Не пиши мне о тех, что прочитаны
в жигулях, в четвергах, на заре,
для которых слова нарочитые
воровал из чужих словарей,
и в бреду, в лихорадке неистовой
оставался собою на треть.
Те, кто были тобой перелистаны,
не заставят меня стервенеть,
закипать, словно жидкое олово,
театралить, очерчивать грань.

Ты не солнце, но всё-таки холодно,
если долго бываешь офлайн.
А придёшь – по-весеннему весело:
потепление, щебет, капель.
Мы играем в пиратскую версию
«девяти с половиной недель»,
как подростки, уже много месяцев,
пусть за финишем – путь в никуда.

...Между нами сплошная нелепица,
четверги, жигули, города.

Июньский вечер. Дождь как из ведра.
Кругом потоп, во дворике ­– запруда.
А в доме напряжённая жара,
и сплошь немногословие, покуда
волнение во взгляды вплетено.
Мы, если посчитать, знакомы вечность,
но всё впервые: ливень и вино,
овечий сыр и запах огуречный.
Безумие безумием дробя,
бес потирает мысленно ладони,
пока мы делим ужин и себя,
чтоб всё забыть, забыться и запомнить...

И где-то там, на финишной прямой,
когда по тротуару сонный дворник
зашаркает отчаянно метлой,
а солнце заползёт на подоконник,
ты, спятив, что-то скажешь про любовь,
давно уже засевшую в подкорке.
И станет горячо от этих слов,
и холодно, и сладостно, и горько.

Постоим тихонько у калитки,
за которой вёрсты пустоты.
Сонный крестовик на тонкой нитке
в паутину кутает кусты.
Низко над землёй летает ворон,
высоко – гнездятся облака.
Жизнь – река, вдоль берега которой
ходит смерть в обличье рыбака.
Ветер вымер, высохший орешник
комарьём и мошками отпет.
Будет час, когда сорняк нездешний
через мглу проклюнется на свет,
заплетёт окрестные долины.

И растают в памяти людской
этот хутор с песней тополиной,
вечным бездорожьем и тоской,
кладбище, часовенка и пашни,
пасека у старого пруда.

Постоим, покуда день вчерашний
будет плыть над нами в никуда.

Мы – друг на друга обречённые,
на этот город в пять церквей.
Вот старый сад, черешня чёрная,
скамья кленовая за ней.
На небе - звёздные песочины.
И медолуние дрожит.
Во всём есть музыка. Нам хочется
с ней до бессмертия дожить.
Деревья плачут и качаются.
Глухая полночь горяча.
Молчим. Нам слышится в молчании
ветхозаветная печаль.
И под мелодию без имени,
где похоронен ворох тайн,
ты, как когда-то, обними меня,
и... никогда не отпускай.

У неё две родинки на плече,
в голове Томас Манн и Блок.
У него коллекции мелочей,
джип и прочее барахло.
Он ей пишет: «Ну, как ты живёшь, малыш?
Я сегодня смакую джаз».
Ей вдруг чудится: небо стекает с крыш.
Отвечает: «Дожди у нас».
Лютый ветер колотит в парадной дверь,
За окном – ледяной закат
и соседка – поддатая божья дщерь,
как дитятю, несёт «Мускат».

Рассказать об этом ему – не поймёт,
у него же иной реал,
где бесплатно течёт молоко и мёд,
успевай подставлять бокал.
Он ей шлёт картинки: цветущий мак,
кофе, прочую ерунду.
Ей досадно, что взрослый чудной дурак
забавляет одну из дур.
С монитора смотрит: очки, пальто,
тёмный ворох густых волос.
Будь он рядом вышло бы кое-что...
ненадолго и не всерьёз.

Я вышла из отчего дома неслышно,
окинула взглядом окрестные дали,
щербатую землю, сутулые вишни,
которые ягод сто лет не давали.
Знакомые мальчики слушали Цоя,
чинили мопед где-то в недрах сарая.
В дырявых покрышках, на вечном постое
тихонько трава шелестела сырая.
Здесь всё до оскомины было знакомо,
родное до скуки, до мелких деталей.
Хотелось бежать из постылого дома,
не ведая, что позабудешь едва ли
квартирки – убого-уютные клети,
подругу, с которой учили Крылова,
дощатый забор, где словарь междометий,
и вечная суть непечатного слова.
Я шла, удаляясь от этого быта,
не сделав, увы, ни единого фото.
Дорога была полумраком размыта,
но сверху её мне подсвечивал кто-то.

Вылетел из гнезда мой родной птенец,
крикнул: «До встречи, мама», – и был таков.
Я выхожу из дома: уныл подъезд,
тени легли на землю, закат багров.
Завтра в Мытищах дождь, а в субботу – снег.
Господи, как тревожно смотреть прогноз,
как раздражает чей-то беспечный смех,
словно в макушку тихо вбивают гвоздь.
Я набираю номер: гудки, гудки,
и тишина, в которой всю ночь гореть.
Хочется взять кого-нибудь за грудки
и потрясти, как яблоню в сентябре:
«Ну почему он сотовый не берёт?!
Как без него мне жить эти годы, а?»
То, что для всех: «студенчество», «драйв», «полёт»,
«все мы учились», «справится, ерунда»,
камнем горючим мне под ребро легло.
«Мам, здесь морозно, ветер на днях осип».

Господи, забери у меня тепло,
только птенца согрей, сохрани, спаси.

Горит костёр, чадит, клубится, косматый дым – на сто аршин.
Шумит народ, умолкли птицы, и мрак выходит из лощин.
Мне душно – воздух пересушен, стою у лютого огня.
Вдали, над лесом, чьи-то души. Я вижу их, они – меня.
Молюсь в тревоге. Сердце ноет, а руки сложены крестом.
Сбивая пламя смоляное, мелькают люди над костром.
«Довольно стыть, айда за нами!» – соседка милая кричит.
И вспоминается мне мама у жарко пышущей печи,
её опущенные плечи и васильковые глаза.
Плывёт в светёлку спелый вечер, ложится тень на образа,
мурлычет кошка на полатях, висит засушенная сныть.
Я слышу строгий голос тяти: «Иди, погрейся, хватит стыть!»
В окне закатный луч алеет, макушки сосенок медны…
И мне всё горше и больнее – здесь, в полушаге от беды,
где выжжен снег, растоплен иней, где чумовая толкотня.
В пылу, в костровой сердцевине я вижу смерть, она – меня.
Я всем чужая – это страшно. Насмешки слышу за спиной.
Бегу к огню… И веет с пашен благословенной тишиной.

Нам недолгое счастье отмерено --
от заката до первой росы.
Ночь вступает в права неуверенно,
но спешат по привычке часы.
Лето душное, шторы распахнуты.
Как полынь, на губах тишина.
Звёзды, словно янтарные шахматы,
разместились в квадрате окна,
где лежало червонное зарево.
Ветер глух, переулки тихи.
Не молчи же, прошу, разговаривай,
обмани, нашепчи чепухи,
что в любви не бывает безбожия,
что наш грех, как пыльца, невесом.
Если радость на встречу помножена
значит свыше прощается всё.
Расставание вскорости энное
на вокзале, в смятенье, в толпе.
Но пока освещает вселенную
одинокий фонарь на столбе
говори всё, что ценно, что дорого,
заговаривай боль, не молчи,
чтоб друг другу до всхлипа, до шороха
мы запомнились в этой ночи.

Помнишь школу, на крыше – дверцу,
небо – взбитое молоко,
нас – последних совковых перцев –
обитателей чердаков,
непокорных и непослушных,
перекроенных впопыхах,
дерзких циников, потому что
не осыпалась шелуха?!
Под «Петлюру» и «Сектор газа»
мы, неопытный молодняк,
ко всему привыкали сразу:
жить на ощупь, курить табак,
пуд металла носить на шее,
ненавидеть в себе толпу.
Солнце было тогда рыжее,
горы выше, нежнее пух.
Мы смотрели на мир шутливо
потому, что не знали бед.
Помнишь, в наших глазах пытливых
отражался густой рассвет,
и закат в переливах меди,
и ленивые облака?!
Мы ловили руками ветер,
не стареющие пока.

Август стоит в зените, море глядит сурово.
Сучит старуха нити, ждёт старика с уловом.
Тучами даль сокрыта, ветер солёный свищет,
падает тень в корыто, прячась в дырявом днище.
Душно, противно, влажно, пахнет чертополохом.
Очень старухе страшно жизнь собирать по крохам.
Очень старухе горько видеть чужую радость.
Сушит обида горло, в сердце то скорбь, то ярость.
Жалобно и тоскливо смотрит утёс горбатый.
Чёрт бы побрал счастливых и разорил богатых.
Вот бы наследным дочкам вплоть до царицы Савской
Бог ниспослал денёчек жизнью пожить рыбацкой.

Море гудит натужно, время в пучине тает.
Рыбка опять на ужин...
толку, что... золотая.

Ты обо всём меня расспрашивай,
сними усталость разговорами
в не нашей комнате оранжевой,
где суховей скрипит за шторами,
где люстра – блюдечко на ниточке
у потолочного подножия,
где всё, что в принципе несбыточно
мы принимаем за возможное.
Забыто прошлое до времени:
нам вместе быть ненапророчено.
На полке чашка из Карелии,
чужая вышивка и прочее.
И в этой тихой съёмной гавани
быть может что-то и наметится,
пока горит медовым пламенем
звезда на пятке у Медведицы.

Когда перевернётся жизнь вверх дном:
уедет сын учиться, сгинет лето,
присядешь в кухне, думая о том,
как Бог за тридесятым небом где-то
растит своих крылатых пацанят.
Они скромны, ослушаться бессильны.
Не курят и, наверное, звонят
Отцу сто раз за сутки на мобильный,
Евангелие знают назубок,
и кодексы священные тем паче.

А твой пострел заносчив и жесток
в своем непонимании ребячьем.
Читает вместо Блока – Сашу Бес,
пометил дом квадратиком на карте.
"На Родине, – сказал, – не ставят крест,
а главное, что корень есть в квадрате".

И не звонит, утрачивая связь
с одной из самых главных в мире женщин,
которая от боли заслонясь,
ему в посылку складывает вещи.

Не кричи на меня. Молчи!
Не оттачивай нож до блеска.
Среди сотни любых причин,
ни одной не найдется веской
бить наотмашь лихим словцом.

Всё плывёт: занавески, скатерть.
За окошком закат пунцов,
а над крышами – Божья Матерь.
И так хочется к ней взлететь
с парапетного монолита.
И не так уж пугает смерть,
если ты без того убита.

Александр Старших
http://litset.ru/publ/3-1-0-37895

Пусть высохнут целебные ручьи,
последний виноградник станет пеплом,
есть сотня основательных причин
не замечать безветрие и пекло,
желать тебя, лелеять миражи,
твоё дыханье чувствовать спиною.

Ты думаешь, над пропастью во лжи
страшнее, чем над пропастью иною?
Нет! Правда хороша, когда она –
печатное издание, которым
скрывают обнажение окна,
пока швея выкраивает шторы.
И даже если всё предрешено –
мы кружим в архимедовой спирали.
И снова будет в амфорах вино,
и полная луна в прохладной дали.

Александр Старших
http://litset.ru/publ/16-1-0-32246

Из вербальной коридорности
ты ведёшь меня в гостиную,
я вхожу со всей покорностью
в атмосферу суггестивную.
В окружающей цикличности
нарастает неизбежное -
мы почти уже не личности,
а пылинки центробежные.
И, отдавшись бесконечности,
мы скользим, как привидения:
я – в наивной детской млечности,
ты – в кисейном сновидении.
Жаль, не вечно царство сонное,
пробуждение - как всплытие;
и томит болезнь кессонная
нас остатками наития.

________________________________
Через будничные тернии,
через осень паутинную,
я веду тебя в затерянный
мир, очерченный гостиною,
где, зажатые границами
подоконника дощатого,
мы становимся частицами
одного большого атома.
Где безумная доверчивость –
сотня градусов по Цельсию.
За спиной – дорожка млечная
да оконное отверстие.
Впереди – дорожка шитая,
зеркала и отражения,
ночь (еще не пережитая),
выдох, вдох и погружение.

Александр Старших
http://litset.ru/publ/3-1-0-28026

Всё хорошо, любимая! В аду
весьма тепло в любое время года!
Здесь важно не идти на поводу
у собственной душевной непогоды.
Я долго не писал тебе, прости –
замучила всегдашняя рутина.
И всё, что здесь пытаюсь я плести -
Похоже на паучью паутину.
Ты думаешь, что эти кружева
На самом деле сотканы из пуха...
Порвать бы их, пока ещё жива
твоей души беспомощная муха.
________________________________

Пока ты не писал мне – шли дожди
(они в раю весной обыкновенно).
Звезда сияла брошкой на груди
уставшей неприкаянной Вселенной.
Я слушала Би-2, пила глинтвейн,
Осмысливала Лондона и Цвейга.
Любовь порой лишь давностью своей
ценна, как раритетная копейка.
А большего, наверное, не жди:
все чудеса остались в старых фото.
… Но если ты мне пишешь, то дожди
теплеют и смолкают отчего-то.

Ослепший дом, диван, стена.
Мы друг от друга – в трети вздоха.
Гирлянда звёздная видна
сквозь россыпь снежного гороха.
И тишина – со всех сторон,
и ночь пуглива и безлика.
Не отпускай мою ладонь,
сожми до судорог, до вскрика,
чтоб воздух плавился в груди,
дыханье жгло и каменело.
Неспешным взглядом проведи,
как будто пёрышком, по телу.
Молчи! Слова – всего лишь сор,
остывший пепел сигаретный.
Пускай безмолвный разговор
течёт до шорохов рассветных,
до первой памятной черты,
до запотевших низких окон,
когда нательные кресты
соприкоснутся ненароком...
А утром частью бытия
пусть стынет мир и кофе в чашке.
И будешь ты.
И буду я
в твоей неглаженой рубашке.

Давай придумаем любовь: пуcть выйдет боком.
Мы сумасшедшие с тобой – пробиты током,
полны безудержных идей и прочей дури.
Нас друг от друга пятый день температурит.
Лежит весна на потолке, в портьерных складках.
А мы с тобой – накоротке, и на лопатках.
Читаем прозу, сеем мирт, бежим от быта
туда, где время то летит, то позабыто,
где разливается рассвет, как кровь на плахе,
а наши губы шепчут бред…и счастьем пахнут...
На расстоянии двух па танцуют птицы,
трава примятая груба, как власяница.
И ты касаешься меня горячим взглядом.
Дрожит и плавится земля, и всё, что рядом.
Рука ложится на плечо, немеет сердце.

Мне до озноба горячо… Но не согреться.

Хрущёвки. Август.
Зреет облако, грозится ливнем за версту.
Луна, как пуговка из войлока, пришита к звёздному холсту.
До одуренья пахнет сливами и дымом сонного костра.
Скрипят качели сиротливые в тени заросшего двора.
Подростки пыль сметают с лавочек, окурки прячут в бересклет.
На проводке танцует лампочка, треща, разбрызгивает свет.
А рядом дед, хлебнув анисовки, остекленело смотрит вдаль,
как будто важное и близкое в погасших окнах увидал.
Крадется счастье предосеннее. Горчит покой, как старый мёд.

Двор на меня глядит рассеянно,вздыхает, и
не узнаёт.

Луна уныло тлела за окном,
и было в душной комнате темно.
Фонарный луч метался за портьерой,
врывался в спальню, падал за кровать.
На кухне капал кран, курила мать.
Ждала отца, прижавшись к секретеру.
Я знала: он придет, поднимет крик.
Две тени замаячат у двери,
беснуясь на стене попеременно.
И этот прозаический этюд
соседи, обсуждая, назовут
в последующем: «пьянки да измены».

А дальше будет жизнь. И будет ночь
все так же свет, как зёрнышко, толочь.
Появятся другие домочадцы.
Однажды «я» заменится на «мы».
И прошлое, оставшись за дверьми,
не сможет ни войти, ни достучаться.

Он помнил всё: проклятый дар
за ним пришел из прошлой жизни,
из тех времен, когда Всевышний
бродил по древним городам.

Он вспоминал в своем углу
на Ломоносовском проспекте,
как дул с Кедрона пыльный ветер,
и небо падало во мглу,
как за неясной тенью вслед
он шел уверенно и быстро,
как бились факельные искры
о тридцать чёртовых монет.
Когда в кайму былого дня
луна вползала коромыслом,
а в голове чумные мысли
метались стаей воронья,
кривился в муках тонкий рот,
менялись хроники и лица.
Вот снова пыль, дорога мглиста,
витиеватый поворот
туда, где зло смеялось всласть,
где пахло облако овчиной,
и грязь на кожице осины,
как кровь на ране, запеклась.
Он слышал звон дурных монет
в дрожанье старого трамвая,
когда жена его, зевая,
твердила рядом: «Бога нет».

Летели птицы в никуда,
клевали в голову, покуда
он убивал в себе Иуду,
недоубитого тогда.

Мой город спит, попробуй разбуди.
Луна отпета уличной дворнягой.
Пока душа тревожится в груди,
и до утра каких-нибудь полшага,
табачный яд глотаю второпях.
Гляжу в окно, где тьма висит снаружи,
деревья обездолено скрипят,
фонарный столб по щиколотку в луже.
За двориком – дорога в никуда,
не верящая в пробковую участь.
Беснуются от ветра провода,
цепляют разлохмаченные тучи.
И в этой пляске гнева и тоски,
в нешуточной житейской передряге
шевелятся за пазухой стихи,
но лень искать и ручку, и бумагу.

Зима. Вокзал. Прокуренный перрон
(былая гордость давней пятилетки).
Здесь плач и смех, и шум со всех сторон:
от ближнего моста до крайней ветки.
Пришито время намертво внахлёст
к грядущим расставаниям и встречам.
Летит позёмка, пар из-под колес.
Кудлатый пёс скулит по-человечьи.
А поезд мой, чеканя каждый вздох,
лениво набирает обороты.
В слепые окна бьётся снежный мох.
Дрожит и тает месяц желторотый.

Я крикну, что когда-нибудь вернусь.
И вдруг на чемоданные пожитки
покатится нечаянная грусть,
как бусинка, сорвавшаяся с нитки.

Выходи помолчать. Посидим
на земле, у подножья рассвета,
где в ленивый серебряный дым
городские задворки одеты.
Где до неба не больше версты,
и от этого грустно, наверно.
Где сгоревшие наши мосты
разметало дыхание ветра.

Мы сожгли их в четыре руки –
дураки – ни о чём не тревожась.
Плыли тени вокруг воровски,
рисовали узоры на коже.
А потом поползла тишина
вот в таком же серебряном дыме.
И висела больная луна
на фонарном столбе, как на дыбе.
Было больно, была горяча
эта ночь в перекрестье печалей.


Выходи посидеть, помолчать –
мы так долго с тобой не молчали.

Я без тебя совсем не умею жить:
шить, ворошить проблемы, точить ножи,
видеть в закатном небе, как льется медь,
вспыхивать спичкой, жадным костром гореть,
быть безмятежной, нежной; любить вдвойне.
Я без тебя, по-рыбьи, живу на дне,
где тишина гнетуще звенит в ушах.
Между тобой и счастьем дорога в шаг.

Даже замедлив время, ускорив бег,
мне без тебя себя не найти вовек.

Ещё чуть-чуть и сбудется весна.
Озимый пар поднимется со дна
вселенского колодца, замаячит
на выбритых макушках тополей,
проникнет в дом, застынет на стекле
испариной. И всё переиначить
захочется в двухкомнатной глуши:
лепить стихи, вареники. Спешить
менять ковры, обои, покрывала,
пароли, планы, мысленный уклад.
И ждать тебя, молиться невпопад,
чтоб доля вековухи миновала.
Чтоб слепо выбирая крестный путь,
нам встретиться однажды где-нибудь,
обыденность помножив на искусство.

Весна случится, выпадет дождём,
последним снегом. Мы с тобой пойдем
встречать её и мерить безрассудством.

Так случится: кинешь в дальний ящик
тяготы, которым нет конца,
глянешь вдаль, где ветер голосящий
тучи отливает из свинца.
И, внезапно, сам не понимая,
смешивая истину с вином,
вспомнишь дом, медовый запах мая,
медленную речку за плетнём.
Мальчик, опалённый ранним светом,
бродит по дощатому мосту,
ловит, словно медную монету,
солнце на звенящую блесну.
Крикнешь: «Э-ге-гей!» ему протяжно,
встанешь у задумчивой воды.
Небо поплывёт овечьей пряжей.
Вдруг поймёшь, что этот мальчик – ты.
Вместе с ним, покуда спит дорога,
зноем доморощенным дыша,
вывернешь в лихую босоногость,
где, просыпав звёзды из ковша,
спит луна на крыше черепичной,
смерть живёт за тридевять земель,
сажа на щеках, в кармане - спички,
дохлый жук, рогатка, карамель.

Снегами меря вертикаль,
на плач сбиваясь от досады,
всю ночь хозяйничал февраль,
белил столичные фасады.
И с ледяного валуна
в просвет тумана, к тучным нивам
взбиралась сонная луна,
замедлив шаг, неторопливо.
Вязала тьму в тугую прядь
седым лучом, как будто свяслом.
То разгоралась, то опять,
под вой собак, в бессилье гасла.
И коротала в пустоте
свой бабий век, вернее – вечность.
И вниз глядела на людей,
из-подо лба, по-человечьи:
на тех, кто спал и видел сны,
кто был судьбой зажат и выжат,
кто от субботы до весны
пытался жить, точнее – выжить.
Луна смотрела просто так,
мигала, гасла, вспоминала,
что было время: правил мрак,
сводил концы, искал начала.
И так же ветреный февраль,
бродил, отбеливая бездну,
и освещать земную даль
луне казалось бесполезным.

"... А вещи все хранят любимый запах..."
Alkhat

Вот комната. Распахнуто окно,
от ветра тюль то выгнется, то скорчится.
Клокочет чайник. Всё предрешено:
разлука, расстоянье, одиночество,
звонки по скайпу, жадная тоска,
и каждый день – на памяти отметина.

Ты куришь. Тёплым бликом у виска
дрожит янтарный свет послеобеденный.
Торопятся проклятые часы.
До поезда – тягучее молчание,
дорога в две широких полосы,
проулки, светофоры, обещания.

И будет боль. И губы искусав,
пойду одна по городу. Как тошно мне!
Вот комната, стеной – зеркальный шкаф.
В нем свитер твой студенческий поношенный,
пылящийся на полке много лет.
Дотронуться, погладить, в руки взять его,
прижать к лицу, порывисто надеть,
уснуть в знакомых ласковых объятиях.

И пусть ползут в открытое окно
ожившие с рассветом страхи давние.
Возможно, всё давно предрешено.
Но у меня есть ты и ожидание.

Напиши мне стихи, как молитву, на случай несчастья.
Чтобы в чреве стихий и в любой пожирающей пасти,
будь то жизнь или смерть, или что-то другое, не знаю,
я могла их прочесть, дотянувшись словами до края
полотняных одежд до сих пор неприступного Бога.
Чтоб горячий рубеж обходить с непокатого бока,
без досадных потерь, вспоминая нетленные строки.
Чтобы сердце с петель не срывалось, когда одиноко.
чтобы ТЫ в них и Я, и весна в тишине по колено,
поцелуй и скамья поперёк опустевшей вселенной.

Наплывала тень, цепляла стены,
кафельный узор, закатный нимб,
стол дубовый в кухонной вселенной,
женщину, сидящую за ним,
с горьким взглядом смертницы на плахе.
Свет ложился матовой дугой.

Ужин стыл нетронутый, и пахло
жареной капустой и тоской.
Был палач растеряно-взволнован,
то курил, то кашлял, то вздыхал.
Падало сорвавшееся слово
тихо, как табачная труха:
«Нет… она… не лучше… не моложе.
Так случилось… глупо… но всерьёз».

Током до озноба било кожу,
до глухих не-выдохов, до слёз,
до полынной муки, до морщинок.
Тень лежала в зареве мертво.
Женщина смотрела на мужчину,
и не видя, слушала его.

У меня семья, работа, дети,
в сумке книга, два карандаша.
У него экзамены, и ветер
бродит по квартире не спеша;
старый комп, студенческое ложе,
в чашке кофе стынут облака,
сто рублей в кармане и, похоже,
больше не предвидится пока.
Он в любой огонь, не зная броду,
сунется и выйдет из огня.
У него событий за полгода,
как за век, пожалуй, у меня.
Плюнув на шаблоны, своды, ГОСТы,
если счастье сводится к нулю,
он на каждом встречном перекрестке
пишет мне короткое «люблю».
А потом посыльный из неробких
или из стыдливых, всё равно,
мне вручает трюфели в коробке,
или приглашение в кино.
Мы идем украдкой, боже святый–
встретиться знакомым на пути.
Пахнет поцелуй холодной мятой,
сорванной в июльские дожди.
Сладость разливается по коже,
путаются мерные шаги.
Он на восемь лет меня моложе.
Восемь лет, зачеркнутых другим.

Начинается жизнь городская
у вокзальных скрипучих ворот,
между давкой и лавкой Исая,
где есть всё: от китайского чая
до балтийского пива и шпрот.
За вокзалом петляют дороги.
Облака с голубой сединой.
Ковыляет старик одинокий,
направляя дрожащие ноги
к колокольне с облезлой стеной.
Двухэтажки стоят, как солдаты,
чертит небо крылом самолёт.
Пахнет дымом, лепешками, мятой.
Сонный дворник судьбою помятый,
похмелившись, о счастье поёт.
А вокруг «благодать», стынут хляби.
Приколочен простор к тишине.
Воет ветер с тоскою, по-бабьи,
пробегая морщинистой рябью
по сутулой ковыльей спине.
И ложится на знак придорожный –
пристань тювиков, галок, ворон –
на котором какой-то прохожий
белой краской вписал осторожно:
"Спит история. Вход запрещён!"

Я вышла в никуда. Пугливый снег
метался в лихорадке. Пахло стужей.
Был ветер надоедливо-досужим.
Я видела: на кухне грела ужин
Ноэма. Ной, забросив свой ковчег,
читал газету, хмурился, ворчал.
Ложилась тень на выточенный профиль,
столешницу, отваренный картофель.
Мне чудилось, как пил вечерний кофе
притихший Бог с улыбкой палача.
Я дальше шла: дорожка, поворот,
и думала о счастье и несчастье.
Горел фонарь – сутулый, голенастый,
под ним читал стихи влюбленный Мастер
озябшей Маргарите. Толстый кот
искал куда прибиться на постой.
Гуляла чья-то свадьба в ресторане.
А я брела одна в сплошном тумане,
и думала, что мир непостоянен,
И где-то рядом ты идешь к другой.
И эту непосильную беду,
которая гнала меня скитаться,
делила я на строчки и абзацы.
Болела голова, немели пальцы,
И дурно пахло жизнью за версту.

Я буду вспоминать наверняка
квартиру, где сплошные коридоры;
где счастье: от парадного звонка
до вязаного коврика, который
был куплен на торговом пятачке
в субботний день (повсюду снег и люди,
деревья в ледяном солончаке,
морозное январское беспутье,
ведущее туда, где только «мы»);
где наше «всё», давно пережитое:
от сквозняков – оконных горемык –
до жареной картошки на второе;
где бабушкины старые часы
без устали наматывали время
на стрелочные тонкие усы;
где солнце опрокидывалось в темень
зашторенной гостиной – там от бед
спасались мы, как лодки у причала.

Я вспомню всё, ведущее к тебе,
и всё, что от тебя берет начало.

Офисно-казенную рутину скрутишь, словно ниточный моток,
выбросишь в рабочую корзину, выйдешь торопливо за порог.
Куришь и глядишь на переулки: путаный знакомый лабиринт.
Город, как фамильная шкатулка, всячиной бесчисленной набит:
булочные, чайные, кофейни, вывески – "Мечта", "Тепло","Уют",
старые бесценные трофеи бабушки задаром продают,
школы, супермаркеты, аптеки, площадь и фонтанная купель.
Двигаются транспортные реки вдоль шуршащих липовых аллей.
Бьется мошкара в сетях паучьих, тонет в поднебесье грачий крик.
Богом перемолотые тучи падают тебе за воротник.
Чувствуешь, как тянутся минуты медленно, беспомощно к шести,
ищут, беспокойные, приюта, ищут и не могут обрести.

Ну, заходи, коль пришла, садись. Будем чесать языки за чаем.
Ишь, как горланит за дверью жизнь, это она от тоски дичает. В этих краях не найдешь святых. Ветер-безбожник дерёт три шкуры.
Я ведь когда-то была, как ты – нежной, горячей... А впрочем, дурой. Помню, июльский густой закат, старую сенницу, спелый вечер. Искренне клялся мой первый Кай кануть со мной безмятежно в вечность. Жаркие губы его ловя, думала – будем гореть навеки. Виделась рыжая нить жнивья через бревенчатые прорехи.
После, когда он ушел с другой (точно пенькой корабельной связан), мир изогнулся кривой дугой, я вместе с ним омертвела разом.
Медленно стыла... не год, не два. В гневе меняла подобных Каев. Если бессменный метет январь, если душа, как босяк, нагая, самое время послать всех «на», стать ледяной закаленной стервой.
Глянь, зубоскалит в окне луна. Видно, под старость ни к черту нервы.
Братец твой, Герда, придет вот-вот. Он по ночам рыболовит нельму. Знаю, что молвит честной народ, будто бы я лиходейка, шельма, штопаю тьмой поднебесный свет, волю мужскую сгибаю словом.
Хочешь, хорошая, мой совет?! Лучше найди для себя другого. Тот, кто дыханьем ломает льды, кто полюбил свистопляс нагайки, вряд ли захочет растить цветы, слушать у печки старушьи байки, тщетно святые искать следы в собственной грешной лихой натуре.
Я ведь когда-то была, как ты – нежной, горячей... А впрочем, дурой.

Устав от засидевшихся гостей,
старуха горевала.
На плите
коптилась поржавелая бадья –
убогое мерило бытия.
Вода кипела, ёжился огонь.

Впервые стариковая гармонь
десятый день молчала, наводя
душевный ужас.
Рисинки кутьи
приклеились к березовой горсти
семейного половника.
Смеркалось.

В подоле ночи пряталась усталость.
Привычным шагом двигались часы,
не чувствуя столетний недосып,
...как будто бы их время не касалось.

"Всё начинается с любви!" Р. Рождественский

Был начат год, семейные часы
молчанием являли благодушье:
боялись ненароком не нарушить
ребячий сон, а может даже сны.
Причудливое снежное окно,
впуская свет в пристанище святое,
глядело, как на стареньких обоях
горячее янтарное пятно
то прыгало, то вдруг оцепенев,
куда-то исчезало ненадолго.
Здесь пахло мандаринами и ёлкой,
Под ёлкой были кубики и лев,
и счастье, пропитавшее насквозь
часы, окно и даже пятна солнца.

Здесь всё сбылось, всё сбудется, начнётся,
что в этот миг ещё не началось.

Проснешься зимней ночью ненароком,
глядишь в окно, и два десятка окон
притихнувших домов глядят в ответ.
Фонарный луч петляет между ними,
а сверху на короткой пуповине
висит новорожденный лунный свет.
И призраки слетят с покатой крыши
к тебе на подоконник, ты услышишь
о чем они негромко говорят.
Подслушаешь невольно, вспомнишь малость
о девочке, в которой ты осталась,
нечаянно, пятнадцать лет назад.
Ленивый снег дотронется до стекол,
он станет льдом, и словно меч Дамоклов,
повиснет над карнизами вот-вот.
Увидишь, как очнется заоконье,
и новый мир: молочный, полусонный
по комнате неслышно поплывет.

Мы встретились под Орхусом. Она
искала то ли брата, то ли друга.
Был зимний вечер. Снег и тишина
спускались на замерзшую округу.
В таверне пахло сыром и вином,
в печной утробе жарились поленья.
Привязанные к жерди, под окном,
стояли запряженные олени.
Житейская пустая суета
осталась за обветренным порогом.
А девочка, умевшая мечтать,
способная узреть в прохожем – Бога,
рассказывала мне о том, о сём,
о мальчике, о снежной королеве.
Трещала печь, объятая огнем,
насвистывая странные напевы
невыдуманной песни. Я вздыхал,
сочувствовал, завидовал, влюблялся.
Мне чудился рождественский хорал
эдемских белокрылых постояльцев,
спустившихся с невиданных вершин.
Я видел: на стекле играют краски.
И чувствовал: в святилищах души,
как будто бы дитя, рождалась сказка.

Ты помнишь, Марта, наш старинный дом,
безмолвный, тихий, пахнущий черешней,
медовым ветровеем и дождем?!
По комнатам лениво и неспешно
бродили дни. Лесная пастораль
влетала в дом листом неосторожным.
И старенький родительский рояль,
которого прозвали мы «треножей»,
живой, ей-богу, вздрагивал и пел
под мамиными чуткими руками,
как будто сотню оперных капелл
он извлекал из чрева, и над нами
кружили звуки, словно мотыльки.

…Потом была ржавеющая осень,
отцовские тяжелые шаги,
и мамино безжизненное: «Бросил…»
Скулил в печной трубе больной январь,
накликивая новые печали.
Пылился в одиночестве рояль,
и доски рассыхались и трещали.

От героев былых времен не осталось порой имен.


Бурьянный двор, избушка набекрень,
столетняя солдатка у забора.
Ей каждая шагающая тень –
с надеждой перемешанное горе.

Вросла в калитку медная звезда,
глядит, не отрываясь, на дорогу,
полвека ждет: дождаться бы, дожда…
того, чье имя кануло в эпоху.

Луна ослепла в третий день зимы,
Осыпалась с наветренного края.
Как спичка, потихоньку догорала.
И не было того, кто мог взаймы
Отмерить ей пригоршню-две тепла,
Кто мог бы протянуть краюху света.
Ей чудилось – наутро быть отпетой
Поверенными холода и зла.

А где-то на отжившем чердаке,
Застуженном по самую макушку,
Художник грел озябнувшую кружку,
Зажав её в горячем кулаке.
И кисточкой смывая тишину,
Ступая по осколкам черепицы,
Он рисовал небесную царицу –
Ослепшую холодную луну.

В холодной обессиленной Москве,
Кроившей гимнастерки и шинели,
Мне снился новомарьевский* рассвет.
Я видел: созревали и желтели
Огромные пшеничные поля,
Колосьями врастающие в небо;
Турлучные хатёнки поселян,
Где пахло свежевыпеченным хлебом.
Я ел его горячим. И во сне,
Голодном, лихорадочном и горьком,
Казалось, будто не было вкусней
Ломтей его с янтарно-желтой коркой.
А бабушка стояла у печи:
Уставшая, счастливая. Живая!
И тесто превращала в калачи,
Пекла их, из горнила доставала,
Укладывала выпечку горой -
Привычными движеньями, умело.
А я не мог наесться, и нутро
От голода сжималось и болело.
Сон таял с первым криком петуха,
Для города – чужим и непривычным.
Очнувшись, я то плакал, то вздыхал,
Смотря, как спит, раскинувшись, сестричка.
И злая бесконечная тоска
Стучала в непротопленные стены,
Которым, как и мне, наверняка,
Всё снился хлеб. Горячий. Довоенный.

_______________________________
* Новомарьевская станица (Ставропольский край)

По степному бездорожью,
Где закат широкопол,
Шла весна, держась за Божий
Перештопанный подол.
И в девическом запале,
Не поднявши головы,
Каблучком сбивала наледь
С прошлолетошной травы.
Причитала: «Тятя, тятя,
Для молитвы – сто кручин.
Ветровей, как будто, спятил –
Чертыхается в ночи.
А на днях, не зная броду,
Всем прогнозам вопреки,
Танцевала непогода
У раздавшейся реки.
Заподснеженный лукавый
Из враждебной слободы
Посевал дурную славу
Зимневарварской орды».
Перекрещивался Тятя,
Прижимал к груди Завет,
А вокруг несметной ратью
Поднимался первоцвет.

Плыл осенний рассвет: осторожный, неслышный.
Через ветхие балки чердачной келейки
Заползал тихо в дом, трогал стены и крышу,
По-отечески гладил прогнившие рейки,
Поднимал на руках неуклюжего солнца
Черепичную пудру, растёртую с пылью.
Паутина летала, свои волоконца
Расправляя, как будто затёкшие крылья.
Оживали тотчас позабытые вещи:
Допотопные кресла, разбитая скрипка,
Фотография юноши в обществе женщин,
Чемоданчик, плетёная детская зыбка.
И рассвет становился уверенней, громче,
Разливался по дряхлому дому всё шире,
Он любил прикасаться к святыням... А впрочем,
Просто к старому хламу в заброшенном мире.

Метелило. Смеялась дико ночь,
Затягивалась дымкой беспросветной.
Морозное седое волокно,
Примявшее степные сухоцветы,
Сугробами ложилось тут и там
В неистовой колючей круговерти.
Раскалывалось небо пополам.
У старенькой кошары сиплый ветер,
Встряхнув на крыше связку камышей,
То выл протяжно, то надрывно плакал,
Заглядывая в кровельную щель.
А там внизу, среди овец и мрака,
Разрубленного ламповым лучом,
Матёрый волк, припав к земле промёрзлой,
Вдыхая прелый воздух горячо,
Смотрел колючим взглядом: страшным, грозным,
Как в слабых человеческих руках
Чудовищно поблескивают вилы,
Как потом проступает вражий страх
И капает на ветхие настилы.
Пастух – совсем мальчишка, для него
Такое столкновение в новинку.
От ужаса качая головой,
Нахмурившись, и грозно выгнув спину,
Он ждал прыжка и чувствовал, что твердь
Становится непрочной и воздушной,
Что где-то у затылка дышит смерть,
А жизнь глядит насмешливо-бездушно.
...От плача задыхался вьюговей,
Отчаянно хлестал кнутом по крыше.
Он видел, как летит на вилы зверь,
И с тяжкой ношей падает парнишка.