Наш тайный храм – подобие тюрьмы,
где в будни горько-сладкий запах воли,
где дверь закрыта наглухо, но мы
для входа активируем пароли.
Я жду тебя с рассвета до темна,
прислушиваясь к шорохам у двери.
Там медленно густеет тишина,
и вечер, словно свитер, безразмерен.
А дома у тебя тоска, борщи,
в шкафу пылятся свадебные фото,
и спальня пахнет кремом от морщин,
и женщина рыдает отчего-то.
Одной из нас придётся проиграть
и больше для тебя не приключиться.
Но если жизнь – болото, значит, гать –
часы, когда ты дышишь мне в ключицу,
когда вину мы делим пополам,
замешивая боль на поцелуе.
Поскольку Бог не лезет в души к нам,
то, кажется, что Он не существует.
Надень на солнце крепкий поводок,
сними усталость, кинь на спинку стула,
и пусть другая шапки вяжет впрок,
чтоб голову от злости не продуло.
Пускай она заваривает яд,
обидой застилает ваше ложе
и нежит повзрослевших чертенят,
на наших неслучившихся похожих.

Написано в рамках конкурса "Беспредел-4" под псевдонимом Меlани (команда "Принесённые ветром")

Выйдет месяц из тумана над ростовской слободой,
где лягушки окаянно голосят наперебой.
Справа – злачные широты, слева – сельский магазин.
В нём резиновые боты, пиво, антикомарин.
Прямо – сотка кукурузы, дальше Ленин-часовой
и фонарь лежит на пузе с перебитой головой.
Тьмой колхозной помыкая, свет рубя напополам,
ночь ползёт глухонемая по незапертым дворам.
Поглядишь, как звезды пшёнкой сыплет небо на крыльцо,
тяпнешь рюмку самогонки с молодильным огурцом
и, укутавшись рогожей, будешь спать мертвецким сном,
ни секунды не тревожась, не жалея ни о ком.

Спи, Алёша, в сладкой хмари, мучай храпом слободу.
Спи, покуда Змей Тугарин не собрал свою орду.

Старый двор в затерянной станице.
Гладит небеса уставший взгляд
женщины, с которой породниться
выпало мне много лет назад.
Вот она скрутила листик мяты,
и о чём-то мирно тарахтя,
села. И на лавочке дощатой
вытянула ножки, как дитя.
Личико – мочёная грушовка,
лисий нос, в глазах тепло и дым.

Помнится, меня колола ловко
словом, будто гвоздиком стальным.
Зной кружил над крышами уныло,
и пока в кастрюле грелись щи,
сыну между делом говорила:
«Ты, родной, другую поищи».
Сын смущался, я кривила губы
и крутила пальцем у виска,
слыша, как гудят недружелюбно
сонные мушиные войска.

Но остыла прежняя гордыня,
словно уголь в глиняной печи.
Между нами стол, тарелка с дыней
прямо со свекровиной бахчи.
Злость ушла и больше не тревожит,
сгинула моя дурная прыть.
Я гляжу на сухонькие ножки
той, с которой нечего делить,
на закат, где небо безмятежно
греется и греет до зимы.
Чувствую, как в душу лезет нежность,
и не отмахнуться, чёрт возьми.

Гугл в помощь, пионерка:
поищи свою страну,
где любила ты Валерку,
Куприна и бузину.
Купидон плевал на детство,
в школьный лагерь семеня:
«Никуда теперь не деться
пионерам от меня».
Там, где в нос костровый воздух
запускает пятерню,
пионеры грели звёзды
под гитарную возню.
Пили воду из колонки,
целовались втихаря,
но попали в фотоплёнку,
как в кусочек янтаря.
Рельсы-рельсы, шпалы, стрелки,
тлен сгоревшей тишины.
Нет давно уже Валерки,
Купидона и страны.

Антиподы-176

В старом парке, где тропы сошлись крестом,
заболотилось озеро взаперти,
мне сказала прохожая с белым ртом:
«Уходи от не-мужа, ведь муж в пути.
Муж поймает тебя, словно рыбу, в сеть.
У него на предплечье горит луна,
и на волосы будто пролили медь».
Я подумала: «Боже, она больна.
Я по горло в замужестве восемь лет.
Шла б ты к чёрту глушить вместе с ним вино».
Но она ловко с правдой мешала бред:
говорила, что было со мной давно.
Говорила: «Не-муж твой жесток и зол.
Служит лени, и подлость – его господь.
Ты бесплодна не вечно, поскольку боль,
словно яд, отравляет и старит плоть».

Я пошла, долго думая о пустом.
Вдруг надгробие вижу в тени ракит.
А с него эта женщина с белым ртом,
улыбаясь, полвека во тьму глядит.

Мы много лет встречаемся по средам.
Приди в четверг, застань меня врасплох
в квадрате кухни, паром перегретом,
во дворике, где август пересох.
Схвати, чтоб я по-бабьи завизжала
испуганно, от радости, как все,
чтоб щёки от нахлынувшего жара
горели, как закаты в Туапсе.
Чтоб в стены четверга проникла нежность,
и диск вселенной вздрогнул от помех.
Есть в формуле греха одна погрешность,
прощающая каждого и всех.
Нарушь каноны, правила и квоты.
Что для тебя привычная среда?
Приди в четверг, останься до субботы,
до осени, до марта, навсегда.

Приветствую, отец. Ну как дела?
Тебя ещё не выбить из седла,
как многие мечтают в королевстве?!
А здесь война сменяется чумой,
до смерти – два аршина по прямой,
и сажень – до иных великих бедствий.

Отец, я не смеялся восемь лет.
Здесь воздух от несчастий перегрет,
и плач ветров тосклив и монотонен.
Здесь крыс намного больше, чем людей.
А впрочем, как сказал стрелец Гордей:
«Пока здесь эти твари, мы не тонем».

Рогожная душа не любит шёлк.
Был сильный голод, Бог в тот год ушёл,
забрав трудолюбивых и хороших.
И множились дубовые кресты.
Я выл голодным псом до хрипоты,
пугая заблудившихся прохожих.

Отец, здесь тёмный люд и тёмный край,
в котором правит ёкарный бабай.
Его все почитают с малолетства.
Я в словнике (на пасху аккурат)
прочёл, как объяснили слово «брат» –
мол, это некто в битве за наследство.

В семье моей всё та же пастораль –
жена глядится в зеркало, как в даль,–
то самое, от умершей царицы–
красуется и бредит хохоча.
Я пью в расстройстве брагу по ночам,
и хочется по-русски материться.

Я медленно пошёл ко дну, и мне,
гораздо проще жить на этом дне,
поскольку там проблемы смехотворны.

Бывай, отец. Пиши и не болей.
С приветом, королевич Елисей,
в котором Русь давно пустила корни.
 

_____________________________________

Мелодекламация. Читает Илья Змеев:


по ссылке (если не виден плеер):
elena_tyutina-pismo_zamorskogo_korolevicha-chitaet_iliya_zmeev.mp3

Закрой глаза. Однажды будет встреча
в каком-нибудь кафе под Бугульмой,
где пресная баранина и гречка
заправлены остывшей тишиной,
где публика до мая разлетелась,
сквозняк и пыль пасутся у двери.
Мы снимем медовухой онемелость,
и всяких пустяков наговорим,
чтоб жизнь глядела весело и пьяно,
и сдержанность была невмоготу.
А месяц вынет ножик из кармана,
ломтями накромсает темноту.
Нас вынесет на улицу к воротам,
к мангалу, где дымок нетороплив,
где мы сойдём с ума бесповоротно,
друг друга в этом месте застолбив,
чтоб сутки бредить в местном пансионе,
дразнить судьбу, вытряхивать суму,
любить взахлёб, очнуться, и спросонья
не вспомнить ни себя, ни Бугульму.

В больничной клетке ветер дул из окон,
покуда пеленая солнце в кокон,
январский полдень плыл, не торопясь.
Хромая санитарка из Тамбова
ломала тишину ядрёным словом,
и тряпкой по углам гоняла грязь.
Я думала: «Прорвёмся – выпал повод.
Вот только б не вошёл в палаты холод,
и врач не нашаманил нам беды.
Вот только б не просили больше денег.
А жить начнём, Алёшка, в понедельник,
когда уйдём из пасмурной среды».

Здесь веяло то плесенью, то скукой.
Я шла из гардероба, мыла руки.
Вот мёд, вот сыр, с ним запах костромской.
И выстрелом казался голос рядом:
«Не нужно, мама, стены мерить взглядом.
Не нужно здесь сидеть. Иди домой».
И было горько, было больно снова.

Мне снилась санитарка из Тамбова.
Она смотрела гневно в пустоту.
Я ей кричала вслед: «Пойми, сестрица,
пройдёт и это. Жизнь нам только снится».
...И просыпалась с криками, в поту.

За десять дней до свадьбы он сказал:
«Я не готов».
И крыть мне было нечем.
Рубцом белела в небе полоса –
гудящий лайнер небо изувечил.
Я плакала у старых тополей
во дворике, в субботней дребедени,
где, путаясь в развешенном белье,
расхаживали люди-привиденья.
Какой-то дед – поддатый старый чёрт
сипел: «Не хнычь. Мы тонем там, где мелко.
Беда твоя, как молодость, пройдёт,
пей залпом жизнь... И дай на опохмелку».
Горланила старуха: «Лысый хрен,
не лезь до баб – чужая хата с краю».

Здесь не было годами перемен,
поскольку перемены всех пугают.
И я клялась забить на мужиков,
да ну их на, от них сплошное горе.
Шумели птицы, тени облаков
висели, как циновки, на заборе.

...Я шла домой, глотнув такую муть,
что бил озноб, до жара пробирая.
И так хотелось вечер обогнуть
с безлюдного нехоженого края,
упасть в траву, не думать, не спешить,
смотреть, как в паутине муха бьётся,
ползёт паук и тащат мураши
в чужую даль расколотое солнце.

Много лет не была я в своём городке.
Там скульптура колхозницы с хлебом в руке,
восемь улиц – и вся панорама.
Там от края до края – не край, а дыра,
но в заросшем квадрате большого двора
ждёт меня постаревшая мама.

Помню, ссорились с ней, разгоралась война.
Мамин голос звенел и хлестал докрасна,
достигая намеченной цели.
– Ты к нему не пойдёшь!
– Не удержишь, пойду!
Мы по-женски умели придумать беду.
А потом, обнимаясь, ревели.

– Ты курила!
– Да ну, это пахнет весной.
Отгуляю весну, а потом выпускной.
Выйду замуж и стану москвичкой.
– Не дури, так вернее попасть в москвичи.
Одевайся теплее, не спорь, не ворчи.
Ты куда?
– Слушать крик электричек.

Время мчится. Я снова в родимом краю.
«Здравствуй, мама. Гордись, я не пью, не курю», –
убедительно вру, как реклама.
Городок безмятежен, спокоен на вид,
а колхозница с хлебом мне в душу глядит
добродушно и нежно, как мама.

Подарки поднимают настроение, а когда это подарки необычные, то вдвойне. Илья Змеев ( https://www.facebook.com/ilja.zmiejew ) - человек с необыкновенным голосом, который переносит меня в детство (в то время, когда все слушали пластинки и радио) подарил мне нечто волшебное: оживил мои стихи. Хочу поделиться своей радостью.



по прямой ссылке для тех, кто не видит плееры или со смартфона:
Elena_Uvarova_Bosonogost
 

Ссылки на произведения:
1. Босоногость - http://litset.ru/publ/16-1-0-36576
2. Ожерелье - http://litset.ru/publ/3-1-0-50914
3. Она была разной - http://litset.ru/publ/3-1-0-24766
4. Вещи - http://litset.ru/publ/3-1-0-21887
5. Великий покой - http://litset.ru/publ/16-1-0-15539
6. Последнее письмо - http://litset.ru/publ/66-1-0-11769



по прямой ссылке для тех, кто не видит плееры или со смартфона:
Elena_Uvarova_Deti_vojny
 

Ссылки на произведения:
1. Дети войны - http://litset.ru/publ/16-1-0-29130
2. Пылинки - http://litset.ru/publ/16-1-0-19627
3. Леший - http://litset.ru/publ/11-1-0-17066
4. Одинокий рояль - http://litset.ru/publ/16-1-0-30904
5. У моря - http://litset.ru/publ/16-1-0-25899
6. Тень - http://litset.ru/publ/3-1-0-35901

Школьный класс, стеллаж – перегородкой,
три окна на юг обращены.
Военрук с квадратным подбородком
говорит о принципах войны.
Бред несёт! Мы – мирная держава.

За окном белеет гастроном:
«Пепси» нет, зато пылится «Ява»,
и портвейна с вермутом полно.
Слева видно краешек больницы
(мы там летом тырим инвентарь).

Военрук цензурно матерится,
пополняя далевский словарь.
Не дорос по службе до комбата,
добродушен, тучен, мешковат,
то хохмит, то смотрит виновато,
теребя потёртый самиздат.

Мы кричим, но он не слышит крика,
как Бетховен, старый и глухой.
Юлька спит, лицом уткнувшись в книгу:
до утра якшалась с гопотой.

Смех вокруг, ведь жизнь, как грипп, заразна,
оттого все счастливы вполне.
Миру – мир! Мы думаем о разном,
не желая думать о войне.

Не дошли до лета: попрощались
на крыльце районного суда.
Провода трамвайные трещали,
рассыпалась снежная слюда.
На бумаге подпись закорючкой,
две печати, куча горьких слов,
мол, не могут двое невезучих,
бессердечных, алчных дураков
разделить судьбу. Им вместе тесно.
Развести. И точка. Все дела.
У крыльца суда ступеньки в бездну.
Рядом с урной брошена метла.
Вот и всё. Приплыли, детка, или
разошлись, как в море корабли.
И мело весь май. И говорили,
будто отклонилась ось Земли.

Мы всю ночь смаковали московскую тьму.
Плыли улицы в зимнем медовом дыму,
были сонные парки раздеты.
А когда опустели земля и метро,
бес попутал тебя и забрался в ребро,
и сидел там почти до рассвета.
Ты забыл, что пора возвращаться домой,
что оделся легко, что ветра за спиной,
о делах, о друзьях, и о прочем.
И остался со мной танцевать в темноте.
И к собачьим чертям были посланы те,
кто вчера нам разлуку пророчил.
Наблюдая за нами, вздыхала Москва.
Мы общались без слов, забывая слова,
как бывает, наверно, от счастья.

…Падал снег на рассвете: колюч и зернист.
Мы прощались…
Прощались.
И злился таксист,
мол, нельзя же так долго прощаться.

Осень – старая сумасбродка, распустив дождевые нити,
начихав на людей и сводки, заявила нам: «Извините!»
Не простили мы... В знак протеста, поплотнее закрыли шторы.
И не двинулись к эверестам из привычных своих предгорий –
в однокомнатном закулисье, беззастенчиво, беззаботно,
мы познали другие выси на ландшафте сырой субботы.
И в то время, как дворник грубо костерил то листву, то ветер,
мы ловили губами губы, примостившись на табурете.
Жизни – врозь, а мечты – едины: путь запутанный, каменистый.
Мы достигли с тобой вершины, как бывалые альпинисты.
Ты сказал мне: «Не плачь, ну что ты?!»,– и прикрыл одеялом плечи.
И сгорала во тьме суббота, а вначале казалась вечной.

Мы повстречались в N-ске, где мир отчаян,
где каждый первый жаждет в Москву отчалить,
но до неё пара тысяч холодных вёрст.
Ветер кусал нам щёки, царапал руки,
лез под пальто и тыкался мордой в угги,
выл, словно псина, и всюду совал свой нос.
Были дома расписаны, как шкатулки,
тропы вели в пустынные переулки,
плакало небо и скупо цедило свет.
Ты говорил, что наши следы сотрутся,
нас не отыщет время, поскольку улиц,
да и, пожалуй, N-ска на картах нет.

Чтобы взлететь, а после упасть и сбрендить,
мы согревали зиму палёным бренди,
вязли в офлайне, привычно забыв про сеть.
Мы не боялись взглядов и пересудов
местных святых, в которых не спят иуды,
тех, что любили из окон на нас глазеть.
Это казалось странным, пустым, и только.

Нас прошивало нитью калёной, тонкой.
Ты говорил, что прорвёмся, но не сейчас.
Пеплом стелился «Винстон», сходились тучи.
Шли второпях часы, и на всякий случай
мы целовались неистово… про запас.

Едем в поезде пятые сутки мимо чьих-то обжитых орбит.
Мой сосед то серьезно, то в шутку про любовниц своих говорит:
три цветочницы – три продавщицы из уездного города N,
где колючее небо ершится, и не сыщешь вовек перемен,
где унынием пахнут рассветы, одиночество, серость и грязь.

«Если женщины кем-то не спеты, – рассуждает сосед мой, смеясь, –
то черствеют их души и сохнут, как не съеденный вовремя хлеб».
Мчится поезд в осеннюю охру. Вечереет. И ветер свиреп.

«Эти встречи подчас полуночны, неуютны, всегда впопыхах».
Я молчу, представляю цветочниц, их тоску в утомлённых глазах.
Губы сжаты, усталые лица. Три фигуры, единая тень.
Им ночами, наверное, снится, добрый муж и орава детей.

Стылый воздух вагонами вспорот. Горизонт неподвижно-свинцов.
Остановка. Перрон. Энный город. И доносится запах цветов.

Мне жалко город многоликий,
который рвётся за ограду.
В нём чад пороков и религий
смешался с гарью автострады.
Он, утомлённый суматохой,
облаян уличными псами,
обласкан песней выпивохи
с посоловелыми глазами.
Он театрален по субботам,
и любит запах огуречный.
Отборным матом – слёзной одой
он говорит на всех наречьях.
Я узнаю его повсюду:
в дождях июля, в снежном марте,
в такси, что едет по маршруту,
но не отыщется на карте,
в колючем взгляде продавщицы,
которой мелочь недодали.
Он искушением искрится
на лицах жителей и зданий.

Я в нём нечаянно осталась:
ветлой на липовой аллее.
Мне жаль… Но он плевал на жалость,
поскольку сильных не жалеют.

Она приходила к нему по ночам,
в квартиру, где залежи пепла,
и лампа на кухоньке, будто свеча,
тревожно моргала и слепла,
где ёж из окурков, в салатнице – мёд,
а в рамке цитата на синем:
«Трясина заманит, сожмёт, засосёт.
Любовь – это та же трясина».
Ей не было страшно (лихая душа),
ему было как-то до фени.
Он плавился, если она не спеша
садилась к нему на колени.
Плевали они на этический ГОСТ,
дурили всерьёз, без страховки.
Он ей говорил: «На конечной – погост,
мы спрыгнем за две остановки».
И время от них ускользало в ночи,
трезвея, стонало невнятно.

Он утром на сумочку клал ей ключи,
она возвращала обратно.

Мы разъехались, разбежались.
Избы сдвинуты набекрень.
Если время вонзает жало,
если прошлое – только тень,
даже память болит и плачет.
Жизнь – затянутая петля.
Ты остался, мой друг, а значит
не сиротская здесь земля.
Ты впитал её воздух душный,
запах ветра в полях сырых,
сонность осени, прель конюшен,
над которыми дождь затих.
Ты её поднимал с колен, и
не казалась туманной высь.
Нет в полях первозданной лени,
просто пахари извелись.
Ты ворчал на неё с досады,
тихой песней ласкал в ночи,
где веками трещат цикады,
как сухие дрова в печи.
И река, понимая ноты,
распевалась всегда с тобой.

Возрождалась земля, чтоб кто-то
смог вернуться опять домой.

Мне снится Петропавловка моя:
две улицы, почтамт, продмаг, затишье,
некрашеная школьная скамья,
полынный чад и воздух неподвижный.
Здесь детство, здесь его малинный дух,
здесь жизнь бродила ветрено-босая:
на пастбище, где старенький пастух
живой во сне, и стадо выпасает,
в реке, где допоздна месила грязь,
и чудился от страха «тинный волос»,
где облако, под вербою кружась,
как ватная подушка, распоролось.
Мне снится мамин дом, и мама в нём,
сегодняшней меня моложе вдвое,
дрова в печи охвачены огнём,
и я горю, и небо грозовое.
А там, за домом, стонет сон-трава,
и по степям уходит без оглядки.
Зовут друзья, сплетаются слова:
«бежим», «играть» «скорей», «лапта» и «прятки».
Мы «взрослые»: на всех полсотня лет.
Наш мир ещё безмерно бесконечен,
в нём прорва понедельников и сред,
а где-то между ними наши встречи.

В прошлой жизни я был цыганом: пил вино, воровал любовь.
Помню, как-то в запале пьяном, за плетнями тверских дворов,
в кабаке, где тянуло прелью и гудело полсотни рыл,
я жемчужное ожерелье дочке конюха подарил.
Пошутил: «В нём душа живая, только ныне укрыта сном.
А разбудишь (сама не зная) – мы, бедовые, совпадём.
В каждом веке найдём друг друга, будем вместе в любых мирах».
И ушёл... И скулила вьюга, как собака скулит впотьмах.

Сотня лет с той поры минула. Не кочую – свой дом, жена,
на парковке – седан сутулый, в чубе – ранняя седина.
А на сердце свинец и тучи: чувства есть, да всегда не в масть.
Но недавно мне выпал случай с проводницей одной совпасть.
Мы, обнявшись, летели в бездну, а потом поднимались ввысь.
Было жарко в купе и тесно. И разгульно пьянила жизнь.
Пахло волей, полынью, Тверью, проводницей, сырым бельём.
И мерещилось ожерелье на горячей груди её.

Не пиши мне о тех, что прочитаны
в жигулях, в четвергах, на заре,
для которых слова нарочитые
воровал из чужих словарей,
и в бреду, в лихорадке неистовой
оставался собою на треть.
Те, кто были тобой перелистаны,
не заставят меня стервенеть,
закипать, словно жидкое олово,
театралить, очерчивать грань.

Ты не солнце, но всё-таки холодно,
если долго бываешь офлайн.
А придёшь – по-весеннему весело:
потепление, щебет, капель.
Мы играем в пиратскую версию
«девяти с половиной недель»,
как подростки, уже много месяцев,
пусть за финишем – путь в никуда.

...Между нами сплошная нелепица,
четверги, жигули, города.

Июньский вечер. Дождь как из ведра.
Кругом потоп, во дворике ­– запруда.
А в доме напряжённая жара,
и сплошь немногословие, покуда
волнение во взгляды вплетено.
Мы, если посчитать, знакомы вечность,
но всё впервые: ливень и вино,
овечий сыр и запах огуречный.
Безумие безумием дробя,
бес потирает мысленно ладони,
пока мы делим ужин и себя,
чтоб всё забыть, забыться и запомнить...

И где-то там, на финишной прямой,
когда по тротуару сонный дворник
зашаркает отчаянно метлой,
а солнце заползёт на подоконник,
ты, спятив, что-то скажешь про любовь,
давно уже засевшую в подкорке.
И станет горячо от этих слов,
и холодно, и сладостно, и горько.

Постоим тихонько у калитки,
за которой вёрсты пустоты.
Сонный крестовик на тонкой нитке
в паутину кутает кусты.
Низко над землёй летает ворон,
высоко – гнездятся облака.
Жизнь – река, вдоль берега которой
ходит смерть в обличье рыбака.
Ветер вымер, высохший орешник
комарьём и мошками отпет.
Будет час, когда сорняк нездешний
через мглу проклюнется на свет,
заплетёт окрестные долины.

И растают в памяти людской
этот хутор с песней тополиной,
вечным бездорожьем и тоской,
кладбище, часовенка и пашни,
пасека у старого пруда.

Постоим, покуда день вчерашний
будет плыть над нами в никуда.

Мы – друг на друга обречённые,
на этот город в пять церквей.
Вот старый сад, черешня чёрная,
скамья кленовая за ней.
На небе - звёздные песочины.
И медолуние дрожит.
Во всём есть музыка. Нам хочется
с ней до бессмертия дожить.
Деревья плачут и качаются.
Глухая полночь горяча.
Молчим. Нам слышится в молчании
ветхозаветная печаль.
И под мелодию без имени,
где похоронен ворох тайн,
ты, как когда-то, обними меня,
и... никогда не отпускай.

У неё две родинки на плече,
в голове Томас Манн и Блок.
У него коллекции мелочей,
джип и прочее барахло.
Он ей пишет: «Ну, как ты живёшь, малыш?
Я сегодня смакую джаз».
Ей вдруг чудится: небо стекает с крыш.
Отвечает: «Дожди у нас».
Лютый ветер колотит в парадной дверь,
За окном – ледяной закат
и соседка – поддатая божья дщерь,
как дитятю, несёт «Мускат».

Рассказать об этом ему – не поймёт,
у него же иной реал,
где бесплатно течёт молоко и мёд,
успевай подставлять бокал.
Он ей шлёт картинки: цветущий мак,
кофе, прочую ерунду.
Ей досадно, что взрослый чудной дурак
забавляет одну из дур.
С монитора смотрит: очки, пальто,
тёмный ворох густых волос.
Будь он рядом вышло бы кое-что...
ненадолго и не всерьёз.

Я вышла из отчего дома неслышно,
окинула взглядом окрестные дали,
щербатую землю, сутулые вишни,
которые ягод сто лет не давали.
Знакомые мальчики слушали Цоя,
чинили мопед где-то в недрах сарая.
В дырявых покрышках, на вечном постое
тихонько трава шелестела сырая.
Здесь всё до оскомины было знакомо,
родное до скуки, до мелких деталей.
Хотелось бежать из постылого дома,
не ведая, что позабудешь едва ли
квартирки – убого-уютные клети,
подругу, с которой учили Крылова,
дощатый забор, где словарь междометий,
и вечная суть непечатного слова.
Я шла, удаляясь от этого быта,
не сделав, увы, ни единого фото.
Дорога была полумраком размыта,
но сверху её мне подсвечивал кто-то.

Вылетел из гнезда мой родной птенец,
крикнул: «До встречи, мама», – и был таков.
Я выхожу из дома: уныл подъезд,
тени легли на землю, закат багров.
Завтра в Мытищах дождь, а в субботу – снег.
Господи, как тревожно смотреть прогноз,
как раздражает чей-то беспечный смех,
словно в макушку тихо вбивают гвоздь.
Я набираю номер: гудки, гудки,
и тишина, в которой всю ночь гореть.
Хочется взять кого-нибудь за грудки
и потрясти, как яблоню в сентябре:
«Ну почему он сотовый не берёт?!
Как без него мне жить эти годы, а?»
То, что для всех: «студенчество», «драйв», «полёт»,
«все мы учились», «справится, ерунда»,
камнем горючим мне под ребро легло.
«Мам, здесь морозно, ветер на днях осип».

Господи, забери у меня тепло,
только птенца согрей, сохрани, спаси.

Горит костёр, чадит, клубится, косматый дым – на сто аршин.
Шумит народ, умолкли птицы, и мрак выходит из лощин.
Мне душно – воздух пересушен, стою у лютого огня.
Вдали, над лесом, чьи-то души. Я вижу их, они – меня.
Молюсь в тревоге. Сердце ноет, а руки сложены крестом.
Сбивая пламя смоляное, мелькают люди над костром.
«Довольно стыть, айда за нами!» – соседка милая кричит.
И вспоминается мне мама у жарко пышущей печи,
её опущенные плечи и васильковые глаза.
Плывёт в светёлку спелый вечер, ложится тень на образа,
мурлычет кошка на полатях, висит засушенная сныть.
Я слышу строгий голос тяти: «Иди, погрейся, хватит стыть!»
В окне закатный луч алеет, макушки сосенок медны…
И мне всё горше и больнее – здесь, в полушаге от беды,
где выжжен снег, растоплен иней, где чумовая толкотня.
В пылу, в костровой сердцевине я вижу смерть, она – меня.
Я всем чужая – это страшно. Насмешки слышу за спиной.
Бегу к огню… И веет с пашен благословенной тишиной.

Нам недолгое счастье отмерено --
от заката до первой росы.
Ночь вступает в права неуверенно,
но спешат по привычке часы.
Лето душное, шторы распахнуты.
Как полынь, на губах тишина.
Звёзды, словно янтарные шахматы,
разместились в квадрате окна,
где лежало червонное зарево.
Ветер глух, переулки тихи.
Не молчи же, прошу, разговаривай,
обмани, нашепчи чепухи,
что в любви не бывает безбожия,
что наш грех, как пыльца, невесом.
Если радость на встречу помножена
значит свыше прощается всё.
Расставание вскорости энное
на вокзале, в смятенье, в толпе.
Но пока освещает вселенную
одинокий фонарь на столбе
говори всё, что ценно, что дорого,
заговаривай боль, не молчи,
чтоб друг другу до всхлипа, до шороха
мы запомнились в этой ночи.

Помнишь школу, на крыше – дверцу,
небо – взбитое молоко,
нас – последних совковых перцев –
обитателей чердаков,
непокорных и непослушных,
перекроенных впопыхах,
дерзких циников, потому что
не осыпалась шелуха?!
Под «Петлюру» и «Сектор газа»
мы, неопытный молодняк,
ко всему привыкали сразу:
жить на ощупь, курить табак,
пуд металла носить на шее,
ненавидеть в себе толпу.
Солнце было тогда рыжее,
горы выше, нежнее пух.
Мы смотрели на мир шутливо
потому, что не знали бед.
Помнишь, в наших глазах пытливых
отражался густой рассвет,
и закат в переливах меди,
и ленивые облака?!
Мы ловили руками ветер,
не стареющие пока.

Август стоит в зените, море глядит сурово.
Сучит старуха нити, ждёт старика с уловом.
Тучами даль сокрыта, ветер солёный свищет,
падает тень в корыто, прячась в дырявом днище.
Душно, противно, влажно, пахнет чертополохом.
Очень старухе страшно жизнь собирать по крохам.
Очень старухе горько видеть чужую радость.
Сушит обида горло, в сердце то скорбь, то ярость.
Жалобно и тоскливо смотрит утёс горбатый.
Чёрт бы побрал счастливых и разорил богатых.
Вот бы наследным дочкам вплоть до царицы Савской
Бог ниспослал денёчек жизнью пожить рыбацкой.

Море гудит натужно, время в пучине тает.
Рыбка опять на ужин...
толку, что... золотая.

Ты обо всём меня расспрашивай,
сними усталость разговорами
в не нашей комнате оранжевой,
где суховей скрипит за шторами,
где люстра – блюдечко на ниточке
у потолочного подножия,
где всё, что в принципе несбыточно
мы принимаем за возможное.
Забыто прошлое до времени:
нам вместе быть ненапророчено.
На полке чашка из Карелии,
чужая вышивка и прочее.
И в этой тихой съёмной гавани
быть может что-то и наметится,
пока горит медовым пламенем
звезда на пятке у Медведицы.

Когда перевернётся жизнь вверх дном:
уедет сын учиться, сгинет лето,
присядешь в кухне, думая о том,
как Бог за тридесятым небом где-то
растит своих крылатых пацанят.
Они скромны, ослушаться бессильны.
Не курят и, наверное, звонят
Отцу сто раз за сутки на мобильный,
Евангелие знают назубок,
и кодексы священные тем паче.

А твой пострел заносчив и жесток
в своем непонимании ребячьем.
Читает вместо Блока – Сашу Бес,
пометил дом квадратиком на карте.
"На Родине, – сказал, – не ставят крест,
а главное, что корень есть в квадрате".

И не звонит, утрачивая связь
с одной из самых главных в мире женщин,
которая от боли заслонясь,
ему в посылку складывает вещи.

Не кричи на меня. Молчи!
Не оттачивай нож до блеска.
Среди сотни любых причин,
ни одной не найдется веской
бить наотмашь лихим словцом.

Всё плывёт: занавески, скатерть.
За окошком закат пунцов,
а над крышами – Божья Матерь.
И так хочется к ней взлететь
с парапетного монолита.
И не так уж пугает смерть,
если ты без того убита.

Александр Старших
http://litset.ru/publ/3-1-0-37895

Пусть высохнут целебные ручьи,
последний виноградник станет пеплом,
есть сотня основательных причин
не замечать безветрие и пекло,
желать тебя, лелеять миражи,
твоё дыханье чувствовать спиною.

Ты думаешь, над пропастью во лжи
страшнее, чем над пропастью иною?
Нет! Правда хороша, когда она –
печатное издание, которым
скрывают обнажение окна,
пока швея выкраивает шторы.
И даже если всё предрешено –
мы кружим в архимедовой спирали.
И снова будет в амфорах вино,
и полная луна в прохладной дали.

Александр Старших
http://litset.ru/publ/16-1-0-32246

Из вербальной коридорности
ты ведёшь меня в гостиную,
я вхожу со всей покорностью
в атмосферу суггестивную.
В окружающей цикличности
нарастает неизбежное -
мы почти уже не личности,
а пылинки центробежные.
И, отдавшись бесконечности,
мы скользим, как привидения:
я – в наивной детской млечности,
ты – в кисейном сновидении.
Жаль, не вечно царство сонное,
пробуждение - как всплытие;
и томит болезнь кессонная
нас остатками наития.

________________________________
Через будничные тернии,
через осень паутинную,
я веду тебя в затерянный
мир, очерченный гостиною,
где, зажатые границами
подоконника дощатого,
мы становимся частицами
одного большого атома.
Где безумная доверчивость –
сотня градусов по Цельсию.
За спиной – дорожка млечная
да оконное отверстие.
Впереди – дорожка шитая,
зеркала и отражения,
ночь (еще не пережитая),
выдох, вдох и погружение.

Александр Старших
http://litset.ru/publ/3-1-0-28026

Всё хорошо, любимая! В аду
весьма тепло в любое время года!
Здесь важно не идти на поводу
у собственной душевной непогоды.
Я долго не писал тебе, прости –
замучила всегдашняя рутина.
И всё, что здесь пытаюсь я плести -
Похоже на паучью паутину.
Ты думаешь, что эти кружева
На самом деле сотканы из пуха...
Порвать бы их, пока ещё жива
твоей души беспомощная муха.
________________________________

Пока ты не писал мне – шли дожди
(они в раю весной обыкновенно).
Звезда сияла брошкой на груди
уставшей неприкаянной Вселенной.
Я слушала Би-2, пила глинтвейн,
Осмысливала Лондона и Цвейга.
Любовь порой лишь давностью своей
ценна, как раритетная копейка.
А большего, наверное, не жди:
все чудеса остались в старых фото.
… Но если ты мне пишешь, то дожди
теплеют и смолкают отчего-то.

Ослепший дом, диван, стена.
Мы друг от друга – в трети вздоха.
Гирлянда звёздная видна
сквозь россыпь снежного гороха.
И тишина – со всех сторон,
и ночь пуглива и безлика.
Не отпускай мою ладонь,
сожми до судорог, до вскрика,
чтоб воздух плавился в груди,
дыханье жгло и каменело.
Неспешным взглядом проведи,
как будто пёрышком, по телу.
Молчи! Слова – всего лишь сор,
остывший пепел сигаретный.
Пускай безмолвный разговор
течёт до шорохов рассветных,
до первой памятной черты,
до запотевших низких окон,
когда нательные кресты
соприкоснутся ненароком...
А утром частью бытия
пусть стынет мир и кофе в чашке.
И будешь ты.
И буду я
в твоей неглаженой рубашке.

Давай придумаем любовь: пуcть выйдет боком.
Мы сумасшедшие с тобой – пробиты током,
полны безудержных идей и прочей дури.
Нас друг от друга пятый день температурит.
Лежит весна на потолке, в портьерных складках.
А мы с тобой – накоротке, и на лопатках.
Читаем прозу, сеем мирт, бежим от быта
туда, где время то летит, то позабыто,
где разливается рассвет, как кровь на плахе,
а наши губы шепчут бред…и счастьем пахнут...
На расстоянии двух па танцуют птицы,
трава примятая груба, как власяница.
И ты касаешься меня горячим взглядом.
Дрожит и плавится земля, и всё, что рядом.
Рука ложится на плечо, немеет сердце.

Мне до озноба горячо… Но не согреться.

Хрущёвки. Август.
Зреет облако, грозится ливнем за версту.
Луна, как пуговка из войлока, пришита к звёздному холсту.
До одуренья пахнет сливами и дымом сонного костра.
Скрипят качели сиротливые в тени заросшего двора.
Подростки пыль сметают с лавочек, окурки прячут в бересклет.
На проводке танцует лампочка, треща, разбрызгивает свет.
А рядом дед, хлебнув анисовки, остекленело смотрит вдаль,
как будто важное и близкое в погасших окнах увидал.
Крадется счастье предосеннее. Горчит покой, как старый мёд.

Двор на меня глядит рассеянно,вздыхает, и
не узнаёт.

Луна уныло тлела за окном,
и было в душной комнате темно.
Фонарный луч метался за портьерой,
врывался в спальню, падал за кровать.
На кухне капал кран, курила мать.
Ждала отца, прижавшись к секретеру.
Я знала: он придет, поднимет крик.
Две тени замаячат у двери,
беснуясь на стене попеременно.
И этот прозаический этюд
соседи, обсуждая, назовут
в последующем: «пьянки да измены».

А дальше будет жизнь. И будет ночь
все так же свет, как зёрнышко, толочь.
Появятся другие домочадцы.
Однажды «я» заменится на «мы».
И прошлое, оставшись за дверьми,
не сможет ни войти, ни достучаться.

Он помнил всё: проклятый дар
за ним пришел из прошлой жизни,
из тех времен, когда Всевышний
бродил по древним городам.

Он вспоминал в своем углу
на Ломоносовском проспекте,
как дул с Кедрона пыльный ветер,
и небо падало во мглу,
как за неясной тенью вслед
он шел уверенно и быстро,
как бились факельные искры
о тридцать чёртовых монет.
Когда в кайму былого дня
луна вползала коромыслом,
а в голове чумные мысли
метались стаей воронья,
кривился в муках тонкий рот,
менялись хроники и лица.
Вот снова пыль, дорога мглиста,
витиеватый поворот
туда, где зло смеялось всласть,
где пахло облако овчиной,
и грязь на кожице осины,
как кровь на ране, запеклась.
Он слышал звон дурных монет
в дрожанье старого трамвая,
когда жена его, зевая,
твердила рядом: «Бога нет».

Летели птицы в никуда,
клевали в голову, покуда
он убивал в себе Иуду,
недоубитого тогда.

Мой город спит, попробуй разбуди.
Луна отпета уличной дворнягой.
Пока душа тревожится в груди,
и до утра каких-нибудь полшага,
табачный яд глотаю второпях.
Гляжу в окно, где тьма висит снаружи,
деревья обездолено скрипят,
фонарный столб по щиколотку в луже.
За двориком – дорога в никуда,
не верящая в пробковую участь.
Беснуются от ветра провода,
цепляют разлохмаченные тучи.
И в этой пляске гнева и тоски,
в нешуточной житейской передряге
шевелятся за пазухой стихи,
но лень искать и ручку, и бумагу.

Зима. Вокзал. Прокуренный перрон
(былая гордость давней пятилетки).
Здесь плач и смех, и шум со всех сторон:
от ближнего моста до крайней ветки.
Пришито время намертво внахлёст
к грядущим расставаниям и встречам.
Летит позёмка, пар из-под колес.
Кудлатый пёс скулит по-человечьи.
А поезд мой, чеканя каждый вздох,
лениво набирает обороты.
В слепые окна бьётся снежный мох.
Дрожит и тает месяц желторотый.

Я крикну, что когда-нибудь вернусь.
И вдруг на чемоданные пожитки
покатится нечаянная грусть,
как бусинка, сорвавшаяся с нитки.

Выходи помолчать. Посидим
на земле, у подножья рассвета,
где в ленивый серебряный дым
городские задворки одеты.
Где до неба не больше версты,
и от этого грустно, наверно.
Где сгоревшие наши мосты
разметало дыхание ветра.

Мы сожгли их в четыре руки –
дураки – ни о чём не тревожась.
Плыли тени вокруг воровски,
рисовали узоры на коже.
А потом поползла тишина
вот в таком же серебряном дыме.
И висела больная луна
на фонарном столбе, как на дыбе.
Было больно, была горяча
эта ночь в перекрестье печалей.


Выходи посидеть, помолчать –
мы так долго с тобой не молчали.