротко и неугасимо
В сердце радостно цвело…

Под небом светло-рыжим
Железный часовой
Стоял на Башне. Ниже,
Всё ниже головой
Латунною склонялось
Светило тех краёв.
И ночь по небу кралась
С зелёным сном вдвоём.
На Марганцевой Башне
Нёс вахту стойкий страж;
На лес, овраги, пашни
Смотрел дозорный наш.
И три луны качались
Над крепостью ночной,
И сны почти сбывались
Со странностью одной.
Являлась стражу дева
С косой из русых влас,
На белом фоне древа,
Со взглядом синих глаз.
И дева песню пела
Про неба синеву,
Про свет холодно-белый,
Что снегом там зовут…
И, вдруг, дозорный слышал
В груди какой-то стук,
И шаг был мягче, тише,
И крепче сила рук.
Вот как-то раз железный,
Бессменный часовой
Почувствовал, что бездна
Его зовёт с собой,
Куда-то в космос дальний,
Где дружных звёзд миры
Встречают беспечально
Судеб своих дары…
-----------------
Когда собратья стража
Пришли забрать его,
Им был анализ важен,
Что, как и отчего.
Открыв щиток титана,
Грудной его отсек,
Увидели вдруг странный,
Невиданный дефект:
Центрального насоса
Надрывы, как рубцы…
Нашли одни вопросы
Конструкторы-отцы…

«Эй, кто там!.. Сапёры? пехота?..
Ей богу, лопатой стучат!..
Продеты троса, из болота
Со скрипом я пячусь назад!»

Косматая башня и пушка,
Трясина висит на броне.
«Отмойте меня до макушки,
В атаку, в атаку бы мне!

Давить этих тварей, их «тигры»,
Расчёты орудий – живьём,
Чтоб кровью из горла за игры
Платили и ночью, и днём!»

Слетают неволи ошмётки,
И траков оскалился ряд.
Хоть крепки фашистов коробки,
Но «тридцатьчетвёрка» – солдат!

Горючки б – и в бой без оглядки!
«Где Пашка, сержант-балагур?
Старлей где? Скажите – в порядке
Их танк, и – долой перекур!»

Но нет больше вражеской псины,
И был над Москвою салют.
И в пленнике бывшем трясины
Немые вопросы встают.

Не так всё. Где пыльная серость,
Усталость, суровость войны?
Где братья, чьи дружба и верность,
И доблесть соединены?

«Вы что, как того инвалида,
Меня, на буксир, на тягач!
Война миновала, обида
Моя ж не уходит, хоть плачь!

Я собран на совесть, как надо,
Я весел в хорошем бою,
Не страшен ни полк, ни бригада,
Я верю в удачу свою!

Мне стыдно, что в нашу Победу
Внесу лишь музейный я вклад…
На каждый парад я приеду
Во Славу Советских Солдат!»

Утром было зябко. Солнце словно примеривалось: нырнуть в кошму облачной заволоки или, распалившись, сушить набухшую землю.
Оскальзываясь на глине, Семён шёл на станцию. Дорога тянулась вдоль заборов дач. Хозяева этих участков улучшали «свой» кусок дороги, кто как мог: битым кирпичом, бетонной крошкой, щебнем и даже кусками дёрна. Перескакивая с колеи на колею, чертыхаясь от лезшей под ноги скользкой травки, Семёну приходилось поторапливаться. Если смотреть на часы часто, он знал это, то стрелки вели себя смирно. Но стоило задуматься — минутная «хулиганка» мигом прыгала на минут восемь-десять.
Начался асфальт, по которому ездили интенсивнее, чинили, хоть и бестолково, но настойчивей. Медленно распогаживалось.
Станционное село звалось уютно — Сергунишки; сама станция — Курловичи. Городок же Курловичи был от неё в восьми километрах, на новом шоссе. Объяснить это не мог никто. Случайные люди, заезжая не туда, потом долго блуждали, посланные словоохотливым сельчанином в какую-нибудь неожиданную сторону.
Семён быстро добрался до Сергунишек, начинавшихся меж двух косогоров. Блестели лужицы вдоль обочин, вёрткие ласточки тонко чертили крыльями влажный воздух. Слева паслись заляпанные навозом чёрно-белые коровы, лениво разбредаясь по травяному куполу, с несуразной ржавой цистерной-поилкой на вершине. Пахло сырым лугом, коровами и придорожными сорняками.
За переездом Семён свернул и ускорился до предела. Бежать по кусающимся сквозь подмётки острым камням рыжей насыпи, всё же не хотелось. Захрипел репродуктор, объявлявший прибытие электрички. Слов было не разобрать. Вот и перрон. По упоительно гладкому покрытию Семён припустил было бегом, но вдруг вспомнил, что в это время электричка стоит не две минуты, а целых девять!
Переводя дыхание, он догнал у здания вокзала бабулю, следующую точно на дверь. Бывают старушки, обладающие таким чувством скорости и траектории, что запросто, будучи весьма миниатюрными, парализуют движение в любом направлении. Это была именно такая старушка. Первым вскочить в дверь не удалось, пришлось ждать: сначала палка, затем нос, брови и, наконец, сама старушка. Перед кассой Семён всё же возник первым и выпалил: «До города и обратно, один!» Кассирша с многолетнею сноровкой мигом отсчитала сдачу, оторвала билетик и, как фокусник, выдала в лоток. Сзади приблизился цементный стук бабкиной палки и послышалось громкое: «Деточка! Здесь дедушка не оставлял удостоверение? А? Пенсионное! Он слепой, ничего не помнит! Может, выронил? А?»
Опаздывающие сквозь старушку нервно совали в окошко деньги; кассирша, буркнувшая, что ничего такого не видала, снова и снова показывала фокус со сдачей и билетиком. Понимая, что дедушка может уехать один, въедливая старушенция поспешила на посадку.
Семён, наслаждаясь секретной информацией времени отправления, стоял на перроне и не спешил в духоту электрички. И тут ему точнёхонько в затылок вонзилось: «Сынок! Помоги залезть, а? Ой, спасибо! Спасибо! Дай тебе бог здоровья! Нет, не палку! Палку я сама, ага! Спасибо! Спасибо!» Не дожидаясь десятого «спасибо», Семён, буквально на руках втащивший бабулю в тамбур, прошёл в соседний вагон, где было свободнее.
Устроившись, Семён приготовился скучать около часа. Спустя некоторое время, позади него, в соседней загородке, раздался уже знакомый голос. Притворного елея, правда, не было и в помине: «Посмотри здесь, я говорю! Что ты «смотрел»? Смотрел он! Знаю, как ты смотрел! Ну, вот здесь!» Старушкин голос настырно вовлекал в поиск проклятого документа весь вагон. Дедушки не было слышно, видимо, он был нем и живуч, как подорожник.
Поиск продолжался: «В кармане! В этом, я говорю! Смотрел?! В сумке ещё! Нашёл? Нет? Что за бестолочь!»
Все пассажиры уже отвлеклись от сканвордов, окон, телефонных разговоров, отыскивая взглядом источник раздражающего звука. Электричка останавливалась, весело впуская и выпуская людей, солнце, растопив облака, заглядывало то справа, то слева.
Недолгая пауза с подкравшейся дорожной дрёмой разлетелась вдребезги: «Что, нашлось?! А я говорила, что оно никуда не делось! Ну, слава Богу! Замучил уже всех своим удостоверением!»
Вагон облегчённо зашевелился, загомонил, многие заулыбались. Семён тоже было обрадовался, мечтая о спокойном окончании поездки, но не тут-то было! Бабкин тенорок буравил пространство, неумолимо и безжалостно сообщая всем вокруг, что вот так и пропадают, а потом и находятся шаловливые дедушкины документы, что такая мука с этим его склерозом, просто сил уже никаких нет, что, слава богу, есть она, единственное его спасение.
Наконец, и в самом деле слава Богу, всё осталось позади, электричка прибыла на свой обычный путь. Пассажиры спешили выйти, скамейки пустели, за окнами по перрону текла людская река. Старушка и её спутник молча приближались к тамбуру.
Поездка окончилась. Вокзальный воздух казался попросту спёртым. Начинался обычный день.

Сиял чертог! И санитарский
Горластый взвод по этажам
Спешил небыстро шваброй барской
Смочить полы то тут, то там.

Ломал окно регистратуры
Больной народ. Он так привык!
Робел безвольный раб культуры,
Регистратурный слыша рык.

Крепчал накал! В талонной сваре
Лишь ветеран имел успех.
Мочу и кал в просторной таре
Несли на стол-алтарь, наверх.

Как домна с потными чертями,
Глотал одёжу гардероб;
Тёк люд больной к врачам ручьями,
Поздороветь скорее чтоб.

Горел фонарь над бронедверью
Зловещей надписью «рентген»,
Нет-нет и тварь на снимке тенью
Ввергала в ужас перемен.

Врачи, засев по кабинетам,
Как в бункера, вели приём,
В скафандр бездушия одеты,
С остатком совести вдвоём.

Сиял чертог здравоохраненья;
Народ на штурм, за валом вал,
Пёр напролом к оздоровленью.
День зимний нехотя вставал…

Моя растроганная даль,
Моя любовь, моя молитва!
Тиха, жестока жизни битва,
Но не темна моя печаль.

Тебя люблю, как любит сын
Свою стареющую маму,
Как любит солнце Фудзияму,
Как тишь средь грохота — бойцы.

Моя заплаканная высь,
Ручей, поющий в разговоре,
Звезды рассказ о лунной вторе,
Где горы светом налились.

Ты — мой загадочный сюжет,
Где каждый день наполнен тайной;
Я прожил в ней почти случайно
Немало полных счастья лет…

Женская слабость – женская сила.
Женское лоно – гавань миров.
Небом венчалась, бога носила,
С темени стона – в музыку слов.

Женская хитрость – тигра жесточе,
Женское слово – бездны покров;
Если случилось, если захочет –
Снова и снова будешь готов.

Женские руки – тайна вселенной:
Ласковый, тонкий детства закон;
Хищные крюки в лаке, надменно –
Нервно в сторонке курит дракон.

Женская милость – влага пустыни,
Логика женщин – жизнь бытия.
Если влюбилась – плавай отныне
В море, где хлещет шторм забытья.

Женщина-мама, женщина-баба,
Женщина-стерва, женщина-босс –
Самый упрямый, самый неслабый,
Видимо, первый в жизни вопрос.

Арктической влаги
Смертельный свинец,
Трагической саги
Ужасный конец…
Захлопнута крышка,
На нос дифферент,
Шипенье-одышка
Косых пенных лент.
Вот рубка уходит
В развал ледяной,
В пучину. И бродит
Волнистой спиной,
Как призрак, короткий,
Вскипевший рывок -
Ушедшей подлодке
Прощальный кивок.
И сто восемнадцать
Людей молодых,
Приученных браться
За дело в любых
Морских измереньях
Солёных глубин
На вахтенных бденьях,
Ушли, как один,
Без трепета, снова
Дружиной одной,
Привычно, сурово,
В поход ледяной.
А Баренца море,
Удачу украв,
С людьми в старом споре,
Кто крут и кто прав,
Не ведая чести
И правил людских,
С бандитами вместе,
Что были близки,
В охоте-реванше
Сорвалось на хрип:
"Не будет, как раньше!"
И крейсер погиб!
Вода ледовитым
Безжалостным ртом
Вошла деловито
Со смертью вдвоём
И жуть разбудила
Последних секунд,
Открытой могилой
Стал крейсеру грунт!
Жестоки и люты
Удушье и страх,
И боли минуты
В прощальных словах…
Бездушен анализ,
Пришедшей беды:
Чины зашатались,
Отставки, суды.
Полмира хотело
Корабль доставать,
А сердце болело -
Никак не унять!
Все стали едины
С бедою одной,
От страшной причины
И боли сплошной.
Кто прав, кто виновен –
Судьёй будет Бог.
Как бездна безмолвен
Прощальный итог:
В душе изболевшей
От страшных вестей,
И в храмах, отпевших
Ушедших людей,
И памятным стягом,
И кровью сердец
Арктической саге
Сплетён был венец.

Мне вчера принесли акварель.
Это чудо, цветастое чудо!
Я на цыпочках, к чёрту постель! -
На окно. Там грохочет апрель
Новой жизнью, простыми простудами!

Я не жду от больничных берёз
Сказок в лёгкой салатовой дымке.
Боль ушла. И от вытертых слёз -
Сушь висков. Почему не унёс
Димкин папа все кисточки Димкины?

Он вчера тонко-сипло сказал:
«На, рисуй сколько хочешь, Серёжа.»
Я — а Димке что? «Он передал…» -
И ушёл вдруг, как будто сбежал…
Я верну, всё отмыв, как положено!

Запущу в небеса голубей!
А берёзы пусть будут кудрявы,
И луна, и ракета над ней!
А в кабине — я с Димкой! Эгей!
Всё равно полетим, мы упрямые!

Скоро мама придёт. Но она
Снова фальшью мне радость отравит:
Красный взгляд и улыбка-стена…
Нянька Клава сказала: «Весна.
Да, ведь, хоспис — дорожка одна…»
Я представил: дорожка, луна…
Только слово на «хо» мне не нравится.

Может, ты так кричал, что так слышал,
Что так чувствовал нервом своим,
Ты же видел, как люди не дышат
И без Бога живут. И ты им
Так кричал, разрывая все жилы,
И с гитарой жесток был и груб,
Чтобы каждый любил, что есть силы,
Не хитря, не играя в игру.
Всё искрило, рвалось и летело
От тебя, и в тебе, и к тебе,
А потом... Оставаясь незрелым,
Человечество в гулкой трубе
Остывало от хриплого рёва,
От истерики тёмного рва,
От натужно кричащего слова,
Что лишь правда бывает права.
Тот, кто слушал тебя с упоеньем,
И сейчас токовал бы с тобой,
И ножу твоего вдохновенья
Отдавался бы снова любой.
Но потом, без надсадной гортани,
Вереницы баллад и стихов,
Слыша новый порыв испытаний,
Словно ожили тысячью ртов,
И красиво, и жутко, и нежно,
Полупризрачно и громово
Полетели с любовью безбрежной,
И не требовали ничего.
Ничего, кроме правды и веры,
И любви те слова не несли.
С ними жизнь стала менее серой,
Каждый стал чуть поменьше труслив.
И навеки в душе у России
Поселился с гитарой поэт,
И кивнул наверху, в небе синем,
Одобрительно звёздный совет.

Жил да был Водяной
С бородатой спиной,
Тростником шелестел, хлюпал страшно.
Что он вовсе не зол,
Жаба знала, щегол,
Рябоватые оба, как яшма.
Был он братом чертей,
Что пугали детей,
Вылезая из сказок старинных.
Но добряк Водяной
Всех любил, он весной
Пел-дудел на камышинке длинной.
А когда летом сох
Топи сгинувшей мох,
Поселялся под ёлок кряхтенье
В самом тёмном бору,
Где лафа комару,
Где повсюду — лешачьи владенья.
Как он с Лешим рядил,
Толковал да судил
Неизвестно, но слышала совка,
Как подрались они,
И как после возни
Было им до икоты неловко.
Так и жил Водяной
В луже бурой, дрянной,
И добрейшей был тварью на свете;
Обожал детвору,
В шляпе прятал икру -
Головастики тоже ведь дети.
Болтунов-комаров,
Ждал в тени вечеров,
Делал им по ботанике читки.
Он и пьявок-слепней
Убеждал быть добрей,
Выдав гематогенные плитки.
Он и рыбок жалел,
Если прудик мелел,
И в ручей относил, в тень оврага.
Только грустным он был,
Будто чайка без крыл,
В шляпе мокрой, нелепой. Бедняга…

Ну что, мой друг Фонарь, поплыли?
Тебя в последний путь возьму, в туман.
Души моей развалится тюрьма,
И нищий скарб мой памяти, ума
В реке потонет из молочной пыли.

Я гляну на поля в последний раз,
Где всходит рис, где плещут утром рыбы,
Где стражи спят, сиреневые глыбы,
Будь я орёл, летал бы там. А ты бы?..
Свети, мой верный друг, в рассветный час.

И я прошу тоску мою нижайше
Дать мне на миг спокойнее вздохнуть,
И иероглифическую суть
Судьбы своей украсить хоть чуть-чуть,
Скользя в туман зовущий дальше, дальше...

Пока горит в ночи ущербная луна
И Млечный Путь, безмолвия воитель,
Пока светло в печи, и топка дров полна —
Не торопись нахлынуть, сна обитель!

Пока идут ко мне озябшие стихи
Из темноты подлунной и студёной,
Пока чисты оне, как детские грехи,
Мне должно быть с действительностью оной.

Пока не высох клён у сросшихся дорог,
Неведомых, нехоженых, не торных,
Там, вечно удивлён, живёт единорог,
Дерзающих слепя и непокорных.

Пока не редок дым присутствия миров
Несовпадающих, непостижимых
Моим умом простым, не надобно мне снов
Под ливнем звёзд, Вселенною гонимых.

Красиво животное лошадь,
Как вождь многоликой толпы,
По камням идущий на площадь,
Где пали все ниц, как снопы.
Прекрасна кобыла трёхлетка,
Неезженая, без седла,
Игривая, словно нимфетка,
Резва, грациозна и зла.
Загадочен статный красавец
Гнедой аргамак-жеребец,
Герой восхвалений и здравиц,
Услада черкесских сердец.
С достоинством дикого лорда
Мустанг среди прерий царит,
И ржёт огнеглазая морда,
И твердь под копытом гудит.
Печальна усталая кляча,
Костлявые, в "гречку", бока,
Незрячими бельмами плачет:
Приди, коновала рука…

Дачная луна

Как над лесом, полем, лугом
Светит светлая ладья.
То луна крадётся кругом,
Сонный домик обходя.
В листьях яблоневых шарит,
Погружая в крону взгляд,
В молоке холодном варит
Виноград и дом, и сад.
Белоглазой лунной кошкой,
Занавески теребя,
Смотрит в сонное окошко
Словно только на тебя.

*************



Чужая луна

Неслась луна, и мчался страх
За воспалённым злобным оком
В обрывках туч, как на волнах,
В остервененье одиноком.
Неслась луна, и бледен вид
Мой был от лунной неприязни,
Что ледяным огнём горит
И пригвождает, как на казни.
Неслась луна, как сатаны
Проклятый зов, как мрака знамя,
И были им освящены
Подвалы тьмы и бездны пламя.
Неслась луна, как божество
Совсем, совсем другого мира;
А шар Земли пленил его
Сачком безумного факира.

***************



Лунные враки

На сад, на яблок сочных гнёт
Луна глядит одутловато.
Мудрёней мудрости Сократа,
Она молочно-сонно врёт.
Тому,кто ночью бодр, сказует,
Что лунный троемудрый пляс,
Не постигаемый сейчас,
Вот-вот и тайну выдаст всуе.
Всегда бледна и холодна,
Луна зачем-то возбуждает
В уме иллюзию, что знает
Секрет загадочности сна.
Её восход всегда опасен
Раскрывшим ночью паруса,
Их свет подходит небесам,
Как холод мрамора -- террасе.
А лик её летит, летит
Века. Веков тех — миллионы;
Ей всё равно, какие стоны
Родит её бесстрастный вид.

Там вдалеке мелькает что-то,
Не различимое почти,
Идёт игрушечная рота,
Пылит, ей весело в пути.
Она от взоров скрыта степью
Холмистой, буйной и живой,
Дневных небес великолепье
Не сочетается с войной.
Чуть показался над травою
Забавный лисий малахай --
Нырнул, довольный сам собою,
В седле раскосый Кумалай.
С десяток острых пик разбойных
Стал вверх расти на бугорке,
Но пёстрый вид шеренг нестройных
Ещё забавны вдалеке.
Но что за гул там, за холмами,
Глухой, недобрый перезвон?
Что там за пыль под облаками,
Зловещий, дальний, странный стон?
И вдруг посыпал с косогора
Скуластых конников прибой,
Неся хрипящий шум разора
И свист нагаек над собой.
Уже совсем он рядом, близко;
Стрелой выносится отряд,
Как ураган, галопом, низко,
На лошадях косматых в ряд.
Копыта вспарывают глухо
Покой ковыльный, сея жуть;
И различает явно ухо,
Как земляная стонет грудь.
Она, ведь, знает: не водицей,
А кровью, потом и смолой
Её напоят, не зарницей -
Пожаров заревом, золой.
А цепь холмов уже покрыла
Свирепых всадников волна,
И заслонила лик светила
Кипяще-пыльная стена.
Привольно-дикое, степное,
Без всякой жалости к врагу,
Дитя востока кочевое
Разит копьём на всём скаку.
И если жив ты -- неизвестно,
Как звать везение сейчас:
Просить пощады — неуместно,
Молить о смерти — в самый раз!
И, наконец, твоя погибель,
Твой адский бог, верховный жрец
Багром железным, как на дыбе,
Вздымает вверх, и всё — конец!

В морях, в океанах, в распахнутом небе,
В студёных озёрах, в стремнинах речных,
В снегах, в ледяном ослепительном гневе,
В глазах светлоликих народов земных
Живёт лучезарно вселенскою тайной
Сапфирная бездна – волшебная синь;
Она с деликатностью необычайной
Вращает планету на синей оси.
И иссиня-чёрный, и с просинью белый,
И тьму побеждающий ультрамарин
В ключах синезвёздных заимствуют смело
Тот свет, что с божественной волей един.
Когда ляжешь навзничь в лугу разнотравном,
И взор потеряется средь облаков,
Вдруг чувствуешь -- небо неслышно и плавно
Берёт тебя в плен сине-кубовых снов.

Не спалось. Извертевшись, перепробовав все виды самообмана, применяемые в таких случаях, почувствовав, как вполне приличная подушка превратилась в душную, влажную, комковатую дрянь, я понял: сон «сделал ручкой». Прикидываться спящим было абсолютно не пред кем.
Я встал, включил свет. Ну, да, где-то так я и предполагал — половина третьего! Бодрость в организме невероятная! Такая готовность не спать среди ночи бывает только тогда, когда надо (необходимо!) глубочайшим образом дрыхнуть, чтобы утром более или менее спокойно, без проклятий, встать и пойти на работу. Только тогда и приходит эта дурацкая, жизнерадостная бодрость, тайная подруга сна. Ты бездумно, совершенно безответственно — а, собственно, чего делать-то в этом случае? — предаёшься разгулу этой энергии, зная, просто потрохами чуя, как выгорает её фейерверк, сереет предрассветно окно, желудок совсем уж не к месту, но законно начинает своё «журчание», намекая: ну, что, перекусим, а?
Итог всегда тупой и однообразный: где-нибудь ближе к шести утра полоумная бодрость вдруг, а человеку опытному понятно, что вовсе не вдруг, а в соответствии с бесчеловечным планом и в сговоре с негодяем-сном, начинает отчего-то скучать, как бы намекая: ой, засиделась я тут у вас!.. Из светлеющего окна, откуда-то с просыпающихся городских улиц, от невидимого ещё за десятиэтажками спального района разгорающегося светила прилетает румяный, нагулявшийся поганец-сон и принимается за дело. А вставать-то — в полседьмого! Вот где подлость, так подлость!
Бывают, конечно же, времена, когда ни-и-куда не надо утром, в отпуске, к примеру. Но, мне кажется, что эта преступная парочка, сон и его подельница бессонница, прекрасно знают, кто в отпуске, кто на пенсии, кто вообще никогда никуда не спешит и не крадут тогда так бессовестно драгоценные ночные часы. Не интересно, видите ли!
Но (в который раз повторяя это но), времена были как раз те самые, когда и сна нет как нет, и бессонница-скотина веселится вовсю. Даже любимый Мартин Хайдеггер, в любое другое время вызывающий непреодолимую зевоту на второй, от силы на третьей странице текста, даже он чего-то засбоил, показался весьма интересным. Тьфу!
Может, поставить какой нибудь фильмец? Есть у меня пара-тройка вполне ничего себе таких на примете: не раз замечал, как в определённом месте фильма я стабильно засыпаю. Хотя, вряд ли поможет. Вон рассветает, пора делать вид, что выспался. Коллеги давно уже спрашивают, чем я там ночами занимаюсь, что так зеваю потом весь день…

Они не знали, что их ждёт. Они только чувствовали, что надвигается катастрофа. В чём выразится она, как окажет себя, как быстро придёт им конец, их миру, их России – они не знали.Многие, привыкшие к мистической рефлексии, видели даже то, чего не было. Другие, неисправимые оптимисты и романтики, не желали видеть очевидное. Весь многочисленный русский люд: разночинцы, помещики, купцы, ремесленники, заводчики всех мастей, дворяне, армия, казачество, рабочие и крестьяне, все чуяли перемены, витающие в воздухе. Война с Германией, опостылевшая до последней крайности, разруха, выросший среди недавних ещё урожаев страшный зверь голода, будоражащее чувство новизны, неведомые и пока ещё невидимые новые грядущие беды всё сильнее кренили скрипящий и разваливающийся старый мир, мир самодержавного порядка, церковных канонов, сословий, традиций, живучих дремучих правил и устоявшегося в веках быта.

Они не верили в то, что очень скоро многих таких, как они, это новое, ожидаемое с трепетом и смятением, просто вытолкнет в безвестность, в чужие края, в эмиграцию, обречёт на вечную, неизбывную, непонятную для их детей, которые вырастут уже там, вдалеке, тоску по России. Этой тоской, часто смешной для окружающих, они будут болеть до смерти.
Они понятия не имели, что значит уехать навсегда. Ужас катастрофы, крушение всего, что было ценно, жизненно и важно, что было фундаментом всему, усеяло трупами несчастных русских беженцев, покончивших разом с собой и кошмаром, и обе столицы, и ростовские и донские города со станицами с тлеющими островками старой России, и Крым, и окаянную туретчину, и парижские кладбища.

Они не знали, как там, на чужбине, будут страдать. Как станет постылым всё ненастоящее, пустое и ненужное в жизни вдали от единственного настоящего – отторгнувшей их родины. Как яростно, неистово будет им хотеться увидеть хоть на мгновение что-то родное, вдохнуть воздух, желаннее которого нет во всём мире. С каким восторгом и трепетом, явным или тщательно скрываемым, будут ловить они любые весточки, факты, слухи и враки о советской России, той самой России, от которой они с таким ужасом бежали, от которой открестились, но которую не смогли выгнать из русских душ своих. Они понимали, что там, на покинутой родине, по-прежнему кипит настоящая жизнь, звучит русская речь, и уже советские, совсем чужие, и, всё же, такие родные, такие насмерть свои люди строят новый, непонятный, загадочный мир. Они завидовали им всем своим изболевшимся сердцем, завидовали их счастью умереть там, где родились, лежать в своей родной земле и прорастать тополями и берёзами, течь ручьями и реками, слушать русских соловьёв и дроздов. Им до галлюцинаций хотелось дышать снегом, морозным и ослепительным, мартовским талым и серым, впитывать в себя вешний хмель, сливаясь с началом сокодвижения.
Им хотелось домой…

Снова он тих, отрешён, равнодушен,
Галечник меланхолически лижет;
Видно, что утра туман ему скучен.
Можно услышать, подкравшись поближе,
В мокром его бормотанье обрывки
Сомнамбулических тайн и рассказов,
Взвешенных, будто уснувшие рыбки,
В шепчущих волнах с игрой хризопраза.
Можно войти в мир незримых порталов
Океанических, неисчислимых,
Не сочиняя, что плуту пристало,
И потеряться там невозвратимо.
Даже когда он разрушит дремоты
Неба и берега камня седого,
И исступлённо, с безумной охотой,
Скалы ломать будет снова и снова,
Как кашалоты, что с бездною дружат,
Глубже нырнут его тихие тайны,
Чтобы вернуться в апатию лужи
К знающим истину: бури – случайны
В сути просторного водного быта,
В лоне загадочных древних явлений,
Тех, что не поняты или забыты,
В мире космических отождествлений.

На средневековом ристалище смеха,
Таком же убогом, как быт горожан,
Уродливо, скучно зевала потеха;
И шут в полумаске по имени Жан
С товаркой Матильдой спектакль играли,
Натужно, визгливо кричали в толпу,
И люди со смехом остроты встречали.
Там глупый король был обязан клопу,
И был непременно удачливый нищий,
Там ведьме горбатой сносили башку
Задорно и весело, на пепелище;
Кюре всем на праздник прощал по грешку.
Во мраке и копоти бедной харчевни
Заслуженно ели артисты потом,
Судачили, что их дела не плачевны
Бывают, смеясь переполненным ртом.
А утром катилась кибитка их дальше
С потрёпанным комедиантским добром,
С личинами правд, обаянием фальши,
И ждал их опять где успех, где погром.
И может, какой-нибудь мэр в это время
Приказывал их балаган отыскать,
Чтоб вздёрнули гаеров ряженых племя,
Чтоб больше не смели их светлость кривлять.
Вот так и спешили они до границы,
Где власть начиналась другого князька…
И были судьбой их туманы, зарницы,
Базары, дороги и дым костерка…

Роскошна Таврия в ночи!
Бессонный шум летит над брегом
От волн, от их морского бега;
Вдали мотор челна стучит
Снитка, салаки и кефали
Ночного бодрого ловца,
Что, своего хлебнув винца,
Городит сети, беспечален.
С Ай-Петри, с гор бежит туман
На кипарисовые пики,
Он вмиг укроет, как волан,
Округу, скалы, берег дикий.
Но резвый крымский ветерок,
Несущий хмель магнолий, хвои,
Нетерпелив и непокоен,
Он гонит прочь молочный смог.
И ясно вновь над головою,
Над этой негою земною,
И сердце полнится весною,
В ладу с природой и собою.
На небосводе — дивный град
Непостигаемого мира,
Как будто боги говорят:
Отраден нам сей остров-сад,
Где камень древний вечно млад,
Пока века благоволят
Дворцам и гаваням, и над
Тавридой шепчет сосен лира.

Синее небо,
Солнечный остров.
Мамины руки,
Сладкий компот.
Вынесешь хлеба –
Вкусно и просто…
Дырка на брюках –
Мама зашьёт…
Санки да лыжи
В снежную зиму,
Мокрый поскачешь –
Ночью – озноб
Жаром оближет
Невыносимо;
Мама горячий
Трогает лоб.
Белая Лебедь,
Шея дугою,
Белка с орешком –
Коврик родной;
Звёзды на небе
С рыжей травою,
Рыбы-потешки
Ждут под сосной.
Яркое лето,
Солнца и луны,
Сны, что нагонит
Воздух-нектар,
Спрятались где-то
В давнем и юном…
Мамы ладони,
Ангельский дар.

Он пришёл, он возник, как всегда приходил,
От печали небес до земной колыбели
Этот вымокший миг, и летел впереди
Непогожий июнь буйно-трепетно зелен.

Он с челестой дождя, из распахнутых глаз
Водяной кучевой неземной партитуры,
В душу небо неся, словно облачный спас,
Плыл мерцающим ангелом, зыбким и хмурым.

А на крыльях его жили травы, луга
И полуденный зной, и шумливые грозы;
Гром, тряхнув головой, рушил рек берега,
Ветер силой сквозной лозы мял “maestoso”.

Он опять исчезал, уходил, улетал,
Растворялся, но звук умирающим устьем,
Угасая, был мал, как был дёшев опал
От сошедшей вокруг бриллиантовой грусти.