Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня. (Псалом 22:4)

Цвели сады, плыла по небу синь,
И всей планете было безразлично,
Что мать кричала: «Бог, иже еси!»
На каменном полу,
у стен больничных.

Ей медсестра сказала: «Надо ждать.
Туда нельзя, мамаша, посторонним».
Она ждала, как может только мать.
Вонзала ногти в тонкие ладони.

А в этот миг рвалась из тела жизнь,
Сужался мир до сиплых междометий.
Бессильное врачебное «Молись!»
Казалось ей дыханьем злобной смерти.

И детский хрип за стенами, во мгле
На части разрывал ее невольно.
Она молилась
Прямо на земле,
Под окнами,
Коленопреклоненно.

Под ребрами стучала гулко боль.
Ей помнится: вросла земля в колени.
А Бог ребенка к жизни нес тропой,
Идущей из долины смертной тени.

Война. Привал короткий в поле.
От плача воздух пересолен.
Тяжелый шепот, скрип, возня.
В телегах бабы, ребятня.

Посередине каравана
В повозке пятилетний Ваня
Глядел на травы у межи,
Ногой по сумкам барабанил.
И вдруг волной накрыла жизнь:

Заметил мальчик, что во ржи
Свистулька детская лежит.
И счастье хлынуло клубами.
Схватил свистульку – не отнять.
Прижался пухлыми губами.

А в этот миг под облаками
Взметнулся черный столб огня.
И рухнул с грохотом на поле,
Сметая на пути живое,
Под пеплом детство хороня.

С Машкой поссорился, бродишь один?
Хватит стоять на веранде.
Да не сопи, сорванец, проходи.
Папка достанет гирлянды.
Елку назавтра отыщем в лесу,
Вереск нарубим озябший.
Хочешь, на санках тебе привезу
Деда Мороза, как раньше?
Варежки где-то посеял опять.
Смотришь, как будто спросонок.
Мамой зови, что за новости: «Ма-ть»?!
Вырос, гляди, поросенок.
Брюки порвал, а под глазом синяк.
Дети ж насмешничать будут.
Дверь закрывай, нынче злющий сквозняк
В кухне и спальне – повсюду.
Пиво холодное хлещешь, продрог.
Сорок тебе ведь, курносый.
Опохмелишься наутро, сынок,
В санках у деда Мороза.

Тоска луной глядит в окно,
Колдует у двери.
С тобой, безветренная ночь
Хочу поговорить.
Я расскажу наедине
Про тяжести обид,
О том, что плакала весь день:
Сказали, сын убит.
Он на войну пошел с утра.
Я проводила в путь.
К обеду мчится детвора:
«Убит осколком в грудь».
Рванула к речке, он лежит.
Земля плывет, гудит.
Я подбежала, дышит – жив.
Лишь глина на груди.
«Мам, не позорь. Ну, без обид.
Что скажут пацаны?
Игра у нас. Я вот убит –
Последствия войны».
А я дрожу, горю огнем,
Не слышу детских слов.
О, сердце женское мое,
Разодранное в кровь.
Я вновь взвалила бабий крест,
Поправила платок:
«Когда бы помнил твой отец
Родительский свой долг,
Что нелюбимая жена
Его годами ждет».

…Молчишь, ночная тишина?
Делиться твой черед.

Мы хотели пойти в зоопарк,
Только дождь разошелся, налужил.
Лег на землю лохматистый пар,
И мой папа размяк, забаклушил.

Задиванился с книгой в руке,
В шкаф засунув пальто и ботинки.
Я уселся в своем уголке,
По лицу потекли огорчинки.

За окошком тучнела беда,
Серым брюхом ложилась на сосны.
Я весь день огорчался и ждал:
Вдруг опять занебесится осень.

На цыпочках ушел осенний день,
Покрылось пылью рисовое облако.
А под окном, вдоль старых сонных стен,
Крадутся в темноте сухие шорохи.
Король мышиный под полом скребет,
Злой дух на чердаке свистит неистово.
И лунный свет, янтарный, словно мед,
Ползет по детской комнате таинственно.
Уснула мать, погас в печи огонь,
В ночи затихла песня колыбельная.
Но кажется ребенку, что кругом
Вдруг оживают образы – видения.
Становится безумно горячо.
Растут на стенах тени необычные.
Пробрался тихо серенький волчок,
И мокрым носом в бок легонько тычется.
Кричать нет сил, сковал зловещий страх,
Просунул под пижаму грубо щупальцы.
И чудится до самого утра,
Что воют волки на замерзшей улице.

Который день метет зима, скребет холодной лапой.
И крошит, словно мягкий хлеб, снежинки под окно.
Присяду тихо у стола, зажгу не ярко лампу,
И письма грустные твои перечитаю вновь.

От батареи пышет жар, горят лицо и руки.
Я перешла вчера на «ты» с обманщицей – судьбой.
Напоминает календарь про долгую разлуку,
И точит, будто острый нож, на оселке любовь.

Я буду молча ждать звонки, грустить, читать Бальзака,
Писать стихи, пить сладкий чай, и думать о тебе.
А во дворе начнет зима чихать, хандрить и плакать,
И встретит радостно весну крикливый воробей.

_________________________________________________________
Обязательные слова: лапа, батарея, оселок

Я рисую акварелью по стеклу: бурый ветер рвется в небо через мглу, укрывается осеннею листвой, расстилается дорога полосой.
День тот страшный снова вспыхнет вдалеке. Я притих тогда, как мышь, на чердаке. В животе опять заныл колючий страх.
Во дворе надрывно плакала сестра. Спьяну мать кричала: "Странные дела. Знайте, я не для того их родила: отдавать чужим воспитанным людям". Для нее, мол, только Боженька - судья. Пусть других детей пихают в интернат, а своих она прокормит чертенят.
Пьяный отчим извинялся и бухтел, что-то ляпнул о безжалостной судьбе. Обещал меня к обеду отыскать.
И рыдала, и скулила горько мать.
…В интернате снятся мне цветные сны: рыжий Мурзик, дворовые пацаны, военрук наш - Лев Егорыч Боровой, как иду по сонной улице домой, а навстречу тучи сизые во мгле.
Нарисую их сегодня на стекле.

Там дороги размыты и грязью уходят вдаль.
Неприкаянный ветер не верит ничьим слезам.
Вороненая стелется ночь, холодит беда,
За блуждающим путником гонится по пятам.

Там нет солнца и трав, и туманом слепит глаза.
Обжигает замерзшую душу рассвет седой.
Правит там злой Ямбуй, он обиды крючком связал,
А на лысой горе свила острая боль гнездо.

Там дороги размыты и грязью уходят в ад.
Неприкаянный ветер от черной скулит тоски.
Кто попал туда, вряд ли уйдёт назад –
Старый злобный Ямбуй крепко держится за таких.

Дом петропавловский – пристань детства
Ночью уставшей приснится вдруг.
Вьюжит пурга – холодит окрестность,
Сыпется снег, как лебяжий пух.
Дремлют деревья в пушистых шубах,
Стынет земля, тяжело дыша.
В доме тепло, многолюдно, шумно.
Мама поет, вяжет теплый шарф.
Мерзнет на улице черный ворон,
Фыркает старый, озябший конь.
Вереск на стенах – медовый ворох.
Пахнет вареньем и молоком.
Мне уходить нелегко отсюда,
Только безжалостен злой рассвет.
Снег растворяется, меркнет чудо
И петропавловский тает след.
Ноет душа, замирает болью,
Птицей кричит под моим окном.
К вечеру стихнет, я стол накрою:
Маму помянем и отчий дом.


Озвучивает Андрей Бычков http://litset.ru/index/8-527

Зима металась, устремляясь вдаль.
Ей было одиноко и тоскливо,
И холодно в избушке изо льда,
Где ветер выл колючий и ревнивый.
Она бежала, приглушая стон.
Куда-нибудь. В тепло, уют, на волю.
Простывшая, без шапки и пальто,
Неслась, рыдала, задыхалась болью.
Померкло счастье: не вернешь назад.
Слетела с плеч пуховая косынка.
Лицо горело, в бархатных глазах
Застыла навернувшаяся льдинка.
Взлететь хотелось белой птицей ввысь,
Стать облаком крылатым. И напрасно
Кричала вьюга вслед ей: « Воротись,
Безумная! Там жарко и опасно.
Тебя ждет ветер, лед, холодный дом.
А впереди Горячее и Злое».
Зима вздохнула: пахло костерком.
Подснежники раскинулись на поле.
И воздух сладок: задышала ртом.
Ей стало хорошо, ушли тревоги.
Она запела тихо, а потом
Ручьями побежала по дорогам.

Полнятся силой туманы и ливни.
Мчится метелистый бог.
Ветер бездушный, пронзительный, зимний
Листья мотает в клубок.

Бродят на ощупь ослепшие ночи,
Жмутся друг к другу плотней.
Холод – колдун заклинанье бормочет,
Стонет и злится сильней.

День мой потерянный, огненно- рыжий
Смыт бесконечным дождем.
Новый поднимется, солнцем задышит,
Лишь холода переждем.

Мне снился сон: стелилась синева,
Душа моя на улицу летела.
Там падала янтарная листва,
И осень завывала оголтело.
Внизу машины бешено неслись,
Дрожал проспект от грохота трамвая.
А я, как птица, смело рвался ввысь
К большим воротам солнечного рая.
Была открыта каменная дверь.
Цветочный аромат кружил клубами.
Играли дети, сидя на траве
С вихрастыми, седыми голубями.
А на земле, я видел, шла война,
Неслись ракеты, вились дым и пепел.
И плачем разрывалась тишина,
Захлебываясь, словно в душном склепе.
Я видел, что у высохшей реки
Трава от взрыва стала ярко-алой.
И дети, как ночные мотыльки,
Поднялись в небо тихо и устало.
Я вдруг проснулся: стены, потолок.
Над тумбочкой старинная иконка.
На корточках Виталька - мой сынок
В солдатиков играет потихоньку.
А рядом брошен голубь заводной:
Поломан хвост, застыла в клюве песня.
Мне вспомнился кровавый жуткий зной,
Несущийся от взрывов в поднебесье.
Солдатиков я взял из детских рук:
«Пусть смолкнут войны, как весной метели».
А за окном раздался странный звук:
С карниза в небо голуби взлетели.



Читает Белый Ящик http://litset.ru/index/8-691

Уныло, тяжко. Воронье над садом
Кружит веками, плачет грустной песней.
А яблоки гниют, их старый А́дам
Увозит на телегах в рай небесный.

Истлело солнце, жгут ночами свечи:
От воска склоны сада белоснежны.
Мой милый сын, беги ко мне навстречу,
Туда, где дует ветер безмятежный.

Где небо низко, воздух пьян и сладок.
Где пахнет свежим сидром, спелой вишней.
Мы посидим, и я тебе в подарок
Отведать дам плоды от древа жизни.

Называешь запазушным другом,
Только это досадно и сложно.
Я охвачен тобой, как недугом,
Неожиданно и безнадежно.

Пусть житейские спутаны нити,
Пусть с тобой мы совсем не похожи.
Я, родная, твой ангел – хранитель,
Просто крылья снимаю в прихожей.

Степь дрожала, и ветер шумел,
Пряла странные нити судьба.
В душной юрте на белой кошме
Восседал неприветливый бай.

На полу, у раскрытой двери,
Старый раб приказания ждал.
Рядом странник – степенный старик
Говорил про чудесную даль,
Грозных воинов, мудрых царей,
Дивных женщин, суровых мужчин.
А еще, что степных лошадей
Гонит к югу седой Темучин.*

Усмехнулся в неверии бай,
Сбил с рассказчика дерзостный пыл.
А по сте́пи летела судьба,
Поднимая копытами пыль.

*Темучин — первоначальное имя Чингисхана до избрания его императором на курумпае 1206 го года, когда он стал называться Чингисханом

Когда ангелы вывели семью Лота из Содома, один из них сказал: спасай душу свою: не оглядывайся назад (Быт.19:17).

Кровавым огненным рассветом
Взглянула ночь в глаза беды.
Объят Содом горячим ветром,
В Сигор несется едкий дым.
Смердит проклятое безбожье.
Короткой ниткой стала жизнь.
И шепчет Лот жене тревожно:
«Не обернись... Не обернись...»
Печаль за ней по следу мчится
И отравляет, словно яд:
Воспоминанья вереницей
Летят, и давят, и саднят.
Нет, ей не справиться с собою:
Не любопытство, не каприз!
И отдается тайной болью:
«Не обернись! Не обернись!»
«Я только раз, клянусь, последний
Взгляну туда, где был мой дом».
И вздрогнул Лот, и на колени
Упал пред соляным столбом.

На задумчивый сад налетел необузданный ветер.
Разлохматил деревья, запруду листвой накормил.
В старом каменном доме проснулись дремотные свечи,
И тотчас запылал, затрещал угольками камин.
Забралась в темный угол под лестницей девочка Ида.
Улеглась на лохмотья, укрывшись дырявым пальто.
Прочитала молитву и, прочь прогоняя обиды,
Стала думать о доме, объятая детской мечтой.
Тетя Грета ворчала на жизнь, проклиная сиротку:
"Добродетельной" женщине ноша такая невмочь.
Во дворе завывала собака, скрипели ворота,
И стучалась в окно беспокойная страшная ночь.
А потом улеглось. Захрапела сердечная Грета.
Утомленный камин покряхтел, замолчал и потух.
И услышала Ида, как в небе грохочет карета:
Стало трудно дышать, захватило от радости дух.
Это он! Славный ангел из мира счастливых видений.
Сын Великого Эхвэ, дарящего свет и добро.
Разгоняющий тучи на небе, а в сердце - сомненья.
Это он! Друг обиженных – любящий Иешуо.
Он вернулся за Идой, как было обещано прежде.
Ведь сказал ей когда-то: «Ты верь, я однажды приду.
Будет ветер звенящим, а воздух прохладным и свежим,
И заполнится листьями пруд в порыжелом саду».
Понапрасну наутро искала племянницу Грета:
Непутевая Ида бесследно исчезла в ночи.
…И бродила веселая осень по белому свету
И для прежней печали не знала особых причин.

Расскажи мне, ракушка, про шумные грозные волны,
Про колючие ветры и сизую водную рябь.
Вспомни берег морской и его каменистые склоны,
Песни деда Рустема и злой леденящий октябрь.
Чайки молча парили тогда, словно снежные хлопья.
Громко фыркало море и пеной плевало в песок.
А лохматые тучи смотрели с тоской исподлобья,
Как рыбацкие лодки стремительно шли на восток.
Помрачневшие женщины, кутаясь в теплые шали,
Провожали их взглядом и гнали от сердца печаль.
И ложилась на лица морщинками бабья усталость,
И зловеще скрипел под ногами замшелый причал.
А потом серой дымкой укрылось холодное небо,
Зачастили дожди, и вздохнула земля глубоко,
И поднялся из тайных глубин торопливо и смело
Непроглядный туман и разлился густым молоком.
Семь тяжелых ночей прятал он путеводные звезды,
Семь мучительных дней поднимались молитвы к богам.
Но Великий туман беспощаден, коварен и грозен.
Он не верил страданьям, был глух к исступленным мольбам.
Не вернулись рыбацкие лодки, пропали бесследно.
Дед Рустем не привез мне, как прежде, своих судаков.
И кружили над сушей в те дни, словно коршуны, беды.
И рыдали рыбачки над горькой судьбой рыбаков.
Расскажи мне, ракушка, про шумные грозные волны,
Про колючие ветры и сизую водную рябь.
Вспомни берег морской и его каменистые склоны,
Песни деда Рустема и злой леденящий октябрь.

С грозным шумом на землю спустился дождь,
Свергнул душную власть, распорядки, правила.
А гроза напустила на небо дрожь
И орнамент могучей фрезой оставила.

В теплой будке притих лопоухий Лорд –
Старый пес. Он сегодня смешно взъерошенный.
За калиткой по лужам бежит народ
По размытой тропе, по траве нескошенной.

Ребятня корабли мастерит с утра.
Только дед наш угрюмый все время хмурится,
Говорит, изнуряющая жара
Заструится назавтра по мокрым улицам.

_________________________________________________________________________________________________________________
Обязательные слова: Лорд, фреза, гипотеза

(По мотивам индейской легенды)

Ночь окутала прерии дымчатой мглой,
Расстелила на небе жемчужный ковёр.
В одиноком вигваме индеец седой
С босоногим мальчишкой беседу завёл.
«Слушай, маленький Вэро, слова старика.
Силой ранних дождей пусть грохочут они,
Пусть вольются в тебя, словно в море река.
Вспоминай их в холодные ночи и дни.
Это мудрость, что дивных сокровищ нужней.
Распахни свое сердце и в разум прими:
Братья-волки живут в человечьей душе.
Первый – радость, спокойствие, счастье и мир.
С ним и в лютый мороз, словно летом, тепло.
Волк второй на коварную Ишкус похож:
Он таит в себе жадность, обиды и злость,
В грозном рыке звучат оскорбленья и ложь».
Стало тихо в вигваме от тягостных дум.
«Вижу, стрелы попали в заветную цель.
Что тревожит тебя, славный Вэро? Я жду».
«Кто из этих волков побеждает в конце?»
Чуть помедлил старик, улыбнулся едва:
«Хорошо, что об этом спросил ты, сынок.
В напряженной борьбе побеждает всегда
Только сытый, хозяином вскормленный волк».
_______________________________________________________________________________________________________________
Озвучивает Пелагея : ( http://litset.ru/index/8-108 )

"Шеф попросил Вас, как художника нашей конторы, изобразить на стене его кабинета черный квадрат Малевича. Объясните, почему вся стена теперь исписана кубиками Рубика?"

Иван Дорминдонтыч, ну шо вы, ей-богу?
Придумали: черный квадрат на стене.
Ведь скучно, и мрачно, и даже убого.
Нет, Ма́левич етот не нравится мне!

Фантазия ваша в уме не ложится.
Мне роспись такая – мозоль на душе.
Вот кубики-рубики – ето жар-птица.
Такое одобрил бы сам Фаберже.

Поверьте, не по́няла ваши упрёки.
Кричали вы так, шо услышал Дубли́н.
Возьму у Михалыча снова уроки
И буду не хуже, чем ваш Маклафлин.

Он нашел ее в старой деревне,
В низкой хате с прогнувшейся крышей.
За окошком скрипели деревья
И носились летучие мыши.

А внутри тишина, даже мухи
Разомлели от душного смрада.
В старом кресле сидела старуха –
Одичавшая страшная Правда.

Исхудавшие серые щеки,
Рот кривой и опухшие веки.
В мутном взгляде тоска и упреки:
«Опостылели мне человеки».

Перед образом тлела лампада,
Задыхалась и часто моргала.
Странник ахнул: «Ты – вечная Правда?»
И кивнула старуха устало.

Он воскликнул: «Я шел через топи,
Через тернии, штормы и смерчи!
Я искал к тебе разные тропы,
Убегал от врагов и от смерти!

Я искал тебя с самого детства,
Представлял самой лучшей из женщин.
Шел к тебе и спасался от бедствий,
А нашел только старость и плесень.

Что сказать мне обманутым людям?
Как вдохнуть в них надежду и веру?»
Усмехнулась старуха: «Ну, будет!
Разошелся, гляди-ка, холера».

И задула лампадку, зевая:
"Вечереет ранехонько ныне.
Ты скажи им, что я... молодая
И подобна прекрасной богине».

Прикорнули кувшинки на водной задумчивой глади,
Не стрекочут кузнечики, спрятались осы в крапиву.
В пожелтевшей осоке, где квакают жабы в прохладе,
Притаилась русалка, взирая на мир сиротливо.
Рядом мельница. Раньше трудились здесь мудрые люди,
Пели песни, носили мешки ячменя и пшеницы.
Говорили, что солнце лежит на заоблачном блюде,
Что в соседнем лесу есть волшебные райские птицы.
Говорили, на окнах морозы рисуют картины,
И целебная сила томится в цветах молочая,
Что красавица-осень приходит на землю богиней.
…А еще, что настанет война, обронили случайно.
И от слов этих вдруг потемнели их славные лица.
Зашумела тревожно листва на березах и кленах.
И, себя осеняя крестом, люди стали молиться.
…А русалка была молодой и еще несмышленой.
Она знала лишь тихое небо и теплую заводь,
Что приятно вьюны прикасаются к ней плавниками.
... А вдали облака дождевые летели на запад,
И шумели там грозы, и падал огонь мотыльками.
Жизнь кипела за лесом, а здесь потихоньку смолкала.
Перестало на мельнице пахнуть созревшей пшеницей.
…И однажды под утро русалка вздохнула устало:
Вслед за грозными тучами мельники шли вереницей.
Напряженно, сурово, от быстрой ходьбы задыхаясь,
Пели песню о том, что судьба позвала в неизвестность.
В их потухших глазах появилась смертельная завязь.
И от этого было русалке тревожно и тесно.
…На заброшенной мельнице выросла черная плесень,
А в пруду появились лягушки, вода стала мутной.
Не хватало русалке людей, их рассказов и песен.
…Много лет вспоминала она то печальное утро.

Я приеду домой и пройдусь по родным переулкам,
Буду слушать, как небо вздыхает тревожно и гулко,
Как шумят у затихшей дороги вихрастые травы,
А вода дождевая стекает ручьями в канавы.

Рядом с полем пройду, и согнутся цветы луговые.
Там соседский мальчишка в любви мне признался впервые.
Вместо роз притащил он колосья созревшей пшеницы.
Я расплакалась - мамина тушь потекла на ресницах.
Счастье было живым и таким бесконечным казалось,
Я летала тогда… пусть немного, пусть самую малость.

…А потом повзрослела, отвыкла по-детски смеяться,
Позабыла, как спелые яблоки манят румянцем,
Как, прищурившись, можно от солнца закрыться ладонью,
Что луна отражается ночью в колодце бездонном,
А колючие ветры в объятьях сжимают прохожих.
И колосья созревшей пшеницы забыла я тоже.

Я приеду домой, обниму легкокрылую радость,
И взлечу над землей. Пусть немного, пусть самую малость.

Десять минут, чтоб с тобой проститься, чтобы о главном успеть сказать. Воздух удушливый, как в гробнице. Горло першит и свербит глаза.
Видно, проиграна эта битва, сутки идущая под водой. Шепчутся сами собой молитвы, страх заползает в меня змеей.
Нет, не о том. Я хотел о главном, но получается полный бред. Помнишь, мечтали с тобой недавно вместе прожить девяносто лет? Пахли ладони твои корицей. Прятался ветер в листве ольхи. Ты научила меня молиться, жить не спеша и любить стихи. Ты говорила с тоской о Боге и подарила мне свой псалтырь. Таяли в небе ночном тревоги, хрупким и нежным казался мир.
Нет, не о том. Я хотел о важном (если б я мог отвести беду!). Может, живым я к тебе однажды в ласковом сне на заре приду.
Помнишь, болтали в саду за чаем? Я обманул тебя (вот дурак!). Мне двадцать шесть, а не тридцать в мае. Знаешь, и я… не простой моряк.
Я на подлодке служу и видно, мне не вернуться уже назад к солнцу и звездам, к родным долинам и не увидеть твои глаза.
Я полюбил тебя – это правда, но и за это меня прости.
Если б для нас наступило завтра…

Это письмо он вложил в псалтырь.

«Принц спросил, кто она и как сюда попала, но она только кротко и грустно смотрела на него своими темно-синими глазами: говорить ведь она не могла. Тогда он взял ее за руку и повел во дворец».
(Г. Х. Андерсен «Русалочка»)

А помнишь русалку, что нашего принца любила?
Она еще пахла магнолией, лотосом, илом.
Свой хвост, говорят, отдала хитрой тетке задаром.
В саду умывалась на утренней зорьке нектаром.
Дворец побелила, почистила все сковородки.
Заштопала мантии, гольфы, камзолы, колготки.
Подумаешь, что здесь такого? Обычная баба.
А к принцам у баб, еще с древности, странная слабость.
Но принц обожал пышнотелых раскованных женщин.
Ходил не разувшись по дому, раскидывал вещи.
Подумаешь, что здесь такого? Обычный мужчина.
Историки, кстати, считают, что он молодчина.
Она с ним лет пять прожила, как в безмолвной пустыне.
Страдала, любила, погибла в холодной пучине.
А принц только рад был: русалка ему надоела.
Подумаешь, что здесь такого? Обычное дело.

_______________________________________________________________________________________________________________
Обязательные слова: русалка, сковородка, пустыня

Ты снова раскисла? Не плачь, послушай.
Сидеть сложа руки – давно не в моде.
Поверь, что на улице смолкла стужа
И лето босое по парку бродит.
На кленах листва качается тише.
Смотри, я представлю сейчас, что листья
Покроются розовым цветом. Видишь?
А падая, синим будут искриться.
Стал парк удивительным. Птицы в шоке.
Ты тоже смутилась? Не бойся, это
Я просто давала тебе уроки,
Как можно из стужи вернуться в лето.
Ты просто представь. Ты ведь тоже можешь.
Запомни: дается нам все по вере.
Прощай, мне пора. Загляну попозже,
Когда снова станет суровым ветер.

Какая темная зима
Встает за садом и прудом.
И снова ночь, и снова тьма.
Бело, безжизненно кругом.

Голодный ветер злей и злей.
Не смеет двигнуться луна –
Виновница тоски моей –
Весну послышала она.

(Берггольц – Маршак – Берггольц – Фет – Городецкий –Державин – Давыдов - Тютчев)
_________________________________________________________________________________________________________________
Центон (от лат. cento - лоскутное одеяло) - стихотворение, целиком составленное из строк других стихотворений. Художественный эффект центона состоит в создании нового контекста из известных цитат.

Буря ревела и сыпала дьявольский пепел.
Словно из пасти печи вырывался огонь.
Жизнь человека срывалась в отчаянье с петель.
Плач, пригвожденный бедой, был похожим на стон.

Утром все стихло и вроде бы стало, как прежде.
Только в душе поселился вдруг кто-то чужой:
Маленький, страшный, в изорванной серой одежде.
Тельце в болячках, на глазках засохнувший гной.

Мямлил слова, беспокойство вселял понемногу.
Рот открывал, обнажая звериный оскал.
Солнца боялся и страстно любил непогоду.
Ранки хозяйские ногтем кривым колупал.

Вспомнит хозяин о буре прошедшей с опаской,
Вмиг существо начинает расти и толстеть:
Кожа лоснится, одежда становится царской,
В сильных ручищах гигантский трезубец и плеть.

Грозно командует голосом властным и громким.
Смотрит злорадно, как мечется в страхе душа.
Чудится ей: разлетается мир на осколки.
Пепел вокруг. И становится трудно дышать.

Образ померкнет, плюгавец опять в рубашонке
Ногти грызет и сморкается нервно в платок.
Тоненьким голосом шепчет с презреньем: «Душонка!»,
Прячась от солнца в замызганный свой уголок.

От души развлекалась зима,
До утра не смыкала ресницы:
Залетала морозом в дома,
Снежной вьюгой носилась впотьмах
На крылатой живой колеснице.

Набуянилась, шкодница, всласть,
Напевая бемольные гаммы.
На окошке, по-детски смеясь,
Ледяным завитком улеглась
И повисла сосулькой на раме.

А к обеду раскисла и вниз
Побежала по улицам сонным.
Небо плакало, падая ниц,
Плыл туманами зимний каприз.
Мир казался сырым и бездонным.

«Я не была во Франции зимой, –
Однажды заявила мне супруга. –
Мы отдохнем недельку друг от друга.
Веди себя прилежно, дорогой.

Рубашки тут (не забывай менять!),
Не отключай, пожалуйста, мобильник.
Продукты положила в холодильник».
И в отпуск укатила без меня.

От небывалой радости такой
Подумалось, что погулять не лишне:
За десять лет своей семейной жизни
Друзей впервые пригласил домой.

Наутро в голове стоял туман.
Квартира превратилась в поле битвы.
На кухне грязь. Две лампочки разбиты
И дорогой, из хрусталя, стакан.

Минуты вдаль летели не спеша.
Звенел тревожно сломанный будильник.
Опустошенный крякал холодильник
И плакала от горечи душа.

А к вечеру пришел ко мне Седой
И попросил на час-другой квартиру.
«Я пригласить хочу подругу Иру,
А магарыч, как водится, за мной».

А после них вонял шампанским дом.
Пропахла сигаретами подушка.
Заколку, в форме маленькой лягушки,
Забыла Ира в спальне под окном.

Мне надоел бедлам и беспредел.
Я c отвращеньем выбросил заколку,
Три дня квартиру драил втихомолку
И с непривычки даже заболел.

Я за неделю постарел и сник.
Похожим стал на злого Вельзевула.
Но вот жена счастливая вернулась
И зазвенел ее хозяйский крик:

«Прибей картину. Почини мне стул.
В Швейцарию мне хочется в июле.
Ты суп не ел?! Тут целая кастрюля».
А я в нее, болван, не заглянул.

«Я поняла – нельзя летать зимой.
Зимой в Европе никакого толку.
Тут на окне была моя заколка.
Ты что застыл? …Залюбовался мной?»

Я стою на перроне. Как прежде.
Ветер скуку гоняет, резвясь.
Сонный дворник ворчит на приезжих,
Убирая вокзальную грязь.
Воздух горек от запаха мяты,
Молочая и зреющей ржи.
Цыганенок - бродяга косматый -
Собирает копейки на жизнь.
Носит сливы старуха в лукошке
Из пахучей седой бересты.
Солнце ластится вкрадчивой кошкой,
Улыбается мне с высоты.
Словно ангелы в белых одеждах,
Облака в неизвестность плывут.

Заскочил я на поезде в детство,
на пятнадцать счастливых минут.

Мама, где ты? Ветер, осень,
словно волки за окном.
Я большой, мне скоро восемь,
Но несмелый… перед сном.

В тихом страшном коридоре
Притаившийся дракон.
Мама, я с Сережкой в ссоре.
Ох, какой драчливый он.

Машка часто неопрятна,
Но красивая, как ты.
Нам домой бы с ней…обратно.
Прочь из этой темноты.

Третий год мне ночь – колдунья,
А рассвет – волшебный гном,
Воспитательница – лгунья,
Грозный замок – наш
...............................детдом.

Меня зовут Иван Федотов.
Я сторож местного депо.
Ко мне по средам на работу
Давно летает НЛО.

Такие славные ребята.
Уже на русском говорят,
Пока по-детски (только маты),
Но компетентно: все подряд.

Привыкли быстро к алкоголю.
Один на Марковну запал.
Она в ту среду шла по полю
С работы. Видно, на вокзал.

А он арбузными глазами
В окошке дыры просверлил.
И всё дежурство, гад, не с нами,
А в мыслях с Марковною был.

Душа сегодня тяжко ноет:
Обворовали наш гараж.
Я сразу понял – гуманоид.
Шеф не поверил мне: «Алкаш!»

И я с утра, не выпив чаю,
Раз двести вспомнив чью-то мать,
Сижу. Беззвучно рассуждаю,
Как рапорт грамотно писать.

Для всех я стал лгуном отныне.
А Марковну хватил удар -
Такого не было в помине,
Чтоб кто-то на нее запал.
_______________________________________________________________________________________________________________
Обязательные слова НЛО и клубника

Легенды и сказания – это, конечно, не документальные повести. Но сколько в них ценного, особенно если научиться читать между строк!
.......................................................................................................................................Олег Рой

Мы ехали ночью в чужой стороне.
Попутчик рассказывал сказки
О гордом, стремительном алом коне,
Родившемся в далях абхазских.

И, словно живого, я видел коня,
Летящего в пламенной страсти
По зыбким дорогам, горячим камням,
Навстречу ветрам и ненастьям.

От стука копыт разомлевшая гладь
Вскипала в безветренном море.
И жаждал веками его оседлать
Бесстрашный, отчаянный горец.

Однажды от боли качнулась земля
И вскрикнуло небо над нею.
Сдавила безжалостно злая петля
Могучую алую шею.

Взметнулись с отчаянным криком орлы,
И вздыбился конь непокорный,
И бросился в пропасть с отвесной скалы,
В объятья бессмертной свободы.

Разбитое тело коня не нашли.
Покинула горцев удача.
Но камень, алеющий в серой пыли,
Казался живым и горячим.

Попутчик умолк и, пожав мне ладонь,
Исчез за утёсами где-то.
А мне до рассвета мерещился конь
И камень пурпурного цвета.

Этой ночью сердитой, заспанной,
Неумытой и непричесанной,
Было много друг другу сказано
с гордым вызовом и угрозами.

Словно пашни мы перепаханы
Пересудами, перебранками.
Пересеяны злыми страхами
и мучительными догадками.

Проросли сорняки неверия
и погибли колосья всхожие.
Нам с обидой вести б сражение,
Вырвать с корнем и бросить в прошлое.

Этой ночью, борьбой встревоженной,
рухнул мир под ногами нашими.
...Стали пашнями мы негожими,
Обезвоженными, уставшими.