Я без тебя совсем не умею жить:
шить, ворошить проблемы, точить ножи,
видеть в закатном небе, как льется медь,
вспыхивать спичкой, жадным костром гореть,
быть безмятежной, нежной; любить вдвойне.
Я без тебя, по-рыбьи, живу на дне,
где тишина гнетуще звенит в ушах.
Между тобой и счастьем дорога в шаг.

Даже замедлив время, ускорив бег,
мне без тебя себя не найти вовек.

Ещё чуть-чуть и сбудется весна.
Озимый пар поднимется со дна
вселенского колодца, замаячит
на выбритых макушках тополей,
проникнет в дом, застынет на стекле
испариной. И всё переиначить
захочется в двухкомнатной глуши:
лепить стихи, вареники. Спешить
менять ковры, обои, покрывала,
пароли, планы, мысленный уклад.
И ждать тебя, молиться невпопад,
чтоб доля вековухи миновала.
Чтоб слепо выбирая крестный путь,
нам встретиться однажды где-нибудь,
обыденность помножив на искусство.

Весна случится, выпадет дождём,
последним снегом. Мы с тобой пойдем
встречать её и мерить безрассудством.

Так случится: кинешь в дальний ящик
тяготы, которым нет конца,
глянешь вдаль, где ветер голосящий
тучи отливает из свинца.
И, внезапно, сам не понимая,
смешивая истину с вином,
вспомнишь дом, медовый запах мая,
медленную речку за плетнём.
Мальчик, опалённый ранним светом,
бродит по дощатому мосту,
ловит, словно медную монету,
солнце на звенящую блесну.
Крикнешь: «Э-ге-гей!» ему протяжно,
встанешь у задумчивой воды.
Небо поплывёт овечьей пряжей.
Вдруг поймёшь, что этот мальчик – ты.
Вместе с ним, покуда спит дорога,
зноем доморощенным дыша,
вывернешь в лихую босоногость,
где, просыпав звёзды из ковша,
спит луна на крыше черепичной,
смерть живёт за тридевять земель,
сажа на щеках, в кармане - спички,
дохлый жук, рогатка, карамель.

Снегами меря вертикаль,
на плач сбиваясь от досады,
всю ночь хозяйничал февраль,
белил столичные фасады.
И с ледяного валуна
в просвет тумана, к тучным нивам
взбиралась сонная луна,
замедлив шаг, неторопливо.
Вязала тьму в тугую прядь
седым лучом, как будто свяслом.
То разгоралась, то опять,
под вой собак, в бессилье гасла.
И коротала в пустоте
свой бабий век, вернее – вечность.
И вниз глядела на людей,
из-подо лба, по-человечьи:
на тех, кто спал и видел сны,
кто был судьбой зажат и выжат,
кто от субботы до весны
пытался жить, точнее – выжить.
Луна смотрела просто так,
мигала, гасла, вспоминала,
что было время: правил мрак,
сводил концы, искал начала.
И так же ветреный февраль,
бродил, отбеливая бездну,
и освещать земную даль
луне казалось бесполезным.

"... А вещи все хранят любимый запах..."
Alkhat

Вот комната. Распахнуто окно,
от ветра тюль то выгнется, то скорчится.
Клокочет чайник. Всё предрешено:
разлука, расстоянье, одиночество,
звонки по скайпу, жадная тоска,
и каждый день – на памяти отметина.

Ты куришь. Тёплым бликом у виска
дрожит янтарный свет послеобеденный.
Торопятся проклятые часы.
До поезда – тягучее молчание,
дорога в две широких полосы,
проулки, светофоры, обещания.

И будет боль. И губы искусав,
пойду одна по городу. Как тошно мне!
Вот комната, стеной – зеркальный шкаф.
В нем свитер твой студенческий поношенный,
пылящийся на полке много лет.
Дотронуться, погладить, в руки взять его,
прижать к лицу, порывисто надеть,
уснуть в знакомых ласковых объятиях.

И пусть ползут в открытое окно
ожившие с рассветом страхи давние.
Возможно, всё давно предрешено.
Но у меня есть ты и ожидание.

Напиши мне стихи, как молитву, на случай несчастья.
Чтобы в чреве стихий и в любой пожирающей пасти,
будь то жизнь или смерть, или что-то другое, не знаю,
я могла их прочесть, дотянувшись словами до края
полотняных одежд до сих пор неприступного Бога.
Чтоб горячий рубеж обходить с непокатого бока,
без досадных потерь, вспоминая нетленные строки.
Чтобы сердце с петель не срывалось, когда одиноко.
чтобы ТЫ в них и Я, и весна в тишине по колено,
поцелуй и скамья поперёк опустевшей вселенной.

Наплывала тень, цепляла стены,
кафельный узор, закатный нимб,
стол дубовый в кухонной вселенной,
женщину, сидящую за ним,
с горьким взглядом смертницы на плахе.
Свет ложился матовой дугой.

Ужин стыл нетронутый, и пахло
жареной капустой и тоской.
Был палач растеряно-взволнован,
то курил, то кашлял, то вздыхал.
Падало сорвавшееся слово
тихо, как табачная труха:
«Нет… она… не лучше… не моложе.
Так случилось… глупо… но всерьёз».

Током до озноба било кожу,
до глухих не-выдохов, до слёз,
до полынной муки, до морщинок.
Тень лежала в зареве мертво.
Женщина смотрела на мужчину,
и не видя, слушала его.

У меня семья, работа, дети,
в сумке книга, два карандаша.
У него экзамены, и ветер
бродит по квартире не спеша;
старый комп, студенческое ложе,
в чашке кофе стынут облака,
сто рублей в кармане и, похоже,
больше не предвидится пока.
Он в любой огонь, не зная броду,
сунется и выйдет из огня.
У него событий за полгода,
как за век, пожалуй, у меня.
Плюнув на шаблоны, своды, ГОСТы,
если счастье сводится к нулю,
он на каждом встречном перекрестке
пишет мне короткое «люблю».
А потом посыльный из неробких
или из стыдливых, всё равно,
мне вручает трюфели в коробке,
или приглашение в кино.
Мы идем украдкой, боже святый–
встретиться знакомым на пути.
Пахнет поцелуй холодной мятой,
сорванной в июльские дожди.
Сладость разливается по коже,
путаются мерные шаги.
Он на восемь лет меня моложе.
Восемь лет, зачеркнутых другим.

Начинается жизнь городская
у вокзальных скрипучих ворот,
между давкой и лавкой Исая,
где есть всё: от китайского чая
до балтийского пива и шпрот.
За вокзалом петляют дороги.
Облака с голубой сединой.
Ковыляет старик одинокий,
направляя дрожащие ноги
к колокольне с облезлой стеной.
Двухэтажки стоят, как солдаты,
чертит небо крылом самолёт.
Пахнет дымом, лепешками, мятой.
Сонный дворник судьбою помятый,
похмелившись, о счастье поёт.
А вокруг «благодать», стынут хляби.
Приколочен простор к тишине.
Воет ветер с тоскою, по-бабьи,
пробегая морщинистой рябью
по сутулой ковыльей спине.
И ложится на знак придорожный –
пристань тювиков, галок, ворон –
на котором какой-то прохожий
белой краской вписал осторожно:
"Спит история. Вход запрещён!"

Я вышла в никуда. Пугливый снег
метался в лихорадке. Пахло стужей.
Был ветер надоедливо-досужим.
Я видела: на кухне грела ужин
Ноэма. Ной, забросив свой ковчег,
читал газету, хмурился, ворчал.
Ложилась тень на выточенный профиль,
столешницу, отваренный картофель.
Мне чудилось, как пил вечерний кофе
притихший Бог с улыбкой палача.
Я дальше шла: дорожка, поворот,
и думала о счастье и несчастье.
Горел фонарь – сутулый, голенастый,
под ним читал стихи влюбленный Мастер
озябшей Маргарите. Толстый кот
искал куда прибиться на постой.
Гуляла чья-то свадьба в ресторане.
А я брела одна в сплошном тумане,
и думала, что мир непостоянен,
И где-то рядом ты идешь к другой.
И эту непосильную беду,
которая гнала меня скитаться,
делила я на строчки и абзацы.
Болела голова, немели пальцы,
И дурно пахло жизнью за версту.

Я буду вспоминать наверняка
квартиру, где сплошные коридоры;
где счастье: от парадного звонка
до вязаного коврика, который
был куплен на торговом пятачке
в субботний день (повсюду снег и люди,
деревья в ледяном солончаке,
морозное январское беспутье,
ведущее туда, где только «мы»);
где наше «всё», давно пережитое:
от сквозняков – оконных горемык –
до жареной картошки на второе;
где бабушкины старые часы
без устали наматывали время
на стрелочные тонкие усы;
где солнце опрокидывалось в темень
зашторенной гостиной – там от бед
спасались мы, как лодки у причала.

Я вспомню всё, ведущее к тебе,
и всё, что от тебя берет начало.

Офисно-казенную рутину скрутишь, словно ниточный моток,
выбросишь в рабочую корзину, выйдешь торопливо за порог.
Куришь и глядишь на переулки: путаный знакомый лабиринт.
Город, как фамильная шкатулка, всячиной бесчисленной набит:
булочные, чайные, кофейни, вывески – "Мечта", "Тепло","Уют",
старые бесценные трофеи бабушки задаром продают,
школы, супермаркеты, аптеки, площадь и фонтанная купель.
Двигаются транспортные реки вдоль шуршащих липовых аллей.
Бьется мошкара в сетях паучьих, тонет в поднебесье грачий крик.
Богом перемолотые тучи падают тебе за воротник.
Чувствуешь, как тянутся минуты медленно, беспомощно к шести,
ищут, беспокойные, приюта, ищут и не могут обрести.

Ну, заходи, коль пришла, садись. Будем чесать языки за чаем.
Ишь, как горланит за дверью жизнь, это она от тоски дичает. В этих краях не найдешь святых. Ветер-безбожник дерёт три шкуры.
Я ведь когда-то была, как ты – нежной, горячей... А впрочем, дурой. Помню, июльский густой закат, старую сенницу, спелый вечер. Искренне клялся мой первый Кай кануть со мной безмятежно в вечность. Жаркие губы его ловя, думала – будем гореть навеки. Виделась рыжая нить жнивья через бревенчатые прорехи.
После, когда он ушел с другой (точно пенькой корабельной связан), мир изогнулся кривой дугой, я вместе с ним омертвела разом.
Медленно стыла... не год, не два. В гневе меняла подобных Каев. Если бессменный метет январь, если душа, как босяк, нагая, самое время послать всех «на», стать ледяной закаленной стервой.
Глянь, зубоскалит в окне луна. Видно, под старость ни к черту нервы.
Братец твой, Герда, придет вот-вот. Он по ночам рыболовит нельму. Знаю, что молвит честной народ, будто бы я лиходейка, шельма, штопаю тьмой поднебесный свет, волю мужскую сгибаю словом.
Хочешь, хорошая, мой совет?! Лучше найди для себя другого. Тот, кто дыханьем ломает льды, кто полюбил свистопляс нагайки, вряд ли захочет растить цветы, слушать у печки старушьи байки, тщетно святые искать следы в собственной грешной лихой натуре.
Я ведь когда-то была, как ты – нежной, горячей... А впрочем, дурой.

Устав от засидевшихся гостей,
старуха горевала.
На плите
коптилась поржавелая бадья –
убогое мерило бытия.
Вода кипела, ёжился огонь.

Впервые стариковая гармонь
десятый день молчала, наводя
душевный ужас.
Рисинки кутьи
приклеились к березовой горсти
семейного половника.
Смеркалось.

В подоле ночи пряталась усталость.
Привычным шагом двигались часы,
не чувствуя столетний недосып,
...как будто бы их время не касалось.

"Всё начинается с любви!" Р. Рождественский

Был начат год, семейные часы
молчанием являли благодушье:
боялись ненароком не нарушить
ребячий сон, а может даже сны.
Причудливое снежное окно,
впуская свет в пристанище святое,
глядело, как на стареньких обоях
горячее янтарное пятно
то прыгало, то вдруг оцепенев,
куда-то исчезало ненадолго.
Здесь пахло мандаринами и ёлкой,
Под ёлкой были кубики и лев,
и счастье, пропитавшее насквозь
часы, окно и даже пятна солнца.

Здесь всё сбылось, всё сбудется, начнётся,
что в этот миг ещё не началось.

Проснешься зимней ночью ненароком,
глядишь в окно, и два десятка окон
притихнувших домов глядят в ответ.
Фонарный луч петляет между ними,
а сверху на короткой пуповине
висит новорожденный лунный свет.
И призраки слетят с покатой крыши
к тебе на подоконник, ты услышишь
о чем они негромко говорят.
Подслушаешь невольно, вспомнишь малость
о девочке, в которой ты осталась,
нечаянно, пятнадцать лет назад.
Ленивый снег дотронется до стекол,
он станет льдом, и словно меч Дамоклов,
повиснет над карнизами вот-вот.
Увидишь, как очнется заоконье,
и новый мир: молочный, полусонный
по комнате неслышно поплывет.

Мы встретились под Орхусом. Она
искала то ли брата, то ли друга.
Был зимний вечер. Снег и тишина
спускались на замерзшую округу.
В таверне пахло сыром и вином,
в печной утробе жарились поленья.
Привязанные к жерди, под окном,
стояли запряженные олени.
Житейская пустая суета
осталась за обветренным порогом.
А девочка, умевшая мечтать,
способная узреть в прохожем – Бога,
рассказывала мне о том, о сём,
о мальчике, о снежной королеве.
Трещала печь, объятая огнем,
насвистывая странные напевы
невыдуманной песни. Я вздыхал,
сочувствовал, завидовал, влюблялся.
Мне чудился рождественский хорал
эдемских белокрылых постояльцев,
спустившихся с невиданных вершин.
Я видел: на стекле играют краски.
И чувствовал: в святилищах души,
как будто бы дитя, рождалась сказка.

Ты помнишь, Марта, наш старинный дом,
безмолвный, тихий, пахнущий черешней,
медовым ветровеем и дождем?!
По комнатам лениво и неспешно
бродили дни. Лесная пастораль
влетала в дом листом неосторожным.
И старенький родительский рояль,
которого прозвали мы «треножей»,
живой, ей-богу, вздрагивал и пел
под мамиными чуткими руками,
как будто сотню оперных капелл
он извлекал из чрева, и над нами
кружили звуки, словно мотыльки.

…Потом была ржавеющая осень,
отцовские тяжелые шаги,
и мамино безжизненное: «Бросил…»
Скулил в печной трубе больной январь,
накликивая новые печали.
Пылился в одиночестве рояль,
и доски рассыхались и трещали.

От героев былых времен не осталось порой имен.


Бурьянный двор, избушка набекрень,
столетняя солдатка у забора.
Ей каждая шагающая тень –
с надеждой перемешанное горе.

Вросла в калитку медная звезда,
глядит, не отрываясь, на дорогу,
полвека ждет: дождаться бы, дожда…
того, чье имя кануло в эпоху.

Луна ослепла в третий день зимы,
Осыпалась с наветренного края.
Как спичка, потихоньку догорала.
И не было того, кто мог взаймы
Отмерить ей пригоршню-две тепла,
Кто мог бы протянуть краюху света.
Ей чудилось – наутро быть отпетой
Поверенными холода и зла.

А где-то на отжившем чердаке,
Застуженном по самую макушку,
Художник грел озябнувшую кружку,
Зажав её в горячем кулаке.
И кисточкой смывая тишину,
Ступая по осколкам черепицы,
Он рисовал небесную царицу –
Ослепшую холодную луну.

В холодной обессиленной Москве,
Кроившей гимнастерки и шинели,
Мне снился новомарьевский* рассвет.
Я видел: созревали и желтели
Огромные пшеничные поля,
Колосьями врастающие в небо;
Турлучные хатёнки поселян,
Где пахло свежевыпеченным хлебом.
Я ел его горячим. И во сне,
Голодном, лихорадочном и горьком,
Казалось, будто не было вкусней
Ломтей его с янтарно-желтой коркой.
А бабушка стояла у печи:
Уставшая, счастливая. Живая!
И тесто превращала в калачи,
Пекла их, из горнила доставала,
Укладывала выпечку горой -
Привычными движеньями, умело.
А я не мог наесться, и нутро
От голода сжималось и болело.
Сон таял с первым криком петуха,
Для города – чужим и непривычным.
Очнувшись, я то плакал, то вздыхал,
Смотря, как спит, раскинувшись, сестричка.
И злая бесконечная тоска
Стучала в непротопленные стены,
Которым, как и мне, наверняка,
Всё снился хлеб. Горячий. Довоенный.

_______________________________
* Новомарьевская станица (Ставропольский край)

По степному бездорожью,
Где закат широкопол,
Шла весна, держась за Божий
Перештопанный подол.
И в девическом запале,
Не поднявши головы,
Каблучком сбивала наледь
С прошлолетошной травы.
Причитала: «Тятя, тятя,
Для молитвы – сто кручин.
Ветровей, как будто, спятил –
Чертыхается в ночи.
А на днях, не зная броду,
Всем прогнозам вопреки,
Танцевала непогода
У раздавшейся реки.
Заподснеженный лукавый
Из враждебной слободы
Посевал дурную славу
Зимневарварской орды».
Перекрещивался Тятя,
Прижимал к груди Завет,
А вокруг несметной ратью
Поднимался первоцвет.

Плыл осенний рассвет: осторожный, неслышный.
Через ветхие балки чердачной келейки
Заползал тихо в дом, трогал стены и крышу,
По-отечески гладил прогнившие рейки,
Поднимал на руках неуклюжего солнца
Черепичную пудру, растёртую с пылью.
Паутина летала, свои волоконца
Расправляя, как будто затёкшие крылья.
Оживали тотчас позабытые вещи:
Допотопные кресла, разбитая скрипка,
Фотография юноши в обществе женщин,
Чемоданчик, плетёная детская зыбка.
И рассвет становился уверенней, громче,
Разливался по дряхлому дому всё шире,
Он любил прикасаться к святыням... А впрочем,
Просто к старому хламу в заброшенном мире.

Метелило. Смеялась дико ночь,
Затягивалась дымкой беспросветной.
Морозное седое волокно,
Примявшее степные сухоцветы,
Сугробами ложилось тут и там
В неистовой колючей круговерти.
Раскалывалось небо пополам.
У старенькой кошары сиплый ветер,
Встряхнув на крыше связку камышей,
То выл протяжно, то надрывно плакал,
Заглядывая в кровельную щель.
А там внизу, среди овец и мрака,
Разрубленного ламповым лучом,
Матёрый волк, припав к земле промёрзлой,
Вдыхая прелый воздух горячо,
Смотрел колючим взглядом: страшным, грозным,
Как в слабых человеческих руках
Чудовищно поблескивают вилы,
Как потом проступает вражий страх
И капает на ветхие настилы.
Пастух – совсем мальчишка, для него
Такое столкновение в новинку.
От ужаса качая головой,
Нахмурившись, и грозно выгнув спину,
Он ждал прыжка и чувствовал, что твердь
Становится непрочной и воздушной,
Что где-то у затылка дышит смерть,
А жизнь глядит насмешливо-бездушно.
...От плача задыхался вьюговей,
Отчаянно хлестал кнутом по крыше.
Он видел, как летит на вилы зверь,
И с тяжкой ношей падает парнишка.

Я тридцать лет, отчаявшись, жила
В застенках одиночества, где память,
Застывшая, как древняя смола,
Вдруг начинала плавиться и таять.
И прошлое желтело по краям,
И сыпалось трухой неудержимо.
Но странно… привокзальная скамья
Мне помнилась до пепельных прожилок,
До крапинок. Отсюда на войну
Ты уходил – и я потом годами
Тебя ждала, врастая в тишину,
В колесный стук, рожденный поездами.

Я помнила почти наверняка:
Последний вечер, лунная медяшка,
Ты – в стоптанных кирзовых сапогах,
В потертой кепке, в куртке нараспашку,
Обняв меня, забыв про сотню бед,
Пытаешься шутить и что-то шепчешь…
Танцует на листве фонарный свет,
Пыхтит состав унылый, бесконечный.
И счастье обрывается, как нить…
В истошных криках путается осень.
А лавочка вокзальная хранит
Твое тепло...

Я долго буду после
Ходить сюда, смотреть на поезда,
На выжженное небо, пыльный ветер.
И помнить, как отсюда навсегда
Ты уходил.
В холодном сорок третьем.

Дачная окраина. Крапивник* –
Церемониймейстер и бродяга.
Роща после утреннего ливня,
Словно островок архипелага.
Помнит, как распарывались тучи –
Вечное Господне наказанье.
Спрятавшись в терновнике колючем,
Ветер-перекормыш партизанит.
А вокруг ни гомона, ни шума,
Спит, свернувшись, пес рыжебородый.
Здесь привычно думать ... и не думать,
Время отпуская на свободу.
__________________________________________
*Крапивник - мелкая птица

Горе, как нитки, скручу в клубок,
саван свяжу, порыдаю всласть я.
Ганс, ты когда-то сказал, что Бог
не забирает не знавших счастья.
После не страшно себя терять…

Чушь! Ведь потери – всегда потери.
Если бы время метнулось вспять, словно волна, набежав на берег,
может быть я… Впрочем, нет. К чему?! Путь выбирает по силам каждый.
Думаю, сёстры меня поймут, бабушка тоже простит однажды.
Знаешь, недавно мне снился дом: тёплое море, где стаи рыбок
пёстрым ковром выстилают дно – все его впадины да изгибы.
Я ощущала дыханье волн, слушала шёпот и смех актиний.
Трогала пальцем небесный склон: бархатный, мягкий, лилово-синий.
Видела белых чудесных птиц, солнечный свет, а потом ненастье…
Утром проснулась, а рядом – принц… нежно целует мои запястья.
В светлых глазах и любовь, и боль: неотвратимой беды предтечи.
Шепчет: «Любимая, я с тобой через года прошагал бы в вечность.
Но для другой я храню обет: воля отца да в казне прорехи».
Зыбкая радость страшнее бед. Лучше б её не познать вовеки.

Боже, как трудно сейчас дышать, медленно плыть в пустоту Вселенной.
Ганс, напиши, что моя душа стала наутро морскою пеной.
Мол, родилась я с большим хвостом; ноги достались, как божья кара.
Но никогда не пиши о том, будто бы счастье дается даром.

Ох, и ливень шел в СмилЯне. Говорят,
Все дороги им размыло, разнесло.
Трое суток унимало бунтаря
Покаянными молитвами село.
И рассказывали после: по дворам
Плыл огонь, зажатый бесом в плотный шар,
Выли бабы, надрывалась детвора,
Мужики вослед крестились, не дыша.
А когда под ночь, звенящей от беды,
Темнотою все углы заволокло,
Эта нечисть, растудыть твою туды,
В дом Милутина влетела сквозь окно,
Раскромсала на ломти чернильный мрак,
И к сынку его, Николеньке, на грудь
Опустилась и застыла до утра,
Только искрами моргала чуть по чуть.
От испуга завизжала, было, мать,
Да Николенька прикрикнул: «Замолчи!
Этот шар – вселенский разум. Понимать
Мне дано его в удушливой ночи».
Поутру огонь растаял, ливень смолк,
Заструилась жизнь привычно, наконец.
Повторял Никола долго: «Мудрый ток».
Видно, спятил окончательно малец.

Он шёл по кругу жизни. Отбивал
Колёсами веселую чечётку.
Встречал его разбуженный квартал:
Деревья, мостовые и высотки.
Рождественская первая звезда,
Дорожные отсчитывая рейсы,
Глядела, как чихали провода,
Как ветер дул, обматывая рельсы
Колюче-снежно-белой бечевой.
Как шёл трамвай: нескладный, близорукий,
Но дышащий, моргающий, живой,
Вбирающий и запахи, и звуки.
Несущий бремя замкнутых путей,
В отрезке нескончаемой Вселенной.
Хранящий голоса, тепло людей,
Любовные послания на стенах.
Ссутулившись, мерцали фонари,
На башенных часах текли минуты.
Трамвай стучал чечётку: раз-два-три,
И запускал январские салюты.

Дремал у моря берег каменистый,
Стремительно летели облака.
Рыбацкая бревенчатая пристань,
Скучая по уплывшим челнокам,
Ловила набегавшие барашки.
Горячий вечер робко угасал.
Вдоль берега, в поношенной фуражке,
Прищурив помутневшие глаза,
Ходил старик, смолённый жгучим солнцем,
Вкусивший яд солёно-горьких бед.
«Навек пришвартовался старый лоцман», –
Негромко повторял он сам себе.
Вздыхало море, ветер дул уныло,
Стелился за утёсами туман.
Мальчишки шли за лоцманом, дразнили:
«Держи по ветру уши, капитан!»
«Твой якорь прицепился крепко к суше!»
«Лохмотьями свисают паруса!»
А лоцман улыбался. И ракушки
Дарил неугомонным сорванцам,
И вдаль смотрел, где быстро и бесшумно
Затягивались дымкой небеса.
На гребнях волн раскачивалась шхуна,
Погибшая пятнадцать лет назад.

На перекрестке тысячи дорог,
откуда несся ветер запоздалый,
шумел июнь дождями небывало,
как будто бы наплакаться не мог.
А возле, в забегаловке одной
владычица меню – официантка –
ловила пульс классического танго,
прибитого вдруг радиоволной.
Передник съехал набок: с'est la vie,
в руках закономерная усталость.
До двадцати – три года ей осталось.
Недетский взгляд упрям и деловит.
В кармане рядом с пачкой сигарет
залистанные мудрости Шекспира.
Под ними карандашные пунктиры,
похожие на длинные тире.
Неглупая, могла бы в институт
хоть нынче поступать. Но не сложилось.
Семья большая – вечная немилость,
обыденный, житейский старый кнут.
А в общепите тишь да благодать,
июнь, дожди, народец полупьяный...
Она читала судьбы, как романы,
Мечтая хоть одну переписать.

Вспоминаю донское лето,
и мне – пятнадцать.
Я в деревне,
вдали от пыльных цивилизаций,
От невидящих взоров,
в которых лежат печали.
Солнце в душу глядит,
проникая в неё лучами.
Облака набегают,
густеет макушка неба.

Баба Дуся печёт блины,
говорит: «Ах, мне бы
Ещё годика три-четыре
встречать рассветы.
А когда я уйду отсюда,
обнявшись с ветром,
Ты меня помяни по старинке».
И вмиг на части
разлетается мир.
Горчит и редеет счастье.

Я молчу и упорно верю,
что люди вечны.
Прижимаюсь к своей старушке,
ссутулив плечи.
Я не знаю ещё,
что однажды случится «это».
Будет также беспечно струиться
по крышам лето,
Будет свет деревенский
отплясывать коломыйку.
Он к потерям
за тысячелетия, горемыка,
относиться стал равнодушно
и безучастно.
...Я от горя взрослею,
кажется, в одночасье.

Она была разной: то ласковой, то колючей.
Читала ночами Блока, любила Грига.
Я встретил её в уютном кафе под Ригой,
В бокале с мохито лениво дрожали тучи.

Она наблюдала, как небо щипали птицы,
На мокром окне писала: «Я верю в чудо».
Немыслимо, я оказался её дебютом.
Она хохотала: "Не хочешь на мне жениться?!"

Она с каждым годом была мне необходимей.
В ней крылось что-то великое и простое,
И если б не жизнь, нас было б сегодня трое.
И если б не смерть, я был бы сегодня с ними.

Ты знаешь, детка, шахматная жизнь
Ничем не отличается от нашей:
Арена политическая та же,
Такие же фигуры, типажи.
В низах всегда бесправие, хотя,
Как говорил Столыпин: «В них вся сила».
Быть «пешкой» от рожденья до могилы –
Есть сущность такового бытия.
Вот Филидор* их дорого ценил,
И величал подчас «душою партий».
Такой подход не то чтоб нестандартен,
Скорее, детка, странен в наши дни.

Оставим пешки. Право же, о них
Уже до нас сказали очень много.
Мы ходим все, как водится, под Богом,
Но то, что невозможно для одних,
Другим законодательно дано:
Маневренность, права, боеприпасы,
Возможность не щадить в сраженьях массы,
Как это ни жестоко и грешно.
Верхушка власти, правящий король –
Серьезные успешные ребята.
Заканчивают бой обычно матом.
Но мат играет здесь большую роль:
Он двигает историю, поверь,
Не хуже, чем Орфей крутые скалы.
Мы эту мощь с лихвою испытали,
Чтоб заявлять уверенно теперь!

На этом всё. Урок начнем опять
Когда усвоишь сказанное, детка.
Фигуры посидят привычно в клетках.
Им к этому давно не привыкать.

_________________________________________________________________________________________________________

*Франсуа́-Андре́ Даника́н Филидо́р (родился 7 сентября 1726, Дрё, Франция ) — французский оперный композитор, шахматист, шахматный теоретик, в своё время считался сильнейшим шахматистом в мире. Предвестник позиционной шахматной школы.

А ночь была спокойна и красива,
Пропитана целительной прохладой.
Шептались безмятежные оливы
С растущим по соседству виноградом.
По каменным проулкам пряный ветер
Носил в своих ладонях ароматы
Горячих трав, дыхание столетий.
И смешивался воздух сладковатый
С любовью, чередой её безумий,
Со снами, что приходят вереницей.

Помпеи засыпали, а Везувий
Уже вздыхал, готовый пробудиться.

Был вечер нам, мальчишкам, побратимом.
Мы жгли костры. В горячих угольках
Пеклась картошка. Счастье пахло дымом,
И сажа оседала на губах,
На пальцах обожжённых, на рогатках,
На валенках, на стёганых пальто.
Огонь горел в стихийном беспорядке,
Выплясывали искры «чёрт-те-что»,
Покусывая детские ладони,
Протянутые радостно. И нам
Казался здесь чужим, потусторонним
Сердитый окрик: «Живо, по домам!»

Я помню дом твой, выкрашенный в синь,
В натопленной гостиной – фотоснимки.
Играла тихо старая пластинка
Протяжные сюиты Дебюсси.
Бродяжничали тени по углам
От свечек, притаившихся повсюду.
Мы ели борщ из глиняной посуды,
Шутили, целовались. Часто к нам
Заглядывал отец твой. Он вздыхал,
Цитировал Новалиса за чаем.
При виде нас житейские печали
С него слетали, словно шелуха.
Мы слушали стихи, и лунный свет
Мелодией рассеивался в душах.
Кряхтела печка, было очень душно.
Таился в каждой мелочи секрет
Любви отца: безмерной и слепой,
Воспитанной на вдовецких заботах.

В созвездии Кита мерцали… ноты,
Когда от вас я ночью шел домой.
Мне долго не хотелось, помню, спать:
Всплывали свечи, тени, разговоры.
Я был тобой охваченным!
… А вскоре
Вы навсегда покинули Ордать.
Я плакал у стареющих осин.
Сжимали сердце тайные пружинки.
До ночи беспокойная пластинка
Играла мне сюиты Дебюсси.

Был воздух в доме пряным и сухим,
Свинцовой безнадежностью налитым,
Казалось мне, что время через сито
Процежено отсутствием твоим,
Делившим всё на «завтра» и «вчера»,
На «целое» и «скомканные части».
Раскалывалось счастье на несчастья.

Мне жарко становилось, но жара
Была здесь ни при чем. Я видел свет,
Спускавшийся на стены в виде трещин.
Забытые тобой на полках вещи:
Старинные гравюры и планшет,
Я гладил, и теплело на душе,
Как будто это дети. Наши дети!
И не было родней на целом свете,
Фактически, ненужных мне вещей.

Ну, здравствуй. Как погода? Как дела? У нас под вечер снова минус тридцать. И ветер, закусивши удила, заглядывает в мраморные лица прохожих, торопящихся скорей в натопленные домики-шкатулки.
При свете одиноких фонарей рождается затишье в переулке, мучительное в сущности. Но мне, наполненному письмами твоими, уютно в наступившей тишине, где мысли вдруг становятся живыми, где чувствуешь, что с ног до головы ты изменился, стал мудрей и старше.
Я знаю, что мы все чуть-чуть волхвы, не только в Рождество, (как думал раньше, наученный поэтом), а всегда, способные на светлые безумства.
Мне кажется сейчас, не провода, не спутники нас связывают – чувства, нанизанные кем-то на стихи, на музыку, звучащую повсюду, на тысячу непознанных стихий. Достигнув максимальной амплитуды, они переродят нас, и тогда – ну что нам заколоченные двери, железные заборы, города, чужое восклицание «не верю!»…
Тогда я не нажму опять «delete». Ну, а пока: прости меня, родная…
Я вновь пишу… что весел и небрит, что слышу стук уставшего трамвая, в котором едешь ты, твое тепло летит ко мне сквозь тучу снеговую.
…Я, глядя в запотевшее стекло, черты твои по памяти рисую.
Пиши мне.

Пишу тебе «за тридевять земель», туда, где поседевшие деревья скрипят во тьме. Где кружится метель, запугивая стылую деревню, лежащую в колючей тишине. Где, вывернув изнанкой поднебесье, хрипят ветра, и хлипкий интернет теряет поминутно равновесье.
Ты - весел, говоришь, что ночь длинна, как Вилсонская опера*, и впору слагать стихи. Слагаешь. В них луна, нагой русалкой спрыгивая в прорубь, скрывается под каменной водой, Селеной выплывая из-за льдины.
Ты Бродского цитируешь порой. И учишь жить неспешно, чтоб руины не множить до секвоевых вершин, чтоб мусор не накапливался в складках бессмертной, пусть и загнанной души, положенной Всевышним на лопатки.
А я пишу о всякой ерунде, в которой нет приправы в виде тайны. О том, как пролетел столичный день, что в сонный дождь вплетается трамвайный холодный стук. И сдавливают грудь твои стихи, обрывки разговора.
Я долго не могу потом уснуть и пальцем по экрану монитора вожу: «Люблю тебя».

________________________________________________

*Опера Роберта Уилсона «Жизнь и эпоха Иосифа Сталина», состоящая из 7 актов, шла 13 ч 25 мин в Бруклинской академии музыки (Нью-Йорк.США) 14 и 15 декабря 1973 г.

Тепло на Цейлоне. Там манго растут, кокосы.
Течёт Махавели, и зреют плоды инжира.
А здесь пятый день воюют с пургой колхозы,
В нетопленом классе студёно и очень сыро.

Снег сыплет крупой, и кричит вороньё тревожно,
Со свистом врывается в щели колючий ветер.
Не могут согреть ушанки, пальто, подстёжки.
А в Индии тёплой гуляют босые дети.

Учитель в бессилье по карте ведёт указкой:
«Непал. Вот Китай».
Там рис, говорят, особый.
А здесь – сорок третий. И воздух морозный, вязкий.
И страшно, когда взрываются рядом бомбы.

_____________________________________________
(навеяно повестью Ч. Айтматова "Ранние журавли")

Летела с неба мокрая труха,
Метель студила степь – ломоть вселенной,
Лохматила встревоженные тучи.
И словно плетью огненно-колючей
Хлестала беспощадно и умело
Отару и парнишку–пастуха.

Крошился мир на белые куски,
Безумствовало вьюжное ненастье.
Рождалась необузданная сила,
Крепчала и живое хоронила
В жестокой, ненасытной снежной пасти
На краешке фарфоровой реки.

Забыться сном хотелось пареньку,
Ослабить вожжи, спрыгнуть с вороного,
Прижать к груди замерзшие колени,
Не отпуская странное виденье,
В котором жизнь – под солнечным покровом,
И васильки за домом, на лугу.

Мерещилась июльская гроза,
Смешливый взгляд соседки – Катерины,
Горячий шепот: «Ну тебя! Пусти же!»
…Казался снег душистым, теплым, рыжим.
Он лип к лицу, как будто паутина,
Слепил, искрясь, уставшие глаза.

Наваливался сон. Мела беда,
И саванное ткалось одеяло,
Кроила ночь причудливые тени,
А где-то в складках пряных сновидений
Фонарное сияние всплывало,
И чьи-то голоса: «Он здесь! Сюда!»

А помнишь наш песчаный перекат,
Где ветер подпевал плакучим ивам?!
Текла куда-то вдаль неторопливо
Прогретая июльская река.

Над нами журавлиный треугольник
Чертил пунктиром донца облаков.
И первая несмелая любовь
Росла и расцветала, словно донник.

Смеркалось. И луна огромной дыней
Вмиг созревала в сумрачной дали.
И счастье поднималось от земли
Красавкой, паром, запахом полыни.

У наших ног тюрлюкала вода,
Мы шли неспешно берегом по кругу,
Загадывая в сотый раз друг друга,
Завидев, как срывается звезда.

Мы выйдем за еловые воротца
Шагнем в рассвет, в росистую траву,
Где маревые ленточки плывут,
И вязель спит, и зной еще не льется
Сквозь глянцевую тонкую листву.

Где стелется на звезды тихо просинь,
Подходит время утренних молитв,
А ковш Большой Медведицы висит
И тает на вихрах кедровых сосен,
Дубов и неприкаянных ракит.

Мы сядем у плетня за огородом,
Поправим стебли тыквенной ботвы.
Заутреню затянут соловьи,
Приметившие россыпи восхода
И шорохи ромашек полевых.

Собьются мотыльки у старой речки,
Закружатся на клеверном ковре.
Полёвка зашуршит в своей норе.
И этот миг застынет в нас навечно,
Как мошка застывает в янтаре.

Дорога уходила в облака,
Плывущие унылой вереницей.
Сменялись васильковые луга
Полями непричесанной пшеницы.
В полуденное небо напрямик,
Цепляясь за колдобины и кочки,
Катился запылённый грузовик,
Разламывая глиняную почву.
В кабине было душно, лился зной
Сквозь окна на уставшего шофёра.
Он смахивал испарину рукой,
Курил. От папиросы "Беломора"
Закашливался, слушал, как дрожит
Дыхание чахоточной трёхтонки.
Смотрел, как суетливые стрижи
Очерчивают солнечную кромку.
И думалось в дорожной тишине,
В которой было маетно и тесно,
О маленьком Егорке, о жене,
Пропавших в сорок третьем под Смоленском.
Молилось вдруг: "Не нужно ничего,
Увидеть бы разочек их живыми".
И пахло застарелым табаком,
Арбузами, цветами, зерновыми.
Летели вдаль проворные стрижи,
Ползла по кочкам грузная машина.
Вздыхалось. И крутилась лентой жизнь.
Кромсали лоб глубокие морщины,
А память билась жилкой у виска.

…Поля сменяли тихие станицы,
Дорога уходила в облака,
Плывущие по небу вереницей.

На дачном чердаке в большой коробке,
Замотанной надежно паутиной,
Пылятся много лет воспоминанья -
Две пуговицы, детские тетрадки,
Булавки, пожелтевшие открытки,
С неровными краями фотоснимок,
На нем - застывший мир провинциальный:

Размытая дорога возле рынка,
Под лавкой спит бездомная дворняга,
Вдали блестит на солнце купол храма,
Похожий на буденовку солдата.
А в центре, в белом платье и косынке
Девчонка улыбается кому-то,
В худых руках садовые ромашки,
У ног лукошко, полное малины.

Девчонка эта – бабушка Тамара,
Прошедшая войну, Сырецкий лагерь.
Ей предстоят страдания Марии:
Присутствовать на страшной казни сына.
Но это будет позже, а на фото
Глаза девчонки светятся от счастья.
И пуговицы светятся огнями.

…Их срежет бережливая Тамара,
Как будто перезревшие маслины,
И пронесет с собой, и сохранит их
В коробке жестяной среди булавок.